Страница:
Ехали минут тридцать. Окна машины были затемнены, и Изя так и не понял, куда в конечном итоге его занесло. Подземный гараж. Лифт. Комната без окон.
— Cценка из нового голливудском детектива «ФБР не дремлет», — отметил для себя Изя. Он так и не выработал линию поведения — отвечать лишь на задаваемые вопросы — ни влево, ни вправо, — или взять инициативу в свои руки и самому рассказать давнишнюю историю. И её неожиданный финал.
— Вы в пятьдесят шестом году проходили воинскую службу в Венгрии? — после серии незначительных вопросов перешёл к делу фэбээровец. — Встречались ли вы в то время с Андроповым?
— Да. То есть нет, — быстро поправился Изя. — Я лежал в госпитале, а он после подавления путча пришёл проведать раненых и вручить награды.
— И только? — иронично переспросил фэбээровец. — Какие ещё были встречи?
— Я понимаю, к чему вы клоните — в дальнейшем Андропов возглавил КГБ. Но я с этой организацией ничего общего никогда не имел. И не имею. И Изя в очередной раз расссказал, что пытаясь соблазнить очаровательную студентку, дабы солиднее выглядеть в её глазах, он сболтнул, будто работает в советской внешней разведке. И повторил дальнейшие свои злоключения.
Видать ему поверили, и больше не дёргали. Отголосок стукачества скажется позже — на интервью для получением американского гражданства сперва вызовут Шеллу и Славу Львовну. Его — через два года. В канун противостояния Гор-Буш. Но осенью 95-го Изя не знал этого и умиротворился лишь после нескольких недель тревожного ожидания новых допросов. Рыжий Антошка — лучшее средство от стрессов. И от ФБР. Попробуйте. Помогает.
Моня, гардеробщик ресторана и старый приятель Яши, увидев его, воскликнул, подражая бандитам со стажем: «Только за то, что ты ко мне зашёл, ты уже попал на пять штук! А теперь давай разговаривать.»
Разговаривать Яша умел и он сказал ему пару-другую слов, после чего Моня обрадовался: «О! Я вижу, ты не потерял форму. Зайди позже ко мне, поболтаем…»
Как и Яше, Моне семьдесят пять. Или около того. На хлебное место Моню пристроил племянник, работающий в ресторане музыкантом. Почему конкурс на место гардеробщика, как в театр киноактёра, догадаться несложно — плакат над Мониным окном вещает: сервис платный. Один доллар за каждую сданную вещь.
— Ты, по-видимому, уже миллионщик, — быстро прикинул Яша его доходы за вечер. — Ещё и приторговываешь мелочишкой…
— Кушать же хочется, — прибедняется Моня и шепчет на ухо: «Половиной я делюсь с хозяином. Только так большой бизнес и делается».
Когда ушли последние гости, и официанты упаковывали для Яши оставшиеся напитки и несъеденное горячее, Моня рассказал по-секрету, что пару недель назад у них пропал вышибала, классный боксёр, Сережа, чемпион Америки в первом полутяжёлом весе.
— Хозяин, сам не свой. До этого наш музыкант сцепился с одним сопляком, бандитом недорезанным. И чтобы Длинного привести в чувство, его затащили в кабинет хозяина. Мне племяш говорил, что хозяин держит крышу у самого Япончика. И никого не боится. Вот он и на этот раз позволил себе вольности, кричал, шумел, пистолетом размахивал. А потом Серёжа Длинного вышвырнул. Обычное дело, но через несколько дней Серёжа исчез. Поехал в автомастерскую и сквозь землю провалился. Но хозяин, по-видимому, знает в чём дело — иначе не ходил бы чернее тучи. Чует моё сердце — на Брайтоне наступают новые времена.
Последнюю фразу Моня мог и не произносить — об аресте Япончика и о возможном переделе сфер влияния шумели все русские газеты.
Вечерний моцион — Яша с Изей возглавляют шествие, следом — в нескольких шагах— Шелла и Слава Львовна — обычный ритуал с июня по август. У Сони болят ноги, и на скамеечке перед домом она председательствует в совете старейшин.
— Что представлял из себя Брайтон Бич от Ошеан Парквэй до Кони Айлэнд, когда в семьдесят третьем сошёл я с борта самолёта? — продолжает Яша. — Запущенные двухэтажные домики — на первом этаже доживают свой век еврейские старики, на втором, на уровне грохочущих поездов сабвэя — веселятся пуэрториканцы.
Несколько кошерных лавок, маленький ресторан, и, пожалуй, всё. Если я чего-то забыл, то оно того и стоит. Грязь и опустошение — таким я застал Брайтон.
Был в Нью-Йорке известный в ту пору ортодоксальный раввин Рональд Гринвальд, если я не ошибаюсь в фамилии, который имел большие связи наверху. Для приёма русских евреев он добился решения мэрии начать строить в Квинсе комплекс современных многоэтажек с дешёвыми аппартаментами.
Когда пошла первая волна и стал вопрос, где селиться, привыкшие к удобствам Москва и Ленинград однозначно выбрали благоустроенный Квинс.Ты же читал Довлатова? Что он видел, кроме достопримечательностей Квинса и красот Манхэттена? Он сказал хоть два слова за Брайтон? Ему нечего было сказать — он гордый и Брайтон презирал.
— Ну, ты загнул…
— А ты почитай… Например, «Иностранка». Довлатов — певец Квинса. Сто восьмой улицы. О Бруклине, о Брайтоне — ни слова.
А Одесса предпочла презираемый обеими «столицами» Брайтон и только потому, что рядом был океан. Москва и Ленинград наслаждались безводным Квинсом и чурались Одессы, а Одесса имела их всех в ввиду и наслаждалась бордвоком.
Правда, произошла маленькая загвоздочка — в последнюю минуту стала возмущаться местная «интеллигенция», почему, мол, власть думает о русских и забывает о своих. Чтобы успокоить публику, квинсовские многоэтажки слегка разбавили.
А дальше — обычная схема. После того как лифты в Квинсе стали кабинками для изнасилования, питерская и московская интеллигенция дрогнула и стала упаковывать чемоданы, перебираясь в более дорогие, но безопасные районы.
А Одесса хотела жить на море, и когда ей стали наступать на ноги, дамские сумочки начали стрелять.Только и всего. В результате мы имеем Брайтон таким, каким он есть сейчас, где каждый кусок земли стоит бешенные деньги. Банки и рестораны наступают друг другу на пятки… Подпираемые строящимися дорогими кондоминимумами. Вот что за четверть века сделала здесь Одесса…
Не спеша, они дошли до аттракционов — дальше в позднее время идти не рекомендуется, и повернули назад.
— Ты говорил как-то об Евсее Агроне. Обещал выяснить у Мони…
— Тебя, я вижу, потянуло на историю.
— Сам начал…
— Да, ты прав. Хоть это и криминальная, но история. Для того, чтобы бизнесы окрепли, нужны крепкие кулаки. Это потом кулаки призовут закон и установят суд и справедливость.
— Хватит философствовать — ты не Вольтер. Знаешь — скажи. Нет — пошли дальше.
— Хорошо. Я расскажу то, что слышал от Мони. Если что не так — все вопросы к нему.
Их было трое, кого в разное время в среде бандитов называли Первым — Агрон, Балагула и Иваньков, он же Япончик. Царствовал Япончик недолго — с девяносто второго по лето девяносто пятого. И по сравнению со своими предшественниками — Агроном и Балагулой, революцию не произвёл и ничем выдающимся не отличился. Рэкет, наркотики, выбивание долгов… Ничего нового. Стандартный набор. А Первым по праву был признан — Евсей Агрон. Приехал он в семьдесят пятом и правил на Брайтоне почти десять лет.
Евсей наладил контакт с итальянцами, с семьей Дженовезе, в частности, и они первые, кто оценили его и стали величать Доном. Он был жестокий человек, и не мудрено, что у кого-то сдали нервы — летом восьмидесятого в него стреляли на бордвоке. Его тут же доставили в Кони Айлэнд госпиталь — на вопросы детектива Дон ограничился фразой: «Не беспокойтесь, я сам позабочусь об этом».
Он сдержал своё слово и безмятежно царствовал ещё четыре года — пока в январе восемьдесят четвёртого его не подкараулили при выходе из гаража своего доме на Ошеан Парквэй. На этот раз пули попали в лицо и в шею. Извлечь их не смогли, и правая часть лица Агрона навечно застыла в зловещей ухмылке. Когда детектив вновь задал свои вопросы, как и четыре года назад, Агрон отделался фразой: «Не волнуйтесь, я сам позабочусь о своём здоровье.» Знающие люди полагали, что не обошлось здесь без правой руки Агрона — Балагулы, который давно заслужил право самому называться Доном.
Субботним утром четвёртого мая восемьдесят пятого года Агрон по привычке собрался в русско-турецкие бани в Ист-Сайд в Манхэттене. Когда он стоял на лестничной площадке в ожидании лифта, из-за угла коридора вышли двое. Прогремело три выстрела. Говорят, стреляли телохранители.
— Трогательная история. Ты почти Бабель — тебе бы по телевизору выступать с циклом «Брайтоновские рассказы». А что Балагула?
— Балагулу «родили» дыры в законодательстве. Одно из его самых известных и громких дел Балагулы называлось красиво — «цепочка маргариток». По федеральному закону, действующему в то время, оптовики по продаже бензина и дизельного топлива сами должны были собирать налоги на всех своих мелких распродажах с последующей передачей налоговой суммы государству. В Одессе это называется: «Бери — не хочу!» Схема элементарная — создаются оптовые липовые компании, которые продают бензин розничным торговцам и собирают с них налоги. Затем компании исчезают. Где собранные налоги? Тю-тю…
Другая махинация связана с топливом, которое могло быть использовано либо как дизельное, либо как топливо для домашних систем обогрева. Хохма вся в том, что топливо для домашних отопительных систем налогом не облагалось.
Ну как не принять такую подачу? Это, как в волейболе, — есть мяч, который нельзя не погасить. И вновь всё просто — создается Отопительная Компания, которая покупает топливо как бы для отопления, а затем пускает его в распродажу по разряду дизельного, присваивая себе налоговый сбор, полученный с различных торговцев.
— М-да… А на чём же этот умник погорел?
— На самоуверенности. Он пригнал танкер с левой нефтью, стал на якорь в Нью-Йоркском порту и внаглую начал качать нефть. Итальянцы предупредили его: «Ты попал под колпак ФБР. ФБР поставило на трубу счётчик и контролирует каждый твой шаг». — Он отмахнулся…
Регина поменяла компанию — перешла в брокерскую фирму, расположенную во Всемирном Торговом Центре. Рождественская вечеринка проходила в ресторане на 104-ом этаже. Зрелище — дух захватывает — страшно и величественно.
Менеджер её, живущий ныне в Нью-Джерси, опорожнив коктейль, неожиданно признался: «I am a Brooklyn guy!» — Регина добавила с гордостью: «Мой сын тоже! Он родился в Бэй Ридже, в Виктория-госпиталь».
Понедельник, 10 сентября 2001 года. Изнурительная августовская духота спала. В полдень Изя вышёл прогуляться по бордвоку. Океанские чайки, не в пример черноморским — крупные и упитанные, лениво вышагивали рядом. Шутя Изя называл их: «Жертвы Макдональдса или продукт американского образа жизни»
Мягкое солнце располагало к благодушию. Впереди маячит шестидесятипятилетие. Дата некруглая, но по местным меркам знаменательная — с этого дня должны начать начислять пенсию. Однако, придётся слегка подождать — для получения пенсии следует отработать как минимум десять лет.
Изя сел на скамейку, закрыл глаза и подставил лицо солнцу. Слегка задремал.
— «Ещё рокочет голос трубный, но командир уже в седле. Не обещайте деве юной любови вечной на земле», — пропел вдруг над его ухом знакомый голос.
От неожиданности он вздрогнул.
— Чего ты так испугался? Я не кусаюсь, — прогундосил тот же голос и холодная рука обняла Изю за плечо.
— В-вы? — едва выдавил Изя. Дружелюбно улыбаясь, рядом с ним сидел Камердинер.
— Чему ты так удивляешься? Или не рад? — светился Хуна Абович. — Давненько мы с тобой не виделись… Давненько… Ты почти не изменился, раздобрел только… На американских харчах… А волос седых нету. Нету седых волос. Или ты красишься, а?
— А как Ося? — неожиданно для себя произнёс Изя. — Что слышно у Муси? — поправился он, вспомнив чей отец Хуна Абович.
— Не забыл братца, не забыл… — Хуна Абович настроен был благодушно. — Он как Каин, позабыт-позаброшен. Хотел быть умнее всех, всех обшустрить, объегорить. Вот и остался один. Каин он и есть Каин.
А тебя я хочу предупредить… Я ведь люблю тебя. Пусть Регина поспит завтра подольше… Куда ей завтра торопиться?
Хуна Абович кряхтя встал, отошёл на пару шагов, прикрыв ладонью глаза, посмотрел на безоблачное небо, затем почему-то помахал Изе указательным пальцем и хрипло пропел: «Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле». Грациозно поклонился: «Благодарю за внимание», — и… испарился.
— Реги… — Изя схватился за сердце и обмяк.
Полицейская машина патрулирующая бордвок, остановилась возле него минут через двадцать — женщина-офицер обратила внимание на нелепо лежащего на скамейке мужчину и вызвала по рации «Скорую Помощь». С предварительным диагнозом — инфаркт «Скорая» отвезла его в Маймонис-госпиталь.
Регина опаздывала. Она посмотрела на часы и прикинула — пока доедет до Всемирного Торгового Центра и поднимется на 29-й этаж — опоздает примерно на полчаса. В пределах нормы.
Поезд чудовищно медленно подползал к станции. Регина кинула взгляд на часы — восемь сорок пять — успеет. В то же мгновенье раздался короткий визг и вслед прогремел резкий раскат грома. Поезд остановился. Секунд через тридцать из динамика прозвучал истеричный вопль машиниста: «В чём дело?!» Регина вышла из вагона — из вентиляционных отверстий на платформу оседала густая асбестовая пыль.
Она вышла на улицу и сразу увидела чадящую верхушку северного «близнеца». Вокруг сыпались обгоревшие бумаги, осколки раскалённого металла и куски материала, похожего на стекловату.
— Что случилось?! — вцепилась она в первого встречного.
— Вроде бы самолёт врезался.
— Самолёт? Чушь какая-то… Планер что-ли? Но как в такой солнечный день можно не разглядеть небоскрёб?!
Она поспешила к Центру — из зданий в разные стороны хлынули люди, а под оглушительный визг сирен стали съезжаться пожарные, скорая помощь, полиция. Полицейские немедленно стали отгораживать подступы к Всемирному Торговому Центру.
Раздался короткий вой турбин, прогремел взрыв, и над вторым зданием появился стремительно разрастающийся оранжево-чёрный клуб огня. На головы стало оседать искрящееся стеклянное облако. По асфальту зазвенели осколки. В небе кружились бумаги и крупные листы алюминиевой обшивки, трепетавшие в воздухе словно кленовые листики.
Полиция непрерывно отгоняла людей. Под бесформенной металлической конструкцией Регина увидела двоих, лежащих на асфальте в луже крови. Одного она узнала — минут пять назад он сбегал в магазин за видеокамерой и лихорадочно стал снимать… — «Это же исторические кадры!» — Окружающие последовали его примеру, и бросились в магазин за фото и видеоаппаратурой. Теперь возле «оператора» бессмысленно суетились врачи. Поодаль валялась разбитая видеокамера.
Полицейские продолжали настойчиво оттеснять толпу. Вдруг раздался испуганный вздох сотен людей — из окна одного из верхних этажей выпрыгнул человек. Затем с короткими перерывами выбросился второй, третий, четвёртый… Они летели мучительно долго, неуклюже размахивая руками и ногами, и кувыркались в небе — маленькие воздушные акробатики под дымящимся куполом оранжево-чёрного неба. Ветер разносил их в разные стороны.
Регина заплакала.
С грохотом начала рушиться Южная башня…
— Бегите! — заорали полицейские, но и без этого крика отчаяния толпа побежала. Люди падали, поднимались, и снова бежали, бросая свои сумки на землю. Вдогонку неслось облако дыма и пепла. Под истошный вой сирен с десяток полицейских машин вынырнули из-под облака и рванули, спасаясь от густо падающих обломков…
Регина едва забежала в какое-то здание, как волна гари, дыма, пыли и пепла накрыла тех, кто не успел скрыться. Люди накрывались майками, рубашками, прикрывали рот от пыли, кашляли и задыхались. Теряли друг друга в кромешной тьме и перекликивались…
Облако не успело осесть, как медленно, с жутким лязгом стала проседать и рушиться Северная башня. За окном стало темно, как ночью. Лишь покорёженная металло-бетонная сердцевина высотой этажей в шестьдесят ещё несколько секунд продолжала торчать, как кость, с которой содрали мясо. Когда рухнула и она, на месте, где ещё мгновения назад возвышался символ Нью-Йорка, не осталось ничего кроме огромного серо-чёрного облака пыли и пепла.
Закрывая рот и нос носовым платком, она вышла из здания. Полицейские в оцеплении сообщили — туннели закрыты, метро не работает, выходить из Манхэттена можно только пешком — через Бруклинский мост.
Толпа шла молча. На выходе из Бруклинского моста стояли добровольцы и предлагали соки и воду. Продуктовые магазины раздавали напитки. По обочинам дороги врачи из близлежащих офисов спрашивали: «Кому нужна помощь?» Наготове выстроились машины «Скорой Помощи».
До Маймонис госпиталя Регина шла часа три. И всю дорогу думала — это судьба.
У входа в госпиталь она столкнулась с Шеллой. Та бросилась ей на шею и стала рыдать.
— Мамочка, успокойся, со мной всё в порядке…
— Папа! — взахлёб рыдала Шелла. — Доченька… Папа!
— Что папа?! — закричала Регина. — Что?! Говори!
— Нет нашего папы! Нет!!!
Когда Шелла выплакалась, она рассказала Регине, что утром Изя чувствовал себя хорошо, и его перевели в обычную двухместную палату. Сосед включил телевизор. СиЭнЭн многократно прокручивала кадры врезающихся в здания «близнецов» самолётов. Когда показали кадры обрушивающего здания, он вдруг побелел и прошептал странную фразу: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле», после чего дёрнулся и — затих.
— Он спас меня! — ударило Регине в голову. — Если бы не папа… — она обмякла и упала в обморок.
Месяц после терракта в нескольких милях от скорбного места на всех деревьях и в витринах магазинов висели листовки «Missing person…» — «Разыскивается… „с фотографиями исчезнувших, рядом с плакатами — „Nobody destroys our spirit“ — «Никто не сломит наш дух“. До середины октября в нью-йоркских сквериках горели поминальные свечи.
Одесса. Маразлиевская, 5
— Cценка из нового голливудском детектива «ФБР не дремлет», — отметил для себя Изя. Он так и не выработал линию поведения — отвечать лишь на задаваемые вопросы — ни влево, ни вправо, — или взять инициативу в свои руки и самому рассказать давнишнюю историю. И её неожиданный финал.
— Вы в пятьдесят шестом году проходили воинскую службу в Венгрии? — после серии незначительных вопросов перешёл к делу фэбээровец. — Встречались ли вы в то время с Андроповым?
— Да. То есть нет, — быстро поправился Изя. — Я лежал в госпитале, а он после подавления путча пришёл проведать раненых и вручить награды.
— И только? — иронично переспросил фэбээровец. — Какие ещё были встречи?
— Я понимаю, к чему вы клоните — в дальнейшем Андропов возглавил КГБ. Но я с этой организацией ничего общего никогда не имел. И не имею. И Изя в очередной раз расссказал, что пытаясь соблазнить очаровательную студентку, дабы солиднее выглядеть в её глазах, он сболтнул, будто работает в советской внешней разведке. И повторил дальнейшие свои злоключения.
Видать ему поверили, и больше не дёргали. Отголосок стукачества скажется позже — на интервью для получением американского гражданства сперва вызовут Шеллу и Славу Львовну. Его — через два года. В канун противостояния Гор-Буш. Но осенью 95-го Изя не знал этого и умиротворился лишь после нескольких недель тревожного ожидания новых допросов. Рыжий Антошка — лучшее средство от стрессов. И от ФБР. Попробуйте. Помогает.
* * *
О том, что у Изи проблемы с ФБР, Яша Вайсман не знал. Иначе не стал бы устраивать своё семидесятипятилетие в самом центре русской мафии.Моня, гардеробщик ресторана и старый приятель Яши, увидев его, воскликнул, подражая бандитам со стажем: «Только за то, что ты ко мне зашёл, ты уже попал на пять штук! А теперь давай разговаривать.»
Разговаривать Яша умел и он сказал ему пару-другую слов, после чего Моня обрадовался: «О! Я вижу, ты не потерял форму. Зайди позже ко мне, поболтаем…»
Как и Яше, Моне семьдесят пять. Или около того. На хлебное место Моню пристроил племянник, работающий в ресторане музыкантом. Почему конкурс на место гардеробщика, как в театр киноактёра, догадаться несложно — плакат над Мониным окном вещает: сервис платный. Один доллар за каждую сданную вещь.
— Ты, по-видимому, уже миллионщик, — быстро прикинул Яша его доходы за вечер. — Ещё и приторговываешь мелочишкой…
— Кушать же хочется, — прибедняется Моня и шепчет на ухо: «Половиной я делюсь с хозяином. Только так большой бизнес и делается».
Когда ушли последние гости, и официанты упаковывали для Яши оставшиеся напитки и несъеденное горячее, Моня рассказал по-секрету, что пару недель назад у них пропал вышибала, классный боксёр, Сережа, чемпион Америки в первом полутяжёлом весе.
— Хозяин, сам не свой. До этого наш музыкант сцепился с одним сопляком, бандитом недорезанным. И чтобы Длинного привести в чувство, его затащили в кабинет хозяина. Мне племяш говорил, что хозяин держит крышу у самого Япончика. И никого не боится. Вот он и на этот раз позволил себе вольности, кричал, шумел, пистолетом размахивал. А потом Серёжа Длинного вышвырнул. Обычное дело, но через несколько дней Серёжа исчез. Поехал в автомастерскую и сквозь землю провалился. Но хозяин, по-видимому, знает в чём дело — иначе не ходил бы чернее тучи. Чует моё сердце — на Брайтоне наступают новые времена.
Последнюю фразу Моня мог и не произносить — об аресте Япончика и о возможном переделе сфер влияния шумели все русские газеты.
Вечерний моцион — Яша с Изей возглавляют шествие, следом — в нескольких шагах— Шелла и Слава Львовна — обычный ритуал с июня по август. У Сони болят ноги, и на скамеечке перед домом она председательствует в совете старейшин.
— Что представлял из себя Брайтон Бич от Ошеан Парквэй до Кони Айлэнд, когда в семьдесят третьем сошёл я с борта самолёта? — продолжает Яша. — Запущенные двухэтажные домики — на первом этаже доживают свой век еврейские старики, на втором, на уровне грохочущих поездов сабвэя — веселятся пуэрториканцы.
Несколько кошерных лавок, маленький ресторан, и, пожалуй, всё. Если я чего-то забыл, то оно того и стоит. Грязь и опустошение — таким я застал Брайтон.
Был в Нью-Йорке известный в ту пору ортодоксальный раввин Рональд Гринвальд, если я не ошибаюсь в фамилии, который имел большие связи наверху. Для приёма русских евреев он добился решения мэрии начать строить в Квинсе комплекс современных многоэтажек с дешёвыми аппартаментами.
Когда пошла первая волна и стал вопрос, где селиться, привыкшие к удобствам Москва и Ленинград однозначно выбрали благоустроенный Квинс.Ты же читал Довлатова? Что он видел, кроме достопримечательностей Квинса и красот Манхэттена? Он сказал хоть два слова за Брайтон? Ему нечего было сказать — он гордый и Брайтон презирал.
— Ну, ты загнул…
— А ты почитай… Например, «Иностранка». Довлатов — певец Квинса. Сто восьмой улицы. О Бруклине, о Брайтоне — ни слова.
А Одесса предпочла презираемый обеими «столицами» Брайтон и только потому, что рядом был океан. Москва и Ленинград наслаждались безводным Квинсом и чурались Одессы, а Одесса имела их всех в ввиду и наслаждалась бордвоком.
Правда, произошла маленькая загвоздочка — в последнюю минуту стала возмущаться местная «интеллигенция», почему, мол, власть думает о русских и забывает о своих. Чтобы успокоить публику, квинсовские многоэтажки слегка разбавили.
А дальше — обычная схема. После того как лифты в Квинсе стали кабинками для изнасилования, питерская и московская интеллигенция дрогнула и стала упаковывать чемоданы, перебираясь в более дорогие, но безопасные районы.
А Одесса хотела жить на море, и когда ей стали наступать на ноги, дамские сумочки начали стрелять.Только и всего. В результате мы имеем Брайтон таким, каким он есть сейчас, где каждый кусок земли стоит бешенные деньги. Банки и рестораны наступают друг другу на пятки… Подпираемые строящимися дорогими кондоминимумами. Вот что за четверть века сделала здесь Одесса…
Не спеша, они дошли до аттракционов — дальше в позднее время идти не рекомендуется, и повернули назад.
— Ты говорил как-то об Евсее Агроне. Обещал выяснить у Мони…
— Тебя, я вижу, потянуло на историю.
— Сам начал…
— Да, ты прав. Хоть это и криминальная, но история. Для того, чтобы бизнесы окрепли, нужны крепкие кулаки. Это потом кулаки призовут закон и установят суд и справедливость.
— Хватит философствовать — ты не Вольтер. Знаешь — скажи. Нет — пошли дальше.
— Хорошо. Я расскажу то, что слышал от Мони. Если что не так — все вопросы к нему.
Их было трое, кого в разное время в среде бандитов называли Первым — Агрон, Балагула и Иваньков, он же Япончик. Царствовал Япончик недолго — с девяносто второго по лето девяносто пятого. И по сравнению со своими предшественниками — Агроном и Балагулой, революцию не произвёл и ничем выдающимся не отличился. Рэкет, наркотики, выбивание долгов… Ничего нового. Стандартный набор. А Первым по праву был признан — Евсей Агрон. Приехал он в семьдесят пятом и правил на Брайтоне почти десять лет.
Евсей наладил контакт с итальянцами, с семьей Дженовезе, в частности, и они первые, кто оценили его и стали величать Доном. Он был жестокий человек, и не мудрено, что у кого-то сдали нервы — летом восьмидесятого в него стреляли на бордвоке. Его тут же доставили в Кони Айлэнд госпиталь — на вопросы детектива Дон ограничился фразой: «Не беспокойтесь, я сам позабочусь об этом».
Он сдержал своё слово и безмятежно царствовал ещё четыре года — пока в январе восемьдесят четвёртого его не подкараулили при выходе из гаража своего доме на Ошеан Парквэй. На этот раз пули попали в лицо и в шею. Извлечь их не смогли, и правая часть лица Агрона навечно застыла в зловещей ухмылке. Когда детектив вновь задал свои вопросы, как и четыре года назад, Агрон отделался фразой: «Не волнуйтесь, я сам позабочусь о своём здоровье.» Знающие люди полагали, что не обошлось здесь без правой руки Агрона — Балагулы, который давно заслужил право самому называться Доном.
Субботним утром четвёртого мая восемьдесят пятого года Агрон по привычке собрался в русско-турецкие бани в Ист-Сайд в Манхэттене. Когда он стоял на лестничной площадке в ожидании лифта, из-за угла коридора вышли двое. Прогремело три выстрела. Говорят, стреляли телохранители.
— Трогательная история. Ты почти Бабель — тебе бы по телевизору выступать с циклом «Брайтоновские рассказы». А что Балагула?
— Балагулу «родили» дыры в законодательстве. Одно из его самых известных и громких дел Балагулы называлось красиво — «цепочка маргариток». По федеральному закону, действующему в то время, оптовики по продаже бензина и дизельного топлива сами должны были собирать налоги на всех своих мелких распродажах с последующей передачей налоговой суммы государству. В Одессе это называется: «Бери — не хочу!» Схема элементарная — создаются оптовые липовые компании, которые продают бензин розничным торговцам и собирают с них налоги. Затем компании исчезают. Где собранные налоги? Тю-тю…
Другая махинация связана с топливом, которое могло быть использовано либо как дизельное, либо как топливо для домашних систем обогрева. Хохма вся в том, что топливо для домашних отопительных систем налогом не облагалось.
Ну как не принять такую подачу? Это, как в волейболе, — есть мяч, который нельзя не погасить. И вновь всё просто — создается Отопительная Компания, которая покупает топливо как бы для отопления, а затем пускает его в распродажу по разряду дизельного, присваивая себе налоговый сбор, полученный с различных торговцев.
— М-да… А на чём же этот умник погорел?
— На самоуверенности. Он пригнал танкер с левой нефтью, стал на якорь в Нью-Йоркском порту и внаглую начал качать нефть. Итальянцы предупредили его: «Ты попал под колпак ФБР. ФБР поставило на трубу счётчик и контролирует каждый твой шаг». — Он отмахнулся…
* * *
Также, как Одессе, с гордостью произносят: «Я с Молдаванки», в Нью-Йорке — особый шик признаться в бруклинских корнях. Губернатор Патаки во время предвыборной компании бьёт себя в грудь: «I am a Brooklyn guy!» — что должно восприниматься, по-видимому, так: «Ребята, я свой!»Регина поменяла компанию — перешла в брокерскую фирму, расположенную во Всемирном Торговом Центре. Рождественская вечеринка проходила в ресторане на 104-ом этаже. Зрелище — дух захватывает — страшно и величественно.
Менеджер её, живущий ныне в Нью-Джерси, опорожнив коктейль, неожиданно признался: «I am a Brooklyn guy!» — Регина добавила с гордостью: «Мой сын тоже! Он родился в Бэй Ридже, в Виктория-госпиталь».
Понедельник, 10 сентября 2001 года. Изнурительная августовская духота спала. В полдень Изя вышёл прогуляться по бордвоку. Океанские чайки, не в пример черноморским — крупные и упитанные, лениво вышагивали рядом. Шутя Изя называл их: «Жертвы Макдональдса или продукт американского образа жизни»
Мягкое солнце располагало к благодушию. Впереди маячит шестидесятипятилетие. Дата некруглая, но по местным меркам знаменательная — с этого дня должны начать начислять пенсию. Однако, придётся слегка подождать — для получения пенсии следует отработать как минимум десять лет.
Изя сел на скамейку, закрыл глаза и подставил лицо солнцу. Слегка задремал.
— «Ещё рокочет голос трубный, но командир уже в седле. Не обещайте деве юной любови вечной на земле», — пропел вдруг над его ухом знакомый голос.
От неожиданности он вздрогнул.
— Чего ты так испугался? Я не кусаюсь, — прогундосил тот же голос и холодная рука обняла Изю за плечо.
— В-вы? — едва выдавил Изя. Дружелюбно улыбаясь, рядом с ним сидел Камердинер.
— Чему ты так удивляешься? Или не рад? — светился Хуна Абович. — Давненько мы с тобой не виделись… Давненько… Ты почти не изменился, раздобрел только… На американских харчах… А волос седых нету. Нету седых волос. Или ты красишься, а?
— А как Ося? — неожиданно для себя произнёс Изя. — Что слышно у Муси? — поправился он, вспомнив чей отец Хуна Абович.
— Не забыл братца, не забыл… — Хуна Абович настроен был благодушно. — Он как Каин, позабыт-позаброшен. Хотел быть умнее всех, всех обшустрить, объегорить. Вот и остался один. Каин он и есть Каин.
А тебя я хочу предупредить… Я ведь люблю тебя. Пусть Регина поспит завтра подольше… Куда ей завтра торопиться?
Хуна Абович кряхтя встал, отошёл на пару шагов, прикрыв ладонью глаза, посмотрел на безоблачное небо, затем почему-то помахал Изе указательным пальцем и хрипло пропел: «Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле». Грациозно поклонился: «Благодарю за внимание», — и… испарился.
— Реги… — Изя схватился за сердце и обмяк.
Полицейская машина патрулирующая бордвок, остановилась возле него минут через двадцать — женщина-офицер обратила внимание на нелепо лежащего на скамейке мужчину и вызвала по рации «Скорую Помощь». С предварительным диагнозом — инфаркт «Скорая» отвезла его в Маймонис-госпиталь.
* * *
Перед работой Регина заехала в госпиталь. К отцу её не пустили, но успокоили: «Для жизни опасности нет. Он находится в реанимационной палате, куда визитёрам доступ воспрещён» Она оставила для него фрукты, сок и уехала на работу.Регина опаздывала. Она посмотрела на часы и прикинула — пока доедет до Всемирного Торгового Центра и поднимется на 29-й этаж — опоздает примерно на полчаса. В пределах нормы.
Поезд чудовищно медленно подползал к станции. Регина кинула взгляд на часы — восемь сорок пять — успеет. В то же мгновенье раздался короткий визг и вслед прогремел резкий раскат грома. Поезд остановился. Секунд через тридцать из динамика прозвучал истеричный вопль машиниста: «В чём дело?!» Регина вышла из вагона — из вентиляционных отверстий на платформу оседала густая асбестовая пыль.
Она вышла на улицу и сразу увидела чадящую верхушку северного «близнеца». Вокруг сыпались обгоревшие бумаги, осколки раскалённого металла и куски материала, похожего на стекловату.
— Что случилось?! — вцепилась она в первого встречного.
— Вроде бы самолёт врезался.
— Самолёт? Чушь какая-то… Планер что-ли? Но как в такой солнечный день можно не разглядеть небоскрёб?!
Она поспешила к Центру — из зданий в разные стороны хлынули люди, а под оглушительный визг сирен стали съезжаться пожарные, скорая помощь, полиция. Полицейские немедленно стали отгораживать подступы к Всемирному Торговому Центру.
Раздался короткий вой турбин, прогремел взрыв, и над вторым зданием появился стремительно разрастающийся оранжево-чёрный клуб огня. На головы стало оседать искрящееся стеклянное облако. По асфальту зазвенели осколки. В небе кружились бумаги и крупные листы алюминиевой обшивки, трепетавшие в воздухе словно кленовые листики.
Полиция непрерывно отгоняла людей. Под бесформенной металлической конструкцией Регина увидела двоих, лежащих на асфальте в луже крови. Одного она узнала — минут пять назад он сбегал в магазин за видеокамерой и лихорадочно стал снимать… — «Это же исторические кадры!» — Окружающие последовали его примеру, и бросились в магазин за фото и видеоаппаратурой. Теперь возле «оператора» бессмысленно суетились врачи. Поодаль валялась разбитая видеокамера.
Полицейские продолжали настойчиво оттеснять толпу. Вдруг раздался испуганный вздох сотен людей — из окна одного из верхних этажей выпрыгнул человек. Затем с короткими перерывами выбросился второй, третий, четвёртый… Они летели мучительно долго, неуклюже размахивая руками и ногами, и кувыркались в небе — маленькие воздушные акробатики под дымящимся куполом оранжево-чёрного неба. Ветер разносил их в разные стороны.
Регина заплакала.
С грохотом начала рушиться Южная башня…
— Бегите! — заорали полицейские, но и без этого крика отчаяния толпа побежала. Люди падали, поднимались, и снова бежали, бросая свои сумки на землю. Вдогонку неслось облако дыма и пепла. Под истошный вой сирен с десяток полицейских машин вынырнули из-под облака и рванули, спасаясь от густо падающих обломков…
Регина едва забежала в какое-то здание, как волна гари, дыма, пыли и пепла накрыла тех, кто не успел скрыться. Люди накрывались майками, рубашками, прикрывали рот от пыли, кашляли и задыхались. Теряли друг друга в кромешной тьме и перекликивались…
Облако не успело осесть, как медленно, с жутким лязгом стала проседать и рушиться Северная башня. За окном стало темно, как ночью. Лишь покорёженная металло-бетонная сердцевина высотой этажей в шестьдесят ещё несколько секунд продолжала торчать, как кость, с которой содрали мясо. Когда рухнула и она, на месте, где ещё мгновения назад возвышался символ Нью-Йорка, не осталось ничего кроме огромного серо-чёрного облака пыли и пепла.
Закрывая рот и нос носовым платком, она вышла из здания. Полицейские в оцеплении сообщили — туннели закрыты, метро не работает, выходить из Манхэттена можно только пешком — через Бруклинский мост.
Толпа шла молча. На выходе из Бруклинского моста стояли добровольцы и предлагали соки и воду. Продуктовые магазины раздавали напитки. По обочинам дороги врачи из близлежащих офисов спрашивали: «Кому нужна помощь?» Наготове выстроились машины «Скорой Помощи».
До Маймонис госпиталя Регина шла часа три. И всю дорогу думала — это судьба.
У входа в госпиталь она столкнулась с Шеллой. Та бросилась ей на шею и стала рыдать.
— Мамочка, успокойся, со мной всё в порядке…
— Папа! — взахлёб рыдала Шелла. — Доченька… Папа!
— Что папа?! — закричала Регина. — Что?! Говори!
— Нет нашего папы! Нет!!!
Когда Шелла выплакалась, она рассказала Регине, что утром Изя чувствовал себя хорошо, и его перевели в обычную двухместную палату. Сосед включил телевизор. СиЭнЭн многократно прокручивала кадры врезающихся в здания «близнецов» самолётов. Когда показали кадры обрушивающего здания, он вдруг побелел и прошептал странную фразу: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле», после чего дёрнулся и — затих.
— Он спас меня! — ударило Регине в голову. — Если бы не папа… — она обмякла и упала в обморок.
* * *
Изя Парикмахер стал неучтённой жертвой терракта одиннадцатого сентября. Когда-то в России он с интересом смотрел популярный телесериал — «Телефон полиции: 911». С недавних пор три некогда развлекательные цифры стали зловещими, в одно слово произносимыми: «найн-элевэн-атак».Месяц после терракта в нескольких милях от скорбного места на всех деревьях и в витринах магазинов висели листовки «Missing person…» — «Разыскивается… „с фотографиями исчезнувших, рядом с плакатами — „Nobody destroys our spirit“ — «Никто не сломит наш дух“. До середины октября в нью-йоркских сквериках горели поминальные свечи.
Одесса. Маразлиевская, 5
Можно умереть, а после еще сто раз родиться, умереть, где угодно, а родиться здесь, ибо только здесь, на склонах Ланжероновского пляжа, среди множества подстилок, чинно ступает призывно кричащее великое счастье: «Лиманская грязь! Лиманская грязь!» — и лоснящиеся от жира матроны со своими худосочными мужьями победно сверкают на солнце ярко-черными ногами. Какое счастье — грязь лимана!
И только на пляже мама может ежечасно запихивать своему доходяге пахнущую чесночком молодую картошку с рыбными биточками, приговаривая: «Рафа, кушай на передние зубы!» — и походя гордо рассказывать соседкам, сколько рыбьего жира, чтоб он только не болел, она влила в него этой зимой.
Но главное — это двор. Он, собственно говоря, состоит из трех дворов, и если в каменном колодце первого живет в одиннадцатой квартире наш юный герой, то в третьем, заднем, дворе обитает настоящий Суворов, Женька, внук, нет, скорей все-таки правнук того самого Суворова, основателя Одессы. В одном с ним парадном на четвертом этаже живет другая знаменитость — Изя Гейлер. Что Гейлер, что Геллер — одно и то же. Главное — Изя умеет играть в шахматы, и недавно он научил Мальчика новому правилу — пешка, защищая короля от мата, может ходить на одну клетку назад.
Но самое интересное происходит тогда, когда во дворе начинается скандал. Вспыхивая внезапно, он мгновенно переходит на крик и, врываясь в распахнутые окна, выволакивает зрителей на спектакль: «Кто? Где? А… опять на втором этаже…»
Двор — это и правосудие, и мировое сообщество. Он молча наблюдает, сочувственно выслушивая апеллирующие к нему стоны, и только Высший суд, наделенный полномочиями Конституционного, заседает вечером в комнате его Председателя — Наума Борисовича Вайнберга.
Председатель домового комитета (в иное время я назвал бы его председателем комбеда) занимает в нашей коммунальной квартире две большие комнаты. Если к ним можно было бы добавить туалет и воду, это был бы Кремлевский дворец, а так… Грановитые палаты.
Зал суда. Бесхитростная «Комета» тихо записывает для Правосудия показания сторон.
Мудрый голос Председателя Вайнберга:
— Симакова, так почему же вы налили Мудреновой в варенье керосин?
— Я налила?
— Да, вы налили.
— Я налила?
— Да, вы налили.
— Что ты комедию ломаешь! Что, я сама его себе налила? — включается Мудренова.
— А почему она моим светом пользовалась?
— Каким светом?! У тебя что. совсем крыша поехала?!
— Мудренова, сядьте! Симакова, что вы хотите этим сказать?
— Только то, что сказала. У нас семь семей. У каждого свой звонок, кухонный стол, счетчик, и в туалете, и па кухне у нас висят семь лампочек. Каждая из них связана со своим счетчиком. Я стою на кухне, включила себе свой свет и делаю котлеты. Приходит эта мымра…
Резкий голос Председателя:
— Симакова, я прошу вас…
— Извините — Мудренова и начинает снимать шум с варенья. Я ей говорю: «Включи свою лампочку», а она нагло на меня смотрит и говорит: «Мне свет не нужен. Тебе не нравится — выключи свой». Но я же не могу выключить свой! Мне будет темно. А она стоит, готовит и пользуется моим светом.
Магнитофон скрипит, выдерживая паузу-размышление Верховного Судьи.
— Мудренова, почему вы не включили свой свет?
— А мне не надо было. Было восемь часов вечера. Где вы видели, чтобы в это время было темно? Ей мешает, что я там стою, пусть выключит свой свет и стоит в темноте.
Рассудительный голос Вайнберга:
— Вот вы же сами сказали, что было темно.
— Я это не сказала. Если ей темно, пусть включит свет, а мне было светло.
— Но тебе же было светло от моего света!
— Я не поняла, что мы разбираем — свет или варенье? Я ей дам, если она такая скряга, четыре копейки за свет, но пусть она мне вернет за три килограмма клубники по рубль пятьдесят и за три килограмма сахара по семьдесят восемь копеек.
— Я тебе должна возвращать? А фигу с маком ты не хочешь?
Резкое включение Председателя:
— Симакова, здесь не коммунальная кухня, а домовой совет! Ведите себя культурно!
— А я ей еще культурно говорю. Ее место давно уже не здесь.
— Чего это? — удивляется Наум Борисович.
— Весь дом знает, что она с румынами спала!
— Ты видела? Сама ты с румынами спала! У меня, между прочим, муж был па фронте!
— Женщины, сядьте! У меня от вас всех уже голова болит! Начнем сначала. Симакова, варенье и свет — это две разные вещи. Каждый раз мы имеем дело только с вашей квартирой. Что, у домового комитета нет больше других дел? Вы ей должны за варенье заплатить и больше этого не делать.
— Я заплатить?
Первый вердикт Правосудия.
— Нет, я. Вы должны ей заплатить, раз вы испортили варенье.
— А пусть тогда она заплатит за воду.
— За какую еще воду? — недоуменно вопрошает удивленное новым поворотом дела Правосудие.
— Водопроводную. Какую еще. Когда мы проводили воду и скидывались по три рубля, она отказалась. Я ее спрашиваю: «Почему ты не даешь три рубля?» А она мне говорит: «Мне не надо. Мне воду муж со двора носит».
— Ложь это! — вспыхивает Мудренова. — Я дала за воду. Это когда ее муж…
— У меня нет мужа!
— Значит, любовник забил туалет, я отказалась давать на чистку. Он забил, пусть он п пробивает. А я вообще целый день на работе и этим туалетом не пользуюсь.
— И твой сынуля тоже?!
— А что мой сынуля?!
— Он что, тоже на работу ходит? Или еще в штаны делает?
— Не тронь ребенка, стерва!
— Мудренова! — взрывается Председатель.
— Что Мудренова! Вы что, не видите, как она над нами издевается? Плетет черт знает что, а варенье испорчено! Сейчас за рубль пятьдесят клубнику уже не купишь. Она стоит хорошие два пятьдесят, если не больше.
Магнитофон недовольно шуршит, послушно записывая драматическую паузу.
— Симакова, я уже устал. Вы налили Мудреновой керосин в варенье?
— Нет, я ей дуста насыпала.
— Вы, я спрашиваю, налили Мудреновой керосин в варенье?
— Ничего я ей не наливала. Она сама себе налила.
— Чтоб у тебя язык отсох!
— У тебя отсохнет раньше!
— Женщины! Это когда-нибудь кончится?! Как вы мне все уже надое…
Пленка не выдерживает благородного гнева Председателя и обрывается, прерывая для истории слушание процесса века. Дальнейшая часть его проходит за закрытыми для прессы дверьми при выключенном микрофоне, что не позволяет судить о прениях сторон. Новое включение зала суда бесстрастно фиксирует терпеливый голос Наума Борисовича:
И только на пляже мама может ежечасно запихивать своему доходяге пахнущую чесночком молодую картошку с рыбными биточками, приговаривая: «Рафа, кушай на передние зубы!» — и походя гордо рассказывать соседкам, сколько рыбьего жира, чтоб он только не болел, она влила в него этой зимой.
Но главное — это двор. Он, собственно говоря, состоит из трех дворов, и если в каменном колодце первого живет в одиннадцатой квартире наш юный герой, то в третьем, заднем, дворе обитает настоящий Суворов, Женька, внук, нет, скорей все-таки правнук того самого Суворова, основателя Одессы. В одном с ним парадном на четвертом этаже живет другая знаменитость — Изя Гейлер. Что Гейлер, что Геллер — одно и то же. Главное — Изя умеет играть в шахматы, и недавно он научил Мальчика новому правилу — пешка, защищая короля от мата, может ходить на одну клетку назад.
Но самое интересное происходит тогда, когда во дворе начинается скандал. Вспыхивая внезапно, он мгновенно переходит на крик и, врываясь в распахнутые окна, выволакивает зрителей на спектакль: «Кто? Где? А… опять на втором этаже…»
Двор — это и правосудие, и мировое сообщество. Он молча наблюдает, сочувственно выслушивая апеллирующие к нему стоны, и только Высший суд, наделенный полномочиями Конституционного, заседает вечером в комнате его Председателя — Наума Борисовича Вайнберга.
Председатель домового комитета (в иное время я назвал бы его председателем комбеда) занимает в нашей коммунальной квартире две большие комнаты. Если к ним можно было бы добавить туалет и воду, это был бы Кремлевский дворец, а так… Грановитые палаты.
Зал суда. Бесхитростная «Комета» тихо записывает для Правосудия показания сторон.
Мудрый голос Председателя Вайнберга:
— Симакова, так почему же вы налили Мудреновой в варенье керосин?
— Я налила?
— Да, вы налили.
— Я налила?
— Да, вы налили.
— Что ты комедию ломаешь! Что, я сама его себе налила? — включается Мудренова.
— А почему она моим светом пользовалась?
— Каким светом?! У тебя что. совсем крыша поехала?!
— Мудренова, сядьте! Симакова, что вы хотите этим сказать?
— Только то, что сказала. У нас семь семей. У каждого свой звонок, кухонный стол, счетчик, и в туалете, и па кухне у нас висят семь лампочек. Каждая из них связана со своим счетчиком. Я стою на кухне, включила себе свой свет и делаю котлеты. Приходит эта мымра…
Резкий голос Председателя:
— Симакова, я прошу вас…
— Извините — Мудренова и начинает снимать шум с варенья. Я ей говорю: «Включи свою лампочку», а она нагло на меня смотрит и говорит: «Мне свет не нужен. Тебе не нравится — выключи свой». Но я же не могу выключить свой! Мне будет темно. А она стоит, готовит и пользуется моим светом.
Магнитофон скрипит, выдерживая паузу-размышление Верховного Судьи.
— Мудренова, почему вы не включили свой свет?
— А мне не надо было. Было восемь часов вечера. Где вы видели, чтобы в это время было темно? Ей мешает, что я там стою, пусть выключит свой свет и стоит в темноте.
Рассудительный голос Вайнберга:
— Вот вы же сами сказали, что было темно.
— Я это не сказала. Если ей темно, пусть включит свет, а мне было светло.
— Но тебе же было светло от моего света!
— Я не поняла, что мы разбираем — свет или варенье? Я ей дам, если она такая скряга, четыре копейки за свет, но пусть она мне вернет за три килограмма клубники по рубль пятьдесят и за три килограмма сахара по семьдесят восемь копеек.
— Я тебе должна возвращать? А фигу с маком ты не хочешь?
Резкое включение Председателя:
— Симакова, здесь не коммунальная кухня, а домовой совет! Ведите себя культурно!
— А я ей еще культурно говорю. Ее место давно уже не здесь.
— Чего это? — удивляется Наум Борисович.
— Весь дом знает, что она с румынами спала!
— Ты видела? Сама ты с румынами спала! У меня, между прочим, муж был па фронте!
— Женщины, сядьте! У меня от вас всех уже голова болит! Начнем сначала. Симакова, варенье и свет — это две разные вещи. Каждый раз мы имеем дело только с вашей квартирой. Что, у домового комитета нет больше других дел? Вы ей должны за варенье заплатить и больше этого не делать.
— Я заплатить?
Первый вердикт Правосудия.
— Нет, я. Вы должны ей заплатить, раз вы испортили варенье.
— А пусть тогда она заплатит за воду.
— За какую еще воду? — недоуменно вопрошает удивленное новым поворотом дела Правосудие.
— Водопроводную. Какую еще. Когда мы проводили воду и скидывались по три рубля, она отказалась. Я ее спрашиваю: «Почему ты не даешь три рубля?» А она мне говорит: «Мне не надо. Мне воду муж со двора носит».
— Ложь это! — вспыхивает Мудренова. — Я дала за воду. Это когда ее муж…
— У меня нет мужа!
— Значит, любовник забил туалет, я отказалась давать на чистку. Он забил, пусть он п пробивает. А я вообще целый день на работе и этим туалетом не пользуюсь.
— И твой сынуля тоже?!
— А что мой сынуля?!
— Он что, тоже на работу ходит? Или еще в штаны делает?
— Не тронь ребенка, стерва!
— Мудренова! — взрывается Председатель.
— Что Мудренова! Вы что, не видите, как она над нами издевается? Плетет черт знает что, а варенье испорчено! Сейчас за рубль пятьдесят клубнику уже не купишь. Она стоит хорошие два пятьдесят, если не больше.
Магнитофон недовольно шуршит, послушно записывая драматическую паузу.
— Симакова, я уже устал. Вы налили Мудреновой керосин в варенье?
— Нет, я ей дуста насыпала.
— Вы, я спрашиваю, налили Мудреновой керосин в варенье?
— Ничего я ей не наливала. Она сама себе налила.
— Чтоб у тебя язык отсох!
— У тебя отсохнет раньше!
— Женщины! Это когда-нибудь кончится?! Как вы мне все уже надое…
Пленка не выдерживает благородного гнева Председателя и обрывается, прерывая для истории слушание процесса века. Дальнейшая часть его проходит за закрытыми для прессы дверьми при выключенном микрофоне, что не позволяет судить о прениях сторон. Новое включение зала суда бесстрастно фиксирует терпеливый голос Наума Борисовича: