Губанов Петр. Путь в Колу

   Множество непонятного встретилось Савве на Новой Земле. Над многими неясными вещами задумывался молодой зимовщик, но ответа не находил. Ничего не мог сказать Савве и Каллистрат Ерофеевич, уже не первый раз зимовавший на острове.
   Подходя к становой избе, Савва Лажиев увидел старосту артели и радостно заулыбался. На широком лице отрока весело сияли серые добрые глаза.
   - Вернулся, Саввушка?! - тискал парня в крепких объятиях Каллистрат Ерофеевич. - Как там Михаил? Афоня как? Ловится ли белуха? Пошел ли голец?
   - Все, кажись, здоровы пока, Каллистрат Ерофеевич, - отвечал Савва. Рыба идет сплошным косяком. Солим... но соли осталось совсем мало... Пока тепло, вялим, сушим на солнце...
   - Устал, поди... намаялся в этакую-то жару, - посочувствовал Каллистрат Ерофеевич. - Поди в избу да отдохни малость, и - в баньку. Баня со вчерашнего дня топится. Бери новый веник да отхлестай себя хорошенько. Это придаст тебе силы. А я тем временем вычищу рыбу да уху сварганю.
   - И то дело, - устало произнес Савва, довольный и счастливый от предощущения горячего дурманящего пара.
   4
   Савва Лажиев с раннего детства любил попариться в бане. Он хорошо помнил, как брали его с собой в баню отец либо старшие братья, когда сам еще не мог взбираться на полок, где хлестали друг друга вениками его родные.
   На Новой Земле березовый веник ценился на вес золота, потому что привозили их с материка. Веник берегли, и пользовались им подолгу, пока он не превращался в голик, которым пол подметают.
   В бане стоял ровный пар. Савва плеснул на раскаленные камни воды из деревянной шайки. Там что-то взвизгнуло, зашипело, и серым султаном взметнулся к потолку горячий, обжигающий пар.
   Савва принялся хлестать себе новым веником спину. Как все уставшие от ходьбы и многодневных трудов люди, Савва блаженствовал в духмяном парном тепле. Он тихонько постанывал, охал, покрякивал.
   Он парился долго, и когда вышел из бани, солнце уже клонилось к закату, но еще не собиралось совсем исчезнуть за горизонтом. Каллистрата Ерофеевича в избе не оказалось, хотя уха давно уже сварилась и начала остывать. Савва поискал вокруг глазами и увидел артельного старосту на берегу бухточки, где был устроен деревянный причал. "Зачем ему понадобилось идти туда?" - удивился Савва. Потом поднял голову и заметил вдалеке парус. Судно шло полным ветром. Освещенное предвечерним солнцем, оно стало хорошо различимо. Удлиненный корпус и острые обводы. Судно изменило курс и входило в губу.
   От развалочной избы бежали по песчаной отмели промысловики. Отрезанные от земли несколькими сотнями верст открытого океана, зимовщики рады были любой весточке от родных и близких. Они неслись не чуя под собой ног, будто боялись, что судно не станет их ждать, стоит только замешкаться и не оказаться вовремя на месте их постоянной зимовки.
   Савва Лажиев спустился на деревянный причал, остановился неподалеку от Каллистрата Ерофеевича. Ему казалось, что судно ползет по воде, а не движется, уверенно влекомое двумя вздувшимися парусами.
   Когда нос судна коснулся стенки деревянного причала, все шестеро зимовщиков стояли тесной кучкой в ожидании, покуда мореходы сойдут на берег.
   Как полагалось кормчему, Елизар Жохов первым вступил на Новую Землю. Следом за ним сошли на причал и остальные, чтобы потолковать с зазимовавшими на острове промысловиками да поразмяться, отдохнуть после качки на море.
   Елизар Жохов схватил в охапку Каллистрата Ерофеевича и долго мял его в своих медвежьих объятиях. Мореходы привечали промысловиков, рассказывали последние Кольские новости.
   - Как мои там? Здоровы ли жена и детки?
   - Здоровы. Что с ними поделается на теплой печке, - слышалось в ответ.
   Каллистрат Ерофеевич, осведомившись о здоровье близких, позвал Елизара Жохова в становую избу. Потом кликнул Савву Лажиева и посадил его на реестные листы. Время не ждало. Елизар Жохов торопился поскорее отплыть с Новой Земли во владения аглицкого короля.
   Воевода Алексей Петрович строго-настрого наказал Елизару погрузить на коч побольше товаров, чтобы было чем торговать в аглицком городе Бристоле.
   Другого выхода морем в чужие страны у Руси не было, и кормчий из Колы хорошо понимал всю важность плавания в чужую землю. Нужно было поторапливаться, чтобы красная рыба не успела протухнуть в пути, а рухлядь мягкую поставить аглицким купцам неподмоченной.
   Нежилая половина становой избы быстро опустела. Всю добытую за зиму пушнину погрузили в трюмы "Моржа". Красная рыба, сушеная и просоленная, хранилась в леднике развалочной избы, и потребовалось немало времени, чтобы погрузить ее на судно. И даже свежую, только что пойманную рыбу вместе со льдом перенесли на судно.
   - Славная рыбка! - восхищался выловленной белухой Елизар Жохов. - Ну прямо хоть к столу для аглицкого короля!
   Рыбу грузили до поздней ночи: было светло как днем, и солнце лишь коснулось своим нижним краем видимой черты горизонта. Когда с рыбой и мягкой рухлядью было покончено, Елизар Жохов отозвал Каллистрата Ерофеевича в сторонку и стал что-то негромко говорить ему на ухо, потом сел за стол и уставился на Савву долгим задумчивым взглядом. Савве даже неловко сделалось от этого.
   - Вот что, Саввушка, - заговорил староста артели. - На этом коче ты отправишься в Колу.
   - Но я хочу здесь остаться, - возразил Савва.
   - Нет, Савва, я тебя не оставлю здесь на погибель, - решительно произнес Каллистрат Ерофеевич. - И не такие, как ты, не могли выжить вторую зиму на Новой Земле. Случалось, сохли за время болести и оставались от них только кожа да кости. А то еще хуже бывало: выпадали все зубы. А кому ты без зубов-то нужен? Да ни одна девка за беззубого замуж не пойдет. Прибудешь в Колу и будешь служить у подьячего Ивана Парфентьевича Махонина. Моего слова довольно, чтобы он взял тебя к себе служить. Он мне кум: крестил мою младшенькую, а потому никакого отказа не будет.
   - А что я стану делать в Коле? - спросил растерянный Савва.
   - Писцом у него будешь. А не захочешь перья чинить да бумагу марать, станешь по тундре ездить, в становища к лопинам и подати собирать в осудареву казну. Разве такое тебе не любо?
   - Я - податный? - удивился Савва. - Как-то чудно все это, Каллистрат Ерофеевич!
   - Никаких здесь чудес нет: не боги горшки обжигали, - наставительно проговорил староста артели. - Так что собирайся, и - в путь. Судно ждать долго не станет. Утром с попутным ветром отправится дальше: знаешь сколько еще плыть до аглицкой земли?
   - Нет.
   - Недели четыре, если ветер будет попутный, а коли задует мордотык*, то и все шесть плыть придется.
   _______________
   * Встречный ветер.
   - И такой путь я проделаю, пока до Колы доберусь? - обрадовался Савва, оттого что увидит аглицкую землю.
   - Нет, Савва, коч зайдет в Печенгский монастырь и высадит тебя на берег. А оттуда доберешься до Колы на попутном судне.
   - Вон оно как, - разочарованно протянул Савва Лажиев.
   - К осени там будешь, - пообещал Каллистрат Ерофеевич. - А может оказаться, что и раньше явишься к Ивану Парфентьевичу. Если в те места кто-нибудь из Кольских купцов надумает за красной рыбой плыть.
   - Ну что ж, прощай, Каллистрат Ерофеевич, - взволнованно произнес Савва. - Не поминай лихом. И не обессудь, если чем не угодил.
   - Что ты, Саввушка. Ты всем мне люб, как родной сын, - растрогался Каллистрат Ерофеевич. - Прибудешь в Колу, сразу же иди ко мне в дом. Да передай поклон моей жене Аграфене Кондратьевне и скажи ей, что я здоров и очень тоскую по деткам.
   Артельный староста смахнул со щеки непрошеную слезу, приосанился и заговорил с бодростью:
   - У меня полный дом невест, Савва. Если какая полюбится, присылай сватов, как только я возвращусь в Колу. Моего отказа не будет. Любую бери. А рассчитаюсь с тобой за труды тоже когда вернусь. А пока забирай эти негодные для заморских господ песцовые шкурки. А больше дать мне тебе пока нечего.
   - Что ты, Каллистрат Ерофеевич, ничего мне не надо, - воспротивился Савва. - Ну куда я все это дену?
   - Все пригодится, когда в Коле будешь, - сурово заметил артельный староста.
   5
   Попутчиком Саввы Лажиева на "Морже" оказался неунывающий и словоохотливый пятидесятник Спирка Авдонин.
   - И горазд же ты дрыхнуть, служивый, - сказал Елизар Жохов Спирке, валявшемуся на топчане, когда провел к нему в каморку Савву Лажиева.
   - А где мы сейчас? - протирая глаза, проговорил стрелецкий пятидесятник.
   - Все на свете проспишь, - продолжал незлобиво Жохов. - От Новой Земли отвалили недавно.
   - Недавно от Старой отошли, а уже Новую миновали: ну и дела, протянул лениво Авдонин.
   - Не забудь проснуться, когда в Печенгскую губу заходить станем, сказал напоследок кормчий.
   Савва положил под голову мешок с мягкой рухлядью и уснул как убитый.
   Ему снилась освещенная ярким солнцем Олонка и родная деревня на берегу реки...
   И будто въезжает он верхом на буланом отцовском коне в реку, чтобы выкупать его... Конь медленно переступает ногами, входя в еще не согретую солнцем утреннюю воду... Крупные лобастые рыбины тычутся в ноги Савве, щекочут усами ступни и икры. Они приплывают к нему вплотную целыми косяками и смотрят из воды на Савву, будто на невиданное прежде чудо. Конь плывет дальше, стремясь достичь другого берега, а Савва остается посреди реки. Рыбы отходят и приближаются опять, шевеля плавниками, и Савве приятно среди рыб, в ласковой воде...
   Проснулся он от сильного толчка. Открыв глаза, подумал: "И приснится же такое..."
   - Похоже, на плывущую льдину либо на кита натолкнулись, - усмехнулся Спирка Авдонин.
   - Так пойдем наверх, поглядим, - предложил Савва Лажиев.
   - А чего мы там не видели: косаток или моржей? Так я насмотрелся на этих тварей, когда по казенным делам в Архангельский город плыл, отмахнулся пятидесятник. - Давай-ка лучше в карты сыграем: быстрее время пролетит.
   - Я в карты отродясь не играл, - хмуро произнес Савва.
   - Не умеешь - научу, - нашелся Авдонин. - А если пожелаешь, выставлю деньги на кон, - и он похлопал по карману.
   Савва опустил с рундука на палубу ноги и негромко, словно смущаясь своих слов, произнес:
   - У меня нет денег, а если желаешь, я могу дать и так половину мягкой рухляди.
   - Задарма мне ничего не нужно, - ответил Спирка Авдонин. - За мою осудареву службу воевода-боярин Алексей Петрович хорошее жалование платит. Да и честь имею, которая не дозволяет запросто чужое брать.
   - А у меня нет никого родных в Коле, да и на всем белом свете нет никого у меня ближе артельного старосты Каллистрата Ерофеевича Силина, сообщил о себе Савва Лажиев. - И некому мне дарить эти меха.
   - Э-э! Да ты и впрямь будто святой! - удивился пятидесятник. Прибудешь в Колу, ой какая нужда в деньгах будет. А у тебя целый мешок зверьих шкур. Да любой купец и даже приказчик их тебе на деньги обменяет! А как же ты зимой на острове? - продолжал он. - И не было тоскливо? Не брала тебя за сердце грусть-кручина?
   - Некогда было тосковать, всю зиму зверя промышляли, а потом хвороба одолела меня.
   - И все же ты мне чем-то по сердцу пришелся! - приподнялся на топчане пятидесятник. - Поступай в стрелецкую службу. Будешь под моим началом - в десятники выведу. А потом, глядишь, годка через четыре и в пятидесятники, как я, выйдешь, - приосанился Спирка Авдонин. - При сабле будешь ходить, и кафтан малиновый пятидесятника на тебе. К тому же почет и уважение от людей. А от девок посадских так отбою нет. Любая за тебя замуж не прочь.
   "Балабон и хвастун, - подумал о попутчике Савва. - Коли так скор на посулы, значит, толку от него не жди". Он почитал людей солидных и серьезных, вроде Каллистрата Ерофеевича, которые зря словами не бросались на ветер, а дело, коли надо, делали.
   - Я собираюсь на службу к Ивану Парфентьевичу Махонину пойти, сообщил о своем намерении Савва.
   - Так он тебя и взял, - съязвил Спирка Авдонин. - А что ты собираешься у него делать?
   - Ездить по стойбищам лопинов и подати государевы собирать, - ответил Савва. - Мне обещал это Каллистрат Ерофеевич своим верным словом. Иван Парфентьевич Махонин ему кумом приходится.
   - Ну тогда другое дело, - недовольным голосом протянул Спирка Авдонин. - В Коле у нас на этот счет твердо: раз обещал, значит, возьмет тебя на службу подьячий. Но только не жизнь, а сплошная маета у тебя будет: станешь круглый год по тундре ездить. Спать придется в вежах у лопинов, на оленьих шкурах...
   - Это дело для меня привычное.
   - И не видать тебе будет Колы как своих ушей, - добавил Спирка.
   Савва собирался что-то сказать в ответ, но судно с силой тряхнуло от мощного удара, раздался протяжный скрежет, потом что-то загромыхало на корме.
   Встревоженный Спирка Авдонин и Савва Лажиев выскочили из тесной каморки. Они перешагнули через спавших в тамбуре служивых людей с бердышами, которые сопровождали пятидесятника, и выбрались по крутому трапу на верхнюю палубу.
   "Морж" со вздувшимися полотнищами парусов медленно пробирался среди плавающих льдин, которые принесло откуда-то усилившимся ветром. Судно беспрестанно лавировало, и не каждый раз удавалось благополучно обойти повстречавшуюся на пути льдину: они лезли со всех сторон, кружились возле самого борта, плыли по носу и следовали за кормой. Моряки, вооружившись длинными шестами, баграми и отпорными крюками, отталкивали от судна идущие на приступ льдины. Елизар Жохов, стоя на носовом мостике, изредка зычным голосом подавал команды, предупреждая мореходов, откуда идет опасность. И куда ни глянь, повсюду, словно косяки усевшихся для отдыха птиц, белели плывущие льды.
   Савва Лажиев с жадностью вдыхал свежий морской воздух. Он с любопытством наблюдал за действиями кормчего, стремящегося вывести судно из плена сталкивающихся между собой и крошащихся льдов. Ему казалось все интересным и увлекательным: и как ловко управляют мореходы парусами на носу и корме судна, и как перекладывают перо деревянного руля, чтобы повернуть на другой курс, и как энергично и умело отталкивают от борта подступающие льдины. Савве не терпелось самому вооружиться багром и начать помогать мореходам. Но его никто не звал. Все на судне шло своим привычным чередом; и никакой излишней суеты либо тревоги не было заметно.
   Из ледового плена коч выбрался, когда солнце свалилось на край неба и окрасило в пурпур поверхность океана в той стороне. Судно прибавило хода и стремительно неслось по волнам Студеного моря.
   Лишних полсуток пришлось плыть "Моржу" от Новой Земли до Печенгской губы. Солнышко скатилось от полуношника* на веток**, когда впереди показалась земля. За высоким скалистым берегом залива золотился в лучах утреннего солнца песчаный мыс. На него и держал путь Елизар Жохов, чтобы высадить на берег Спирку Авдонина с двумя служивыми и Савву Лажиева.
   _______________
   * Северо-восток.
   ** Восток.
   - До монастыря сами доберетесь, а мне нельзя никак терять лишние сутки, - сказал на прощание кормчий. - Нам еще плыть да плыть.
   Четверо колян один за другим сошли на песчаный берег, а "Морж" отошел от материковой отмели. Молча смотрели стрельцы и Савва вслед удалявшемуся судну до тех пор, пока оно не стало едва различимо посреди волн и уже казалось торчащим из воды крылом большой чайки.
   6
   Огромное стадо домашних Оленей купалось в морской воде, неподалеку от берега. Животные, радуясь нечасто выпадавшему на их долю раздолью, шумно плескались, радостно фыркали, мотали рогатыми головами.
   На берегу лениво взлаивали сторожевые собаки. Несколько мужчин-лопинов стояли возле летней вежи* и о чем-то мирно беседовали. Заметив подходивших к ним Спирку Авдонина, Савву Лажиева и двух стрельцов, сдернули с голов малахаи из меха росомахи, радостно заулыбались и заговорили оживленно на своем лопском наречии. Потом один из них, приглашая в вежу, произнес на ломаном русском языке:
   - Здоровы будите! Зайдите кушать, спать, рады мы будем.
   _______________
   * Жилище лапландца.
   - Ну здорово, лопины! - поприветствовал пастухов Спирка Авдонин. Поесть мы, пожалуй, не против, да и отдохнуть по такой жаре нелишне.
   Пятидесятник приосанился, поправил шапку с алым верхом, покрутил короткий белесый ус и присел на камень возле вежи, положив руки на сабельные ножны. Сейчас он представлял государственную власть на этом кусочке лапландской земли, и требовалось поэтому держаться с подобающим достоинством.
   Савва Лажиев и служивые устроились на земле.
   Из вежи вышла молодая лапландка в белом сарафане, отороченном красным. На голове женщины красовалась праздничная сорока из каразеи, унизанная жемчугом. Нежным голосом, ломая и коверкая русские слова, она пригласила гостей в вежу.
   - Поедим здесь, а то в вашем шалаше духотища, наверно, - сказал Спирка Авдонин.
   Лапландка вынесла нарезанное крупными ломтями дымящееся оленье мясо на деревянных тарелках и принялась угощать прибывших с моря незнакомых гостей. Лопины молча стояли возле них, ожидая, когда гости насытятся, чтобы начать серьезный разговор.
   Спирка Авдонин с важностью вытер тыльной стороной ладони усы, принял строгий вид и медленно произнес:
   - Ну рассказывайте, когда видели в последний раз межевщиков порубежных?
   Лопины замялись, раздумывая, каким образом рассказать стрелецкому пятидесятнику последние новости и не рассердить его. А дела в Печенгской земле были невеселые.
   - Два дни прошло, как видел их Юганка Изардеев с Пяозера, - заговорил старший из лопинов, тот самый, что приглашал гостей в летнюю свою вежу. Но то были межевальщики порубежные овлуйского державца*. Людей Кольского воеводы, которых прежде видывали, не было с ними.
   _______________
   * Улеаборгского наместника короля Швеции Карла Девятого.
   - Так куда же они подевались?! - в сердцах выговорил пятидесятник.
   - Слыхал от лопинов, будто сотник из Колы да целовальный с дьячком на цепь посажены и в подвале порушенного монастыря пребывают, - поведал лапландец.
   - Да кто же посмел с людьми воеводы Кольского такое сотворить?!
   Спирка Авдонин от злости аж сплюнул, глаза его налились кровью, лицо потемнело. Лопины переминались с ноги на ногу, пребывая в смятении.
   - Да овлуйский державец самолично там находится, - пояснил хозяин вежи. - Вестимо, сотворил с людьми воеводы такое своевольство он самый.
   "Значит, и сотник Тимофей Стригалин, и целовальник Смирка Микитин, и дьячок Дружинка Сумароков задержаны свейскими воинскими людьми, коими распоряжается овлуйский державец, - сообразил наконец Спирка Авдонин. - И выходит, грани порубежные теперь кладут королевские люди".
   Выходило, что пятидесятник Спирка Авдонин с двумя стрельцами оказались единственной русской силой в Печенгской земле, где хозяйничали теперь свейские воинские люди! Было над чем задуматься пятидесятнику! Поломав голову, поразмыслив, Спирка Авдонин пришел к твердому решению: идти в разоренный Печенгский монастырь. Какой же он пятидесятник, целовавший крест на верность государю, если оставит в беде попавших в плен российских людей? Нет, он постарается выручить сотника, с которым не один уже год тянет воинскую лямку в Кольском остроге. Да и дьячка с целовальником не оставит в плену у королевских межевщиков! Ведь в мире и дружбе пребывают государь Всея Руси и король свейский! Так почему подданные короля творят разбой в российских порубежных землях?
   - Как только немного спадет жара, двинемся в путь! - сказал пятидесятник стрельцам. - За ночь, думаю, доберемся до места. А ты, отрок, с нами пойдешь али здесь останешься? - обратился он к Савве.
   - С вами вместе пойду, - не раздумывая, ответил Савва Лажиев. Из беседы Спирки Авдонина с лопинами он понял, что в бывшем Печенгском монастыре хозяйничают свейские люди, чинят там разбой и творят своеволие вопреки договору о вечном мире между государем московским и королем свейским. И хотя Савве никогда не приходилось принимать участие в ратном деле, но он был человек не робкого десятка и не раз пришлось ему ходить с рогатиной на медведя, когда жил на Олонке-реке, да и во время зимовки на Новой Земле не раз смотрел он в лицо опасности. Савва не боялся встречи со свейскими воинскими людьми и вероломными королевскими межевщиками.
   Спирка Авдонин залез в вежу и улегся на оленьих шкурах, чтобы переждать дневную жару. Двое стрельцов устроились в тенечке, положив в головах самопалы и бердыши.
   Савве Лажиеву спать не хотелось. Он остался с лопинами, занятыми хозяйственными заботами. Между собой они говорили на лопском наречии, и Савва понимал лишь отдельные слова, немного схожие с карельскими.
   Огромное оленье стадо выбралось из воды и теперь паслось, охраняемое собаками, на узком тундровом плоскогорье между песчаной косой и подлеском из карликовых березок трехаршинной высоты. Савва слышал их монотонное хрумкание, шумное дыхание и глухой стук рогов. Запах парного молока и приятное живое тепло, исходившее от оленей, напоминали ему родную деревню в предвечерний час, когда стадо со звяком и звоном колокольцев, подвешенных к шеям коров, возвращалось из выгона домой. И таким мирным теплом повеяло разом на Савву.
   Неторопливо пережевывая ягель, олени с любопытством разглядывали незнакомого человека, невесть каким образом и откуда появившегося на приморском стойбище. На Савву смотрели сотни оленьих глаз. И не было в стаде оленя, похожего один на другого.
   К великому удивлению Саввы, оказалось, что оленей в лопской тундре называют по-разному. Молодого тонконогого олененка на первом году жизни называли ураком, а маленькую годовалую самочку - вонделкой. Трехгодовалый олень-самец носил имя убарса, а такого же возраста самку величали вонделваженкой. Четырехгодовалый самец, годный к упряжке и способный быстро возить зимой кережи, звался кундусом, а такого же возраста олениху любовно называли важенкой.
   Савву одолевали слепни, которых великое множество прилетело вслед за стадом оленей. Он перешагнул через спящих стрельцов и заглянул внутрь вежи.
   Спирка Авдонин, разбросав в стороны руки, мирно спал на оленьих шкурах, толстым слоем постланных на земле. Малиновая шапка с алым верхом свалилась с головы пятидесятника, открыв светлые взмокшие от пота длинные волосы. Над ним сидела молодая лапландка и, взмахивая шелковой повязкой, сгоняла с лица Спирки мух, которые роились внутри вежи. На лице юной женщины застыло задумчивое выражение. Она любовалась спящим пятидесятником. Находясь в состоянии какого-то восторженного умиления, она даже не заметила заглянувшего в вежу Савву Лажиева. И Савва невольно позавидовал пятидесятнику, чей малиновый стрелецкий кафтан и сабля могли покорить и не такую красавицу.
   7
   Путники двинулись в дорогу, когда солнышко повисло над морем и жара в тундре спала. Перестали кусаться слепни. Но появились откуда-то комары, и от них не стало житья. Насекомые тучами висели в теплом вечернем воздухе, издавая протяжный неумолчный звон.
   Шли по узкой тропе, проторенной оленями на мшистой почве. С двух сторон сжимали эту тропинку невысокие березки с крохотными зелеными листочками. Изредка попадались стройные елочки с редкой хвоей. Тропа временами выходила на обрывистый берег Печенгской губы, и открывалась спокойная гладь воды, отливавшая тусклым оловом в предзакатных солнечных лучах. Потом тропа снова удалялась от берега, и они опять оказывались посреди березок и елей.
   Случалось, издалека до слуха людей доносился звериный рык либо хриплое птичье клохтание и стонущие жалобные звуки: это хищник, добывая себе пропитание, душил свою жертву.
   В Лапландской тундре в то время водилось великое множество диких зверей. Бурые медведи, росомахи и волки бродили вокруг лопских поселений и оленьих пастбищ. А в реках и озерах водились выдры. Эти плодящиеся в великом множестве звери селились обычно в реках, впадающих в Студеное море. Промысел выдры в ту пору был одним из самых выгодных для лопинов. Но бывало, охотники лапландской тундры ухитрялись приручить выдру и та, будучи по природе страстным рыболовом, помогала хозяину ловить семгу во внутренних реках.
   Спирка Авдонин шел впереди и первым увидел метнувшихся от растерзанной оленьей туши трех росомах. Из оторванных лодыжек, дымясь, текла теплая еще кровь, и олень тихо вздрагивал, издавая слабое всхлипывание. На боках, шее и бедрах животного были видны следы зубов и когтей.
   - Видать, отбился от стада, бедолага, и вот попался, - тяжело вздохнул служивый, шагавший позади Саввы.
   - А может быть, это дикий олень, - заметил в ответ Савва Лажиев. - Их здесь немало пасется в тундре.
   Пятидесятник остановился возле убитого росомахами оленя, снял с головы шапку, вытер пот и задумчиво произнес: