Губанов Петр. Путь в Колу

   Вахмистр молчал, кусая короткий ус.
   В доме пастора было жарко натоплено. Клааса Торфинена разморило в домашнем тепле. Его клонило ко сну. После многих недель скитаний по Вестерботнии он вымотался, словно олень, которого забывали выпрягать из ездовых нарт.
   - Необходимо внезапным налетом захватить знакомую нам Печенгскую обитель, - сказал Пер Клементсон. - На нашем пути в Колу не должно быть никаких русских воинских отрядов.
   - Мои лыжники устали, - замялся Торфинен.
   - Только лыжный отряд может внезапно и быстро подступить к русскому укреплению на берегу Печенгского залива, - подтвердил ротмистр. - Возьмешь с собой небольшой олений обоз на случай, если сумеешь захватить добычу. Впереди отряда направляй лыжный подвижной дозор, чтобы высматривали, нет ли впереди стрелецкого войска. Если стрельцов много, в бой не вступай. Отходи назад и возвращайся обратно. А коли мало их окажется, постарайся одержать над ними полную викторию и никого живым в Колу не выпускай. Кольский воевода ничего знать не должен о нашем походе. Выступаете через три дня.
   Семьдесят пять лыжников, вооруженных мушкетами и саблями, хмурым морозным утром, когда едва лишь забрезжил рассвет, выступили из Витсчевеле. Следом за ними по узкой лесной дороге потянулся нартовый обоз.
   Клаас Торфинен сидел в грузовых нартах, с ног до головы укутанный медвежьей шубой. Лыжню прокладывали самые крепкие и выносливые лыжники, из которых вахмистр составил подвижной дозор во главе с седоусым капралом.
   На другой день лыжный отряд вступил в пределы русской Лапландии и разграбил зимнее стойбище лопинов. Награбленную добычу грузили в нарты и связывали веревками, чтобы не растерять в пути лисьи, соболиные и оленьи шкуры.
   И пока добирались до Печенгского залива, лыжники Клааса Торфинена пограбили еще полдюжины лапландских стойбищ. Оленеводы-лопины покидали свои зимние вежи и бежали от жестоких свейских воинов. Они угоняли оленьи стада и переселялись на новые места, ближе к Коле, под защиту стрелецких людей и Кольского воеводы.
   Ворвавшиеся внутрь разоренного монастыря свейские воины загоняли монахов обратно в кельи, чтобы не мешали ломать замки на дверях монастырских подвалов и низких подклетей, которые остались в целости после прошлого разорения.
   Клаас Торфинен приказал привести к нему старшего в монастыре монаха, чтобы выпытать у него, есть ли еще в подвалах золотые и серебряные изделия.
   Отца Иллариона, дрожавшего от страха, выволокли двое лыжников на монастырский двор. Он был полураздет и только икал, глядя на разбойничавших в обители королевских воинских людей.
   - Где золото... серебро где? Куда спрятаны дорогие камни? - требовал Клаас Торфинен.
   - Оскудела обитель... от свейских ваших набегов, - пролепетал в ответ отец Илларион. - Нету ни золота, ни серебра, ни камней дорогих.
   - Разломаем все ваши подклети и кельи, а разыщем спрятанное золото! орал на игумена Клаас Торфинен.
   Лыжники, взломав дубовые двери монастырских подвалов, тащили оттуда меха, добытые монахами после последнего разора. Потом, когда грабить стало нечего, запылали разом деревянный братский корпус и покосившаяся колоколенка.
   У СТЕН КОЛЫ
   1
   "...Как учинено было перемирье меж великого государя царя и великого князя Федора Иоанновича Всея Руси отчины со Свейским государством на четыре годы от Крещения ж Христова лета 7094-го до 7098-го году, что в перемирное время на обе стороны ни рати, ни войны не быти и порубежным людем обид никаких не делали, а в то время многие задоры и убытки починились в Поморских волостях свейскими воинскими отрядами пожогами, грабежом и убийством.
   В июне месяце приходили свейские многие люди из каянских немцев в государеву землю, в Поморские волости да воевали вотчины Кереть, Печенгу, Ковду, Кандалакшу, Порью Губу, Умбу, людишек местных великое число побили, а иных в полон поимали, а животов их взяли по смете на 20 028 рублев. А после того в ноябре в 30 числе свейские же немцы воеводы Кавпеи приходили в Лопские погосты и к монастырю Печенгскому да тот монастырь сожгли, а старцев, слуг и трудников побили и многую казну монастырскую поимели церковного строения, и сосудов серебряных, и денег, и платья, и сукон, и соболей, и лисиц, и всякие мягкие рухляди, и хлеба, и соли на 45 107 рублев. Дворы многие и суда морские и речные пожгли и пограбили, а в тех судах товаров всяких по смете Кольской волости на 33 247 рублев.
   А и в нынешнее время, как учинено перемирье под Ругодевом, от свейских людей многие задоры и убытки причинились.
   Подьячий в Коле и государев верный слуга Иван сын Парфентьевич Махонин".
   2
   Казенную бумагу, в которой поименованы были все убытки, причиненные казне и поморским людям, повез в охваченную смутой Москву стрелецкий пятидесятник Спирка Авдонин.
   Отправляя в дальнюю дорогу служивого, подьячий строго-настрого наказывал доставить письмо в государев Посольский приказ по зимнему санному пути, пока не вскроются реки. И вот уже скрылся возок в февральской заснеженной сутеми. Умолкли протяжные звуки колокольчика под расписной дугой. "Ох, далеко Москва! Две тысячи сто тридцать семь верст до нее! - вздыхал Махонин, шагая от острожных ворот, мимо лавок-амбаров, выстроившихся на берегу реки в виде буквы "Е" и называемых Гостиным двором. - А сколько на пути к стольному граду глухих болот под глубоким снегом, привольных рек, спящих подо льдом?"
   В розово-сумеречном свете короткого зимнего дня смутно угадывались остроконечные крепостные башни да высокие колокольни соборной церкви Благовещения, а на пригорке - Никольской часовни. Четыре параллельные улицы спускались из глубины посада к реке, где стоял на дымящейся паром черной воде заиндевелый, с обледенелыми бортами трехмачтовый английский парусник.
   У самого берега, прижавшись к деревянным причалам, выстроились в прерывистый ряд кочи и струги.
   Воеводский двор, состоявший из трех высоких строений, красовался в центре острога. Узкие окна, затянутые прозрачной слюдой, выходили на Соборную площадь. Рядом с ним - приказная изба, таможня и подьяческая изба.
   Двое писцов с раннего утра уже находились здесь. Один, длинноволосый и козлобородый, чинил перья, а другой - постарше годами - писал что-то, осторожно выводя на бумаге ровные буквы. При виде подьячего оба встали и, отвеся низкий поклон, проговорили:
   - Доброго здоровьица, Иван Парфентьевич!
   - Здорово и тебе тоже! - пробурчал в ответ Махонин и сбросил с плеча лисью шубу.
   Со всех сторон везут в Колу оленьи шкуры, соболей, горностаев, красную рыбу, мамонтов бивень. Дабы не оскуднела казна, всему ведется здесь строгий учет. Не зря же писцам и подьячему платит жалованье воевода.
   Много всякого пушного товару увозят иноземцы на своих судах в заморские страны. А еще больше отправляет Махонин в Москву по санному пути. И над податными и над писцами приходится присматривать Ивану Парфентьевичу Махонину. Допустил недогляд - и уже нету порядка в торговом деле: пропадают невесть где заморские сукна, серебряная посуда да разные приправы к еде боярской, что из теплых краев, называемых Страной пряностей, в Русь доставляют.
   Многие заботы не оставляют ни днем ни ночью подьячего. Но больше всего Ивана Парфентьевича тревожит мысль: куда подевался податный Савва Лажиев? Еще до введенья отправил его подьячий в Лопскую землю за данью. И вот уже сретенье позади, а сборщиков податей с двадцатью оленями, впряженными в грузовые нарты, все нет. Куда подевался Савва-карелянин с острожными людишками? Может, замерзли в пути? Морозы-то вон они какие! Будто пушки палят, когда бревна сруба лопаются! А коли замело их снегом, вместе с оленями и всей мягкой рухлядью, когда назад, в Колу, возвращались? И такое случалось.
   Пока не вернется Савва-карелянин да не прибудут сборщики государственных податей из далекой Югры, отправлять пушной обоз на Москву несподручно. Из того, что лежит в лабазах, много мягкой рухляди погрузить надобно на аглицкое судно, что уже с самой осени пребывает в Коле. Уже и восвояси пора бы ему убраться. Ан нет, не уходит! Все что-то прикидывает капитан-коммодор Виллоби. Не скажешь, чтобы скандалист был либо по пьяному делу горазд. Уважаемый господин! Зато матросы с аглицкого судна озорничать стали: посадских девок да вдов обижают!
   Невеселые мысли не покидали подьячего, ему не мешал ни скрип перьев занятых своим делом писцов, ни треск горящих поленьев в печи.
   - Сколько значится на сей день пушнины в лабазах? - неожиданно поднял голову Махонин.
   - Песцов - две тыщи шестьсот двадцать семь, соболей - одна тыща триста восемь, горностаев - пятьсот одиннадцать, - ответил козлобородый писец.
   - Маловато, - протяжно вздохнул подьячий. - Совсем худо...
   - Сукон и прочих товаров сколько - изволите выслушать? - вежливо осведомился степенный писец.
   - Нет в этом нужды.
   Мысли Ивана Парфентьевича опять вернулись к сборщикам податей. Где затерялись?
   Тихие да смирные лопины всякий раз исправно платили дань. Если бы не случилось чего-либо, то Савва Лажиев непременно был уже в Коле. Надобно воеводу уведомить да просить его стрелецких людей послать на розыски.
   3
   Кольский воевода Алексей Петрович Толстой и аглицкой земли капитан-коммодор сэр Джемс Виллоби сидели за столом друг против друга и играли в шахматы. В приказной избе было жарко и дымно, пахло свечным нагаром, сажей и табаком. Передвигая фигуры на шахматной доске, сэр Джемс Виллоби не вынимал изо рта дымящую трубку. Из-под рыжего парика у коммодора стекали на обветренный лоб крупные капли пота. На кончике носа и бритых щеках пунцовели неровные пятна. Игра выходила вничью. На шахматной доске было всего несколько фигур. Короли давно покинули свои позиции и стояли один против другого, не питая никакой враждебности. Игроки утратили первоначальный интерес; азарт постепенно пропал.
   - Ни-чья, - по-русски, но с заметным акцентом объявил Джемс Виллоби.
   - Как в прошлый раз, - заметил Алексей Петрович.
   - Вы играете пре-вос-ходно! - похвалил коммодор.
   - Спасибо, сэр Виллоби! - польщенный похвалой, широко улыбнулся Толстой.
   Мысли игроков уже были далеко от только что законченной партии! Горкой лежали на столе фигурки, вырезанные местным косторезом из кости мамонта.
   - Русия вступила в пору смуты и бедствий, - молвил Джемс Виллоби, как бы продолжая прерванную беседу. - Его величество король Иаков, отправляя меня в сей вояж, просил передать, что Англия готова помочь соседу...
   - Надобны нам пушки и ядра, кованое железо для сабель и свинец для пуль, - подхватил воевода. - Оружие на ворогов, что Русь разоряют, надобно нам до весны в Колу доставить, чтобы по санному пути на Москву везти.
   - Его королевское величество готово снарядить этой зимой несколько судов и высадить английские гарнизоны в Коле и Архангельском городе, в Холмогорах и Вологде, - объявил коммодор. - Весной Англия окажет помощь Ярославлю, Казани и Астрахани, - невозмутимо добавил он.
   "Эк куда хватил!" - удивился Алексей Петрович.
   - За милость, оказанную королем, воинскую помощь всю морскую торговлю с Русией надлежит передать нам, а голландцев, датчан и шведов более не допускать в русские порты на Мурмане и Белом море, - излагал условия оказания военной помощи английский коммодор.
   - Какая нужда Казани и Астрахани в аглицких солдатах? - удивился воевода.
   - На востоке у Русии тоже есть враждебные племена, - пояснил Джемс Виллоби.
   - Персы искони торговлю с нами ведут, с мордвой, чувашами и черемисами Русь в мире пребывает, татар усмирил царь Иван Васильевич накануне того благословенного года, когда аглицкой короны капитан Ричард Ченслер прибыл из Холмогор в Москву и доставил государю Всея Руси грамоту от короля Эдуарда, - вежливо возразил Алексей Петрович.
   - Это весьма досточтимое и памятное событие и для Русии и для Англии, - оживленно проговорил Джемс Виллоби. - В нашей же семье оно памятней, чем кому-либо другому. Начальником той экспедиции был мой дед сэр Гуго Виллоби.
   Отец Алексея Петровича в бытность свою служил в государевом Посольском приказе. Он и рассказал сыну о снаряженном в Бристоле караване из трех судов, которым надлежало, обогнув Норвегию, выйти в Ледовитый океан и продолжить путь в Китай. В тумане севернее Нордкапа корабли разлучились. Адмирал Гуго Виллоби добрался до Новой Земли, но льды заградили ему путь, и он пристал к лапландскому берегу в устье реки Ворсилы. Сэр Гуго Виллоби погиб вместе с командой флагманского корабля. Не дождавшись адмирала в условленном месте, капитан Ричард Ченслер, как было условлено заранее, взял курс в Белое море. Объявившись послом, он из Холмогор посуху отправился в Москву, и был благосклонно принят Иваном Грозным. Это положило начало торговли России с Англией.
   "Дорого обойдется России такая помощь, - в беспокойстве подумал Кольский воевода. - Спереди - литовцы да ляхи, сзади - англичаны. И дыхнуть невмоготу станет".
   - Воинских людей на Руси предостаточно, - сурово проговорил Алексей Петрович. - А вот оружия да боевых припасов у нас не хватает...
   - Но ведь мужики и простолюдины из городов - это не воины, - возразил коммодор. - Их прежде обучить воинскому искусству надобно... На короля же свейского Карлуса надежда плоха: ему нужны лапландские земли, да и Поморьем он, пожалуй, не побрезгует. Под носом у него датчане закрыли Зунд. Дабы прорубить пошире окно в океан, король Свеи повоевать Колу хочет и весь мурманский берег.
   Двоедушие свеев обнаружилось еще в самом начале военной кампании против поляков. А нынче их наглости нет предела: одну за другой стали захватывать союзники северные русские вотчины.
   - Найдется и на перевертников управа, - угрюмо произнес воевода. - Но коли доброе дело между государствами нашими сталось, то и жить в мире станем.
   - Кола сиречь далеко от Москвы, и так долог путь сюда, что не всякая и птица долетит, - продолжал бархатным голосом Джемс Виллоби. - И худо придется колянам и малому стрелецкому войску, если подступят свеи к острогу с моря либо с суши...
   "Не зря коммодор торчит здесь с самой осени, - подумал Алексей Петрович. - Видать, вынюхали что-то люди короля Иакова в Стекольне*".
   _______________
   * Стокгольме.
   - Бог единый и всемогущий над нами: все видит и слышит и в обиду попусту не даст, - уклончиво ответил Джемсу Виллоби воевода.
   4
   Опечаленный тяжелыми думами, пошагал Алексей Петрович Толстой к Северной башне, что возвышалась на каменистой террасе над морем. Колкий морозный воздух сердито щипал лицо, нахолаживал спину под собольей шубой.
   С голого залива дул ледяной ветер, нагнетая сугробы перед заиндевелыми избами посадских людей. На смену белесому короткому дню надвигались свинцовые сумерки, окрашенные в закатный пурпур.
   В догорающем свете полярного заката призрачным видением поднялся над черными водами залива непашенный город. С трех сторон защищали его башнезубые деревянные стены. За долгие восемь лет воевода Алексей Петрович привык к нему и полюбил, хотя и не покидали его и острая тоска по прежней развеселой жизни в Коломне, и ожидание чего-то неясного, несбывавшегося.
   У входа в острожскую башню воеводу встретил стрелецкий сотник Тимофей Стригалин.
   - Желаю здравствовать, воевода! - отрывисто произнес он.
   - Будь здрав и ты, сотник! - ответил на приветствие Алексей Петрович.
   По скрипучей деревянной лестнице поднялись на верхний ярус с круговым обзором. Глазам воеводы и стрелецкого сотника открывались просторы тундры, занесенные снегом. Внизу в остроге рядами сбегали к заливу неширокие улицы. Вплотную один к другому стояли дома служилых стрельцов, мастеров-медников, косторезов, рыбаков, корабельщиков. Из печных труб поднимались в морозный воздух сизые струйки дыма. Приятно пахло избяным теплом.
   - Из Лопи сборщики податей еще не воротились? - спросил Алексей Петрович.
   - Нет, боярин, никто не воротился, - покачал головой сотник. - Как уехали, так ни слуху ни духу от них.
   Воевода молчал, вглядываясь в заснеженные дали. Сотник, держа в руках связку ключей от острожных ворот и зелейных амбаров, тоже смотрел вдаль. Но ничего, кроме снега и редких цепочек чахлых кустиков, не было видно.
   - За морем смотрите?
   Алексей Петрович уставился в темную половину горизонта, где появились в небе первые звезды. Оттуда несло ледяной жутью, нестерпимым холодом.
   - Глядим в оба, - ответил Стригалин.
   У основания остроконечной Северной башни обрывалась земля. На этом месте кончалась Россия. А дальше простирались тысячеверстные воды океана.
   Кола - ворота во все чужедальние страны! И держать эти ворота надобно на крепком запоре! А как удержишь, если всего сто двадцать стрельцов в остроге да пушкарей тридцать восемь с десятью пушками верхнего боя? Вся надежда на лихих и отважных людей посадских, чьих предков и их самих увлекли приволье далекого моря и богатства северных промыслов.
   Возвращаясь назад, воевода заглянул в приказную избу. Подьячий Иван Махонин и двое писцов вскочили, низко поклонились ему.
   - Что нового, Иван Парфентьевич? - осведомился Толстой.
   - Тревога меня обуяла, Алексей Петрович, - пожаловался подьячий. Шестая неделя пошла, как уехали сборщики податей в Лопь, и все нет их.
   - Срочно наряди розыск, - распорядился воевода. - Целовальника Смирку Сумарокова пошли да людишек надежных с ним.
   - Слушаюсь, воевода, - покорно склонил голову подьячий.
   Алексей Петрович отправился в свои хоромы. В верхних покоях весело горели свечи. Рядами висело на стене множество икон. В женской половине было тепло, уютно. Желтым пламенем светили лампады, освещая красный угол избы. Жена воеводы вышивала шелками плащаницу. При виде мужа она оставила рукоделье, с живостью встала и пошла ему навстречу.
   - Свет ты мой ненаглядный, Алексей Петрович! - ласково проговорила молодая жена, обнимая пахнущего морозом и снегом мужа.
   - Проголодался я, Анница, - целуя жену, молвил воевода.
   Он снял с себя шубу и остался в малиновой ферязи* из мендритского** сукна. Тонкая и гибкая фигура Алексея Петровича была перетянута поясом с множеством бляшек.
   _______________
   * Верхней одежде.
   ** Заморского.
   Девушка-поморка принесла семужьей ухи, душистого ржаного хлеба, только что вынутого из печи. Анница зачерпнула из серебряной ендовы красного фряжского вина. Поставила на дубовый стол перед мужем большой кубок. На белом лице у нее яркий румянец. А в глубине серых глаз счастливая улыбка. Теплый мухояровый платок сполз ей на плечи, обнажив мягкие, будто лен, волосы.
   Глядя на мужа, пригубившего вина, она брала из деревянной тарелки миндальные зерна и неторопливо их раскусывала.
   Алексей Петрович поел заливной рыбы, похлебал семужьей ухи. Неслышной поступью вошла девушка-поморка и принесла в ковше с изогнутой ручкой квасу.
   - Совсем замучили тебя заботы да хлопоты, - посочувствовала Анница мужу.
   - Нелегко воеводствовать на краю России, - отозвался Алексей Петрович. - То свеи, то ливонцы нами объясаченные земли опустошают да подданных осударевых в полон уводят. А тут еще датчане того и гляди исконные русские земли на лапландском берегу оттягивают. А седни утром аглицкий коммодор сэр Джемс Виллоби домогался своих воинских людей по ихнему королевскому хотенью в Колу да Архангельск и Холмогоры прислать. Не преминул оказать заботу Вологде и Казани. Но ведь одна лишь морока от помочи аглицкой.
   5
   Савва Лажиев с дюжиной сборщиков податей проехал на оленях больше тысячи верст по дальним погостам Лопи. Узкие нартовые пути приходилось прокладывать в снегу глубиной полтора аршина. От становища к становищу, что затерялись в лапландской тундре, двигались груженные мягкой рухлядью нарты. Усталые олени упрямо одолевали сугробы и наледи.
   На берегу реки Нарзеги олений обоз застрял. Ночью разразилась пурга, и наутро снежные вихри заволокли небо и землю. Вокруг не стало видно ни зги.
   Савва-карелянин поселился в просторной веже старосты Агика Игалова. Снаружи доносился жалобный вой разыгравшейся не на шутку метели. А внутри было тепло и спокойно. Радушный хозяин угощал гостя олениной, семужьей икрой и морошкой.
   - Все ли в краю ото мир да покой? - щуря маленькие карие глаза под нависшими красными веками, расспрашивал гостя хозяин.
   - Тыщу верст по тундре отмахали, а нигде разора от чужеземных воинских людей не видали, - мешая карельские и лапландские слова, ответил Савва.
   - А жив ли на Москве осударь? - поинтересовался Агик.
   - Царь Всея Руси? - уточнил гость.
   - Да, да, он самый Иван сын ба... Васильевич, - пояснил Игалов. - В те поры, когда мы еще двоеданниками были, мой дед тоже старостой был, и довелось ему с обозом лисьих и собольих шкур в Москву ездить. Так он самого царя-осударя на красном крыльце его осударевых каменных палат видел...
   - Царем в сию пору Василий Иваныч, - сказал Савва. - Тот прежний Иван Васильевич и другой Борис Федорович померли.
   - Царство им божие теперь там, на небе, - Агик указал рукою наверх. А здоров ли ото воевода в Коле?
   - Слава богу, здоров.
   В жаровне ало светились догоравшие угли. Оттуда тянуло теплом и угарцем, хотя дым свободно выходил в отверстие на самом верху вежи.
   Гость и хозяин сидели на полу, устланном толстым слоем оленьих шкур, и продолжали мирно беседовать. У Агика была повреждена шея, и он неловко поводил головой, на которой щетинистыми неровными клочьями торчали черные с глянцевым блеском волосы. Крохотные глаза лопина светились добротой и радушием. Он был рад появлению в его веже нежданного гостя.
   Жена Агика в длинной меховой юпе* и головной кумачовой повязке из каразеи, унизанной бисером, сидела в другом углу и рассказывала детям своим сказку о добром медведе.
   _______________
   * Женской верхней одежде.
   Короткий день слился с долгой ночью. На дворе продолжала свистеть пурга.
   Игалов расспрашивал Савву, откуда он родом, где пришлось бывать ему и что видел на свете. Лажиев охотно поведал лопину о своих молодых годах, когда жил на берегу реки Олонки и вместе с родителями занимался хлебопашеством.
   Ничто так не сближает людей, как житье под одним кровом. В первый же день хозяин и гость из Колы покрестовались. Обменявшись нательными крестами, Агик и Савва навеки закрепили дружбу, стали "крестовыми братьями". Соблюдая вековой лапландский обычай, Игалов подарил Савве связку лисьих шкур.
   - А мне вот нечем даже тебя отдарить, - засуетился Лажиев, растроганный щедротой хозяина. - Ну так возьми это, - и протянул Агику нож с полированной костяной рукояткой.
   Савва понимал, что отказом может кровно обидеть крестового брата, и отказаться принять от него подарок не осмелился.
   - Как только улягутся спать духи на небе и покажутся звезды, я соберу все оленье стадо и ты выберешь себе пару самых лучших кундусов*, продолжал оказывать гостю знаки дружбы Агик Игалов.
   _______________
   * Четырехлетних оленей-самцов.
   ...Пурга свирепствовала неделю. Вокруг становища намело огромные сугробы.
   Как только стих ветер, Агик запряг ездовых оленей и отправился вместе с пушным обозом показывать дорогу к соседнему стойбищу.
   В розовато-сумрачном свете нарождавшегося зимнего дня заголубели снеговые дали, взгорбленные холмами. Мелкий голый кустарник, едва торчавший из снега, сменил невысокий ельничек.
   Впряженные в нарты отдохнувшие олени с удивительным упорством и живостью выбирались из сугробов. Агик Игалов, сидя в легких беговых кережах*, гикал, свистел, погоняя приученных к быстрой езде животных. За ним следом ехал Савва Лажиев. Прижавшись спиной к тюку шкур, он внимательно всматривался в реденький тундровый лес. Савве напоминал он новоземельскую тундру, где местами тоже росли деревца, но даже в середине лета на них лишь появлялись почки, и никогда не распускались листья.
   _______________
   * Нартах лапландца.
   Совсем еще недавно стихла пурга, а на снегу уже были видны следы только что пробежавших лисиц и росомах. Всего в нескольких шагах от кережи Агика Игалова прошагал бурый медведь. Но староста проводил его восхищенным взглядом и не взялся за ручницу*.
   _______________
   * Вид огнестрельного оружия.
   - Не тронь хозяина! - обернувшись назад, крикнул Агик.
   Не проявляя ни беспокойства, ни робости, медведь отошел в сторону от нартового обоза и остановился в ельнике на виду у людей.
   Когда сделали остановку за холмом, где снег был неглубок и выпряженные из нарт олени могли доставать из-под него ягель, Савва спросил Агика:
   - Почему не убил медведя?
   На широкоскулом лице лопина засияла хитроватая улыбка. Он загадочно молчал, обдумывал что-то.
   - Старые люди сказывали, у медведя двенадцать силов мужских и десять умов людских, а вреда нам не приносит никакого, - неторопливо произнес Игалов. - Оленя не трогает, людей в тундре не обижает. Зачем стрелять! Худой человек стрелять станет. Добрый - не будет.
   Вечерняя заря, широко разлившаяся алым цветом по небосклону, медленно гасла. На заснеженную тундру спускалась долгая ночь. В темно-синем небе одна за другой зажигались далекие звезды. Становилось холоднее. На небе стали появляться многоцветные всполохи. Они делались все шире, вспыхивали ярче.
   - Души наших родичей, что вверх поднялись после смерти, с духами злыми не ладят, - сказал Агик, показав рукой на вспыхивавшие в холодном небе диковинные световые столбы. - Все спорят с ними.
   Савва удивился этому поверью лопинов, но промолчал из уважения к своему крестовому брату.