Страница:
Инстинкт цели, писал Павлов, есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Очень справедливо выглядит его предположение, что самоубийство — прямое следствие торможения инстинкта цели, исчезновения осмысленности существования. Не зря абсолютное большинство предсмертных записок самоубийц имеет совершенно одинаковое звучание: жизнь стала бесцельной.
Каждая человеческая жизнь состоит из непрерывного преследования постоянно возникающих целей, а общечеловеческая значимость этих целей определяет ценность отдельной жизни.
Всегда ли достижение цели служит наградой поиску? Или тут, как при коллекционировании: частичный успех, а потом опять жажда? Да, точно так же. Только намного хуже. Может не быть даже временного успеха, поиск походит на самоцель, жажда даже частично не утоляется.
Но чем отличается тогда труд ученого, долго не достигающего успеха, от адского наказания Сизифа, который вкатывал камень на гору, чтобы увидеть, как камень немедленно скатывался обратно? Эта работа в аду была страшным наказанием: она не кончалась, а была бессмысленной. Человек сошел бы с ума от труда, не имеющего результата.
Что же служит в долгом поиске наградой, поощрением, стимулом?
Модель цели! Образ будущего результата. Предвидимый облик того, к чему направлен поиск. (Вот почему труд Сизифа был наказанием.) А частичные успехи закрепляют уверенность, рождая стремление продолжать. И когда временного успеха долго нет, ученые, повторяя друг друга, тоскливо жалуются на зависть к плотникам и каменщикам, которые сразу видят результаты своего труда.
Жалуются и продолжают работать. Но бывает, приходит время, когда инстинкты любопытства и цели, ставшие светлой человеческой чертой, пытаются ослабить или извратить. Об этом разговор особый.
Приятно и смешно вспомнить сейчас историю, как к одному из академично процветающих физиков пришел некогда просить благословения начинающий Макс Планк.
— Зачем вам физика, милый юноша? — благодушно сказал ему научный мастодонт. — Ведь это совершенно законченная наука. Потомкам остаются доделки, детализация, мелкие неувязки. Это уж, согласитесь, не столь интересно.
Доделывать оставшиеся мелочи в двадцать с небольшим, когда знания и энергия натянули разум, как тетиву, действительно неинтересно. Но Планк не внял доброму совету, ибо, как известно, советы для того и существуют, чтобы поступать, как думаешь сам. Кроме того, рак вообще не советчик скакуну, а нельзя не обратить внимание, что настойчиво советовать любят именно раки (или лошади, уже бросившие скачки), — скакуны предпочитают аллюр. Пример одновременно служит и советом. Впрочем, молодой Планк, наверно, так не подумал, он был воспитан в уважении к старшим. Но жажда была сильней послушания, и он занялся физикой. А через несколько лет не без его активного участия спокойствие физики с грохотом взорвалось, и «законченное» здание оказалось небольшой прихожей в небоскребе, который еще открывать и обживать.
В философски неверной фразе Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» есть в подтексте одна точная мысль: неразрывность для человека существования и мышления. Для ученого эта связь многократно усиливается. Мыслить — как дышать, ходить, есть. Но мыслить — значит идти вперед, продолжая дело учителя, заложившего площадку старта. В науке это непременно поход против учителя, расшатывание слабых мест того, что он оставил, ибо ломка обещает упрочение. Здесь дискуссии и вторжения инакомыслящих благодетельны и желанны, ибо приносят свежий взгляд и новую информацию, с разных сторон беспристрастно просвечивая идеи.
Работы великолепного ученого, мужественного и проницательного исследователя Павлова (кстати, обожавшего споры и беспрерывно затевавшего их) были названы «учением».
Название справедливо подчеркивало величие, значимость и глубину трудов Павлова для физиологии мозга и мировоззрения в целом.
Он первый поставил исследования психики на рельсы строгих измерений, приобщая изучение мозга к высокому рангу точных наук. Множество высказанных им идей до сих пор служат плодотворными отправными пунктами поисков для физиологов всего мира. А понятие об условном рефлексе — вообще неоценимо: уже несколько десятков лет во всем мире идут эксперименты, непременная составляющая часть которых — выработка условных рефлексов. Вся совокупность работ Павлова, его достижений и разработок, теорий и гипотез была названа «учением». Но в самом слове этом так силен привкус религии, так ощущается церковный словарь, что легко могли появиться (и появились!) евангелические выражения типа «буква и дух учения», «ложные поиски» инакомыслящих (но поиск не бывает ложным! — исследователь, зашедший в тупик, своей жизнью закрывает его для остальных) и предложения, чтобы потомки занялись разработкой (читай — толкованием), систематизацией — детализацией и углублением, — осмыслением наследства. Но, как известно, «хранить наследство вовсе не значит ограничиваться им» (Владимир Ильич Ленин).
Школой Павлова были добыты огромные и реальные научные ценности, тут еще было над чем работать. Но этого мало, мало, мало!
Павлов отважно и дерзко врубился в девственную чащу психики, проторив в этих джунглях начало нескольких тропинок. А теперь в конце каждой из них сидели (спиной к чаще) его «последователи» и предлагали: расширяйте сделанное, посыпайте песочком, украшайте бордюрчиком. Но надо дальше! Впереди горизонт!
«Разве?» — не оборачиваясь, говорили «защитники». Один математик придумал великолепный и печальный образ. Перед каждым человеком, сказал он, расстилается необъятный горизонт. Потом человек стареет, его горизонт сужается, и исчезающие возможности измельчают его до точки. Но человек так не любит огорчаться! И он говорит: это моя Точка Зрения.
Добытый первыми атаками плацдарм (по сравнению с тем, что еще будет открыто, — точку; важнейшую, первую, отправную, но — точку) предлагали тем, кто рвался дальше,.
Понятие «ученый» сформулировать нетрудно. Отметим важную именно для этой главы сторону понятия: ученый — это тот, кто с детства отчаялся получить у взрослых ответы на все вопросы, в юности убедился в неполноте ответов учебников и при первой же возможности принялся расспрашивать природу.
Природу, а не лицо, утвержденное оракулом!
Что терялось в атмосфере охраняемого неприкасания? О, бесконечно много! Прежде всего ущемлялась и ограничивалась самая страсть к исследованию, самое стремление к цели. Ибо какая это погоня за горизонтом, если отправная и конечная точки поисков лежали (в масштабе проблемы) рядом — в пределах того, что сделала школа учителя. Теряла наука. И теряла что-то важное и светлое самая память о Павлове, ибо живой, страстный, настоящий, меняющийся мыслитель превращался в помпезный (и уже лишь потому несимпатичный) бронзовый казенный монумент.
Время это прошло.
Победила жизнь. Движение науки неодолимо, как ход истории, так же на мгновение (в масштабах истории) застывающий водоворотом. Но вот что самое важное для нашей темы об инстинкте цели и неодолимой страсти к поиску: оказалось, что наука жива и неуклонно двигалась вперед.
Под тонкой броней благополучно сверкавшего застывшего льда неутомимо текла река! Ее нельзя остановить, эту реку. Ибо возникает столкновение с чисто биологическим, «слепым», чисто человеческим в его сегодняшних проявлениях инстинктом, превращенным в руках тех, кто ищет, в осмысленное оружие для добывания жизненного счастья. Себе, а значит — всем остальным.
Работали те же чувства, что до последней минуты вели Архимеда (помните его легендарную фразу при виде римского воина с мечом: «Не тронь мои чертежи!»), удерживали от покаяния сгоревших Джордано Бруно и Мигуэля Сервета, всю ночь перед утром последней дуэли державшие у стола Эвариста Галуа, заставившие Кибальчича работать в тюрьме.
Инстинкт цели — одно из высших чудес, подаренных природой черному ящику.
Он есть у каждого, этот инстинкт, и его надо тщательно культивировать в себе, выбирая цели сложные, далекие и высокие.
А наградой служит самое труднодостижимое — ощущение, что живешь, а не существуешь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Загадки второй программы
Tолько вчера этот парень схватил огромный камень и швырнул его через реку в садовладельца, бившего мальчонку за кражу черешен. Полицейский вахмистр с удивлением убедился, что бросок камня такого веса на такое расстояние был мировым рекордом, и предложил повторить. Парень (ему обещали прощение) старательно размахнулся… взлетели брызги на середине реки.
— Что же ты? — разочарованно вскричал вахмистр. — Небось наврал, что кинул ты?
И парень сказал фразу, необычайно важную для темы главы:
— Пусть он там станет — я еще раз попаду.
Этот рассказ Чапека исчерпывающе иллюстрирует значение и власть эмоций. Известны бесчисленные случаи, когда любовь или ненависть, испуг или гнев удесятеряли силы, позволяя человеку совершать поступки, о которых он в спокойном состоянии и не помышлял. Переносились голод, боль и жажда, ломались железные прутья тюремных решеток, рвались толстые канаты, падали неодолимые препятствия.
Влияние душевных волнений на психику огромно, неописуемо, тысячами фактов можно заполнить тома — человечество тщательно собирало опись этих влияний, никак не умея объяснить их. Истребительные войны, создавая обстановку гигантского эмоционального воздействия, трагично и множественно пополняют перечень душевных травм, ведущих к сдвигам психики.
Эмоции резко и пока необъяснимо сказываются на реализации способностей. Так, литературоведы при анализе стихов одного известного поэта сделали недавно смешное открытие, над которым стоило бы подумать. Те стихи поэта, в которых описывались обычные события, рядовые явления, заурядные действия, были ничем не примечательны и не выделялись из потока средних виршей, наводняющих десятки журналов; Были они стереотипны, с банальными рифмами, стертыми выражениями, обилием штампов и тем отсутствием собственного лица, без которого поэзия не существует.
Но… И тут следовало открытие. Как только в стихах (причем детских!) заходила речь о наказаниях, обидах, побоях, принудительном насаждении дисциплины, пресечении проступков и расплате за вину, поэт преображался. Яркие слова, упругий язык, точные сравнения обнаруживали радостную приподнятость увлеченного специалиста, пишущего со знанием дела. Вот как могут подвести эмоции, обостряющие талант на любимой теме. Это сполна объясняло между делом и направленность публицистики поэта.
Эмоции могут появляться, сменяя друг друга, с неожиданностью, доступной лишь объяснению психолога. Так, вскоре после поимки фашистского палача Эйхмана к нему в камеру был допущен журналист. Один из первых вопросов: что почувствовал Эйхман, когда его схватили и он понял, что от возмездия не уйти? Отчаяние, боль, раскаяние? Нет, ответил Эйхман, он почувствовал огромное душевное облегчение, почти радость. Уже лет пятнадцать он знал, что его ищут, и непрерывный страх ожидания, сменившись определенностью, спал с его плеч и принес неожиданную эмоцию.
Добрососедство и взаимопереход эмоций даже несовместимых, противоположных и просто очень разнящихся уже издавна отмечали писатели и поэты (Катулл: люблю и ненавижу; Пушкин: печаль моя светла; Достоевский: и в боли таится наслаждение; Блок: ликуя и скорбя).
Непроходящая, становящаяся постоянным настроением какая-либо одна эмоция — нездоровое состояние психики. Уныние и подавленность, устойчивая душевная опустошенность — это уже болезнь. В таком состоянии находился последний год своей жизни Хемингуэй. Одержимый смертной тоской, в глубочайшей депрессии, он два раза пытался выброситься из самолета, несколько раз загонял последний патрон в ствол своего любимого ружья. Бдительное вмешательство жены и друзей спасало его. Двукратное лечение в клинике не помогло, и при очередной попытке самоубийства жена опоздала.
Иногда приступы глубокой тоски сменяются маниакальным возбуждением. Это вовсе не тот подъем, котоpый именуют вдохновением, — болезненно приподнятое настроение непродуктивно. Ставился точный эксперимент: за время, что человек в обычном рабочем состоянии просматривал несколько тысяч печатных знаков, маниакально возбужденный успевал в полтора раза меньше, совершая гораздо большее количество ошибок.
Таким болезненным расстройством психики страдал писатель Гаршин. Периоды возбуждения, веселости и невероятной активности сменялись у него днями безысходного отчаяния и беспросветного мрака. В подобные минуты человек особенно легко поддается мыслям о бренности и бессмысленности существования, о необходимости искупления собственной жизнью всего мирового зла, о бесцельности борьбы. Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы.
Анализ такого рода навязчивых состояний и привел ученых к мысли, что многие разновидности бредовых состояний — расстройства не рассудка, а сферы эмоций. Беспричинная тоска, отчаяние, неодолимый и необъяснимый страх служат, возможно (и вероятно!), стержнем, на который разум услужливо наматывает подходящие мысли — о преследовании, о бренности существования, об искуплении зла — и десятки других идей, разнообразие которых зависит от уровня интеллекта.
Что происходит в здоровом организме, в котором волей судьбы (по душевному складу или стечению обстоятельств) постоянно преобладают положительные эмоции? Кажется, ничего плохого, хотя лично автору не доводилось видеть людей нормального разума, настроенных постоянно благодушно (тут уместно привести две мысли: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп» и «Оптимист, снабженный информацией, быстро становится пессимистом»).
Что же касается эмоций отрицательных, то их длительное преобладание явно не сулит хорошего. В Сухумском обезьяньем питомнике ученые проделали великолепный эксперимент, о котором снят фильм, поучительный и печальный.
Огромный и красивый гамадрил Зевс имел все основания испытывать довольство и счастье: в стаде он был сильнее всех и ходил в вожаках, его подруга Богема была нежна и послушна, и на упоительное единовластие никто из стада не покушался.
Время от времени люди забирали Зевса из групповой клетки в камеру, где обучали условным рефлексам: по звонку он нажимал на рычаг, на белый свет бежал к кормушке, а на красный делал что-то еще; всему он научился быстро и снисходительно выполнял требуемое, неукоснительно получая награду — кусок яблока или конфету. И, довольный собой и миром, возвращался на свой начальственный пост.
Для начала его лишили верховодства — вместе с Богемой он был отсажен в отдельную клетку. Бедняга, он так привык руководить! Из своей клетки он с тоской видел, что его пост занял другой самец, существо, без сомнения, жалкое, бездарное и тупое, — что нашло в нем глупое стадо обезьян? Хорошо хоть, что оставалась Богема — ее покорность частично удовлетворяла его вожацкие замашки. Он еще не знал, что лишение власти — только первый шаг по уготованной ему дороге душевных испытаний.
Вернувшись с очередных занятий в камере условных рефлексов, он обнаружил, что Богема сидит в соседней клетке. Это уже было слишком! Он кидался на решетку грудью, рвал ее лапами, звал Богему к себе. Все было напрасно.
Испытания продолжались в виде неслыханного оскорбления: Богеме первой дали еду! Раньше Зевс неторопливо съедал все самое вкусное, а стадо почтительно толпилось вокруг, ожидая своей очереди. Тот же порядок соблюдала, естественно, и Богема. Теперь, несколько минут недоуменно просидев возле еды, она опасливо стала есть первой. Зевс, бессильно рыча, метался по своей клетке, неспособный ввиду отсутствия словарного запаса произнести шекспировское «О женщины, вам имя вероломство!»
Дальше — больше. Его начали отрывать от сна. Как будто кто-то свихнувшийся, перепутавший день и ночь, заставлял теперь и Зевса вращаться в том же противоестественном колесе работы в ночное время. Его безжалостно будили, уносили выполнять заученное и только потом давали спать снова.
Однажды, вернувшись из камеры, он увидел в клетке Богемы нового повелителя. Какая это была образина, какой урод и кретин! А Богема ласкалась к нему, как некогда к Зевсу, и напрасно Зевс кидался на решетку, и кричал то яростно и злобно, то жалостно и тоскливо.
А в ночное время его продолжали будить, и часто обносили едой, и Богемы уже не было, а от восторгов власти остались лишь мучительные воспоминания.
Вся гамма отрицательных эмоций была, наверно, проиграна этими неприятностями на несложной психике Зевса.
Зевс запечалился и затосковал. Он уже не знал теперь, с какой стороны и когда последуют новые напасти. Постоянный страх, подозрительность и покорное ожидание бед стали спутниками его угрюмого существования. Куда девалась его былая веселость, общительность и доверчивость! А былая работоспособность и смекалка! Он выполнял теперь задания кое-как, лишь бы отделаться, часто путался, ленился, стал часами угрюмо и апатично сидеть в углу — лишь бы отбыть в камере заданий положенное время, а потом прозябать в одинокой клетке.
Приборы беспристрастно зафиксировали: прединфарктное состояние. Испорчено сердце, высокое кровяное давление, повышенная раздражительность, общее ухудшение здоровья.
Эксперимент продолжался: Зевса пожалели. Ему вернули Богему (о, как быстро она была прощена!) и обоих подсадили к стаду. Двумя ударами Зевс поставил на место карьериста-недоумка, вздумавшего руководить вместо него, от радостного волнения съел тройную порцию еды (стадо почтительно сидело вокруг) и… полностью выздоровел.
Вот что делает с организмом преобладание отрицательных эмоций. Здесь работал разный набор: ярость и страх, ревность и зависть, злоба и тоска, обида и растерянность.
Американские психологи даже попытались некогда помочь людям выместить, отработать такие эмоции — как из котла выпускают лишний пар (общеизвестно, что порой, когда выругаешься или поплачешь, становится легче). Был заведен целый музей резиновых фигур, разнящихся лишь ярлыками-этикетками: домовладелец, полицейский, начальник, мастер, жена, теща, завистник, клеветник, сосед. Фигуры можно было щипать, кусать, обливать кипятком, бить, бросать в них тухлые яйца. Как развлечение это действовало, успокоению помогало мало.
А факты поступают, поступают из самых различных областей человеческой деятельности. Ученые еще прошлого века заботились скорее не объяснить происхождение и назначение эмоций («все от бога»), а научиться фиксировать, найти какой-нибудь объективный показатель чувств, которые переживает человек. Задача была не из легких.
Толстой описал восемьдесят пять оттенков выражения глаз и девяносто семь разновидностей улыбки. Глаза и мимика — основное, с древних времен известное отражение эмоционального состояния.
Кроме них, есть движения, жесты, интонация, дыхание — косвенные показатели, по которым мы судим о чувствах собеседника. А помимо этих внешних показателей? При отсутствии мимики и сдержанности движений? Тем более, что у индейцев, например, всегда возводилось в доблесть непроницаемое выражение лица, и тому же учила старая школа дипломатии.
Биение сердца, пульс, кровяное давление.
Еще один индикатор эмоций — зрачок. Его живая и мгновенная реакция на все, что происходит вокруг, а также на внутреннее душевное состояние не осталась незамеченной. Размер зрачка пытались измерить циркулем, снимали при молниеносной вспышке (он все-таки успевал реагировать), но только бесшумная кинокамера (раньше стрекотание двигателя вспугивало зрачок), снимающая в невидимых глазу инфракрасных лучах, положила начало объективным исследованиям.
Изменение размеров зрачка помогло выяснить, как реагирует мозг на цвет и звук, на тишину, боль и движение. Было бы естественно предположить, что и настроение человека, его эмоции зрачок тоже как-то выдает.
(Обратная задача — какие эмоции вызывает зрачок у наблюдателя — была экспериментально решена еще в средние века молодыми женщинами, вполне научные поиски которых имели целью успешное обольщение. Оказалось, представители сильного пола бессильны перед большими зрачками. Поэтому женщины издавна применяли для искусственного расширения зрачка беладонну — это название ядовитой травы, а по-итальянски — красивая женщина.)
Современные эксперименты строго показали, что эмоции влияют на зрачок.
А недавно появился прямой способ измерения чувств. На шкале прибора, созданного для таких измерений, нельзя было бы обозначить страх или ненависть, любовь, жалость и тоску, но точно разделить эту шкалу на чувства положительные и отрицательные удалось бы вполне. Недавнее это (почти случайное) открытие станет важным инструментом дальнейшего познания.
Больной с целью постановки точного диагноза ввели в глубокие слои мозга пучок тончайших золотых проволочек-электродов. Между двумя различными областями прибор показал постоянный уровень разницы потенциалов. Он довольно велик, этот уровень, — до нескольких десятков милливольт. Во время одного из очередных исследований по какому-то незапамятному поводу настроение больной изменилось. И уровень потенциала тоже подскочил! Замеченный факт подал идею о целой серии подобных экспериментов.
В зависимости от знака потенциала (это понятие чисто условное — чтобы обозначить, вправо или влево от нуля шкалы пошла стрелка гальванометра) уровень назвали позитивным и негативным. Отрицательные эмоции увеличивали один уровень потенциала, положительные — другой. В случае, когда уровень уже указывал на положительные ощущения, подачей портящих настроение сведений его удавалось сбить. И соответственно наоборот — радостные эмоции снижали или нейтрализовали угнетающие чувства.
Для этих экспериментов эмоции надо было вызывать по требованию — пошли в дело старые исследовательские приемы психологов. Больной показывались карточки с цветными пятнами. Там были то светлые и радужные, то пугающие мрачные тона. Попутно ей задавали вопросы — не вызывают ли у нее расцветки каких-либо воспоминаний, что за мысли и чувства они ей навевают. Показывались картинки с заведомо приятным содержанием: дети, герои сказок, симпатичные звери. И заведомо неприятные: сюжеты войны, фотографии совершенного фашизмом. И наконец, пользуясь знанием биографии и профессии больной, ей приносили специально составленные сообщения, сулящие радость или огорчение.
Если цветные пятна вызывали довольно слабый сдвиг, то ответ на картинки был уже гораздо явственней, а словесные новости резко и отчетливо сдвигали вверх или вниз уровень потенциала, давая возможность (впервые в истории науки о мозге) объективно, по прибору судить о силе эмоции. Не только о силе, но и о длительности — после сильных воздействий потенциал еще долго не возвращался к исходному уровню, и только успокаивающим разговором его удавалось сбить.
Открытие ада и рая
Рассказ, о котором пойдет речь ниже, был написан задолго до того, как в мозг человека погрузился первый электрод, а что касается его социального прогноза — он тоже оправдался, хотя был достигнут иными методами.
Описывалась вполне фашистская страна — с полным физическим и духовным порабощением, жестокой механической дисциплиной, государственным аппаратом отупления, жестким казарменным бытом. И… всеобщим, полным счастьем, не лживым, показным — от страха, а еще более ужасным.
В мозг каждого новорожденного специальная группа врачей из лаборатории одного профессора-маньяка (в начале века кто же обходился в рассказах без сумасшедшего гения) вживляла десяток тонких проволочек-антенн, доходящих в глубинах мозга до различных жизненно важных центров. И специальная станция Всеобщей Информации — самая важная служба в стране — круглосуточно рассылала по этим живым радиоприемникам сигналы, выборочно влияющие на разные нервные структуры. Люди в одинаковое время чувствовали стремление работать, отдыхать, есть, думали одно и то же, ибо идеи поставлялись им централизованно и прочно закреплялись раздражением центров радости в момент коллективного прослушивания правительственных установок и разъяснений. В годы неурожаев специальные сигналы утихомиривали центры голода, сообщая истощенным ощущение сытости, в годы войны всеобщая агрессивность вела людей на бойню, в определенные часы после работы возбуждались центры расслабляющего удовлетворения и благодушия. А для разрядки скопившейся психической энергии устраивались часовые междоусобицы — тайм свободного гнева. И люди не могли свергнуть эту диктатуру, ибо им мешала договориться отупляющая лживая информация и сбивало с толку периодическое ощущение счастья.
Каждая человеческая жизнь состоит из непрерывного преследования постоянно возникающих целей, а общечеловеческая значимость этих целей определяет ценность отдельной жизни.
Всегда ли достижение цели служит наградой поиску? Или тут, как при коллекционировании: частичный успех, а потом опять жажда? Да, точно так же. Только намного хуже. Может не быть даже временного успеха, поиск походит на самоцель, жажда даже частично не утоляется.
Но чем отличается тогда труд ученого, долго не достигающего успеха, от адского наказания Сизифа, который вкатывал камень на гору, чтобы увидеть, как камень немедленно скатывался обратно? Эта работа в аду была страшным наказанием: она не кончалась, а была бессмысленной. Человек сошел бы с ума от труда, не имеющего результата.
Что же служит в долгом поиске наградой, поощрением, стимулом?
Модель цели! Образ будущего результата. Предвидимый облик того, к чему направлен поиск. (Вот почему труд Сизифа был наказанием.) А частичные успехи закрепляют уверенность, рождая стремление продолжать. И когда временного успеха долго нет, ученые, повторяя друг друга, тоскливо жалуются на зависть к плотникам и каменщикам, которые сразу видят результаты своего труда.
Жалуются и продолжают работать. Но бывает, приходит время, когда инстинкты любопытства и цели, ставшие светлой человеческой чертой, пытаются ослабить или извратить. Об этом разговор особый.
ЛЮБОПЫТСТВО УБИТЬ НЕЛЬЗЯ
Приятно и смешно вспомнить сейчас историю, как к одному из академично процветающих физиков пришел некогда просить благословения начинающий Макс Планк.
— Зачем вам физика, милый юноша? — благодушно сказал ему научный мастодонт. — Ведь это совершенно законченная наука. Потомкам остаются доделки, детализация, мелкие неувязки. Это уж, согласитесь, не столь интересно.
Доделывать оставшиеся мелочи в двадцать с небольшим, когда знания и энергия натянули разум, как тетиву, действительно неинтересно. Но Планк не внял доброму совету, ибо, как известно, советы для того и существуют, чтобы поступать, как думаешь сам. Кроме того, рак вообще не советчик скакуну, а нельзя не обратить внимание, что настойчиво советовать любят именно раки (или лошади, уже бросившие скачки), — скакуны предпочитают аллюр. Пример одновременно служит и советом. Впрочем, молодой Планк, наверно, так не подумал, он был воспитан в уважении к старшим. Но жажда была сильней послушания, и он занялся физикой. А через несколько лет не без его активного участия спокойствие физики с грохотом взорвалось, и «законченное» здание оказалось небольшой прихожей в небоскребе, который еще открывать и обживать.
В философски неверной фразе Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» есть в подтексте одна точная мысль: неразрывность для человека существования и мышления. Для ученого эта связь многократно усиливается. Мыслить — как дышать, ходить, есть. Но мыслить — значит идти вперед, продолжая дело учителя, заложившего площадку старта. В науке это непременно поход против учителя, расшатывание слабых мест того, что он оставил, ибо ломка обещает упрочение. Здесь дискуссии и вторжения инакомыслящих благодетельны и желанны, ибо приносят свежий взгляд и новую информацию, с разных сторон беспристрастно просвечивая идеи.
Работы великолепного ученого, мужественного и проницательного исследователя Павлова (кстати, обожавшего споры и беспрерывно затевавшего их) были названы «учением».
Название справедливо подчеркивало величие, значимость и глубину трудов Павлова для физиологии мозга и мировоззрения в целом.
Он первый поставил исследования психики на рельсы строгих измерений, приобщая изучение мозга к высокому рангу точных наук. Множество высказанных им идей до сих пор служат плодотворными отправными пунктами поисков для физиологов всего мира. А понятие об условном рефлексе — вообще неоценимо: уже несколько десятков лет во всем мире идут эксперименты, непременная составляющая часть которых — выработка условных рефлексов. Вся совокупность работ Павлова, его достижений и разработок, теорий и гипотез была названа «учением». Но в самом слове этом так силен привкус религии, так ощущается церковный словарь, что легко могли появиться (и появились!) евангелические выражения типа «буква и дух учения», «ложные поиски» инакомыслящих (но поиск не бывает ложным! — исследователь, зашедший в тупик, своей жизнью закрывает его для остальных) и предложения, чтобы потомки занялись разработкой (читай — толкованием), систематизацией — детализацией и углублением, — осмыслением наследства. Но, как известно, «хранить наследство вовсе не значит ограничиваться им» (Владимир Ильич Ленин).
Школой Павлова были добыты огромные и реальные научные ценности, тут еще было над чем работать. Но этого мало, мало, мало!
Павлов отважно и дерзко врубился в девственную чащу психики, проторив в этих джунглях начало нескольких тропинок. А теперь в конце каждой из них сидели (спиной к чаще) его «последователи» и предлагали: расширяйте сделанное, посыпайте песочком, украшайте бордюрчиком. Но надо дальше! Впереди горизонт!
«Разве?» — не оборачиваясь, говорили «защитники». Один математик придумал великолепный и печальный образ. Перед каждым человеком, сказал он, расстилается необъятный горизонт. Потом человек стареет, его горизонт сужается, и исчезающие возможности измельчают его до точки. Но человек так не любит огорчаться! И он говорит: это моя Точка Зрения.
Добытый первыми атаками плацдарм (по сравнению с тем, что еще будет открыто, — точку; важнейшую, первую, отправную, но — точку) предлагали тем, кто рвался дальше,.
Понятие «ученый» сформулировать нетрудно. Отметим важную именно для этой главы сторону понятия: ученый — это тот, кто с детства отчаялся получить у взрослых ответы на все вопросы, в юности убедился в неполноте ответов учебников и при первой же возможности принялся расспрашивать природу.
Природу, а не лицо, утвержденное оракулом!
Что терялось в атмосфере охраняемого неприкасания? О, бесконечно много! Прежде всего ущемлялась и ограничивалась самая страсть к исследованию, самое стремление к цели. Ибо какая это погоня за горизонтом, если отправная и конечная точки поисков лежали (в масштабе проблемы) рядом — в пределах того, что сделала школа учителя. Теряла наука. И теряла что-то важное и светлое самая память о Павлове, ибо живой, страстный, настоящий, меняющийся мыслитель превращался в помпезный (и уже лишь потому несимпатичный) бронзовый казенный монумент.
Время это прошло.
Победила жизнь. Движение науки неодолимо, как ход истории, так же на мгновение (в масштабах истории) застывающий водоворотом. Но вот что самое важное для нашей темы об инстинкте цели и неодолимой страсти к поиску: оказалось, что наука жива и неуклонно двигалась вперед.
Под тонкой броней благополучно сверкавшего застывшего льда неутомимо текла река! Ее нельзя остановить, эту реку. Ибо возникает столкновение с чисто биологическим, «слепым», чисто человеческим в его сегодняшних проявлениях инстинктом, превращенным в руках тех, кто ищет, в осмысленное оружие для добывания жизненного счастья. Себе, а значит — всем остальным.
Работали те же чувства, что до последней минуты вели Архимеда (помните его легендарную фразу при виде римского воина с мечом: «Не тронь мои чертежи!»), удерживали от покаяния сгоревших Джордано Бруно и Мигуэля Сервета, всю ночь перед утром последней дуэли державшие у стола Эвариста Галуа, заставившие Кибальчича работать в тюрьме.
Инстинкт цели — одно из высших чудес, подаренных природой черному ящику.
Он есть у каждого, этот инстинкт, и его надо тщательно культивировать в себе, выбирая цели сложные, далекие и высокие.
А наградой служит самое труднодостижимое — ощущение, что живешь, а не существуешь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
***
Загадки второй программы
Глава, перед началом ноторой автор считает своим долгом сразу предупредить: об эмоциях еще ничего не известно наверняка.
Пока не возвратился в лоно праха,
Узнай, поступков делая шаги,
Что злость и зависть,
Падчерицы страха,
Покою духа — кровные враги.
Ибн-Силин
В КАЛЕЙДОСКОПЕ ФАКТОВ
Tолько вчера этот парень схватил огромный камень и швырнул его через реку в садовладельца, бившего мальчонку за кражу черешен. Полицейский вахмистр с удивлением убедился, что бросок камня такого веса на такое расстояние был мировым рекордом, и предложил повторить. Парень (ему обещали прощение) старательно размахнулся… взлетели брызги на середине реки.
— Что же ты? — разочарованно вскричал вахмистр. — Небось наврал, что кинул ты?
И парень сказал фразу, необычайно важную для темы главы:
— Пусть он там станет — я еще раз попаду.
Этот рассказ Чапека исчерпывающе иллюстрирует значение и власть эмоций. Известны бесчисленные случаи, когда любовь или ненависть, испуг или гнев удесятеряли силы, позволяя человеку совершать поступки, о которых он в спокойном состоянии и не помышлял. Переносились голод, боль и жажда, ломались железные прутья тюремных решеток, рвались толстые канаты, падали неодолимые препятствия.
Влияние душевных волнений на психику огромно, неописуемо, тысячами фактов можно заполнить тома — человечество тщательно собирало опись этих влияний, никак не умея объяснить их. Истребительные войны, создавая обстановку гигантского эмоционального воздействия, трагично и множественно пополняют перечень душевных травм, ведущих к сдвигам психики.
Эмоции резко и пока необъяснимо сказываются на реализации способностей. Так, литературоведы при анализе стихов одного известного поэта сделали недавно смешное открытие, над которым стоило бы подумать. Те стихи поэта, в которых описывались обычные события, рядовые явления, заурядные действия, были ничем не примечательны и не выделялись из потока средних виршей, наводняющих десятки журналов; Были они стереотипны, с банальными рифмами, стертыми выражениями, обилием штампов и тем отсутствием собственного лица, без которого поэзия не существует.
Но… И тут следовало открытие. Как только в стихах (причем детских!) заходила речь о наказаниях, обидах, побоях, принудительном насаждении дисциплины, пресечении проступков и расплате за вину, поэт преображался. Яркие слова, упругий язык, точные сравнения обнаруживали радостную приподнятость увлеченного специалиста, пишущего со знанием дела. Вот как могут подвести эмоции, обостряющие талант на любимой теме. Это сполна объясняло между делом и направленность публицистики поэта.
Эмоции могут появляться, сменяя друг друга, с неожиданностью, доступной лишь объяснению психолога. Так, вскоре после поимки фашистского палача Эйхмана к нему в камеру был допущен журналист. Один из первых вопросов: что почувствовал Эйхман, когда его схватили и он понял, что от возмездия не уйти? Отчаяние, боль, раскаяние? Нет, ответил Эйхман, он почувствовал огромное душевное облегчение, почти радость. Уже лет пятнадцать он знал, что его ищут, и непрерывный страх ожидания, сменившись определенностью, спал с его плеч и принес неожиданную эмоцию.
Добрососедство и взаимопереход эмоций даже несовместимых, противоположных и просто очень разнящихся уже издавна отмечали писатели и поэты (Катулл: люблю и ненавижу; Пушкин: печаль моя светла; Достоевский: и в боли таится наслаждение; Блок: ликуя и скорбя).
Непроходящая, становящаяся постоянным настроением какая-либо одна эмоция — нездоровое состояние психики. Уныние и подавленность, устойчивая душевная опустошенность — это уже болезнь. В таком состоянии находился последний год своей жизни Хемингуэй. Одержимый смертной тоской, в глубочайшей депрессии, он два раза пытался выброситься из самолета, несколько раз загонял последний патрон в ствол своего любимого ружья. Бдительное вмешательство жены и друзей спасало его. Двукратное лечение в клинике не помогло, и при очередной попытке самоубийства жена опоздала.
Иногда приступы глубокой тоски сменяются маниакальным возбуждением. Это вовсе не тот подъем, котоpый именуют вдохновением, — болезненно приподнятое настроение непродуктивно. Ставился точный эксперимент: за время, что человек в обычном рабочем состоянии просматривал несколько тысяч печатных знаков, маниакально возбужденный успевал в полтора раза меньше, совершая гораздо большее количество ошибок.
Таким болезненным расстройством психики страдал писатель Гаршин. Периоды возбуждения, веселости и невероятной активности сменялись у него днями безысходного отчаяния и беспросветного мрака. В подобные минуты человек особенно легко поддается мыслям о бренности и бессмысленности существования, о необходимости искупления собственной жизнью всего мирового зла, о бесцельности борьбы. Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы.
Анализ такого рода навязчивых состояний и привел ученых к мысли, что многие разновидности бредовых состояний — расстройства не рассудка, а сферы эмоций. Беспричинная тоска, отчаяние, неодолимый и необъяснимый страх служат, возможно (и вероятно!), стержнем, на который разум услужливо наматывает подходящие мысли — о преследовании, о бренности существования, об искуплении зла — и десятки других идей, разнообразие которых зависит от уровня интеллекта.
Что происходит в здоровом организме, в котором волей судьбы (по душевному складу или стечению обстоятельств) постоянно преобладают положительные эмоции? Кажется, ничего плохого, хотя лично автору не доводилось видеть людей нормального разума, настроенных постоянно благодушно (тут уместно привести две мысли: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп» и «Оптимист, снабженный информацией, быстро становится пессимистом»).
Что же касается эмоций отрицательных, то их длительное преобладание явно не сулит хорошего. В Сухумском обезьяньем питомнике ученые проделали великолепный эксперимент, о котором снят фильм, поучительный и печальный.
Огромный и красивый гамадрил Зевс имел все основания испытывать довольство и счастье: в стаде он был сильнее всех и ходил в вожаках, его подруга Богема была нежна и послушна, и на упоительное единовластие никто из стада не покушался.
Время от времени люди забирали Зевса из групповой клетки в камеру, где обучали условным рефлексам: по звонку он нажимал на рычаг, на белый свет бежал к кормушке, а на красный делал что-то еще; всему он научился быстро и снисходительно выполнял требуемое, неукоснительно получая награду — кусок яблока или конфету. И, довольный собой и миром, возвращался на свой начальственный пост.
Для начала его лишили верховодства — вместе с Богемой он был отсажен в отдельную клетку. Бедняга, он так привык руководить! Из своей клетки он с тоской видел, что его пост занял другой самец, существо, без сомнения, жалкое, бездарное и тупое, — что нашло в нем глупое стадо обезьян? Хорошо хоть, что оставалась Богема — ее покорность частично удовлетворяла его вожацкие замашки. Он еще не знал, что лишение власти — только первый шаг по уготованной ему дороге душевных испытаний.
Вернувшись с очередных занятий в камере условных рефлексов, он обнаружил, что Богема сидит в соседней клетке. Это уже было слишком! Он кидался на решетку грудью, рвал ее лапами, звал Богему к себе. Все было напрасно.
Испытания продолжались в виде неслыханного оскорбления: Богеме первой дали еду! Раньше Зевс неторопливо съедал все самое вкусное, а стадо почтительно толпилось вокруг, ожидая своей очереди. Тот же порядок соблюдала, естественно, и Богема. Теперь, несколько минут недоуменно просидев возле еды, она опасливо стала есть первой. Зевс, бессильно рыча, метался по своей клетке, неспособный ввиду отсутствия словарного запаса произнести шекспировское «О женщины, вам имя вероломство!»
Дальше — больше. Его начали отрывать от сна. Как будто кто-то свихнувшийся, перепутавший день и ночь, заставлял теперь и Зевса вращаться в том же противоестественном колесе работы в ночное время. Его безжалостно будили, уносили выполнять заученное и только потом давали спать снова.
Однажды, вернувшись из камеры, он увидел в клетке Богемы нового повелителя. Какая это была образина, какой урод и кретин! А Богема ласкалась к нему, как некогда к Зевсу, и напрасно Зевс кидался на решетку, и кричал то яростно и злобно, то жалостно и тоскливо.
А в ночное время его продолжали будить, и часто обносили едой, и Богемы уже не было, а от восторгов власти остались лишь мучительные воспоминания.
Вся гамма отрицательных эмоций была, наверно, проиграна этими неприятностями на несложной психике Зевса.
Зевс запечалился и затосковал. Он уже не знал теперь, с какой стороны и когда последуют новые напасти. Постоянный страх, подозрительность и покорное ожидание бед стали спутниками его угрюмого существования. Куда девалась его былая веселость, общительность и доверчивость! А былая работоспособность и смекалка! Он выполнял теперь задания кое-как, лишь бы отделаться, часто путался, ленился, стал часами угрюмо и апатично сидеть в углу — лишь бы отбыть в камере заданий положенное время, а потом прозябать в одинокой клетке.
Приборы беспристрастно зафиксировали: прединфарктное состояние. Испорчено сердце, высокое кровяное давление, повышенная раздражительность, общее ухудшение здоровья.
Эксперимент продолжался: Зевса пожалели. Ему вернули Богему (о, как быстро она была прощена!) и обоих подсадили к стаду. Двумя ударами Зевс поставил на место карьериста-недоумка, вздумавшего руководить вместо него, от радостного волнения съел тройную порцию еды (стадо почтительно сидело вокруг) и… полностью выздоровел.
Вот что делает с организмом преобладание отрицательных эмоций. Здесь работал разный набор: ярость и страх, ревность и зависть, злоба и тоска, обида и растерянность.
Американские психологи даже попытались некогда помочь людям выместить, отработать такие эмоции — как из котла выпускают лишний пар (общеизвестно, что порой, когда выругаешься или поплачешь, становится легче). Был заведен целый музей резиновых фигур, разнящихся лишь ярлыками-этикетками: домовладелец, полицейский, начальник, мастер, жена, теща, завистник, клеветник, сосед. Фигуры можно было щипать, кусать, обливать кипятком, бить, бросать в них тухлые яйца. Как развлечение это действовало, успокоению помогало мало.
А факты поступают, поступают из самых различных областей человеческой деятельности. Ученые еще прошлого века заботились скорее не объяснить происхождение и назначение эмоций («все от бога»), а научиться фиксировать, найти какой-нибудь объективный показатель чувств, которые переживает человек. Задача была не из легких.
* * *
Глаза — зеркало души.
Распространенное заблуждение
Толстой описал восемьдесят пять оттенков выражения глаз и девяносто семь разновидностей улыбки. Глаза и мимика — основное, с древних времен известное отражение эмоционального состояния.
Кроме них, есть движения, жесты, интонация, дыхание — косвенные показатели, по которым мы судим о чувствах собеседника. А помимо этих внешних показателей? При отсутствии мимики и сдержанности движений? Тем более, что у индейцев, например, всегда возводилось в доблесть непроницаемое выражение лица, и тому же учила старая школа дипломатии.
Биение сердца, пульс, кровяное давление.
Еще один индикатор эмоций — зрачок. Его живая и мгновенная реакция на все, что происходит вокруг, а также на внутреннее душевное состояние не осталась незамеченной. Размер зрачка пытались измерить циркулем, снимали при молниеносной вспышке (он все-таки успевал реагировать), но только бесшумная кинокамера (раньше стрекотание двигателя вспугивало зрачок), снимающая в невидимых глазу инфракрасных лучах, положила начало объективным исследованиям.
Изменение размеров зрачка помогло выяснить, как реагирует мозг на цвет и звук, на тишину, боль и движение. Было бы естественно предположить, что и настроение человека, его эмоции зрачок тоже как-то выдает.
(Обратная задача — какие эмоции вызывает зрачок у наблюдателя — была экспериментально решена еще в средние века молодыми женщинами, вполне научные поиски которых имели целью успешное обольщение. Оказалось, представители сильного пола бессильны перед большими зрачками. Поэтому женщины издавна применяли для искусственного расширения зрачка беладонну — это название ядовитой травы, а по-итальянски — красивая женщина.)
Современные эксперименты строго показали, что эмоции влияют на зрачок.
А недавно появился прямой способ измерения чувств. На шкале прибора, созданного для таких измерений, нельзя было бы обозначить страх или ненависть, любовь, жалость и тоску, но точно разделить эту шкалу на чувства положительные и отрицательные удалось бы вполне. Недавнее это (почти случайное) открытие станет важным инструментом дальнейшего познания.
Больной с целью постановки точного диагноза ввели в глубокие слои мозга пучок тончайших золотых проволочек-электродов. Между двумя различными областями прибор показал постоянный уровень разницы потенциалов. Он довольно велик, этот уровень, — до нескольких десятков милливольт. Во время одного из очередных исследований по какому-то незапамятному поводу настроение больной изменилось. И уровень потенциала тоже подскочил! Замеченный факт подал идею о целой серии подобных экспериментов.
В зависимости от знака потенциала (это понятие чисто условное — чтобы обозначить, вправо или влево от нуля шкалы пошла стрелка гальванометра) уровень назвали позитивным и негативным. Отрицательные эмоции увеличивали один уровень потенциала, положительные — другой. В случае, когда уровень уже указывал на положительные ощущения, подачей портящих настроение сведений его удавалось сбить. И соответственно наоборот — радостные эмоции снижали или нейтрализовали угнетающие чувства.
Для этих экспериментов эмоции надо было вызывать по требованию — пошли в дело старые исследовательские приемы психологов. Больной показывались карточки с цветными пятнами. Там были то светлые и радужные, то пугающие мрачные тона. Попутно ей задавали вопросы — не вызывают ли у нее расцветки каких-либо воспоминаний, что за мысли и чувства они ей навевают. Показывались картинки с заведомо приятным содержанием: дети, герои сказок, симпатичные звери. И заведомо неприятные: сюжеты войны, фотографии совершенного фашизмом. И наконец, пользуясь знанием биографии и профессии больной, ей приносили специально составленные сообщения, сулящие радость или огорчение.
Если цветные пятна вызывали довольно слабый сдвиг, то ответ на картинки был уже гораздо явственней, а словесные новости резко и отчетливо сдвигали вверх или вниз уровень потенциала, давая возможность (впервые в истории науки о мозге) объективно, по прибору судить о силе эмоции. Не только о силе, но и о длительности — после сильных воздействий потенциал еще долго не возвращался к исходному уровню, и только успокаивающим разговором его удавалось сбить.
Открытие ада и рая
Возможность кнопочного контроля психики может явиться реальной угрозой для человечества.
Xебб (физиолог)
Рассказ, о котором пойдет речь ниже, был написан задолго до того, как в мозг человека погрузился первый электрод, а что касается его социального прогноза — он тоже оправдался, хотя был достигнут иными методами.
Описывалась вполне фашистская страна — с полным физическим и духовным порабощением, жестокой механической дисциплиной, государственным аппаратом отупления, жестким казарменным бытом. И… всеобщим, полным счастьем, не лживым, показным — от страха, а еще более ужасным.
В мозг каждого новорожденного специальная группа врачей из лаборатории одного профессора-маньяка (в начале века кто же обходился в рассказах без сумасшедшего гения) вживляла десяток тонких проволочек-антенн, доходящих в глубинах мозга до различных жизненно важных центров. И специальная станция Всеобщей Информации — самая важная служба в стране — круглосуточно рассылала по этим живым радиоприемникам сигналы, выборочно влияющие на разные нервные структуры. Люди в одинаковое время чувствовали стремление работать, отдыхать, есть, думали одно и то же, ибо идеи поставлялись им централизованно и прочно закреплялись раздражением центров радости в момент коллективного прослушивания правительственных установок и разъяснений. В годы неурожаев специальные сигналы утихомиривали центры голода, сообщая истощенным ощущение сытости, в годы войны всеобщая агрессивность вела людей на бойню, в определенные часы после работы возбуждались центры расслабляющего удовлетворения и благодушия. А для разрядки скопившейся психической энергии устраивались часовые междоусобицы — тайм свободного гнева. И люди не могли свергнуть эту диктатуру, ибо им мешала договориться отупляющая лживая информация и сбивало с толку периодическое ощущение счастья.