Страница:
Поджигать начали в открытую. Сгорел лучший ресторан в городе – “Москва”. В середине зимы – вокзал, Институт субтропического хозяйства. Казалось, здесь никто не собирается больше жить – здесь поселилась война.
ИнгуриГЭС (крупнейшая в Закавказье) была разграблена, провода вывезены в Турцию на металлолом. Та же участь постигла все предприятия города.
Дома абхазов сжигались методично. В Сухуми чернели целые улицы – те, на которых компактно проживали абхазы. Абхазские села сжигались полностью. Когда настанет время бегства из города, поджигать будут все подряд… все, что успеют.
А потом, когда вернутся абхазы, они будут занимать дома и квартиры грузин… или сжигать их. Придет черед гореть грузинским селам.
Воевать за свободу
Из подъехавшей “семерки” вышел офицер, майор, и вытащил из салона мальчика лет двенадцати, русского. У мальчика было сквозное ранение: пуля вошла между лопаток и вышла через грудь.
Утром он уже улыбался и попросил есть. Майор навещал его каждый день. Оказалось вот что.
Мальчишка сбежал из дому, а жил он в Петербурге, и жажда подвигов понесла его в Абхазию, “воевать за свободу”. Чеченцы и казаки, к которым он попал, охотно приняли его в свои ряды. (На той войне их лагеря стояли бок о бок.) Скоро его посадили на берегу Гумисты в дозор. На противоположном берегу располагались, естественно, дозоры грузин. Командир батальона, обнаружив врага, решил не поручать это дело новобранцам. Он поднялся выше по реке, перешел ее вброд, подкрался и, видя только спину, выстрелил. Подойдя к поверженному врагу, он с ужасом обнаружил, что это ребенок.
Комбат по-отечески опекал своего пленника, привозил ему в госпиталь гостинцы. Сразу сообщили родителям мальчика в Петербург (кажется, он жил без отца, с мамой и бабушкой), но они долго не могли приехать за ним.
“Оружие хотят иметь все”
В госпитале лежал молодой парень, грузинский новобранец.
Огнестрельных ранений у него не было, но парень был сильно избит, с сотрясением мозга и переломами.
Прибыв в Сухуми и найдя штаб части, в которую направлялся, он получил автомат, военный билет и стал солдатом. Завтра, сказали ему, на передовую.
Новобранец решил, что если так, сегодня сам бог велит ему погулять как следует.
Уже поздним вечером, выйдя из шумного кабака в кромешную тьму, солдат услышал, как его окликнули по-грузински – закурить, мол, не найдется?.. Но не успел он вынуть из кармана сигареты, как получил сокрушительный удар по голове. Били долго, пока совсем не затих. Нашли его только наутро. Без автомата.
– Оружие хотят иметь все, – говорил он, тускло улыбаясь,- а идти на передовую – не все…
Друг
За водой приходилось тащиться далеко на окраину города, где из скалы тек пущенный в трубу родник. Пристрелявшись, минометчики осаждающей стороны однажды точно накрыли этот источник, когда возле него толпились люди.
Как всегда неожиданно, с шумом и стенаниями родственников, к госпиталю подъехало несколько машин. Из одной вытащили женщину, которая не подавала уже признаков жизни, затем другую женщину с почти оторванными рукой и ногой. И руку, и ногу ей потом ампутировали. Это была сотрудница Лиды, и Лида потом подолгу просиживала в ее палате, успокаивая ее… доказывая, что и в таком виде можно жить.
Третьим был худенький мальчик, он лежал на руках несшего его мужчины со спокойным бледным лицом… как будто он уснул в дальней дороге. Когда мужчина положил мальчика в перевязочной, стал виден осколок от мины, размером с палец, который вошел в правый висок и, взбугрив лобную кость, застрял в мозгу.
Нейрохирург посмотрел, сказал:
– Оперировать бесполезно, он через пару часов умрет.
И ушел.
Но мальчик с торчащим в голове осколком прожил ночь и еще полдня.
А утром к двери реанимационной, где он лежал, пришел его друг. Паренек был жутко растерян и бледен. Они вместе набирали воду, когда прилетела эта мина. Он один из четверых остался без единой царапины. Я не пускал его, а он очень просил. Я понимал, какое впечатление останется у него на всю жизнь, если он увидит…
Но он твердо встал передо мной и с глазами, полными мольбы, сказал:
– Пустите, дядя, я должен увидеть его.
В слове “должен” было столько осознанности…
Я открыл дверь в палату. Он медленно прошел по проходу к последней койке, на которой все так же наискосок, не укрытый одеялом, лежал его друг… Обошел, не отрывая глаз, постоял немного и бросился бежать.
Ссора
Было затишье. Врачи стояли на крылечке – курили, балагурили. Обстрела не было, боев – тоже, не было как бы и самой войны. Погода, разумеется… белели облака…
Гул моторов оборвал иллюзию – в сторону госпиталя неслись двое “жигулей”. Резко затормозили у крыльца, из каждого автомобиля вытащили по тяжелораненому. Грузинские военные, доставившие своих товарищей, были пьяны и чрезвычайно возбуждены. Они орали, ругались, подгоняли врачей матом. Вынесли носилки. Ранения были у одного в голову, у другого в грудь.
Рустам Гвиндишвили, дежурный хирург, подошел к тому, что был ранен в грудь, поднял ему веки и сказал:
– Несите в операционную.
Второго раненого он предложил отвезти в нейрохирургическое отделение, располагавшееся в Республиканской больнице.
Крики и угрозы достигли апогея. Военные бегали по двору, стучали по машине “скорой помощи”.
– Где шофер?! Заводи!
На “скорой”, – после того как из его гаража увели служебную “ниву”, – ездил Гиви Гегечкория, главврач. Но, чувствуя, насколько взрывоопасна атмосфера, он спрятался в здании администрации.
Военные, озверев от отчаяния и злобы, защелкали предохранителями автоматов – но никто не шел. Тогда один из них прикладом разбил стекло, открыл кабину, оборвал провода – видно было, что он делал это не один раз – и завел машину, замкнув провода руками. “Скорая” с раненым в голову уехала.
Хирурги поднялись в операционную.
Они все уже знали, что лежавший на операционном столе был мертв, его привезли уже мертвым. Рустам Гвиндишвили или недоглядел, или – скорее всего – просто побоялся сказать об этом бесноватым военным.
Они толпились в операционной, их с трудом удалось уговорить выйти. Они вышли, но один из них сел на стул, положил автомат на колени и мрачно на все просьбы повторял:
– Я никуда не уйду. Оперируйте.
Хирургам ничего не оставалось, как имитировать операцию. Вскрыли грудную клетку и замешкались, не зная – что дальше…
Я в этот момент ушел в одну из дальних палат – ситуация была раскалена до предела, любой из нас мог попасть под горячую руку. Минут через сорок в коридоре раздался дикий вопль, а за ним крик в окно о том, что их товарищ умер. Началась сумасшедшая стрельба, палили в воздух, в больничные стены, очереди не стихли, пока не закончились патроны в рожках. Неожиданно все попрыгали в машины и уехали.
Позже выяснилось, что поссорились между собой два офицера: один – мхедрионовец, другой – сван из “сванского легиона”. Ссора быстро дошла до стрельбы, мхедрионовец был ранен смертельно.
А его друзья бросились из нашего госпиталя в Республиканскую больницу мстить раненому в голову свану. Хотя шансов выжить у того и так было немного.
Снайперша
Однажды привезли абхазскую снайпершу. На вид – лет 18-19. В ней было восемь пуль. Привезшие ее грузинские солдаты сказали, что она убила восьмерых – и поэтому в нее всадили столько же пуль, по одной за каждого убитого… а она, сука, живучая. Ее бросили на крыльце и сказали, что приедут утром, а пока выставят охрану, чтобы ее не выкрали.
– Оперируйте. Если выживет, будем судить и расстреляем.
Но ей повезло – она умерла, не приходя в сознание.
Выпал снег
Уже в начале декабря выпал снег метровой толщины и лежал всю зиму, до весны. Много деревьев обломал этот снег. Они рушились с резким скрипом, похожим на крик. Жители растаскивали их на дрова.
В больнице, построенной еще в прошлом веке, кухня имела плоскую крышу, не рассчитанную на такие снегопады – конечно же, крыша рухнула. Соорудили кухню во дворе: четыре столба и навес. Посредине разводили костер под котлом и варили: утром манную кашу, вечером макароны. Этим кормили раненых и питались сами. За дровами ходили в соседний корпус, сгоревший еще в мирное время. Ломом выдирали уцелевшие межэтажные перекрытия.
Там же, в дворовой кухоньке, после того, как перестала работать разбомбленная прачечная, стиралось белье – вручную. Под уклон на улицу текла мутная розовая жижа – кровь, смешанная с мыльной пеной.
С Новым годом!
Первый массированный обстрел города с абхазских позиций за Гумистой начался около 16.00 31 декабря 1992 года. Сначала ударили минометы, а к ночи добавились и гаубицы. В новогоднюю ночь я дежурил в госпитале. Пожилые врачи, побывавшие на Отечественной, с видом знатоков пытались определить калибр и вид оружия. Около 20.00 несколько десятков снарядов “Града” легло рядом с госпиталем, но левее и с перелетом. Часть их попала в жилые дома через дорогу, часть – в обезьяний питомник. Обезьяны визжали душераздирающе. Они в ужасе метались по вольерам, не понимая, откуда исходит такая грозная опасность и за что… От жалости к ним хотелось просто умереть. Женщины утирали глаза.
Этот ужас вместе с обстрелом стих только под утро.
Подарочки
Кое-как дождавшись утра, сдав смену второму электрику, я бросился домой. Дома одна оставалась Лида. Шел вдоль стен, перебегая с одной стороны улицы на другую так, чтобы оставаться прикрытым зданиями от возможного обстрела…
Возле подъезда теснилась толпа. Стало страшно. Оказалось – неразорвавшийся снаряд. В тротуаре зияла дыра диаметром с ведро, дальше асфальт поднялся и полопался метра на два вдоль бордюра. Рядом валялась аккуратно срезанная снарядом ветка кипариса.
Позвонили саперам – оказалось, за новогоднюю ночь таких подарков набралось более десятка.
Один из них попытались извлечь – вокруг собрались зеваки, приехали журналисты. Снаряд взорвался. Погибли девять человек.
Остальные снаряды – по крайней мере наш – обнесли проволокой, они так и пролежали всю войну.
Но что случилось бы с нашим домом, с Лидой, если бы он взорвался… Я видел, что сделали эти снаряды там, где они взорвались: воронка диаметром в 6-7 метров и глубиной в 5. Асфальт огромными глыбами перелетал через четырехэтажный дом.
Если убьют…
Лида рассказала, как она встретила этот Новый год. Она очень испугалась, когда начался обстрел, а потом нагрела на нашей “буржуйке” воды и пошла в ванную мыться. И повторяла про себя одну фразу: “Если убьют, то по крайней мере буду чистая”.
Невеста
Каждое утро ее привозил на работу жених.
Услышав хлопок автомобильной двери у служебного входа, все, кто оказывался в этот момент возле окон, невольно любовались сценой: их улыбками, нежным прощанием, ее стройной фигурой, радостно струившейся под его взглядом, когда она шла по дорожке. Жених и невеста продолжали жить в своем счастье.
Правда, из-за войны пришлось отложить свадьбу. Но Мзия была уверена, и Сандро с ней соглашался, что долго это не продлится, несколько месяцев… к следующему лету уж точно все наладится. Сандро, улыбаясь, обещал ей быть осторожным и сидеть всегда в самом дальнем и глубоком окопе.
Мзия была застигнута обстрелом “Града” на улице Эшба, недалеко от Республиканской больницы. Она укрылась за стволом большого эвкалипта. Один из снарядов попал в крону дерева и разорвался – а один из тысяч осколков пробил насквозь ее сердце…
Обстреляли рынок
С утра люди со всего города тянулись к рынку – пешком или на велосипедах. На самом рынке к февралю уже кроме листьев лахома – сорт капусты – купить ничего было невозможно. Если изредка кто-нибудь рисковал привезти мешок картошки, его разбирали в сумасшедшей давке. Больше мешка обычно не привозили – боялись мародерства со стороны солдат. Торговали одеждой – новой и поношенной. Хорошо шли печки-“буржуйки”. Некоторые продавали лекарства.
Самая бойкая торговля – между 10 и 11 утра – совпадала с утренним обстрелом. Люди как бы привыкли к обстрелам, и никто не верил, что станут обстреливать полный мирными и голодными людьми рынок.
Но однажды это случилось.
Около полудня к госпиталю подъехал “пазик”, набитый вопившими и стенавшими людьми. Выбежали врачи. Из “пазика” стали вытаскивать изувеченных осколочными ранениями… одного, второго, третьего… Не успевали подавать носилки – а раненым не было конца. Подъехали несколько “жигулей”, в них тоже привезли раненых, в основном женщин.
Навсегда запомнилась женщина-армянка, которая лежала на носилках на крыльце госпиталя. Она была в шоке, боли не чувствовала и с каким-то потусторонним любопытством разглядывала собственные многочисленные раны от осколков – она была буквально утыкана ими.
Вскоре стали известны подробности обстрела. Несколько снарядов установки “Град” упали прямо в толпу, один, отрекошетив от асфальта, разорвался под стоявшим на дороге “икарусом”, – здесь у всех пострадавших были до колен перебиты ноги. В этот момент мимо автобуса проезжали “жигули” – осколки разорвавшегося снаряда прошили дверь автомобиля и перебили бедренные кости ног водителя.
В этот день было убито или искалечено 68 гражданских лиц.
Ночная возня
Ночью – монолит мрака. Зрачки скользят в бездну, ловя зацепку. Иногда – зыбкое пятно. Кто-то имеет смелость признаться: вот, я здесь, живой. Кто-то не боится раздразнить минометчиков по ту сторону ночи или накликать внезапно рвущий небо штурмовик… Но скорее всего это пятно – чья-то безысходность. То ли больной требует очередной заботы, то ли дети проголодались. Или мхедрионовцы подсвечивают себе, чтобы удобнее было выносить добычу. Хозяева забились в какой-нибудь дальний угол…
– Давай спать, – уговариваю я Лиду.
Я понимаю, конечно, как ей сейчас жутко. Всю жизнь она пугалась грома. После каждой ночной грозы она ходила бледная, истомленная небесными канонадами. Вздрагивала под одеялом и будила меня… а я неизменно на нее ворчал: “Ну что ты, как маленькая”.
Вот и сейчас ворчу – будто этим можно ее провести, убедить, что нечего бояться… это, как гроза… отгремит.
– Спи. Какой смысл лежать и ждать обстрела. Если будет, и так проснемся, – и вдруг, запнувшись, пытаюсь сгладить эту неловкость будничными словами: – Спи. Завтра тебе в госпиталь, не выспишься…
Но сам я тоже не могу уснуть. В подъезде на первом этаже, у дверей борделя, затевается нехорошая перепалка. Сначала тихо, но напористо – будто какие-то зверьки обнюхиваются и урчат. Скоро переходят на крик.
Там постоянно оспаривают очередность доступа к телу. Всегда спешат и не хотят ждать: война.
В черной тишине воспаляется слух.
Когда тишина лопается, мы вскидываем головы… нет, ничего… далеко, не на нашей улице… не на соседней. Мы опускаем головы на горячие подушки. Ночи тягучие. Мы прилипаем к подушкам, как жалкие мухи к клейким лентам. Скорей бы прорваться к утру. Тишина и мрак страшны. Но если где-то близко начинают метаться ослепительные флаги света – это еще страшней. Едут солдаты. По ночам солдаты разъезжают по городу. Может быть, воевать… может быть, грабить. Сюда?.. Мимо…
Бордель трудится. До утра еще далеко. Обстрела, скорее всего, не будет.
Она, конечно, не спит. Наверняка она и не смыкала веки.
– Ты спишь? – шепчет она.
– Нет.
– Знаешь, я все думаю… как же они могут обстреливать свой собственный город, свою столицу? Ведь еще вчера они жили здесь и…
– Не надо… не надо искать ответов на это безумие. Давай его сначала переживем.
– Ну ладно… они безумные. И те, и другие. Они обезумели, между ними теперь кровь. Коля, а наши… эти вот летчики, которые вчера бомбили… как они… почему? Неужели за деньги? а?
На этот раз я молчу. После короткого перерыва снизу – по стенам, по натянутой тишине – бегут голоса. В прифронтовом борделе беседуют.
Я сам уже начал изводить себя этими мыслями. Лежу и представляю себе, как летчики (“наши”, те, что бомбят нас) приезжают домой… улыбаются встречающим детям, женам, старикам. Радостны и еще – горды. Их бумажники беременны – и разродятся подарками, сладостями, фруктами. Они будут сидеть за праздничным столом, и дети будут их спрашивать…
– Я все вспоминаю, знаешь, того раненого, которому оторвало кисти рук. И его мать. Не знаю, что она ему говорила. Наверное, чтобы он не отчаивался… что его и такого будут любить. Она все время гладила его по повязкам, а он молчал.
– К нему приехала мать?
– Да. Ей позвонил его сослуживец, и она приехала. Это ее младший сын. Старшего уже убили.
В подъезде резко, в голос, вспыхивает стихшая было ссора. И вот уже стреляют. Очереди, выросшие по пути, как обвалы, рушатся, кажется, отовсюду. Еле слышные за стрельбой, носятся обрывки ругани. Автомат захлебнулся, и сразу, с полуслова, стали слышны чьи-то увещевания – почему-то по-русски, но с акцентом.
– Перестань! Нас убьет рикошетом! Перестань! Пошли отсюда.
Еще одна очередь. Кажется, в упор по двери – и стихает окончательно.
В темноте не видно лица жены.
– Ничего, ничего, успокойся.
Она успокоится, конечно. Ей надо поплакать. К тому же мы постоянно повторяем друг другу, что во всем надо искать плюсы… зато грабители обходят наш дом стороной… вон даже квартира Инарбы стоит целехонька.
– Все… уже тихо, слышишь?
Она плачет. И как это у нее получается – без всхлипов, без прыгающего голоса…
– Коля, я не могу в это поверить… что чеченцы в Гаграх расстреляли, а потом сожгли пять тысяч грузин… Это же очень-очень много человек… Это же так много…
– Это ведь слухи. Чеченцы сами могли их распустить.
– Зачем?
– Запугать, понимаешь.
Она долго молчит, уже без слез. Я начал было думать о чем-то другом, но она прерывает мои мысли.
– Коля, – зовет она, – а если это правда?
А внизу снова затевается возня. Старые кровати.
Гул. Утробный, угрюмый. Вырастает неспешно, но неотвратимо. Сначала ползет, стелется – но, окрепнув и созрев, уже наваливается, давит. Стены подрагивают.
Уже можно понять: два мощных двигателя… тягачи или грузовики. Медленно двигаются вверх по улице, к западной окраине. Фары выключены. Потом дрожь в стенах смолкает, двигатели удаляются.
Вязкое время, еще один кусок ночи. Час или два… или три. Длинная ночь. Новые гости у Мананы с подружками.
Тишину сжирает чудовище.
Оно разрывает ее на клочки, оно рыгает. Ракеты одна за одной летят, хлеща хвостами. Это где-то в стороне стадиона, за рынком. Ракеты летят в сторону верхней дороги, туда, где мост через Гумисту. Это не “Град”, это что-то гораздо мощнее. На несколько секунд мрак и глухота – и еще залп.
Противоположный, занятый абхазами берег Гумисты полыхает. Дикая кутерьма огня, дым. Отсветы дотанцовывают до наших стен и заставляют стены струиться… плыть…
Потом снова гудят тягачи. Так же угрюмо, как бы бормоча что-то злое. Они уходят в восточную часть города, где будут недосягаемы.
– Значит, будет теперь обстрел? – шепчет она.
– Нет, не будет… не сегодня. Завтра, наверное.
Кто-то смеется. Кто-то икает. Кто-то передергивает затвор.
Проклятые русские
Утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски, естественно… Ночью прилетает русский штурмовик… А утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски и думаешь – прилетит ли этой ночью русский штурмовик. Днем по русскому телевидению выступит Паша Мерседес и, размазав улыбчивое лицо по экрану, расскажет, что ни один самолет…
Турецкие макароны
В качестве гуманитарной помощи Турция прислала несколько тонн макарон. Их на грузовиках перевезли в один из магазинов и стали продавать. Причем за несколько часов этой гуманитарной распродажи цена менялась трижды.
Мы с Лидой отстояли в очереди восемь часов. Собственно, больше это походило на штурм. Узкая дверь магазина, перегороженная столом, и за ним – две хмурые тетки. Толпа беспрерывно галдит, тычет зажатыми в кулаки деньгами, зовет то одну, то другую продавщицу по имени, повизгивает. Продавщицы, не торопясь, высматривают в толпе родственников, знакомых, соседей, берут у них через головы впереди стоящих деньги, так же через головы подают ящики макарон. Время от времени подходят солдаты и, стреляя вверх, чтобы осадить толпу, наводят порядок. Солдаты тоже берут макароны и уходят. Чем меньше остается ящиков, тем безумней давка, тем чаще подходят солдаты. Придвинувшись вплотную к столу-прилавку, мы с Лидой стоим уже около получаса. Всунуть деньги в руки продавщиц не так-то просто. Они все время норовят взять у кого-нибудь сзади, сбоку – у того, кто зовет их по-грузински. И все-таки – ура! – мы тащим два ящика и еще пять пакетов!
Русская рожа
Володя Воскобойник – с ним мы работали вместе в СФТИ – отстоял многочасовую очередь за хлебом. Хлеб выпекали прежде всего для армии, а излишки работники хлебозавода выносили прямо к решетке. Солдат охранял – скорее сказать, контролировал – это прибыльное предприятие. Ждать приходилось подолгу: когда вынесут, тогда и вынесут… Володя дождался, подошла его очередь.
– А ты, русская рожа, езжай за хлебом в свою Россию, – сказал ему солдат.
Володя развернулся и пошел домой.
За что?
К нам в госпиталь из такой же очереди привезли пожилую женщину лет шестидесяти со сломанной ключицей. Со словами: “Проклятые русские!” – солдат ударил ее прикладом. Она плакала, причитая вполголоса: “За что?”, – и озиралась на врачей-грузин, накладывавших ей повязку.
Водочный бизнес Прониных
Вокруг как-то быстро – удивительно быстро – налаживался особый военный быт. Мир взорвался, а обломки улеглись в каком-то новом, уродливом порядке. Быстрее всех в нашем доме в этот порядок вписались Пронины. (Сказалось, видимо, то, что при советской власти Люба, мать семейства, была профессиональной спекулянткой. Олег, ее муж, сын Юра и дочь Надя помогали ей в этом нелегком деле.)
В войну они занялись сбытом водки. Каждый день мать с дочкой садились в прицеп трактора “Беларусь” и отправлялись на станцию Дранда, что в 30 км от Сухуми. Здесь всегда стояла железнодорожная цистерна со спиртом, а на базе лимонадного завода производился разлив “огненной воды”. Они привозили несколько десятков бутылок и сначала продавали их прямо на улицах, а со временем клиенты стали приходить к ним домой. Цена на водку росла в зависимости от положения дел в окопах: в сентябре бутылка стоила пять тысяч купонов, к концу года уже семь. (По слухам, зарплата солдат грузинской регулярной армии составляла 15 тысяч купонов…) Время от времени у жилища Прониных раздавались автоматные очереди: таким образом солдаты реагировали на инфляцию. Много раз я видел, как мать и дочь бывали на волосок от гибели. В проверенных выражениях, привычно, что ли, они умоляли не убивать их и не отбирать у них водку, ссылаясь на то, что это “хозяин” устанавливает цену, а назвать они его не могут… Но доход они все-таки имели неплохой: как-то, заглянув к ним за спичками, я застал на их столе жареное мясо.
В погожие дни Олег ходил к морю, удил с пирса рыбу. В один из таких дней, когда он ушел на рыбалку, начался абхазский артобстрел. Видимо, обстреливали находящуюся на берегу гостиницу “Тбилиси”, в которой в это время расположился на отдых только что выведенный из окопов грузинский батальон, но наводчик оказался неважный – снаряды бухали в районе пляжа, где не было никого, кроме одинокого невезучего рыбака. Артобстрел стих, время шло, но Олег все не возвращался. Люба начала беспокоиться. Наконец он пришел – с огромной лиловой шишкой во весь лоб. Поднятый взрывом голыш угодил в него, и он потерял сознание.
(Позже, живя уже в России, мы узнали от знакомых, что Олег Пронин был зверски убит вернувшимися абхазами – за то, что “обслуживал оккупантов”.)
Пробивает ли АКМ рельс?
Во дворе напротив жил русский ополченец – быть может, единственный на весь город русский ополченец, сражавшийся на грузинской стороне. Жил он с матерью-старушкой, лет ему было около двадцати пяти. Высокий, плечистый и очень довольный, что у него есть собственный автомат.
Однажды, крепко выпив в компании своих однополчан, он стал хвалить автомат Калашникова, утверждая, что тот пробивает рельс. А так как железная дорога проходила недалеко, спорщики отправились к путям – и, отойдя метров на пять от рельса, поклонник АКМа прицелился и выстрелил. Дико взвизгнув, пуля-дура отскочила от рельса – один глаз вытек напрочь, а второй повис на нервных волокнах.
Мука
Когда-то, когда вопрос о том, кем считать себя – украинцем или русским (по крови или по культуре), – время от времени просыпался и начинал ерзать в душе, я вспоминал о Гоголе, о его двуедином гении, и этим утолялся. Все-таки две родины лучше, чем ни одной.
ИнгуриГЭС (крупнейшая в Закавказье) была разграблена, провода вывезены в Турцию на металлолом. Та же участь постигла все предприятия города.
Дома абхазов сжигались методично. В Сухуми чернели целые улицы – те, на которых компактно проживали абхазы. Абхазские села сжигались полностью. Когда настанет время бегства из города, поджигать будут все подряд… все, что успеют.
А потом, когда вернутся абхазы, они будут занимать дома и квартиры грузин… или сжигать их. Придет черед гореть грузинским селам.
Воевать за свободу
Из подъехавшей “семерки” вышел офицер, майор, и вытащил из салона мальчика лет двенадцати, русского. У мальчика было сквозное ранение: пуля вошла между лопаток и вышла через грудь.
Утром он уже улыбался и попросил есть. Майор навещал его каждый день. Оказалось вот что.
Мальчишка сбежал из дому, а жил он в Петербурге, и жажда подвигов понесла его в Абхазию, “воевать за свободу”. Чеченцы и казаки, к которым он попал, охотно приняли его в свои ряды. (На той войне их лагеря стояли бок о бок.) Скоро его посадили на берегу Гумисты в дозор. На противоположном берегу располагались, естественно, дозоры грузин. Командир батальона, обнаружив врага, решил не поручать это дело новобранцам. Он поднялся выше по реке, перешел ее вброд, подкрался и, видя только спину, выстрелил. Подойдя к поверженному врагу, он с ужасом обнаружил, что это ребенок.
Комбат по-отечески опекал своего пленника, привозил ему в госпиталь гостинцы. Сразу сообщили родителям мальчика в Петербург (кажется, он жил без отца, с мамой и бабушкой), но они долго не могли приехать за ним.
“Оружие хотят иметь все”
В госпитале лежал молодой парень, грузинский новобранец.
Огнестрельных ранений у него не было, но парень был сильно избит, с сотрясением мозга и переломами.
Прибыв в Сухуми и найдя штаб части, в которую направлялся, он получил автомат, военный билет и стал солдатом. Завтра, сказали ему, на передовую.
Новобранец решил, что если так, сегодня сам бог велит ему погулять как следует.
Уже поздним вечером, выйдя из шумного кабака в кромешную тьму, солдат услышал, как его окликнули по-грузински – закурить, мол, не найдется?.. Но не успел он вынуть из кармана сигареты, как получил сокрушительный удар по голове. Били долго, пока совсем не затих. Нашли его только наутро. Без автомата.
– Оружие хотят иметь все, – говорил он, тускло улыбаясь,- а идти на передовую – не все…
Друг
За водой приходилось тащиться далеко на окраину города, где из скалы тек пущенный в трубу родник. Пристрелявшись, минометчики осаждающей стороны однажды точно накрыли этот источник, когда возле него толпились люди.
Как всегда неожиданно, с шумом и стенаниями родственников, к госпиталю подъехало несколько машин. Из одной вытащили женщину, которая не подавала уже признаков жизни, затем другую женщину с почти оторванными рукой и ногой. И руку, и ногу ей потом ампутировали. Это была сотрудница Лиды, и Лида потом подолгу просиживала в ее палате, успокаивая ее… доказывая, что и в таком виде можно жить.
Третьим был худенький мальчик, он лежал на руках несшего его мужчины со спокойным бледным лицом… как будто он уснул в дальней дороге. Когда мужчина положил мальчика в перевязочной, стал виден осколок от мины, размером с палец, который вошел в правый висок и, взбугрив лобную кость, застрял в мозгу.
Нейрохирург посмотрел, сказал:
– Оперировать бесполезно, он через пару часов умрет.
И ушел.
Но мальчик с торчащим в голове осколком прожил ночь и еще полдня.
А утром к двери реанимационной, где он лежал, пришел его друг. Паренек был жутко растерян и бледен. Они вместе набирали воду, когда прилетела эта мина. Он один из четверых остался без единой царапины. Я не пускал его, а он очень просил. Я понимал, какое впечатление останется у него на всю жизнь, если он увидит…
Но он твердо встал передо мной и с глазами, полными мольбы, сказал:
– Пустите, дядя, я должен увидеть его.
В слове “должен” было столько осознанности…
Я открыл дверь в палату. Он медленно прошел по проходу к последней койке, на которой все так же наискосок, не укрытый одеялом, лежал его друг… Обошел, не отрывая глаз, постоял немного и бросился бежать.
Ссора
Было затишье. Врачи стояли на крылечке – курили, балагурили. Обстрела не было, боев – тоже, не было как бы и самой войны. Погода, разумеется… белели облака…
Гул моторов оборвал иллюзию – в сторону госпиталя неслись двое “жигулей”. Резко затормозили у крыльца, из каждого автомобиля вытащили по тяжелораненому. Грузинские военные, доставившие своих товарищей, были пьяны и чрезвычайно возбуждены. Они орали, ругались, подгоняли врачей матом. Вынесли носилки. Ранения были у одного в голову, у другого в грудь.
Рустам Гвиндишвили, дежурный хирург, подошел к тому, что был ранен в грудь, поднял ему веки и сказал:
– Несите в операционную.
Второго раненого он предложил отвезти в нейрохирургическое отделение, располагавшееся в Республиканской больнице.
Крики и угрозы достигли апогея. Военные бегали по двору, стучали по машине “скорой помощи”.
– Где шофер?! Заводи!
На “скорой”, – после того как из его гаража увели служебную “ниву”, – ездил Гиви Гегечкория, главврач. Но, чувствуя, насколько взрывоопасна атмосфера, он спрятался в здании администрации.
Военные, озверев от отчаяния и злобы, защелкали предохранителями автоматов – но никто не шел. Тогда один из них прикладом разбил стекло, открыл кабину, оборвал провода – видно было, что он делал это не один раз – и завел машину, замкнув провода руками. “Скорая” с раненым в голову уехала.
Хирурги поднялись в операционную.
Они все уже знали, что лежавший на операционном столе был мертв, его привезли уже мертвым. Рустам Гвиндишвили или недоглядел, или – скорее всего – просто побоялся сказать об этом бесноватым военным.
Они толпились в операционной, их с трудом удалось уговорить выйти. Они вышли, но один из них сел на стул, положил автомат на колени и мрачно на все просьбы повторял:
– Я никуда не уйду. Оперируйте.
Хирургам ничего не оставалось, как имитировать операцию. Вскрыли грудную клетку и замешкались, не зная – что дальше…
Я в этот момент ушел в одну из дальних палат – ситуация была раскалена до предела, любой из нас мог попасть под горячую руку. Минут через сорок в коридоре раздался дикий вопль, а за ним крик в окно о том, что их товарищ умер. Началась сумасшедшая стрельба, палили в воздух, в больничные стены, очереди не стихли, пока не закончились патроны в рожках. Неожиданно все попрыгали в машины и уехали.
Позже выяснилось, что поссорились между собой два офицера: один – мхедрионовец, другой – сван из “сванского легиона”. Ссора быстро дошла до стрельбы, мхедрионовец был ранен смертельно.
А его друзья бросились из нашего госпиталя в Республиканскую больницу мстить раненому в голову свану. Хотя шансов выжить у того и так было немного.
Снайперша
Однажды привезли абхазскую снайпершу. На вид – лет 18-19. В ней было восемь пуль. Привезшие ее грузинские солдаты сказали, что она убила восьмерых – и поэтому в нее всадили столько же пуль, по одной за каждого убитого… а она, сука, живучая. Ее бросили на крыльце и сказали, что приедут утром, а пока выставят охрану, чтобы ее не выкрали.
– Оперируйте. Если выживет, будем судить и расстреляем.
Но ей повезло – она умерла, не приходя в сознание.
Выпал снег
Уже в начале декабря выпал снег метровой толщины и лежал всю зиму, до весны. Много деревьев обломал этот снег. Они рушились с резким скрипом, похожим на крик. Жители растаскивали их на дрова.
В больнице, построенной еще в прошлом веке, кухня имела плоскую крышу, не рассчитанную на такие снегопады – конечно же, крыша рухнула. Соорудили кухню во дворе: четыре столба и навес. Посредине разводили костер под котлом и варили: утром манную кашу, вечером макароны. Этим кормили раненых и питались сами. За дровами ходили в соседний корпус, сгоревший еще в мирное время. Ломом выдирали уцелевшие межэтажные перекрытия.
Там же, в дворовой кухоньке, после того, как перестала работать разбомбленная прачечная, стиралось белье – вручную. Под уклон на улицу текла мутная розовая жижа – кровь, смешанная с мыльной пеной.
С Новым годом!
Первый массированный обстрел города с абхазских позиций за Гумистой начался около 16.00 31 декабря 1992 года. Сначала ударили минометы, а к ночи добавились и гаубицы. В новогоднюю ночь я дежурил в госпитале. Пожилые врачи, побывавшие на Отечественной, с видом знатоков пытались определить калибр и вид оружия. Около 20.00 несколько десятков снарядов “Града” легло рядом с госпиталем, но левее и с перелетом. Часть их попала в жилые дома через дорогу, часть – в обезьяний питомник. Обезьяны визжали душераздирающе. Они в ужасе метались по вольерам, не понимая, откуда исходит такая грозная опасность и за что… От жалости к ним хотелось просто умереть. Женщины утирали глаза.
Этот ужас вместе с обстрелом стих только под утро.
Подарочки
Кое-как дождавшись утра, сдав смену второму электрику, я бросился домой. Дома одна оставалась Лида. Шел вдоль стен, перебегая с одной стороны улицы на другую так, чтобы оставаться прикрытым зданиями от возможного обстрела…
Возле подъезда теснилась толпа. Стало страшно. Оказалось – неразорвавшийся снаряд. В тротуаре зияла дыра диаметром с ведро, дальше асфальт поднялся и полопался метра на два вдоль бордюра. Рядом валялась аккуратно срезанная снарядом ветка кипариса.
Позвонили саперам – оказалось, за новогоднюю ночь таких подарков набралось более десятка.
Один из них попытались извлечь – вокруг собрались зеваки, приехали журналисты. Снаряд взорвался. Погибли девять человек.
Остальные снаряды – по крайней мере наш – обнесли проволокой, они так и пролежали всю войну.
Но что случилось бы с нашим домом, с Лидой, если бы он взорвался… Я видел, что сделали эти снаряды там, где они взорвались: воронка диаметром в 6-7 метров и глубиной в 5. Асфальт огромными глыбами перелетал через четырехэтажный дом.
Если убьют…
Лида рассказала, как она встретила этот Новый год. Она очень испугалась, когда начался обстрел, а потом нагрела на нашей “буржуйке” воды и пошла в ванную мыться. И повторяла про себя одну фразу: “Если убьют, то по крайней мере буду чистая”.
Невеста
Каждое утро ее привозил на работу жених.
Услышав хлопок автомобильной двери у служебного входа, все, кто оказывался в этот момент возле окон, невольно любовались сценой: их улыбками, нежным прощанием, ее стройной фигурой, радостно струившейся под его взглядом, когда она шла по дорожке. Жених и невеста продолжали жить в своем счастье.
Правда, из-за войны пришлось отложить свадьбу. Но Мзия была уверена, и Сандро с ней соглашался, что долго это не продлится, несколько месяцев… к следующему лету уж точно все наладится. Сандро, улыбаясь, обещал ей быть осторожным и сидеть всегда в самом дальнем и глубоком окопе.
Мзия была застигнута обстрелом “Града” на улице Эшба, недалеко от Республиканской больницы. Она укрылась за стволом большого эвкалипта. Один из снарядов попал в крону дерева и разорвался – а один из тысяч осколков пробил насквозь ее сердце…
Обстреляли рынок
С утра люди со всего города тянулись к рынку – пешком или на велосипедах. На самом рынке к февралю уже кроме листьев лахома – сорт капусты – купить ничего было невозможно. Если изредка кто-нибудь рисковал привезти мешок картошки, его разбирали в сумасшедшей давке. Больше мешка обычно не привозили – боялись мародерства со стороны солдат. Торговали одеждой – новой и поношенной. Хорошо шли печки-“буржуйки”. Некоторые продавали лекарства.
Самая бойкая торговля – между 10 и 11 утра – совпадала с утренним обстрелом. Люди как бы привыкли к обстрелам, и никто не верил, что станут обстреливать полный мирными и голодными людьми рынок.
Но однажды это случилось.
Около полудня к госпиталю подъехал “пазик”, набитый вопившими и стенавшими людьми. Выбежали врачи. Из “пазика” стали вытаскивать изувеченных осколочными ранениями… одного, второго, третьего… Не успевали подавать носилки – а раненым не было конца. Подъехали несколько “жигулей”, в них тоже привезли раненых, в основном женщин.
Навсегда запомнилась женщина-армянка, которая лежала на носилках на крыльце госпиталя. Она была в шоке, боли не чувствовала и с каким-то потусторонним любопытством разглядывала собственные многочисленные раны от осколков – она была буквально утыкана ими.
Вскоре стали известны подробности обстрела. Несколько снарядов установки “Град” упали прямо в толпу, один, отрекошетив от асфальта, разорвался под стоявшим на дороге “икарусом”, – здесь у всех пострадавших были до колен перебиты ноги. В этот момент мимо автобуса проезжали “жигули” – осколки разорвавшегося снаряда прошили дверь автомобиля и перебили бедренные кости ног водителя.
В этот день было убито или искалечено 68 гражданских лиц.
Ночная возня
Ночью – монолит мрака. Зрачки скользят в бездну, ловя зацепку. Иногда – зыбкое пятно. Кто-то имеет смелость признаться: вот, я здесь, живой. Кто-то не боится раздразнить минометчиков по ту сторону ночи или накликать внезапно рвущий небо штурмовик… Но скорее всего это пятно – чья-то безысходность. То ли больной требует очередной заботы, то ли дети проголодались. Или мхедрионовцы подсвечивают себе, чтобы удобнее было выносить добычу. Хозяева забились в какой-нибудь дальний угол…
– Давай спать, – уговариваю я Лиду.
Я понимаю, конечно, как ей сейчас жутко. Всю жизнь она пугалась грома. После каждой ночной грозы она ходила бледная, истомленная небесными канонадами. Вздрагивала под одеялом и будила меня… а я неизменно на нее ворчал: “Ну что ты, как маленькая”.
Вот и сейчас ворчу – будто этим можно ее провести, убедить, что нечего бояться… это, как гроза… отгремит.
– Спи. Какой смысл лежать и ждать обстрела. Если будет, и так проснемся, – и вдруг, запнувшись, пытаюсь сгладить эту неловкость будничными словами: – Спи. Завтра тебе в госпиталь, не выспишься…
Но сам я тоже не могу уснуть. В подъезде на первом этаже, у дверей борделя, затевается нехорошая перепалка. Сначала тихо, но напористо – будто какие-то зверьки обнюхиваются и урчат. Скоро переходят на крик.
Там постоянно оспаривают очередность доступа к телу. Всегда спешат и не хотят ждать: война.
В черной тишине воспаляется слух.
Когда тишина лопается, мы вскидываем головы… нет, ничего… далеко, не на нашей улице… не на соседней. Мы опускаем головы на горячие подушки. Ночи тягучие. Мы прилипаем к подушкам, как жалкие мухи к клейким лентам. Скорей бы прорваться к утру. Тишина и мрак страшны. Но если где-то близко начинают метаться ослепительные флаги света – это еще страшней. Едут солдаты. По ночам солдаты разъезжают по городу. Может быть, воевать… может быть, грабить. Сюда?.. Мимо…
Бордель трудится. До утра еще далеко. Обстрела, скорее всего, не будет.
Она, конечно, не спит. Наверняка она и не смыкала веки.
– Ты спишь? – шепчет она.
– Нет.
– Знаешь, я все думаю… как же они могут обстреливать свой собственный город, свою столицу? Ведь еще вчера они жили здесь и…
– Не надо… не надо искать ответов на это безумие. Давай его сначала переживем.
– Ну ладно… они безумные. И те, и другие. Они обезумели, между ними теперь кровь. Коля, а наши… эти вот летчики, которые вчера бомбили… как они… почему? Неужели за деньги? а?
На этот раз я молчу. После короткого перерыва снизу – по стенам, по натянутой тишине – бегут голоса. В прифронтовом борделе беседуют.
Я сам уже начал изводить себя этими мыслями. Лежу и представляю себе, как летчики (“наши”, те, что бомбят нас) приезжают домой… улыбаются встречающим детям, женам, старикам. Радостны и еще – горды. Их бумажники беременны – и разродятся подарками, сладостями, фруктами. Они будут сидеть за праздничным столом, и дети будут их спрашивать…
– Я все вспоминаю, знаешь, того раненого, которому оторвало кисти рук. И его мать. Не знаю, что она ему говорила. Наверное, чтобы он не отчаивался… что его и такого будут любить. Она все время гладила его по повязкам, а он молчал.
– К нему приехала мать?
– Да. Ей позвонил его сослуживец, и она приехала. Это ее младший сын. Старшего уже убили.
В подъезде резко, в голос, вспыхивает стихшая было ссора. И вот уже стреляют. Очереди, выросшие по пути, как обвалы, рушатся, кажется, отовсюду. Еле слышные за стрельбой, носятся обрывки ругани. Автомат захлебнулся, и сразу, с полуслова, стали слышны чьи-то увещевания – почему-то по-русски, но с акцентом.
– Перестань! Нас убьет рикошетом! Перестань! Пошли отсюда.
Еще одна очередь. Кажется, в упор по двери – и стихает окончательно.
В темноте не видно лица жены.
– Ничего, ничего, успокойся.
Она успокоится, конечно. Ей надо поплакать. К тому же мы постоянно повторяем друг другу, что во всем надо искать плюсы… зато грабители обходят наш дом стороной… вон даже квартира Инарбы стоит целехонька.
– Все… уже тихо, слышишь?
Она плачет. И как это у нее получается – без всхлипов, без прыгающего голоса…
– Коля, я не могу в это поверить… что чеченцы в Гаграх расстреляли, а потом сожгли пять тысяч грузин… Это же очень-очень много человек… Это же так много…
– Это ведь слухи. Чеченцы сами могли их распустить.
– Зачем?
– Запугать, понимаешь.
Она долго молчит, уже без слез. Я начал было думать о чем-то другом, но она прерывает мои мысли.
– Коля, – зовет она, – а если это правда?
А внизу снова затевается возня. Старые кровати.
Гул. Утробный, угрюмый. Вырастает неспешно, но неотвратимо. Сначала ползет, стелется – но, окрепнув и созрев, уже наваливается, давит. Стены подрагивают.
Уже можно понять: два мощных двигателя… тягачи или грузовики. Медленно двигаются вверх по улице, к западной окраине. Фары выключены. Потом дрожь в стенах смолкает, двигатели удаляются.
Вязкое время, еще один кусок ночи. Час или два… или три. Длинная ночь. Новые гости у Мананы с подружками.
Тишину сжирает чудовище.
Оно разрывает ее на клочки, оно рыгает. Ракеты одна за одной летят, хлеща хвостами. Это где-то в стороне стадиона, за рынком. Ракеты летят в сторону верхней дороги, туда, где мост через Гумисту. Это не “Град”, это что-то гораздо мощнее. На несколько секунд мрак и глухота – и еще залп.
Противоположный, занятый абхазами берег Гумисты полыхает. Дикая кутерьма огня, дым. Отсветы дотанцовывают до наших стен и заставляют стены струиться… плыть…
Потом снова гудят тягачи. Так же угрюмо, как бы бормоча что-то злое. Они уходят в восточную часть города, где будут недосягаемы.
– Значит, будет теперь обстрел? – шепчет она.
– Нет, не будет… не сегодня. Завтра, наверное.
Кто-то смеется. Кто-то икает. Кто-то передергивает затвор.
Проклятые русские
Утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски, естественно… Ночью прилетает русский штурмовик… А утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски и думаешь – прилетит ли этой ночью русский штурмовик. Днем по русскому телевидению выступит Паша Мерседес и, размазав улыбчивое лицо по экрану, расскажет, что ни один самолет…
Турецкие макароны
В качестве гуманитарной помощи Турция прислала несколько тонн макарон. Их на грузовиках перевезли в один из магазинов и стали продавать. Причем за несколько часов этой гуманитарной распродажи цена менялась трижды.
Мы с Лидой отстояли в очереди восемь часов. Собственно, больше это походило на штурм. Узкая дверь магазина, перегороженная столом, и за ним – две хмурые тетки. Толпа беспрерывно галдит, тычет зажатыми в кулаки деньгами, зовет то одну, то другую продавщицу по имени, повизгивает. Продавщицы, не торопясь, высматривают в толпе родственников, знакомых, соседей, берут у них через головы впереди стоящих деньги, так же через головы подают ящики макарон. Время от времени подходят солдаты и, стреляя вверх, чтобы осадить толпу, наводят порядок. Солдаты тоже берут макароны и уходят. Чем меньше остается ящиков, тем безумней давка, тем чаще подходят солдаты. Придвинувшись вплотную к столу-прилавку, мы с Лидой стоим уже около получаса. Всунуть деньги в руки продавщиц не так-то просто. Они все время норовят взять у кого-нибудь сзади, сбоку – у того, кто зовет их по-грузински. И все-таки – ура! – мы тащим два ящика и еще пять пакетов!
Русская рожа
Володя Воскобойник – с ним мы работали вместе в СФТИ – отстоял многочасовую очередь за хлебом. Хлеб выпекали прежде всего для армии, а излишки работники хлебозавода выносили прямо к решетке. Солдат охранял – скорее сказать, контролировал – это прибыльное предприятие. Ждать приходилось подолгу: когда вынесут, тогда и вынесут… Володя дождался, подошла его очередь.
– А ты, русская рожа, езжай за хлебом в свою Россию, – сказал ему солдат.
Володя развернулся и пошел домой.
За что?
К нам в госпиталь из такой же очереди привезли пожилую женщину лет шестидесяти со сломанной ключицей. Со словами: “Проклятые русские!” – солдат ударил ее прикладом. Она плакала, причитая вполголоса: “За что?”, – и озиралась на врачей-грузин, накладывавших ей повязку.
Водочный бизнес Прониных
Вокруг как-то быстро – удивительно быстро – налаживался особый военный быт. Мир взорвался, а обломки улеглись в каком-то новом, уродливом порядке. Быстрее всех в нашем доме в этот порядок вписались Пронины. (Сказалось, видимо, то, что при советской власти Люба, мать семейства, была профессиональной спекулянткой. Олег, ее муж, сын Юра и дочь Надя помогали ей в этом нелегком деле.)
В войну они занялись сбытом водки. Каждый день мать с дочкой садились в прицеп трактора “Беларусь” и отправлялись на станцию Дранда, что в 30 км от Сухуми. Здесь всегда стояла железнодорожная цистерна со спиртом, а на базе лимонадного завода производился разлив “огненной воды”. Они привозили несколько десятков бутылок и сначала продавали их прямо на улицах, а со временем клиенты стали приходить к ним домой. Цена на водку росла в зависимости от положения дел в окопах: в сентябре бутылка стоила пять тысяч купонов, к концу года уже семь. (По слухам, зарплата солдат грузинской регулярной армии составляла 15 тысяч купонов…) Время от времени у жилища Прониных раздавались автоматные очереди: таким образом солдаты реагировали на инфляцию. Много раз я видел, как мать и дочь бывали на волосок от гибели. В проверенных выражениях, привычно, что ли, они умоляли не убивать их и не отбирать у них водку, ссылаясь на то, что это “хозяин” устанавливает цену, а назвать они его не могут… Но доход они все-таки имели неплохой: как-то, заглянув к ним за спичками, я застал на их столе жареное мясо.
В погожие дни Олег ходил к морю, удил с пирса рыбу. В один из таких дней, когда он ушел на рыбалку, начался абхазский артобстрел. Видимо, обстреливали находящуюся на берегу гостиницу “Тбилиси”, в которой в это время расположился на отдых только что выведенный из окопов грузинский батальон, но наводчик оказался неважный – снаряды бухали в районе пляжа, где не было никого, кроме одинокого невезучего рыбака. Артобстрел стих, время шло, но Олег все не возвращался. Люба начала беспокоиться. Наконец он пришел – с огромной лиловой шишкой во весь лоб. Поднятый взрывом голыш угодил в него, и он потерял сознание.
(Позже, живя уже в России, мы узнали от знакомых, что Олег Пронин был зверски убит вернувшимися абхазами – за то, что “обслуживал оккупантов”.)
Пробивает ли АКМ рельс?
Во дворе напротив жил русский ополченец – быть может, единственный на весь город русский ополченец, сражавшийся на грузинской стороне. Жил он с матерью-старушкой, лет ему было около двадцати пяти. Высокий, плечистый и очень довольный, что у него есть собственный автомат.
Однажды, крепко выпив в компании своих однополчан, он стал хвалить автомат Калашникова, утверждая, что тот пробивает рельс. А так как железная дорога проходила недалеко, спорщики отправились к путям – и, отойдя метров на пять от рельса, поклонник АКМа прицелился и выстрелил. Дико взвизгнув, пуля-дура отскочила от рельса – один глаз вытек напрочь, а второй повис на нервных волокнах.
Мука
Когда-то, когда вопрос о том, кем считать себя – украинцем или русским (по крови или по культуре), – время от времени просыпался и начинал ерзать в душе, я вспоминал о Гоголе, о его двуедином гении, и этим утолялся. Все-таки две родины лучше, чем ни одной.