Страница:
На следующий день я был снова в Тбилиси, на квартире Жоры. Прошел и этот день, и ночь – и утром я отправился на вокзал: десант десантом, но нужно было возвращаться в Сухуми. Я спросил в окошке кассы:
– Поезд на Сухуми едет?
– Идет.
– А билеты уже продаете?
– Продаем.
Но, уходя на вокзал, я слышал по телевидению сообщение о том, что путь на Сухуми заблокирован высадившимся десантом, а со стороны Ткварчели на помощь ему рвутся другие абхазские соединения.
Билета я, конечно, не купил. Но все-таки еще два дня, чтобы хоть как-то себя занять, продолжал ходить на вокзал,- так ходят к морю в ожидании погоды.
– Поезд на Сухуми едет?
– Идет.
– А билеты уже продаете?
– Продаем.
Толпа в зале ожидания состояла, видимо, из уже обилеченных.
Нужно было пробовать выбираться самолетом.
В здании аэропорта было довольно людно. Посадку на Сухуми вели военные на втором этаже через незаметный служебный вход. В кабинете возле двери стоял стол, за столом сидел лет тридцати майор с щекастым круглым лицом и русыми волосами. (Быть может, в нем текла смешанная кровь… все эти нюансы были чрезвычайно важны.)
К заветной двери подошли двое весьма авторитетного покроя грузин, но было видно, что разговора у них не получилось, и они гордо унесли себя прочь. Я ждал еще долго, а потом решился. Я рассказал майору, что приехал в Тбилиси из Сухуми на несколько дней, а тут десант в Очамчире, и поезда не ходят, а я инвалид, у меня больное сердце, и уже кончились лекарства… Но, просмотрев мои документы, он сказал, что ему нужно поскорее отправить в Сухуми батальон на подмогу тем, кто сражается там с врагом, и у него нет ни одного свободного места.
Через час я подошел снова. Просто прислонился к косяку и стоял, ничего не говоря. Эдакий молчаливый призрак… Майор попросил еще раз мои документы. Отложил в сторону паспорт и принялся внимательно рассматривать мое удостоверение инвалида. Потом сказал, слегка улыбаясь:
– Там, внизу, есть медпункт, пойди к дежурному врачу, и, если он будет не против, я тебя отправлю.
Я бросился вниз. Ур-р-ра-а! Русоволосый майор решил просто избежать прямого разрешения, но не пойти в медпункт было тоже нельзя.
В сильно прокуренном помещении три офицера и две девицы хохотали за накрытым столом. Я закрыл дверь и, стараясь выглядеть спокойным, пересек небольшой зал, в котором пассажиры обычно ожидают приглашения на посадку, и направился по летному полю к стоявшему невдалеке самолету.
Под самолетом, в его тени, томились солдаты. Рюкзаки, амуниция, банки с соком. Походив среди этого бивуака, я нашел кусочек не занятой тени и присел на ящик с какими-то боеприпасами. Солдаты уже изжарились под палящим солнцем, но никто не проявлял раздражения. Была на их лицах сосредоточенность… они понимали, что спешить им не стоит – не всем повезет вернуться назад.
Скоро ко мне подошел улыбчивый капитан и попросил разрешения сесть рядом. Посидел, поулыбался – а потом начал спрашивать. Спрашивал много, плотно и цепко. У него, как оказалось, были с собой настоящие сети вопросов. И он меня ловил.
– В Сухуми?
– Да.
– А кто у тебя там?
– Жена. Я живу в Сухуми.
– Живешь… а на какой улице?
– Леселидзе… рядом с винным магазином, он там один на весь город.
Мы побеседовали о моей работе, о топонимике города Сухуми. Было видно, что капитан удовлетворен моими ответами.
– А как ты думаешь, – спросил он, улыбаясь, – кто я такой?
– Откуда мне знать… вижу, что капитан.
Он достал из нагрудного кармана краснокорое удостоверение и, раскрыв, протянул мне. Я взял, посмотрел… удостоверение было на грузинском языке. Смущаясь, я вернул удостоверение, сказал, что не владею грузинским. Капитан огорчился, спросил: “Почему же?”. Я, оправдываясь, ответил, что жил в Тбилиси всего пять лет, а в Сухуми все говорят по-русски… не успел выучить.
– Я капитан Магарашвили, начальник контрразведки батальона. Ты не мог бы объяснить мне, как ты попал на летное поле в расположение батальона, улетающего на фронт?
Он менял окраску: из улыбчиво-безобидного делался ядовито-опасным. Я сказал:
– Один добрый майор, вроде тебя, пустил меня сюда, чтобы я мог добраться до дома.
– А документы у тебя есть?
Я отдал ему свой паспорт, из которого, наученный опытом, давно изъял страницу на абхазском языке – ее неизменно вырывал каждый грузинский патруль, проверявший документы. Капитан Магарашвили бегло просмотрел мой паспорт. Хотя я и улыбался вместе с ним, внутри у меня все покрылось инеем.
– Не бойся. Я вижу, что ты едешь домой. Скоро придет груз и начнется посадка.
Он попрощался и не спеша зашагал по бетонке назад к зданию аэропорта.
Я приходил в себя долго. Уже потом, в самолете, я сообразил, что помогло мне избежать военной тюрьмы. Капитан хоть и бегло просматривал мой паспорт, но он, конечно же, увидел, что и моя фамилия, и фамилия моей жены -украинского происхождения, и в пятой графе стояло: украинец. А Украина – единственная республика бывшего СССР, открыто вставшая на сторону Грузии, и несколько сот добровольцев УНА-УНСО воевало вместе с грузинами против Абхазии (подразумеваем – России). Запись в пятой графе была важна как никогда.
А когда я вышел за ограду Сухумского аэропорта, те самые старушки – прямые и черные – так и стояли возле пальм, и фибровый чемодан торчал там же. Как я узнал позже, Бадри все это время тщетно пытался отправить в Тбилиси своих родственниц.
Машину я так и не продал.
Венера, старшая сестра реанимации в нашем госпитале, предложила перегнать мою “пятерку” к своему зятю Ревазу Букия, следователю прокуратуры. Там-де, в его дворе, машина будет в безопасности – а потом, когда все закончится, я смогу ее забрать. Я согласился. Сам отогнал машину по адресу. Там она простояла некоторое время… но в один прекрасный день моей машины не стало.
– Забрали,- развел руками следователь Букия. – Пришли и забрали на нужды фронта. Что поделаешь… война.
Уезжаем
Все. Решено.
Ответственность за это решение – как скала на плечи. Удержу ли?
– Где мы там будем жить?
– Будем работать дворниками, им дают жилье.
Лида родилась в этом доме. Я чувствую, каково это – оставлять дом, с которого ты начинаешься, в который уместилась вся твоя жизнь. Она трогает стены, как человека… прощается.
Вот они, наши короба. Четыре плюс телевизор. Отправляются с нами в российскую неизвестность. Гвардия служивших нам верой и правдой вещей, которой суждено вырваться из осады…
Ночью, засыпая, Лида долго еще спохватывалась, вспоминая то одно, то другое, от чего приходится отказаться… бросить при отступлении. Книги… Ее любимый Кобо Абэ, мой любимый Веничка Ерофеев. Встала, вытащила из шкафа старую, сорок седьмого года, книгу кулинарных рецептов – подарок бабушки.
Недавно, уже решив ехать, мы с Лидой пошли на рынок. У нас было немного денег и бредовая идея купить что-нибудь на память… сувенир с войны.
На втором этаже, увенчанном высоким куполом, под которым раньше теснились голуби, нам попался пожилой мужчина в поношенном твидовом пиджаке. Лицо его было красиво, исполнено княжеского благородства. (Если грузинские лица красивы, то всегда именно с таким содержанием.)
Мужчина продавал резные ложки из мандаринового дерева. Нам с Лидой как-то сразу захотелось их купить. Работа была великолепна. Но три тысячи купонов за штуку мы не могли выложить. Я попробовал торговаться, предложив за две ложки четыре тысячи. Но он ровным голосом – голосом разорившегося минувшей ночью князя – сказал, что эти ложки стоят названной цены. С этим я легко согласился: “Да, батоно, стоят”, – но у нас не было лишних шести тысяч купонов, все остальное было отложено на дорогу.
Мы купили одну из двух ложек, извинившись, что не можем купить и вторую. В глазах его что-то блеснуло, я узнал этот блеск: голод. Мы ушли, а он остался стоять, держа перед собой вертикально поднятую ложку из мандаринового дерева.
Пронины вызвались помочь нам донести вещи до платформы.
По пути зашли к Айвазовым, нашим старинным друзьям, попрощаться. Возле подъезда стояла машина, а Баграт Саркисович с Зурабом как раз тянули мешок муки из подвала. Положили мешок в багажник и встали, растерянные. Перепугались незнакомых людей, которые теперь смогут навести мародеров. Но Пронины были не те люди, которых стоило опасаться – на водке они имели весьма неплохо, ни с мародерами, ни с полицейскими им самим якшаться было не резон.
Мы прощались с Багратом Саркисовичем и Зурабом, они неловко то протягивали, то отряхивали руки, испачканные в муке. Зураб сказал:
– Куда же вы уезжаете? Война уже скоро закончится.
Пронины подняли нам вещи на платформу Бараташвили по крутым ступеням и сразу ушли. Поезд мог прибыть и в 12.00, и в 16.00. Мы сами перетащили вещи поближе к тоннелю – на случай артобстрела и чтобы спрятаться от палящего солнца.
Вагон был полупустой. Мы разложили свои коробки, телевизор, обшитый тканью, как посылка, и сами втиснулись между ними.
Вошел среднего возраста и роста мегрел и объявил, что он проводник, а чтобы никто не сомневался, в руках он держал пачку мелких купюр купонов. Билет стоил полторы тысячи купонов – дешевле только даром, – собственно, билетов никаких и не было, проводник просто собирал со всех севших в вагон плату.
Поезд еще не доехал до Келасури (около 5 км от окраины), а мы уже поняли, что наше путешествие будет долгим: поезд останавливался по первому требованию любого, кто вышел к рельсам и поднял руку.
Постепенно вагон наполнялся людьми. Все тащили с собой самый разнообразный скарб, многие везли собранный с огородов урожай, спекулянты загружали мешки муки, подвезенные автокаром.
Состав с мерным стуком проехал мост через Кодор, и тут уже присутствия войны не замечалось. Не было сгоревших вагонов, цистерн. На полях мужчины тохали (тяпали то бишь) кукурузу. Женщины на чайных плантациях собирали чай.
Ингури. Въезжаем в Мегрелию, где единовластным хозяином Зугдиди и всей Мегрелии – Лоти Кобалия. Поговаривали, что до войны он был шофером на хлебовозке. Но теперь он верховный главнокомандующий “дикой мегрельской дивизией”. Так они сами себя не без самодовольства называли. Да был ли у этих подразделений звиадистов вообще какой-либо официальный статус? С войсками Госсовета их примирила в августе девяносто второго война в Абхазии, свергнутый Звиад лично приказал верным ему войскам выступить против сепаратистов.
Немного повоевав, дикая дивизия оседлала железную и шоссейную дороги, по которым абхазские трофеи увозились в Грузию, и спокойно снимала свою долю.
Около четырех часов поезд стоял в Зугдиди, столице Мегрелии.
По вагонам стали сновать различных мастей воры, спокойно, без церемоний заглядывая в каждое купе. Достаточно было на пару секунд повернуться к окну – и за спиной исчезала отбившаяся от хозяина сумка, одежда.
По перрону в это время важной походкой расхаживали одетые в камуфляж и вооруженные автоматами джигиты Лоти Кобалия.
В соседнем купе ехали – видимо, на побывку – солдаты. К ним подсели три девицы. Послышался оживленный разговор.
Парень с кейсом, за ним высокая девушка шли по вагону, ища свободные места. Нашли, и парень, весьма довольный своим внешним видом – а на нем был черный костюм, – небрежным жестом забросил кейс на верхнюю полку. Парочка вышла на перрон к провожающим.
В вагон вошел военный патруль. Два солдата с автоматами, а старший почему-то в гражданском. Наметанным глазом пробегали они каждое купе.
С противоположной стороны в вагон поднялся вор и начал свой встречный осмотр. Вот он дошел до купе с кейсом, “сфотографировал” его, прошел дальше и через полминуты вернулся.
Военный патруль в это время явно заинтересовался солдатами из соседнего купе: тут могли быть настоящие трофеи. Купе стали тщательнейшим образом обыскивать. Старший стоял в коридоре.
Воришка снайперски точным жестом подхватил кейс за ручку и, не прерывая движения, продолжал идти в сторону патруля. Он дошел до патруля, попытался обойти старшего со спины – но тот резко обернулся, схватился двумя руками за кейс…
– Что это?!
На лице воришки проступила легкая растерянность, но в следующую секунду военный поднимает глаза:
– А, это ты…
Солдат из соседнего купе с их бесконечными баулами и вещмешками куда-то увели – “на досмотр”.
По вагону еще много раз проходят патрули, никого не проверяя, но зорко рассматривая багаж. Всем любопытным отвечают, что идет тщательная проверка поезда, чтобы не допустить провоза оружия.
Где-то через час вернулись наши служивые соседи. По их лицам было понятно, что у них ничего не нашли.
Казалось, что состав уже перетрусили и вывернули наизнанку, но он мертво стоял на путях, по перрону все так же прохаживались гвардейцы Кобалия.
Мы простояли четыре часа. Наконец, автокар подвез муку – мешками забили весь тамбур. Большой военный начальник руководил работами.
Скоро поезд тронулся. Вдруг встал – будто его окликнули, постоял, подумал, снова дернулся и пошел, набирая ход.
Солнце село, сгустился мрак. Только дрожащие блики от свечей ходили по коридору: те, кто ездил этим поездом раньше, запаслись свечами.
Мы ехали, а воры продолжали свои рейсы. Работавшие с ними в доле проводники не включали освещение.
Резко остановились. Люди повскакивали с мест.
Покатился, стал разрастаться ропот. Запахло гарью – и паникой.
Оставив Лиду в купе, я протиснулся сквозь толпу в тамбуре и спустился со ступенек – и тут же чуть не скатился под откос. Оказалось, мы стояли на мосту.
В голове поезда, над электровозом, скакали и змеились ярко-голубые вспышки. Они были похожи на электросварку, только многократно ярче. Мрак вокруг ежился и метался. Оборвался провод высокого напряжения.
В первом купе переполох. Там ехала молодая девушка и ее слабоумный брат. Парень, видимо, спал, а сестра, чтобы самой меньше бояться, его разбудила. Он с криками: “Горим!” – разбил ногой окно и стал выбрасывать вещи. Затем выпрыгнул сам. Сестра звала его и рыдала навзрыд.
Скоро его возвратили в вагон. К этому времени линию уже отключили, и молнии погасли. Лицо парня и его белая рубашка были в крови, он весь изрезался осколками стекла. “Горим, горим”,- повторял он, глядя в ночь.
Небо над горами светлело. Первые лучи скользнули по вершинам, и дохнуло утром.
Оказалось, что под мостом вдоль речушки тянется шоссе. Часов в 10 подъехал “Уазик”, из него вышли два начальника, походили вокруг и скоро уехали.
Пробежал слух, что так долго не присылали помощь потому, что у машиниста вышла из строя рация, а теперь прибудет тепловоз и потащит нас до Тбилиси.
Едем…
Мне вспомнилась “Кукушка” – та, что по узкоколейке из Батуми в Бакуриани с тяжким пыхтеньем и пронзительным “ку-ку” все же умудрялась за ночь поднять пять вагонов на высоту 2500 метров. Мы тогда выскакивали, играли в снежки, догоняли свой вагон и ехали дальше…
Примерно с такой же скоростью мы ехали и сейчас.
Тепловоз втащил нас на станцию Самтредиа.
Захотелось пить, я взял наш термос и пошел по перрону.
Во всех забегаловках продавалось только пиво. Наконец я нашел источник воды, но к нему выстроилась очередь с пяти поездов – они все как раз стояли на путях.
Покупать некое подобие чахохбили в тех же забегаловках было явно небезопасно. Но вот в одной из “точек пищеторга” на станции я нашел нечто, что меня заинтересовало… На блюдечке лежал кусочек черного подового хлеба, а на нем – некая сарделька серого цвета.
– Что это?
Хозяин блюда ответил, что – баранья котлета.
– Сколько?
– Полторы тысячи купонов.
(Хм, как раз столько, сколько стоил наш проезд до Тбилиси.) Я отсчитал три тысячи, он присыпал котлеты киндзой, положил по пол-огурца, я сказал: “Спасибо”, – а он смутно улыбнулся.
Когда я развернул в купе добытую пищу, на лице Лиды застыло удивление. Не будучи твердо уверен в бараньей котлете, но веря в то, что хлеб настоящий, я произнес робко:
– Это хлеб.
Так оно и было. Откусив от самой котлеты, я понял, что это тот же хлеб, только скатанный в тугую колбаску. Военная кулинария!
Мы съели хлеб натуральный (с половинками огурца и киндзой), а “баранью котлетку” выбросили на перрон, где бродило великое множество голодных голубей.
Наш маневровый тепловозик так и тащил нас до самого Тбилиси. Путешествие заняло почти трое суток.
И обратно.
Да, мы возвращались.
Сейчас, оглядываясь, мы понимаем, как это было глупо… опасно, бессмысленно… снова под обстрелы… Ведь даже за пять, шесть, семь рейсов не удалось бы вывезти оттуда все то, что накапливалось так долго, целую жизнь.
Мы боялись. Боялись ехать в Никуда по имени Россия – больше, чем обстрелов и мародеров. “Еще несколько коробок вещей, еще одна поездка, и тогда уж…” – мы держались за свое барахло, как за соломинку.
В Тбилиси мы надолго не задержались. Перетащили к родственникам багаж, переночевали и на следующий день уже были на вокзале.
Мы пришли заранее. Хоть нам и продали настоящие билеты в настоящей кассе, но мы-то знали, что народу в вагонах будет столько, сколько уместится, а места будут распределяться по принципу: кто не успел, тот опоздал…
Напротив сидели две молодые девушки, которые неприязненно потеснились, освобождая место для русской женщины лет шестидесяти. Девушки о чем-то возбужденно заговорили между собой по-мегрельски. Скорее всего, о том, откуда набралось этих русских да почему они ведут себя как дома.
Лицо женщины мне было явно знакомо… Лида первой узнала ее. Ее сын Коля недели две назад попал в госпиталь, в котором мы работали. А случилось с ним вот что.
Коля, отец двоих детей, вышел перед сумерками на улицу, чтобы попытаться насобирать каких-нибудь веточек, щепок, бумажек – чего-то, на чем можно было бы вскипятить детям воды для чая. А найти на сухумских улицах даже небольшие ветки-щепочки было задачей непростой: люди давно уже все подобрали. Растащили все заборы, деревянные двери с подъездов и разграбленных квартир, спилили уникальные деревья, завезенные когда-то со всего мира.
Так вот, ходил Коля возле своего дома и подбирал то, что могло гореть. Мимо проходил грузинский солдат.
– Что ты здесь делаешь? – спросил солдат.
– Да вот… ищу что-нибудь, чтобы согреть детям чаю… дети чай просят.
Не сказав больше ни слова, солдат снял с плеча автомат и в упор дал очередь по Николаю… вернул автомат на место… и ушел. Коля остался лежать с простреленной ногой на асфальте. Были перебиты артерия и нерв.
В госпитале его прооперировали – извлекли пули, но началась гангрена. Его переправили в Тбилиси.
Мы стали расспрашивать Колину мать, что с ним и как он. Она расплакалась и сказала, что два дня его искала, никак не могла найти, объехала весь город, но потом все-таки нашла в одной больнице на окраине.
– А ногу ему ампутировали. Сейчас ему уже лучше, но очень болит ампутированная нога.
Лида принялась ее успокаивать, говорила, что он ведь остался жив, у детей будет отец… а в условиях сухумского госпиталя Коля мог и не выжить… Бедная женщина соглашалась сквозь слезы.
– Но это еще не все, – сказала она. – Не все наши беды.
Она жила с дочкой. Однажды днем, часа в четыре, кто-то постучал в дверь. Спросили – кто там? Полиция. Откройте, мы ищем передатчик, где-то здесь прячется абхазский лазутчик. Открыли дверь. Вошли двое вооруженных в полицейской форме, прошлись по всей квартире, осмотрели все комнаты и ушли. Но как только стемнело, в дверь снова постучали. Откройте. Полиция. Открыли. Вошли те же двое, как оказалось – офицеры, и еще шесть человек рядовых. Вынесли из квартиры все: мебель, посуду, вещи. Погрузили на “Камаз” и уехали.
– Верите, даже мое старое белье в шкафу – и то унесли.
В купе наступило тягостное молчание.
Молодые мегрелки везли полную авоську хлеба, они принялись предлагать плачущей женщине буханку. Она сначала отказывалась, но видно было, что за эти два дня ее вряд ли кто покормил… и она взяла.
Поезд стоял на подъезде к станции Дранда, и всем было непонятно, что же задерживает движение. Вдали, правда, слышны были разрывы гаубичных снарядов – но мы и уезжали под звуки этих разрывов. Поезда же в Сухуми, как нам сказали попутчики, перестали пускать после того, как в ночь нашего с Лидой отъезда на вокзале под артобстрелом вспыхнул состав с горючим. Горючее из цистерн полилось в канализационные стоки, и пожар по ним рванул в сторону жилых массивов. (А из канализации, спасаясь от огня, выскакивали обезумевшие стада крыс.) После этого все составы разгружались в Дранда, куда не достали снаряды.
Но тогда почему мы стоим?
И вот наконец со стороны города показался поезд. Подошел. Пять грузовых платформ, на которых стояли 150-миллиметровые дальнобойные орудия, обложенные мешками с песком, тут же громоздились ящики со снарядами, катались по полу отстрелянные гильзы.
Люди высыпали на перрон. Выйдя из вагона, я увидел возле орудийной платформы группу мужчин, окруживших кого-то. В центре стоял Вова Джапаридзе и с мужественным видом что-то рассказывал.
Вова Джапаридзе был в городе личностью известной. История его такова.
Поначалу он тихонько работал в Гипрогорпроекте – там же, где работала Лида, что-то там делал, получал зарплату. В летний сезон участвовал в спартакиадах трудовых коллективов – играл в волейбол. Однажды на таком вот волейбольном матче, проходившем на набережной, к нему подошли какие-то подростки, к чему-то прицепились и, отведя в сторону, поколотили. И так сильно было задето его самолюбие, что уже на второй день он выбил себе разрешение в обкоме комсомола (а это была пора перестройки) и вступил в секцию карате-до, недавно открытую Семеном Дарахвелидзе, врачом-травматологом. Через полгода Вова стал чемпионом города. Далее – чемпионом Грузии. На чемпионате Союза, проходившем в Минске, он был четвертым. Вскоре после этого его сделали заместителем начальника спортбазы.
Как раз в день начала войны родители Вовы поехали на своих “жигулях” на дачный участок под Гудаутами и, естественно, стали заложниками. Вова, долго не раздумывая, отловил в городе пятерых абхазов и обменял их на своих папу и маму.
– Сейчас они злые, как черти, – говорил Вова, кивая куда-то за ствол орудия, – и срывают свою злость, обстреливают город. Скоро обстрел закончится, и поезд пустят на станцию.
Я подошел ближе, мы поздоровались. Я спросил его, что он здесь делает, а Вова элегантным жестом откинул борт пиджака – он был в гражданском костюме, – достал из наплечной кобуры револьвер системы “смит-вессон” и сказал:
– Я начальник этого артпоезда. Мы въезжаем в город и ведем обстрел абхазских позиций. С центра Сухуми как раз достаем до их окопов за Гумистой.
– А если они накроют вас ответным огнем? С рельсов ведь не съедешь…
Вова снисходительно улыбнулся:
– А мы прячемся в тоннель в Сухумской горе и там отсиживаемся.
Так я узнал, зачем российские “Су-25” бросали в районе кирпичного завода огромные бомбы на парашютах: они пытались завалить этот тоннель.
Смотрел я на довольного собой и, похоже, войной Вову Джапаридзе, и почему-то было жалко его и таких, как он, отравленных жутким ядом – романтикой войны.
Засобиравшись к своим, Вова улыбнулся тихой улыбкой героя и сказал:
– Я разговаривал с ребятами, все настроены по-боевому – город не сдадим.
Но город сдали, через 50 с небольшим дней, из них 11 дней шли уличные бои, даже не бои, а охота человека на человека. А потом начались расстрелы: освободителям нужна была жилплощадь.
Чужая война закончилась чужим триумфом.
27 июля 1993 года в Сочи было заключено соглашение о прекращении огня. Одним из основных пунктов этого соглашения была договоренность о выводе грузинских войск и всех добровольцев с территории Абхазии. Но когда вся грузинская техника была вывезена российскими БДК в порт Поти, 16 сентября абхазские формирования вдруг – по-военному это называется “вероломно” – ударили с гор в обход блокпостов, и 27 сентября ведомые Басаевым отряды, значительную часть которых составляли северокавказцы и казаки, взяли Сухуми.
– Я обещал взять Сухуми до Нового года, – сказал Басаев, – и я сдержал свое обещание.
7500 за гражданство
Тем же невеселым поездом мы вернулись в Тбилиси во второй раз. Пора было решаться. Коробки, забившие квартиру Жоры, выдавливали нас просто физически. Пора…
Над вялым городом висела жара с характерной только для Тбилиси смесью автомобильной гари, сероводорода, который выносит вентиляция из метро, и ветра с ближайших гор, где уже выгоревшие травы источают терпкую горечь. Приметы войны заметны были повсюду: электричка, за пару минут набитая людьми, простояла без движения под солнцем около часа… тачки грузчиков, которыми работали местные курды, стали гораздо больше… люди выглядели непривычно хмуро.
Дом, где жил Жора, стоял прямо напротив яркого, пестро отделанного мозаикой Церетели дома, когда-то – Дом политпросвещения. Сейчас во втором этаже здания слева расположилось консульство Российской Федерации, справа – консульство Израиля. Найти российское консульство было очень легко, по огромной очереди в несколько сот человек.
– Поезд на Сухуми едет?
– Идет.
– А билеты уже продаете?
– Продаем.
Но, уходя на вокзал, я слышал по телевидению сообщение о том, что путь на Сухуми заблокирован высадившимся десантом, а со стороны Ткварчели на помощь ему рвутся другие абхазские соединения.
Билета я, конечно, не купил. Но все-таки еще два дня, чтобы хоть как-то себя занять, продолжал ходить на вокзал,- так ходят к морю в ожидании погоды.
– Поезд на Сухуми едет?
– Идет.
– А билеты уже продаете?
– Продаем.
Толпа в зале ожидания состояла, видимо, из уже обилеченных.
Нужно было пробовать выбираться самолетом.
В здании аэропорта было довольно людно. Посадку на Сухуми вели военные на втором этаже через незаметный служебный вход. В кабинете возле двери стоял стол, за столом сидел лет тридцати майор с щекастым круглым лицом и русыми волосами. (Быть может, в нем текла смешанная кровь… все эти нюансы были чрезвычайно важны.)
К заветной двери подошли двое весьма авторитетного покроя грузин, но было видно, что разговора у них не получилось, и они гордо унесли себя прочь. Я ждал еще долго, а потом решился. Я рассказал майору, что приехал в Тбилиси из Сухуми на несколько дней, а тут десант в Очамчире, и поезда не ходят, а я инвалид, у меня больное сердце, и уже кончились лекарства… Но, просмотрев мои документы, он сказал, что ему нужно поскорее отправить в Сухуми батальон на подмогу тем, кто сражается там с врагом, и у него нет ни одного свободного места.
Через час я подошел снова. Просто прислонился к косяку и стоял, ничего не говоря. Эдакий молчаливый призрак… Майор попросил еще раз мои документы. Отложил в сторону паспорт и принялся внимательно рассматривать мое удостоверение инвалида. Потом сказал, слегка улыбаясь:
– Там, внизу, есть медпункт, пойди к дежурному врачу, и, если он будет не против, я тебя отправлю.
Я бросился вниз. Ур-р-ра-а! Русоволосый майор решил просто избежать прямого разрешения, но не пойти в медпункт было тоже нельзя.
В сильно прокуренном помещении три офицера и две девицы хохотали за накрытым столом. Я закрыл дверь и, стараясь выглядеть спокойным, пересек небольшой зал, в котором пассажиры обычно ожидают приглашения на посадку, и направился по летному полю к стоявшему невдалеке самолету.
Под самолетом, в его тени, томились солдаты. Рюкзаки, амуниция, банки с соком. Походив среди этого бивуака, я нашел кусочек не занятой тени и присел на ящик с какими-то боеприпасами. Солдаты уже изжарились под палящим солнцем, но никто не проявлял раздражения. Была на их лицах сосредоточенность… они понимали, что спешить им не стоит – не всем повезет вернуться назад.
Скоро ко мне подошел улыбчивый капитан и попросил разрешения сесть рядом. Посидел, поулыбался – а потом начал спрашивать. Спрашивал много, плотно и цепко. У него, как оказалось, были с собой настоящие сети вопросов. И он меня ловил.
– В Сухуми?
– Да.
– А кто у тебя там?
– Жена. Я живу в Сухуми.
– Живешь… а на какой улице?
– Леселидзе… рядом с винным магазином, он там один на весь город.
Мы побеседовали о моей работе, о топонимике города Сухуми. Было видно, что капитан удовлетворен моими ответами.
– А как ты думаешь, – спросил он, улыбаясь, – кто я такой?
– Откуда мне знать… вижу, что капитан.
Он достал из нагрудного кармана краснокорое удостоверение и, раскрыв, протянул мне. Я взял, посмотрел… удостоверение было на грузинском языке. Смущаясь, я вернул удостоверение, сказал, что не владею грузинским. Капитан огорчился, спросил: “Почему же?”. Я, оправдываясь, ответил, что жил в Тбилиси всего пять лет, а в Сухуми все говорят по-русски… не успел выучить.
– Я капитан Магарашвили, начальник контрразведки батальона. Ты не мог бы объяснить мне, как ты попал на летное поле в расположение батальона, улетающего на фронт?
Он менял окраску: из улыбчиво-безобидного делался ядовито-опасным. Я сказал:
– Один добрый майор, вроде тебя, пустил меня сюда, чтобы я мог добраться до дома.
– А документы у тебя есть?
Я отдал ему свой паспорт, из которого, наученный опытом, давно изъял страницу на абхазском языке – ее неизменно вырывал каждый грузинский патруль, проверявший документы. Капитан Магарашвили бегло просмотрел мой паспорт. Хотя я и улыбался вместе с ним, внутри у меня все покрылось инеем.
– Не бойся. Я вижу, что ты едешь домой. Скоро придет груз и начнется посадка.
Он попрощался и не спеша зашагал по бетонке назад к зданию аэропорта.
Я приходил в себя долго. Уже потом, в самолете, я сообразил, что помогло мне избежать военной тюрьмы. Капитан хоть и бегло просматривал мой паспорт, но он, конечно же, увидел, что и моя фамилия, и фамилия моей жены -украинского происхождения, и в пятой графе стояло: украинец. А Украина – единственная республика бывшего СССР, открыто вставшая на сторону Грузии, и несколько сот добровольцев УНА-УНСО воевало вместе с грузинами против Абхазии (подразумеваем – России). Запись в пятой графе была важна как никогда.
А когда я вышел за ограду Сухумского аэропорта, те самые старушки – прямые и черные – так и стояли возле пальм, и фибровый чемодан торчал там же. Как я узнал позже, Бадри все это время тщетно пытался отправить в Тбилиси своих родственниц.
Машину я так и не продал.
Венера, старшая сестра реанимации в нашем госпитале, предложила перегнать мою “пятерку” к своему зятю Ревазу Букия, следователю прокуратуры. Там-де, в его дворе, машина будет в безопасности – а потом, когда все закончится, я смогу ее забрать. Я согласился. Сам отогнал машину по адресу. Там она простояла некоторое время… но в один прекрасный день моей машины не стало.
– Забрали,- развел руками следователь Букия. – Пришли и забрали на нужды фронта. Что поделаешь… война.
Уезжаем
Все. Решено.
Ответственность за это решение – как скала на плечи. Удержу ли?
– Где мы там будем жить?
– Будем работать дворниками, им дают жилье.
Лида родилась в этом доме. Я чувствую, каково это – оставлять дом, с которого ты начинаешься, в который уместилась вся твоя жизнь. Она трогает стены, как человека… прощается.
Вот они, наши короба. Четыре плюс телевизор. Отправляются с нами в российскую неизвестность. Гвардия служивших нам верой и правдой вещей, которой суждено вырваться из осады…
Ночью, засыпая, Лида долго еще спохватывалась, вспоминая то одно, то другое, от чего приходится отказаться… бросить при отступлении. Книги… Ее любимый Кобо Абэ, мой любимый Веничка Ерофеев. Встала, вытащила из шкафа старую, сорок седьмого года, книгу кулинарных рецептов – подарок бабушки.
Недавно, уже решив ехать, мы с Лидой пошли на рынок. У нас было немного денег и бредовая идея купить что-нибудь на память… сувенир с войны.
На втором этаже, увенчанном высоким куполом, под которым раньше теснились голуби, нам попался пожилой мужчина в поношенном твидовом пиджаке. Лицо его было красиво, исполнено княжеского благородства. (Если грузинские лица красивы, то всегда именно с таким содержанием.)
Мужчина продавал резные ложки из мандаринового дерева. Нам с Лидой как-то сразу захотелось их купить. Работа была великолепна. Но три тысячи купонов за штуку мы не могли выложить. Я попробовал торговаться, предложив за две ложки четыре тысячи. Но он ровным голосом – голосом разорившегося минувшей ночью князя – сказал, что эти ложки стоят названной цены. С этим я легко согласился: “Да, батоно, стоят”, – но у нас не было лишних шести тысяч купонов, все остальное было отложено на дорогу.
Мы купили одну из двух ложек, извинившись, что не можем купить и вторую. В глазах его что-то блеснуло, я узнал этот блеск: голод. Мы ушли, а он остался стоять, держа перед собой вертикально поднятую ложку из мандаринового дерева.
Пронины вызвались помочь нам донести вещи до платформы.
По пути зашли к Айвазовым, нашим старинным друзьям, попрощаться. Возле подъезда стояла машина, а Баграт Саркисович с Зурабом как раз тянули мешок муки из подвала. Положили мешок в багажник и встали, растерянные. Перепугались незнакомых людей, которые теперь смогут навести мародеров. Но Пронины были не те люди, которых стоило опасаться – на водке они имели весьма неплохо, ни с мародерами, ни с полицейскими им самим якшаться было не резон.
Мы прощались с Багратом Саркисовичем и Зурабом, они неловко то протягивали, то отряхивали руки, испачканные в муке. Зураб сказал:
– Куда же вы уезжаете? Война уже скоро закончится.
Пронины подняли нам вещи на платформу Бараташвили по крутым ступеням и сразу ушли. Поезд мог прибыть и в 12.00, и в 16.00. Мы сами перетащили вещи поближе к тоннелю – на случай артобстрела и чтобы спрятаться от палящего солнца.
Вагон был полупустой. Мы разложили свои коробки, телевизор, обшитый тканью, как посылка, и сами втиснулись между ними.
Вошел среднего возраста и роста мегрел и объявил, что он проводник, а чтобы никто не сомневался, в руках он держал пачку мелких купюр купонов. Билет стоил полторы тысячи купонов – дешевле только даром, – собственно, билетов никаких и не было, проводник просто собирал со всех севших в вагон плату.
Поезд еще не доехал до Келасури (около 5 км от окраины), а мы уже поняли, что наше путешествие будет долгим: поезд останавливался по первому требованию любого, кто вышел к рельсам и поднял руку.
Постепенно вагон наполнялся людьми. Все тащили с собой самый разнообразный скарб, многие везли собранный с огородов урожай, спекулянты загружали мешки муки, подвезенные автокаром.
Состав с мерным стуком проехал мост через Кодор, и тут уже присутствия войны не замечалось. Не было сгоревших вагонов, цистерн. На полях мужчины тохали (тяпали то бишь) кукурузу. Женщины на чайных плантациях собирали чай.
Ингури. Въезжаем в Мегрелию, где единовластным хозяином Зугдиди и всей Мегрелии – Лоти Кобалия. Поговаривали, что до войны он был шофером на хлебовозке. Но теперь он верховный главнокомандующий “дикой мегрельской дивизией”. Так они сами себя не без самодовольства называли. Да был ли у этих подразделений звиадистов вообще какой-либо официальный статус? С войсками Госсовета их примирила в августе девяносто второго война в Абхазии, свергнутый Звиад лично приказал верным ему войскам выступить против сепаратистов.
Немного повоевав, дикая дивизия оседлала железную и шоссейную дороги, по которым абхазские трофеи увозились в Грузию, и спокойно снимала свою долю.
Около четырех часов поезд стоял в Зугдиди, столице Мегрелии.
По вагонам стали сновать различных мастей воры, спокойно, без церемоний заглядывая в каждое купе. Достаточно было на пару секунд повернуться к окну – и за спиной исчезала отбившаяся от хозяина сумка, одежда.
По перрону в это время важной походкой расхаживали одетые в камуфляж и вооруженные автоматами джигиты Лоти Кобалия.
В соседнем купе ехали – видимо, на побывку – солдаты. К ним подсели три девицы. Послышался оживленный разговор.
Парень с кейсом, за ним высокая девушка шли по вагону, ища свободные места. Нашли, и парень, весьма довольный своим внешним видом – а на нем был черный костюм, – небрежным жестом забросил кейс на верхнюю полку. Парочка вышла на перрон к провожающим.
В вагон вошел военный патруль. Два солдата с автоматами, а старший почему-то в гражданском. Наметанным глазом пробегали они каждое купе.
С противоположной стороны в вагон поднялся вор и начал свой встречный осмотр. Вот он дошел до купе с кейсом, “сфотографировал” его, прошел дальше и через полминуты вернулся.
Военный патруль в это время явно заинтересовался солдатами из соседнего купе: тут могли быть настоящие трофеи. Купе стали тщательнейшим образом обыскивать. Старший стоял в коридоре.
Воришка снайперски точным жестом подхватил кейс за ручку и, не прерывая движения, продолжал идти в сторону патруля. Он дошел до патруля, попытался обойти старшего со спины – но тот резко обернулся, схватился двумя руками за кейс…
– Что это?!
На лице воришки проступила легкая растерянность, но в следующую секунду военный поднимает глаза:
– А, это ты…
Солдат из соседнего купе с их бесконечными баулами и вещмешками куда-то увели – “на досмотр”.
По вагону еще много раз проходят патрули, никого не проверяя, но зорко рассматривая багаж. Всем любопытным отвечают, что идет тщательная проверка поезда, чтобы не допустить провоза оружия.
Где-то через час вернулись наши служивые соседи. По их лицам было понятно, что у них ничего не нашли.
Казалось, что состав уже перетрусили и вывернули наизнанку, но он мертво стоял на путях, по перрону все так же прохаживались гвардейцы Кобалия.
Мы простояли четыре часа. Наконец, автокар подвез муку – мешками забили весь тамбур. Большой военный начальник руководил работами.
Скоро поезд тронулся. Вдруг встал – будто его окликнули, постоял, подумал, снова дернулся и пошел, набирая ход.
Солнце село, сгустился мрак. Только дрожащие блики от свечей ходили по коридору: те, кто ездил этим поездом раньше, запаслись свечами.
Мы ехали, а воры продолжали свои рейсы. Работавшие с ними в доле проводники не включали освещение.
Резко остановились. Люди повскакивали с мест.
Покатился, стал разрастаться ропот. Запахло гарью – и паникой.
Оставив Лиду в купе, я протиснулся сквозь толпу в тамбуре и спустился со ступенек – и тут же чуть не скатился под откос. Оказалось, мы стояли на мосту.
В голове поезда, над электровозом, скакали и змеились ярко-голубые вспышки. Они были похожи на электросварку, только многократно ярче. Мрак вокруг ежился и метался. Оборвался провод высокого напряжения.
В первом купе переполох. Там ехала молодая девушка и ее слабоумный брат. Парень, видимо, спал, а сестра, чтобы самой меньше бояться, его разбудила. Он с криками: “Горим!” – разбил ногой окно и стал выбрасывать вещи. Затем выпрыгнул сам. Сестра звала его и рыдала навзрыд.
Скоро его возвратили в вагон. К этому времени линию уже отключили, и молнии погасли. Лицо парня и его белая рубашка были в крови, он весь изрезался осколками стекла. “Горим, горим”,- повторял он, глядя в ночь.
Небо над горами светлело. Первые лучи скользнули по вершинам, и дохнуло утром.
Оказалось, что под мостом вдоль речушки тянется шоссе. Часов в 10 подъехал “Уазик”, из него вышли два начальника, походили вокруг и скоро уехали.
Пробежал слух, что так долго не присылали помощь потому, что у машиниста вышла из строя рация, а теперь прибудет тепловоз и потащит нас до Тбилиси.
Едем…
Мне вспомнилась “Кукушка” – та, что по узкоколейке из Батуми в Бакуриани с тяжким пыхтеньем и пронзительным “ку-ку” все же умудрялась за ночь поднять пять вагонов на высоту 2500 метров. Мы тогда выскакивали, играли в снежки, догоняли свой вагон и ехали дальше…
Примерно с такой же скоростью мы ехали и сейчас.
Тепловоз втащил нас на станцию Самтредиа.
Захотелось пить, я взял наш термос и пошел по перрону.
Во всех забегаловках продавалось только пиво. Наконец я нашел источник воды, но к нему выстроилась очередь с пяти поездов – они все как раз стояли на путях.
Покупать некое подобие чахохбили в тех же забегаловках было явно небезопасно. Но вот в одной из “точек пищеторга” на станции я нашел нечто, что меня заинтересовало… На блюдечке лежал кусочек черного подового хлеба, а на нем – некая сарделька серого цвета.
– Что это?
Хозяин блюда ответил, что – баранья котлета.
– Сколько?
– Полторы тысячи купонов.
(Хм, как раз столько, сколько стоил наш проезд до Тбилиси.) Я отсчитал три тысячи, он присыпал котлеты киндзой, положил по пол-огурца, я сказал: “Спасибо”, – а он смутно улыбнулся.
Когда я развернул в купе добытую пищу, на лице Лиды застыло удивление. Не будучи твердо уверен в бараньей котлете, но веря в то, что хлеб настоящий, я произнес робко:
– Это хлеб.
Так оно и было. Откусив от самой котлеты, я понял, что это тот же хлеб, только скатанный в тугую колбаску. Военная кулинария!
Мы съели хлеб натуральный (с половинками огурца и киндзой), а “баранью котлетку” выбросили на перрон, где бродило великое множество голодных голубей.
Наш маневровый тепловозик так и тащил нас до самого Тбилиси. Путешествие заняло почти трое суток.
И обратно.
Да, мы возвращались.
Сейчас, оглядываясь, мы понимаем, как это было глупо… опасно, бессмысленно… снова под обстрелы… Ведь даже за пять, шесть, семь рейсов не удалось бы вывезти оттуда все то, что накапливалось так долго, целую жизнь.
Мы боялись. Боялись ехать в Никуда по имени Россия – больше, чем обстрелов и мародеров. “Еще несколько коробок вещей, еще одна поездка, и тогда уж…” – мы держались за свое барахло, как за соломинку.
В Тбилиси мы надолго не задержались. Перетащили к родственникам багаж, переночевали и на следующий день уже были на вокзале.
Мы пришли заранее. Хоть нам и продали настоящие билеты в настоящей кассе, но мы-то знали, что народу в вагонах будет столько, сколько уместится, а места будут распределяться по принципу: кто не успел, тот опоздал…
Напротив сидели две молодые девушки, которые неприязненно потеснились, освобождая место для русской женщины лет шестидесяти. Девушки о чем-то возбужденно заговорили между собой по-мегрельски. Скорее всего, о том, откуда набралось этих русских да почему они ведут себя как дома.
Лицо женщины мне было явно знакомо… Лида первой узнала ее. Ее сын Коля недели две назад попал в госпиталь, в котором мы работали. А случилось с ним вот что.
Коля, отец двоих детей, вышел перед сумерками на улицу, чтобы попытаться насобирать каких-нибудь веточек, щепок, бумажек – чего-то, на чем можно было бы вскипятить детям воды для чая. А найти на сухумских улицах даже небольшие ветки-щепочки было задачей непростой: люди давно уже все подобрали. Растащили все заборы, деревянные двери с подъездов и разграбленных квартир, спилили уникальные деревья, завезенные когда-то со всего мира.
Так вот, ходил Коля возле своего дома и подбирал то, что могло гореть. Мимо проходил грузинский солдат.
– Что ты здесь делаешь? – спросил солдат.
– Да вот… ищу что-нибудь, чтобы согреть детям чаю… дети чай просят.
Не сказав больше ни слова, солдат снял с плеча автомат и в упор дал очередь по Николаю… вернул автомат на место… и ушел. Коля остался лежать с простреленной ногой на асфальте. Были перебиты артерия и нерв.
В госпитале его прооперировали – извлекли пули, но началась гангрена. Его переправили в Тбилиси.
Мы стали расспрашивать Колину мать, что с ним и как он. Она расплакалась и сказала, что два дня его искала, никак не могла найти, объехала весь город, но потом все-таки нашла в одной больнице на окраине.
– А ногу ему ампутировали. Сейчас ему уже лучше, но очень болит ампутированная нога.
Лида принялась ее успокаивать, говорила, что он ведь остался жив, у детей будет отец… а в условиях сухумского госпиталя Коля мог и не выжить… Бедная женщина соглашалась сквозь слезы.
– Но это еще не все, – сказала она. – Не все наши беды.
Она жила с дочкой. Однажды днем, часа в четыре, кто-то постучал в дверь. Спросили – кто там? Полиция. Откройте, мы ищем передатчик, где-то здесь прячется абхазский лазутчик. Открыли дверь. Вошли двое вооруженных в полицейской форме, прошлись по всей квартире, осмотрели все комнаты и ушли. Но как только стемнело, в дверь снова постучали. Откройте. Полиция. Открыли. Вошли те же двое, как оказалось – офицеры, и еще шесть человек рядовых. Вынесли из квартиры все: мебель, посуду, вещи. Погрузили на “Камаз” и уехали.
– Верите, даже мое старое белье в шкафу – и то унесли.
В купе наступило тягостное молчание.
Молодые мегрелки везли полную авоську хлеба, они принялись предлагать плачущей женщине буханку. Она сначала отказывалась, но видно было, что за эти два дня ее вряд ли кто покормил… и она взяла.
Поезд стоял на подъезде к станции Дранда, и всем было непонятно, что же задерживает движение. Вдали, правда, слышны были разрывы гаубичных снарядов – но мы и уезжали под звуки этих разрывов. Поезда же в Сухуми, как нам сказали попутчики, перестали пускать после того, как в ночь нашего с Лидой отъезда на вокзале под артобстрелом вспыхнул состав с горючим. Горючее из цистерн полилось в канализационные стоки, и пожар по ним рванул в сторону жилых массивов. (А из канализации, спасаясь от огня, выскакивали обезумевшие стада крыс.) После этого все составы разгружались в Дранда, куда не достали снаряды.
Но тогда почему мы стоим?
И вот наконец со стороны города показался поезд. Подошел. Пять грузовых платформ, на которых стояли 150-миллиметровые дальнобойные орудия, обложенные мешками с песком, тут же громоздились ящики со снарядами, катались по полу отстрелянные гильзы.
Люди высыпали на перрон. Выйдя из вагона, я увидел возле орудийной платформы группу мужчин, окруживших кого-то. В центре стоял Вова Джапаридзе и с мужественным видом что-то рассказывал.
Вова Джапаридзе был в городе личностью известной. История его такова.
Поначалу он тихонько работал в Гипрогорпроекте – там же, где работала Лида, что-то там делал, получал зарплату. В летний сезон участвовал в спартакиадах трудовых коллективов – играл в волейбол. Однажды на таком вот волейбольном матче, проходившем на набережной, к нему подошли какие-то подростки, к чему-то прицепились и, отведя в сторону, поколотили. И так сильно было задето его самолюбие, что уже на второй день он выбил себе разрешение в обкоме комсомола (а это была пора перестройки) и вступил в секцию карате-до, недавно открытую Семеном Дарахвелидзе, врачом-травматологом. Через полгода Вова стал чемпионом города. Далее – чемпионом Грузии. На чемпионате Союза, проходившем в Минске, он был четвертым. Вскоре после этого его сделали заместителем начальника спортбазы.
Как раз в день начала войны родители Вовы поехали на своих “жигулях” на дачный участок под Гудаутами и, естественно, стали заложниками. Вова, долго не раздумывая, отловил в городе пятерых абхазов и обменял их на своих папу и маму.
– Сейчас они злые, как черти, – говорил Вова, кивая куда-то за ствол орудия, – и срывают свою злость, обстреливают город. Скоро обстрел закончится, и поезд пустят на станцию.
Я подошел ближе, мы поздоровались. Я спросил его, что он здесь делает, а Вова элегантным жестом откинул борт пиджака – он был в гражданском костюме, – достал из наплечной кобуры револьвер системы “смит-вессон” и сказал:
– Я начальник этого артпоезда. Мы въезжаем в город и ведем обстрел абхазских позиций. С центра Сухуми как раз достаем до их окопов за Гумистой.
– А если они накроют вас ответным огнем? С рельсов ведь не съедешь…
Вова снисходительно улыбнулся:
– А мы прячемся в тоннель в Сухумской горе и там отсиживаемся.
Так я узнал, зачем российские “Су-25” бросали в районе кирпичного завода огромные бомбы на парашютах: они пытались завалить этот тоннель.
Смотрел я на довольного собой и, похоже, войной Вову Джапаридзе, и почему-то было жалко его и таких, как он, отравленных жутким ядом – романтикой войны.
Засобиравшись к своим, Вова улыбнулся тихой улыбкой героя и сказал:
– Я разговаривал с ребятами, все настроены по-боевому – город не сдадим.
Но город сдали, через 50 с небольшим дней, из них 11 дней шли уличные бои, даже не бои, а охота человека на человека. А потом начались расстрелы: освободителям нужна была жилплощадь.
Чужая война закончилась чужим триумфом.
27 июля 1993 года в Сочи было заключено соглашение о прекращении огня. Одним из основных пунктов этого соглашения была договоренность о выводе грузинских войск и всех добровольцев с территории Абхазии. Но когда вся грузинская техника была вывезена российскими БДК в порт Поти, 16 сентября абхазские формирования вдруг – по-военному это называется “вероломно” – ударили с гор в обход блокпостов, и 27 сентября ведомые Басаевым отряды, значительную часть которых составляли северокавказцы и казаки, взяли Сухуми.
– Я обещал взять Сухуми до Нового года, – сказал Басаев, – и я сдержал свое обещание.
7500 за гражданство
Тем же невеселым поездом мы вернулись в Тбилиси во второй раз. Пора было решаться. Коробки, забившие квартиру Жоры, выдавливали нас просто физически. Пора…
Над вялым городом висела жара с характерной только для Тбилиси смесью автомобильной гари, сероводорода, который выносит вентиляция из метро, и ветра с ближайших гор, где уже выгоревшие травы источают терпкую горечь. Приметы войны заметны были повсюду: электричка, за пару минут набитая людьми, простояла без движения под солнцем около часа… тачки грузчиков, которыми работали местные курды, стали гораздо больше… люди выглядели непривычно хмуро.
Дом, где жил Жора, стоял прямо напротив яркого, пестро отделанного мозаикой Церетели дома, когда-то – Дом политпросвещения. Сейчас во втором этаже здания слева расположилось консульство Российской Федерации, справа – консульство Израиля. Найти российское консульство было очень легко, по огромной очереди в несколько сот человек.