Страница:
Денис Гуцко
Апсны абукет*
Вкус войны
Я ничем не мог им помочь.
Я оставался здесь, в веселой студенческой общаге, они были там, в осажденном городе. Между нами встала война.
Эта война могла достать и меня, да не достала – пронеслась мимо махиной скорого поезда… Я сдал сессию и укладывал чемоданы. Собирался с женой в гости к отцу, на море. Включил телевизор – а пусть поговорит,- и диктор, врываясь в мою каморку на полуслове, сказал, что, по неподтвержденным пока данным, в Абхазии идут бои, что войска Госсовета Грузии…
Я бросился вниз, к телефону. Еле-еле дозвонился на вокзал, и хамоватый женский голос ответил – поезд пойдет, никакой войны нигде нету. Я вернулся в комнату, все-таки уложил чемоданы. Курил и переключал с канала на канал. Вот – другой диктор… да, в Абхазии идут бои…
Я побежал на переговорный пункт, дозвонился в Сухуми. Отец сказал: “Нет, ни в коем случае, у нас началась война”. Я крикнул ему, делая голос повеселее:
– Ну ладно, приеду, как все закончится!
Мы увиделись через два года, в Саратове. Отец и его жена, Лидия Александровна (мне, стало быть, мачеха), жили там на квартире у приютивших их родственников. Они были молчаливы и смотрели как-то насквозь.
Я ничем не мог им помочь.
Между нами по-прежнему стояла война.
Это воспоминания моего отца. Я записал их.
Когда какофония черновиков уже складывалась в рукопись, я заметил, что раз за разом там, где нужно писать “он”, пишу “я”… Пусть так и будет: вместо “он” поставлю “я”, буду там вместо отца.
Я хочу пережить на этих страницах – вот так, слово за словом, будто день за днем,- то, что пережил он. Иногда мне кажется – больной отец до сих пор живет всем этим.
* * *
Было такое вино “Букет Абхазии”.
Вино крепленое, и лично мне – не очень, но у отдыхающих пользовалось успехом. Они слетались к винному магазинчику, что стоял на углу возле моего дома… Шоколадные или еще молочные. Праздные, праздничные. Развлекали слух расейскими говорками, а бутылки из их авосек говорили: клац, клац, – совсем как столкнувшиеся камни. В глазах их был отпуск, а море ворочалось и урчало галькой… и…
Была такая война. Грянула, когда вино безумия набрало силу.
По древним технологиям ненависти оно долго бродило, крепло, заботливые невидимые руки поддерживали процесс… Настал срок – и оно разорвало наш мир, как прохудившиеся меха.
Страх.
Стыд.
Боль.
Незабываемый букет.
Началось!
Я проснулся легким.
Встал, потянулся с хрустом. День уже вовсю хозяйничал в квартире. Он уже не был мирным – но я пока не знал. Было 14 августа 1992 года.
Как жаль, что мне не снилось ничего. Я бережно хранил бы этот сон, еще и еще раз расправлял бы его цветастые крылышки… Ведь ночь еще не принадлежала войне.
Я позавтракал. Солнце плавило небесные глубины, зрела жара. Я был нетороплив. Чай с медом и теплые еще, нажаренные Лидой перед уходом на работу оладьи. Завтра должен был приехать сын с женой. Я предвкушал сладкие хлопоты.
Включил кондиционер, включил телевизор.
И война ввалилась.
На экране сам город, район Красного моста, недалеко от санаториев МВО и ПВО. Вооруженные люди. В небе вертолет делает разворот над морем. Одна за другой запускаются две ракеты, и первая попадает в здание санатория, а вторая – в дом наших знакомых, Георгия и Лианы Бжалава, дом загорается.
Я сел. Дом Бжалава горел бурно, пламя рыскало. На самом деле – война. Настоящая. Нет, не настоящая, не может быть. Я вскочил…
… ощущение реальности ускользало…
…прошелся по комнате. Нужно было за что-нибудь ухватиться.
Машина! Вспомнил про машину… – как обычно, на стоянке. Брюки… брюки…
– В шкафу! – заорал сам на себя.
Город был пуст. Телевизоры, включенные на полную громкость, плевались звуками войны. Безлюдные улицы – и бутафорская телевизионная стрельба из открытых окон. От складов тянуло тяжелым табачным дурманом – всегдашним, вечным, и я вздрогнул: реальность шлепнула – мол, очнись… но нет, не очнулся. Еще издалека увидел: на стоянке одна-одинешенька стоит моя “пятерка”. Сторож, однако, оставался на месте. Сидел в своей будке, смотрел в стену.
“Абсурд” – мелькнуло в голове.
(Кажется, это был первый раз, когда мне подумалось: абсурд, – но тут же стало почему-то ясно, что теперь вот так и будет… неожиданно, навыворот, так, как не бывает… и надо привыкать.)
Замок с бака был сорван, и бензина в баке не было. В сердцах выговорил сторожу – и тот нехотя, с летней ленцой ответил:
– Война… разве людей удержишь…
“Война, – сказал сторож, – разве людей удержишь”.
Машина все-таки завелась. На остатках пригнал ее во двор и поставил в закуток Прониных – этакий дворик во дворе. Пронины разрешали, но теперь я решил спросить… дескать, день-два постоит – ничего? Но навстречу мне из конторы “Сухумгаза” вышли трое. Сказали – втроем одно и то же, что лучше спрятать машину подальше, ведь у многих уже увели или отобрали.
– Как… отобрали?
Они посмотрели, как на дурака. Ничего не ответили, ушли. В соседнем дворе, где обитала “копейка” Насибея Инарба, было пусто. Замок с палисадника, служившего гаражом, распиленный, валялся на земле.
Соседи кучковались возле подъезда. Спорили: прорвутся – не прорвутся. Из их разговора я узнал, что в Агудзерах, в 12 километрах от города, в десять утра был короткий бой между “Мхедриони” и российскими солдатами, охранявшими поселок СФТИ (Сухумского физико-технического института). А на Красном и Белом мостах бой между грузинскими войсками и абхазским ополчением идет уже больше часа.
Поселок СФТИ всегда охранялся военными – в советские времена институт причислялся к первой категории секретности, занимался ядерной физикой и космосом. И чего туда понесло “вольных стрелков”-мхедрионовцев? Наверное, по ошибке…
На экране телевизора Дом правительства. Долгая назойливая картинка – и ничего. Вот, наконец, бой на Красном мосту. Стежки трассеров… телевизор превращает войну в зрелище.
Над позициями по-прежнему грузинский вертолет кружит. Разворачивается… снова две ракеты срываются с него и улетают в сторону санатория МВО. Вертолет кружит еще какое-то время – и вдруг улетает.
Ардзинба на крыльце Дома правительства. Рядом с ним – одетые в камуфляж командиры. Ардзинба говорит: город не сдадут, сохраняйте спокойствие, агрессору будет дан отпор.
Снова показывают бой на мосту – видимо, в доказательство его слов, что атакующие не пройдут дальше.
Телефон мертв… набираю еще раз – нет, никто не отвечает. Бросаюсь к дверям, ругая себя за то, что сразу не сообразил пойти за Лидой в институт.
Внизу Насибей Инарба прощается с женой. Он уже в камуфляже и с автоматом. Она стоит у подъезда, руки к животу. Из ее кухни пахнет хмели-сунели. Насибей машет жене:
– Иди… иди в дом. Все, я спешу.
Проходя мимо, здоровается. Уходит энергичной, решительной походкой.
(Через четыре часа на привале за Гумистой его убьет снарядом, наудачу выпущенным грузинским танком. Насибей Инарба не успеет сделать ни единого выстрела.)
Не пройдя и квартала, я встретил Лиду. Увидев меня, она побежала навстречу, закричала:
– Коля, война! – и, добежав, повторила тихо: – Война, Коленька.
– Да-да, – я постоял, помял лоб, не зная, что дальше. – Пошли домой.
И мы пошли домой, и закрылись на оба замка. И на цепочку. То садились у телевизора, то выскакивали на балкон, прислушиваясь к не знакомым еще звукам разрывов и очередей. Потом, было уже около трех, на экране снова появился Дом правительства… к нему подъезжают несколько “жигулей”. Выходит Ардзинба с окружением… они уезжают.
– Коля… и что теперь?
Часа в четыре ударил крупнокалиберный пулемет в центре города. Я вышел в подъезд и в окно между пролетами смотрел, как по направлению к Дому правительства летят трассера. Подумал, что абхазы заняли там оборону и теперь в городе будет идти затяжной упорный бой.
По Дому правительства долбили несколько часов. Когда стемнело, стали видны неправдоподобно медленные раскаленные снаряды, казалось, их можно поймать рукой. Все стихло с наступлением ночи.
(Назавтра мы узнали, что никто никакой обороны не держал – это так победители праздновали свой триумф.)
Многого я не увидел тогда, в самом начале. И слава Богу.
Сидел дома – укрылся от войны за двумя замками и цепочкой и пытался, как мог, успокоить жену. Вот и не увидел, как под звуки пулеметных очередей на улице Мира солдаты правительственных войск Грузии и бойцы из “Мхедриони” разбивали витрины, тащили все съедобное и все спиртное. Как они подъезжали на БТРах, на обычных легковушках. Гордые, с дикими плоскими глазами. Как, энергично размахнувшись, били прикладами в стекло – оно со звоном раскалывалось и потом еще звенело, осыпаясь. Другие разносили витрины очередями… и подбадривали себя матерной руганью. А возле них – горожане. Чуть в стороне, где-нибудь напротив на углу, в подъезде наискосок. Еще утром – приличные обыватели. Последняя шелуха ожидания на их лицах. У многих уже с собой авоськи, тележки, спортивные сумки. Солдаты забирали бутылки и закуску, шумно уезжали. Только тогда ожидавшие выползали окончательно и подходили к магазину… и долго метались меж прилавками, собирая то, что оставалось им после солдат.
Те, кто видел и рассказывал мне об этом после, наверное, не забудут этих сцен никогда. Так начиналась та война, так и продолжилась.
Утром я вышел из дома, по всей улице Мира зияли пустые магазины. Улица была усеяна битым стеклом. В осколках зло играло солнце. Я поплелся обратно.
Из-за угла широким задом вывернула соседка Роза. Я подошел поближе. Пыхтя, отдуваясь и закусывая нижнюю губу, она тянула сетчатый мешок, набитый стеклянными бутылками минералки. Бутылок шестьдесят “Боржоми” – волоком по асфальту. Через каждые метров десять-пятнадцать она останавливалась, разгибала спину и спускала пар. Отдышится, ухватит – и дальше.
– Что, Роза, склад разграбили?
– Почему, – серьезно ответила Роза, – директор сам открыл.
Я поспешил к подъезду.
…подкатывала тошнота, душу мутило, и…
…реальность вернулась. Вот такая, новая… А Роза села на свой мешок, громко выдохнула: “Фух! уморилась!” – и пухлыми пальцами соскоблила пот со лба.
Дома я плюхнулся в кресло. Уже было жарко. Кондиционер не работал – электричества уже не было. Разделся до трусов, обернулся влажной простыней.
Лида с дивана наблюдала за мной – я ходил взад-вперед по комнате. Наверное, боялась за мое больное, пережившее инфаркт и операцию сердце.
– Они растащили склад с минеральной водой. Директор сам открыл им двери, чтобы они их не сломали. Помнишь, там такие высокие резные двери… старинные…
Я остановился у балконной двери и потуже стянул простыню. Оглядел себя – стало похоже на белый кокон.
– Коля, – позвала Лида. – Как сердце? Коль, может, ляжешь?
– Слушай, как это могло из них вылупиться… так скоро… сразу… в первый же день…
Ночью я боялся уснуть. Лида не ложилась вовсе, и ее тихое сидение на кухне было похоже на караул.
Одиночные взрывы. Долгие – видимо, в воздух – очереди да пьяное гиканье. Ночь нанизана на эти звуки. С ними я справлялся. “Война”, – вспоминал я. Но стоило представить, что творится сейчас на улицах… Вот – вот они всюду, идут, бегут, стекаются, лезут в разбитую витрину.
– Роза… Роза… – кричал кто-то. – Скорее! Растащат ведь!
Тащили крупы, консервы, рулоны ткани, французскую косметику – насыпом, в полиэтиленовых пакетах, – люстры, зеркала в чугунных рамах, пляжные тапочки, подушки, гвозди из хозяйственного магазина, упаковки спичек, свечи, ковровые дорожки… а там уже – детские коляски, набитые поношенными вещами… туфлями, брюками, майками… и все присыпано пеплом… и на банках варенья чужой рукой выведены названия…
Уже на второй день с начала войны на восток потянулись караваны забитых “добром”, скребущих задками по земле автомобилей. Стоит ли говорить, что и сами эти автомобили были отобраны у абхазов. Это было тем проще, что абхазские мужчины ушли в горы. Оставались женщины, дети и старики.
Сначала отбирали только у абхазов. Потом переключились на армян – под тем предлогом, что они через общество “Крунк” (“Журавль”) собирали деньги на оружие для сепаратистов. Потом добрались и до остальных.
После автомобилей придет время лишаться мебели, аппаратуры, золота… да чего угодно – все годилось восстановителям “законности и правопорядка”.
Люди из “Мхедриони” (в переводе – “Всадник”), имея официальный статус спасателей (эдакое МЧС с АКМ наперевес), вполне успешно спасали горожан от их имущества. Основной контингент в этом элитном подразделении, которым командовал Иоселиани, – осужденный за участие в вооруженном грабеже с убийством, освобожденный досрочно, ставший затем профессором Тбилисского театрального института, – был соответствующий: выпущенные из тюрем по случаю войны, отсидевшие ранее, посидеть пока не успевшие.
Эта уголовная гвардия никогда не входила в состав армии. Впрочем, как и многие другие формирования, введенные в Сухуми. Были “Черные орлы” с черными повязками на головах и “Белые орлы” – с белыми. После них по городу тянулся характерный след: использованные шприцы и вскрытые пузырьки… Одеты все были вразнобой: часть в камуфляже, часть в джинсах и майках. А грабили одинаково. Не гнушались ничем.
Не отставала от них и военная полиция под командованием генерала Ахалая, бывшего старшины милиции, по слухам, уволенного оттуда “за порочащее поведение”.
Жена нашего соседа Насибея Инарбы узнала о его гибели в тот же день – ей позвонили знакомые. (На этой странной войне телефонная сеть функционировала исправно. Когда не стало электричества, ГТС питалась от дизель-генератора.) Она собрала костюм, туфли – все, что необходимо, чтобы проводить человека в последний путь, и ушла на Гумистинский мост. Позже она позвонила с той стороны и рассказала, что ее после длительного допроса пропустили через мост, чтобы она могла похоронить мужа, но все вещи – костюм, рубашку, галстук, туфли – отобрали.
Впрочем, и сами абхазы повели себя подобным образом. Толпа бегущих из города ворвалась в аптеку, находившуюся в 20 метрах от нашего дома, и начала сгребать лекарства. Заведующая Нателла попыталась возражать и была застрелена.
На второй день войны не стало электричества, воды, продовольствия (по крайней мере для населения). Стали всюду расти мусорные кучи.
Электричество скоро дали. Телецентр был выведен из строя, но заработала полевая установка телевещания, подчиненная военным властям.
…На фоне пестрого ковра сидит человек лет 35 и с черной густой бородой, на его плечах внакидку белоснежная дубленка. Строгое, суровое выражение лица. Это главнокомандующий вооруженными силами Грузии в Абхазии вчерашний капитан Советской армии господин Каркарашвили. От его слов веет средневековым ужасом: “Если из общей численности погибнет сто тысяч грузин, то из ваших погибнут все девяносто семь тысяч* … Хочу дать совет господину Ардзинбе – пусть он сделает, чтобы абхазская нация не осталась без потомков”.
Позже по городу пустили слух, что при взятии Сухуми 14 августа погиб его брат, поэтому главнокомандующий был так зол.
Чужая война
Прошло.
Источило сердце – и кануло.
Остался шрам – потрогайте… война.
“Это чужая война”, – думали вы, слушая выпуски новостей.
– Это чужая война, – подтверждали вам Первые лица.
“Ну и пусть”, – думали вы.
Вот – потрогайте эту чужую войну.
“Наши” в субтропиках
Союз развалился, но армия не спешила укладывать чемоданы и вещмешки. И совсем неохотно, конечно же, наши генералы думали о перспективе покинуть субтропики Абхазии, где находились их “всеармейские” здравницы. После постановления Госсовета Грузии о “национализации армейской мат. части” у генералов, похоже, крепло желание ни в коем случае не отдавать то, что у них отнимают.
В Гудауте еще в мирное время был расформирован авиаполк. С началом “конфликта” туда перебросили авиачасть из Краснодарского края и расселили в Гудаутском санатории МОРФ… Там же, в Гудауте, находились заместитель министра обороны Кондратьев и генерал Сунгуткин. Туда же, вместе со своим окружением, перебрался и В. Ардзинба.
Санаторий
В первый же день боевых действий две из отстрелянных грузинскими вертолетами ракет угодили на территорию санаторного комплекса МВО, где отдыхали российские военные с женами. Одна ракета упала во дворе – и убила двух офицеров, а вторая, пробив крышу и разорвавшись в палате, убила молодую женщину. Ее муж, офицер, был тяжело ранен. Очевидно, сразу же последовало “строгое предупреждение” – а санаторий охранял 345-й полк ВДВ, – и за весь год войны ни один снаряд, ни одна ракета больше не залетали на площади санатория. Но именно оттуда, с территории, занятой нашими десантниками, и обстреливался город. Огонь велся по жилым кварталам, по рынку в дневное время, когда там собиралось побольше народу, по госпиталю в Первой городской больнице…
Сюрприз
Взяв Сухуми, грузинские войска праздновали недели полторы-две: пьянствовали, мародерствовали…
Но потом вновь настали тяжелые военные будни, снова нужно было воевать. Первое, что предстояло сделать, – форсировать неглубокую, но быструю горную Гумисту, протекающую по западной окраине Сухуми. Абхазы, конечно, успели укрепиться на 10-километровом отрезке берега реки от Верхнего моста до моря и заминировать железнодорожный и два автомоста, но грузины явно не принимали этого всерьез. При первой же лобовой атаке их ждал кровавый сюрприз. Они и понятия не имели, каких масштабов достигла “интернациональная” помощь за время их триумфальных празднеств. Атакующих встретил огонь гаубиц, “Града”, гранатометов, чего, как они полагали, и в помине не могло быть у противника.
Так началось изнуряющее “сидение на Гумисте”, стоившее городу – всей Абхазии – многих и многих жизней.
Ответ командира
Грузины установили на дальнем краю города, на пляже, батарею 125-миллиметровых орудий и стали обстреливать абхазские позиции за Гумистой. И вот тогда в ответ с территории санатория МВО, где стояли “голубые береты”, на улицы обрушился шквал огня, накрывшего весь городской центр. Обстрел длился минут двадцать.
На следующий день Министерство иностранных дел Грузии вручает российскому послу ноту протеста, поскольку было очевидно, что огонь велся российскими войсками. И командир десантников – не МИД России! – дает такой ответ: “Во время артобстрела грузинской стороной абхазских позиций несколько снарядов попали на территорию полка. К счастью, жертв не было. Но мы и впредь в таких случаях будем отвечать таким же образом”.
Гуманитарка
За весь год абхазской осады Сухуми не получил от России ни единого зернышка. (Хотя все время велись разговоры о защите “русскоязычного населения”.) Турция поставляла в Сухуми в качестве гуманитарной помощи картофель, макароны, консервы, муку, медикаменты. Но порт постоянно обстреливался, чтобы помешать разгрузке судов.
Вертолеты
Российские вертолеты постоянно перелетали через Кавказский хребет и доставляли в блокированный грузинами Ткварчели оружие и продовольствие. На протесты грузинского МИД отвечали: клевета.
Но когда грузинская сторона вынудила все-таки один из таких вертолетов сесть в Сухумском аэропорту, – он оказался загружен оружием, управляли им русские пилоты. Их отдали под суд, им “по законам военного времени” грозил расстрел. Перед телекамерами, глядя себе под ноги и утирая пот, они сознались, что делали по два рейса в день, что каждый рейс стоил 20 тыс. рублей. После признания летчиков отпустили.
Майор Федоренко
Грузины собрали из запчастей на авиазаводе в Тбилиси четыре “Су-25” и ими пытались противостоять российским авиационным отрядам. Но стоило только самолетам подняться в воздух, как с российского аэродрома в Бомборах прилетали “Су-27” и отгоняли их. И вот однажды, уже весной девяносто третьего, во время подобной стычки один из “Су-27”-х был сбит с земли “Стрелой”. На виду у всего города он медленно падал, размазывая по небу жирный густой дым, и врезался в волны метрах в 500 от берега. На протест грузинской стороны министр обороны России Паша Мерседес заявил, что в указанный день ни один российский самолет на Черноморском побережье не поднимался в воздух и что он не может сказать, чей это самолет. Скорее всего, это грузины перекрашивают свои самолеты под российские, сами себя бомбят, сами себя сбивают, чтобы тем самым опорочить Россию.
Через два дня на пресс-конференции в Тбилиси журналистам всего мира был продемонстрирован поднятый водолазами личный жетон пилота и удостоверение личности майора Федоренко. Паша Мерседес снова выступил по телевидению и заявил, что – да, это наш летчик и наш самолет, но он в тот день совершал тренировочный полет, потерпел аварию и упал в море, а сбит он не был, так как не находился над боевыми позициями.
Автомобили, автомобили
Поучаствовали российские офицеры и в сухумской охоте за автомобилями. Видимо, под девизом “А мы чем хуже?”.
Анатолий Плютто, доктор физико-математических наук, работавший со мной в СФТИ, пытался спасти свой “ГАЗ-3111” в одном из боксов санатория МВО. В том же боксе поставил свой “ВАЗ-2107” другой мой знакомый, врач-анестезиолог Володя Медведев. В неделю раз они приходили в санаторий, чтобы “проведать” свои автомобили, а заодно рассчитаться со “сторожами”. Придя туда в очередной раз, они обнаружили бокс пустым – машин не стало. Командир батальона поохал, поудивлялся и обещал разобраться.
Он “разобрался”. Пострадавшим он доложил, что к часовому ночью подошли двое грузин с улицы и предложили 100 тысяч рублей за то, чтобы тот выпустил их с машинами, что часовой и сделал. (Как солдат добыл ключи от боксов, если ключи постоянно находились у начальника караула, комбат-батяня не сказал.) Привели самого виновника пропажи. Парень ничего не отрицал, но по его глупенькой улыбке все было ясно. Напоследок комбат предложил пострадавшим обратиться в военную прокуратуру, которая находилась в штабе погранвойск в городе Адлере… На том и разошлись.
Госпиталь
Как во всех прифронтовых госпиталях: от боя до боя затишье, после боя на операционные столы, как на чаши весов, ложатся чьи-то судьбы… Люди, продырявленные металлом, обожженные… клейменая собственность войны. Стоны, но страшнее – молчание.
Привыкнуть – и научиться быть полезным.
И забыть пока про их мародерство и высокомерный кураж, про сожженные дома.
Здесь не судят, здесь спасают.
“Прошу принять меня…”
Через неделю после начала войны я отправился в Первую городскую больницу, где расположился военный госпиталь.
Уже много лет я был связан с этой больницей теснейшими узами. Здесь после инфаркта я наблюдался у кардиолога. Сюда ложился с обострениями “по сердечной линии”, с язвой желудка. Врачи давно уже воспринимали меня как своего. Частенько я ремонтировал оборудование и в конце концов был принят на полставки – заглядывал один-два раза в неделю, чинил то, что поломалось.
Но это было так давно… семь огромных дней отделяли нас от мирной жизни.
…Главврач Гиви Гегечкория, нервно шагая по кабинету, ворчал:
– Сегодня уволил электрика. Отказался нести белье в прачечную… А ведь на четыре ставки был оформлен! Сестра из реанимации перестала ходить на работу. – Он прикурил, затянулся. – Жена твоя пойдет к нам санитаркой?
Я ответил – наверное, да, на что-то надо ведь жить. А надо сказать, новые власти начали выплачивать зарплаты работникам госпиталей и дворникам.
– Ладно,- кивнул Гиви,- бери вон ручку и бумагу, пиши: “Прошу принять меня электриком на две ставки…”.
А внизу в это время кричал от боли раненый, хирург кричал кому-то, чтобы помогли поднять носилки.
Охраняемый пожар
Шел ночной обстрел города с абхазских позиций. “Град” то там, то здесь крошил стены огненными зубками. Пожары.
И вот – горит в центре города здание Государственного архива Абхазии (до революции – костел). А вокруг… это удивило… охрана из военной полиции. Охраняют пожар? Но потом один из полицейских подошел к горке папок, лежавших на асфальте, поднял парочку и бросил в огонь. Удивление прошло. Подобное уже не удивляло. Архив горел двое суток – и двое суток стояло оцепление.
Говорили, что подобным образом сгорел и Институт абхазского языка, литературы и истории. Охранявшая пожар полиция даже избила приехавших пожарных, чтобы не лезли не в свое дело. (Пожарными в Сухуми служили в основном армяне. Они-то и попали под горячую руку.)
Примерно в те же дни (недели через две с начала войны) был разграблен и разгромлен Культурный Центр абхазов, помещавшийся в бывшем дворце князя Дадиани. Это уже не стали маскировать под последствия обстрела.