Страница:
— Непременно, дядя! — прощебетала Прекрасная фея. — Вы его решите, этот ребус, мы абсолютно уверены, что вы решите его, правда, Хари?
— О чем говорить, — буркнул в ответ Хари и зевнул. Он по-прежнему все время что-то чертил и мастерил в связи с предстоящей выставкой.
«Боцман» помог профессору подняться в свой кабинет.
Снег прекратился, полил дождь. Капли стучали по стеклу сердито и настойчиво. С пасмурного неба как будто уже начинали спускаться ранние сумерки.
«Боцман» тихонько спел несколько испанских песен, едва касаясь пальцами струн своей видавшей виды гитары. Потом вдруг опустил руки и умолк.
Молчали и остальные. Был слышен лишь перестук дождевых капель по оконным стеклам. Казалось, будто это не капли ударялись о стекло, а стучали чьи-то костлявые пальцы.
— С профессором творится что-то неладное, — сказал «боцман».
— Почему? Что с ним может быть? — равнодушно спросил Хари.
— С ним творится что-то неладное, — упрямо стоял на своем «боцман».
Он сидел неподвижно, словно бы прислушивался к самому себе, потом положил гитару на плечо и, бесшумно ступая, сгорбившись, неторопливо удалился к себе на кухню.
— Что-то стало прохладно, — сказала Прекрасная фея. — Вам не кажется, что стало заметно холодней? — Она посмотрела на Аввакума, но тот в это время глядел в окно. По стеклу струйками стекала вода.
— Возможно, — кивнул Хари.
— Послушайте, — продолжала она. — Вам не кажется, что нам пора уходить отсюда?
— Это идея, — улыбнулся Хари. — Нам бы стоило пойти в кино. Тут рядом идет какой-то веселый фильм.
— Куда угодно, только давайте уйдем отсюда. Неужели вам не холодно?
Хари поднялся наверх предупредить дядю, что они уходят.
Пока Прекрасная фея надевала пальто, Аввакум сделал еще несколько снимков. Говорить ему не хотелось, и надо было чем-то заняться. Когда по лестнице стал спускаться Хари, Аввакум направил на него аппарат и снова прошуршала бобина.
— Неужели тебе не надоело? — завопил Хари.
— Нам надоело ждать тебя! — топнула ногой Прекрасная фея.
— Потише, не шумите! — глухо отозвался профессор.
Голос его казался сиплым. Аввакум повторил про себя слова «боцмана»: «С профессором творится что-то неладное», и по его спине побежали мурашки. Профессор как-никак человек пожилой, и притом он слишком изможден.
Когда они вышли на середину улицы, им в лицо подул резкий ветер и, чтобы защититься от хлынувшего дождя, им пришлось обернуться кругом. И тут почему-то все трое как по команде посмотрели на окно профессорской комнаты, словно их вынудили это сделать. Огромный абажур высокой настольной лампы сиял мягким зеленоватым светом. Профессор сидел в своем «чудо-кресле», чуть подавшись вперед, и сердито смотрел им вслед.
— Бр-р-р. холодно! — вздрогнула Прекрасная фея. Она повернулась и побежала навстречу дождю.
«Он и до обеда смотрел точно так же», — подумал Аввакум. Они с Хари молча пошли дальше и догнали Марию.
— Вы плететесь как на похоронах, — запротестовала она. — Нельзя ли побыстрей?
В это мгновение они услышали позади себя голос «боцмана».
Он бежал, размахивая руками, и что-то кричал, но зачем они ему понадобились, и что он хотел, понять было трудно.
Приблизившись, он чуть было не упал. Лицо у него было мокрое. Массивная челюсть дрожала, и от этого слова изо рта вырывались с большим трудом.
— Вернитесь, — шептал он. — Ради бога, вернитесь!.. С ним что-то случилось!.. Страшное!
— Что страшное? — подбежав к нему, закричал Аввакум. Ухватившись руками за борта белого халата, он с силой тряхнул толстяка. — Что страшное? — повторил он.
— Помогите, — заплакал «боцман», — Профессор убит!
11
12
— О чем говорить, — буркнул в ответ Хари и зевнул. Он по-прежнему все время что-то чертил и мастерил в связи с предстоящей выставкой.
«Боцман» помог профессору подняться в свой кабинет.
Снег прекратился, полил дождь. Капли стучали по стеклу сердито и настойчиво. С пасмурного неба как будто уже начинали спускаться ранние сумерки.
«Боцман» тихонько спел несколько испанских песен, едва касаясь пальцами струн своей видавшей виды гитары. Потом вдруг опустил руки и умолк.
Молчали и остальные. Был слышен лишь перестук дождевых капель по оконным стеклам. Казалось, будто это не капли ударялись о стекло, а стучали чьи-то костлявые пальцы.
— С профессором творится что-то неладное, — сказал «боцман».
— Почему? Что с ним может быть? — равнодушно спросил Хари.
— С ним творится что-то неладное, — упрямо стоял на своем «боцман».
Он сидел неподвижно, словно бы прислушивался к самому себе, потом положил гитару на плечо и, бесшумно ступая, сгорбившись, неторопливо удалился к себе на кухню.
— Что-то стало прохладно, — сказала Прекрасная фея. — Вам не кажется, что стало заметно холодней? — Она посмотрела на Аввакума, но тот в это время глядел в окно. По стеклу струйками стекала вода.
— Возможно, — кивнул Хари.
— Послушайте, — продолжала она. — Вам не кажется, что нам пора уходить отсюда?
— Это идея, — улыбнулся Хари. — Нам бы стоило пойти в кино. Тут рядом идет какой-то веселый фильм.
— Куда угодно, только давайте уйдем отсюда. Неужели вам не холодно?
Хари поднялся наверх предупредить дядю, что они уходят.
Пока Прекрасная фея надевала пальто, Аввакум сделал еще несколько снимков. Говорить ему не хотелось, и надо было чем-то заняться. Когда по лестнице стал спускаться Хари, Аввакум направил на него аппарат и снова прошуршала бобина.
— Неужели тебе не надоело? — завопил Хари.
— Нам надоело ждать тебя! — топнула ногой Прекрасная фея.
— Потише, не шумите! — глухо отозвался профессор.
Голос его казался сиплым. Аввакум повторил про себя слова «боцмана»: «С профессором творится что-то неладное», и по его спине побежали мурашки. Профессор как-никак человек пожилой, и притом он слишком изможден.
Когда они вышли на середину улицы, им в лицо подул резкий ветер и, чтобы защититься от хлынувшего дождя, им пришлось обернуться кругом. И тут почему-то все трое как по команде посмотрели на окно профессорской комнаты, словно их вынудили это сделать. Огромный абажур высокой настольной лампы сиял мягким зеленоватым светом. Профессор сидел в своем «чудо-кресле», чуть подавшись вперед, и сердито смотрел им вслед.
— Бр-р-р. холодно! — вздрогнула Прекрасная фея. Она повернулась и побежала навстречу дождю.
«Он и до обеда смотрел точно так же», — подумал Аввакум. Они с Хари молча пошли дальше и догнали Марию.
— Вы плететесь как на похоронах, — запротестовала она. — Нельзя ли побыстрей?
В это мгновение они услышали позади себя голос «боцмана».
Он бежал, размахивая руками, и что-то кричал, но зачем они ему понадобились, и что он хотел, понять было трудно.
Приблизившись, он чуть было не упал. Лицо у него было мокрое. Массивная челюсть дрожала, и от этого слова изо рта вырывались с большим трудом.
— Вернитесь, — шептал он. — Ради бога, вернитесь!.. С ним что-то случилось!.. Страшное!
— Что страшное? — подбежав к нему, закричал Аввакум. Ухватившись руками за борта белого халата, он с силой тряхнул толстяка. — Что страшное? — повторил он.
— Помогите, — заплакал «боцман», — Профессор убит!
11
Кто же убийца? Кроме всего прочего, это просто интересно. Хотя профессор был и нелюдим, но он был хороший человек… и еще более хороший гражданин и каждый мало-мальски знавший его, наверное, не успокоится до тех пор, пока не поймет, кто же, черт возьми, посмел поднять на него руку. Что касается меня, то, восстанавливая эту историю по рассказам Аввакума, на основе суждений других лиц, а также на основе собственных впечатлений, я пришел к выводу, что вопрос о том, кто его убийца, отнюдь не самый интересный и, как говорится, не узловой во всей этой истории.
В тот день я спустился в Момчилово: мне давно уже не терпелось повидать корову Рашку — королеву высоких надоев нашего животноводческого района. Положив в карман несколько кусочков сахару и закутав голову шерстяным шарфом — было очень холодно, метель не прекращалась, — я направился кратчайшим путем на момчиловскую ферму. В лощине, недалеко от Даудовой кошары, я заметил волчьи следы. Волков в эту зиму было особенно много, видимо, в связи с тем, что стояли большие холода и выпало много снегу. Появляясь стаями то тут, то там, зверье творило много пакостей. Шли упорные слухи о каком-то матером волке, который в одиночку рыскал по полям между Момчиловом и Триградом, наводя страх на пастухов и работников кооперативной сыроварни. Говорили, что этот хищник был ростом с теленка, а своим хвостищем до того здорово заметал снег — что твой снегоочиститель. Много толковали о том, какие у него страшные зубы и глаза, но на меня, ветеринарного врача, подобные разговоры не производят ровно никакого впечатления. Верно, был случай, когда на Николин день волчище этот сумел каким-то таинственным образом проникнуть в Кестенскую овчарню и утащить огромного породистого барана. Мои друзья в Кестене здорово тогда приуныли — на этого барана они возлагали, и не без оснований, большие надежды, заботясь о естественном приросте овечьего стада. Они вступили с триградцами в соревнование по части прироста поголовья овец, и после трагической гибели этого барана надежда выйти победителями если не совсем, то в значительной степени рушилась.
Таи вот, когда я шел кратчайшим путем на момчиловскую ферму, я заметил на снегу волчий след и тут же вспомнил проклятого волка. В том, что это были именно его следы, не могло быть сомнений, потому что он в отличие от прочих имел мизантропическую привычку бродить по свету в одиночку. Много всяких мыслей появилось у меня при виде этих следов, меня даже подмывало вернуться обратно — я ведь не давал корове Рашке обещания, что непременно приду проведать ее, и притом именно в этот день. Погода стояла скверная, холодный ветер наметал сугробы. В такое время куда приятнее сидеть дома у очага, подкладывать в огонь дровишки и печь в золе картофель.
Вот какие мысли приходили мне в голову, когда я чуть ли не бегом пробирался на момчиловскую ферму, то и дело оглядываясь на следы косматого зверя. Видимо, порывистый ветер заставлял меня все время оборачиваться.
Как бы там ни было, но я добрался до фермы благополучно и даже в приподнятом настроении, а увидев красавицу Рашку в отличном здоровье, так обрадовался, что готов был облобызать ее.
На ферме я застал свою старую знакомую, Балабаницу. В своем кунтушике с лисьей опушкой, румяная от мороза, гибкая, стройная, словно серна, — да разве мог кто еще на белом свете сравниться с этой вдовушкой! Зная, что Балабаница несколько неравнодушна ко мне — правда, в моем присутствии она старалась ничем этого не выдать, — я подчеркнуто любезно поздоровался с нею и даже как-то необычно кивнул ей головой. Затем спросил:
— Как дела, Балабаница? Идут?
Вопрос оказался сложным, она, видно, несколько растерялась, потому что в ответ ничего не сказала, а только пожала плечами.
«Когда я принялся осматривать Рашку, Балабаница вдруг заговорила.
— Как вы, доктор, не боитесь в такую ненастную погоду тащиться к нам один по полям? Вас когда-нибудь снегом заметет. Да еще этот волчище, что бродит в одиночку! Если он застигнет вас в горах, знаете, чем это кончится?
— Ну, этому волку несдобровать, если только он попадется мне на глаза! — ответил я. — Худо ему будет, уверяю вас! — И я свирепо сжал кулаки.
Но сердце мое пело, ах, как пело мое сердце! Я ведь знал, что она неравнодушна ко мне. Если женщина к мужчине равнодушна, ей все равно, заметет ли его снегом или загрызут волки!
Постояв немного молча, Балабаница взяла под руку одну из доярок и вышла с нею во двор. Было слышно, как они смеялись за большими дубовыми воротами. И я невольно представил себе, как сейчас подпрыгивает и волнуется на груди Балабаницы ее нарядный кунтушик, подбитый лисьим мехом и такой приятный с виду.
Вскоре я отправился обратно, опять тем же кратчайшим путем.
Строгий критик может спросить: «Но ведь вся эта история, которую вы рассказываете, — она тут, как говорится, ни к селу, ни к городу? Ну что общего между вашей Балабаницей и убийством несчастного профессора? Зачем вы, собственно говоря, отнимаете у нас время? И почему отвлекаете внимание от главного вопроса — кто убийца?»
Да, верно. Но вы припоминаете, что я вам говорил в начале этой главы? Я как будто предупреждал вас, что вопрос об убийце не самый главный вопрос в данном случае. При этом мне невольно вспомнилось маленькое происшествие, о котором вы только что узнали. Центральная тема этой маленькой истории — волк, страшный матерый волк-одиночка, тот самый, что уволок из кооперативной овчарни породистого барана. И это, естественно, потому, что этому проклятому волку отведено больше места, чем кому бы то ни было. Балабаница и та, если вы заметили, вспомнила о нем… И не без оснований. Впрочем, любой профессиональный литератор вправе критиковать меня. Ведь я ветеринарный врач и в правилах построения литературного произведения не так уж силен. Но все же уверен, что, какие бы доводы ни приводились, главное в этой истории не волк, а нечто совсем другое. Пускай он, щелкая зубами, тащится за мною следом, пускай все только о нем и говорят, пускай зловещая тень этого хищника займет три четверти печатного листа — волк никак не может быть в данном рассказе главной темой.
Вы спросите: а что же в таком случае главное? Судите сами. В конце концов, главной может оказаться корова Рашка. А почему бы и нет? Ведь пошел же я в Момчилово, несмотря на ужасную погоду, несмотря на вьюгу, махнув рукой на всех волков ради того, чтоб ее навестить? Как, по-вашему?
Но давайте все же вернемся к главному вопросу. Итак, кто убийца?
В тот день я спустился в Момчилово: мне давно уже не терпелось повидать корову Рашку — королеву высоких надоев нашего животноводческого района. Положив в карман несколько кусочков сахару и закутав голову шерстяным шарфом — было очень холодно, метель не прекращалась, — я направился кратчайшим путем на момчиловскую ферму. В лощине, недалеко от Даудовой кошары, я заметил волчьи следы. Волков в эту зиму было особенно много, видимо, в связи с тем, что стояли большие холода и выпало много снегу. Появляясь стаями то тут, то там, зверье творило много пакостей. Шли упорные слухи о каком-то матером волке, который в одиночку рыскал по полям между Момчиловом и Триградом, наводя страх на пастухов и работников кооперативной сыроварни. Говорили, что этот хищник был ростом с теленка, а своим хвостищем до того здорово заметал снег — что твой снегоочиститель. Много толковали о том, какие у него страшные зубы и глаза, но на меня, ветеринарного врача, подобные разговоры не производят ровно никакого впечатления. Верно, был случай, когда на Николин день волчище этот сумел каким-то таинственным образом проникнуть в Кестенскую овчарню и утащить огромного породистого барана. Мои друзья в Кестене здорово тогда приуныли — на этого барана они возлагали, и не без оснований, большие надежды, заботясь о естественном приросте овечьего стада. Они вступили с триградцами в соревнование по части прироста поголовья овец, и после трагической гибели этого барана надежда выйти победителями если не совсем, то в значительной степени рушилась.
Таи вот, когда я шел кратчайшим путем на момчиловскую ферму, я заметил на снегу волчий след и тут же вспомнил проклятого волка. В том, что это были именно его следы, не могло быть сомнений, потому что он в отличие от прочих имел мизантропическую привычку бродить по свету в одиночку. Много всяких мыслей появилось у меня при виде этих следов, меня даже подмывало вернуться обратно — я ведь не давал корове Рашке обещания, что непременно приду проведать ее, и притом именно в этот день. Погода стояла скверная, холодный ветер наметал сугробы. В такое время куда приятнее сидеть дома у очага, подкладывать в огонь дровишки и печь в золе картофель.
Вот какие мысли приходили мне в голову, когда я чуть ли не бегом пробирался на момчиловскую ферму, то и дело оглядываясь на следы косматого зверя. Видимо, порывистый ветер заставлял меня все время оборачиваться.
Как бы там ни было, но я добрался до фермы благополучно и даже в приподнятом настроении, а увидев красавицу Рашку в отличном здоровье, так обрадовался, что готов был облобызать ее.
На ферме я застал свою старую знакомую, Балабаницу. В своем кунтушике с лисьей опушкой, румяная от мороза, гибкая, стройная, словно серна, — да разве мог кто еще на белом свете сравниться с этой вдовушкой! Зная, что Балабаница несколько неравнодушна ко мне — правда, в моем присутствии она старалась ничем этого не выдать, — я подчеркнуто любезно поздоровался с нею и даже как-то необычно кивнул ей головой. Затем спросил:
— Как дела, Балабаница? Идут?
Вопрос оказался сложным, она, видно, несколько растерялась, потому что в ответ ничего не сказала, а только пожала плечами.
«Когда я принялся осматривать Рашку, Балабаница вдруг заговорила.
— Как вы, доктор, не боитесь в такую ненастную погоду тащиться к нам один по полям? Вас когда-нибудь снегом заметет. Да еще этот волчище, что бродит в одиночку! Если он застигнет вас в горах, знаете, чем это кончится?
— Ну, этому волку несдобровать, если только он попадется мне на глаза! — ответил я. — Худо ему будет, уверяю вас! — И я свирепо сжал кулаки.
Но сердце мое пело, ах, как пело мое сердце! Я ведь знал, что она неравнодушна ко мне. Если женщина к мужчине равнодушна, ей все равно, заметет ли его снегом или загрызут волки!
Постояв немного молча, Балабаница взяла под руку одну из доярок и вышла с нею во двор. Было слышно, как они смеялись за большими дубовыми воротами. И я невольно представил себе, как сейчас подпрыгивает и волнуется на груди Балабаницы ее нарядный кунтушик, подбитый лисьим мехом и такой приятный с виду.
Вскоре я отправился обратно, опять тем же кратчайшим путем.
Строгий критик может спросить: «Но ведь вся эта история, которую вы рассказываете, — она тут, как говорится, ни к селу, ни к городу? Ну что общего между вашей Балабаницей и убийством несчастного профессора? Зачем вы, собственно говоря, отнимаете у нас время? И почему отвлекаете внимание от главного вопроса — кто убийца?»
Да, верно. Но вы припоминаете, что я вам говорил в начале этой главы? Я как будто предупреждал вас, что вопрос об убийце не самый главный вопрос в данном случае. При этом мне невольно вспомнилось маленькое происшествие, о котором вы только что узнали. Центральная тема этой маленькой истории — волк, страшный матерый волк-одиночка, тот самый, что уволок из кооперативной овчарни породистого барана. И это, естественно, потому, что этому проклятому волку отведено больше места, чем кому бы то ни было. Балабаница и та, если вы заметили, вспомнила о нем… И не без оснований. Впрочем, любой профессиональный литератор вправе критиковать меня. Ведь я ветеринарный врач и в правилах построения литературного произведения не так уж силен. Но все же уверен, что, какие бы доводы ни приводились, главное в этой истории не волк, а нечто совсем другое. Пускай он, щелкая зубами, тащится за мною следом, пускай все только о нем и говорят, пускай зловещая тень этого хищника займет три четверти печатного листа — волк никак не может быть в данном рассказе главной темой.
Вы спросите: а что же в таком случае главное? Судите сами. В конце концов, главной может оказаться корова Рашка. А почему бы и нет? Ведь пошел же я в Момчилово, несмотря на ужасную погоду, несмотря на вьюгу, махнув рукой на всех волков ради того, чтоб ее навестить? Как, по-вашему?
Но давайте все же вернемся к главному вопросу. Итак, кто убийца?
12
Они добежали до дома профессора почти одновременно. У входа Мария заколебалась на секунду и попятилась. Первому полагалось войти Хари, но он, прижав руку к сердцу, не мог отдышаться и, казалось, едва держался на ногах. Сидячая работа и систематическое недосыпание привели к тому, что он совершенно ослаб. «Боцман» выглядел куда лучше и не обнаруживал никаких признаков усталости, хотя он был намного старше их всех и пробежал это расстояние дважды. Но в глазах его был такой ужас, что Аввакум счел благоразумным оттащить его в сторону и сам прошел вперед.
Дверь кабинета была раскрыта настежь. Большой абажур отбрасывал на порог эллипсовидное зеленое пятно. Профессор сидел, как обычно, в своем «чудо-кресле», маленький, сгорбившийся, ужасно худой, с видом трагического примирения. Только руки его безжизненно повисли, как будто отделились от плеч, а голова опустилась вперед. Верхний шейный позвонок, выпятившись, сильно натягивал кожу на затылке, и в этом месте его тонкая, как у ребенка, шея казалась переломанной; неестественно выпученные остекленевшие глаза обнажали белок и смотрели как-то сердито, злобно. Верхняя часть тела не рухнула на стол только потому, что подлокотники кресла спереди были соединены широким ремнем. Лишенный возможности опираться на свои неподвижные ноги, профессор опоясывался этим ремнем, как это делают летчики, перед тем как выполнять фигуры высшего пилотажа или переходить в штопор. Так что верхняя часть тела профессора никак не могла упасть на стол.
Увидев все это через плечи Аввакума и Хари, Мария громко вскрикнула, подалась назад и зашаталась. Аввакум велел «боцману» увести ее на кухню и дать ей воды. А сам, подойдя ближе к профессору, взял его за правую руку — пульса не было. Пока он держал безжизненную руку профессора, в прихожей послышались голоса и по плюшевой дорожке деревянной лестницы стали с глухим стуком приближаться чьи-то шаги. Аввакум обернулся и — еще одна неожиданность — встретился с знакомым дружеским взглядом лейтенанта Петрова.
Но, как это ни странно, лейтенант не выразил ни малейшего удивления.
— Мертв? — тихо спросил он.
Аввакум кивнул.
— Из дома никому не выходить! — бросил лейтенант в раскрытую дверь.
— Есть никому не выходить! — ответили снизу.
Лейтенант подошел ближе и начал осматривать труп. На левом боку профессорского пиджака темнело липкое пятно.
— Пуля пробила левое предсердие, — тихо заметил Аввакум. Лейтенант поднял глаза.
— Эго можно определить по цвету крови и по интенсивности кровотечения, — добавил Аввакум.
Лейтенант вздохнул и, достав сигареты, предложил своему бывшему начальнику. Затем, подняв трубку телефона, набрал номер полковника Манова. У лейтенанта было такое выражение, будто это он пробил грудную клетку профессора и теперь готов отдаться в руки правосудия в ожидании сурового, но справедливого возмездия.
На другом конце провода, были, конечно, потрясены вестью о случившемся, и, судя по тому, как трещала мембрана и бледнело лицо лейтенанта, нетрудно было догадаться, что по проводам летят крепкие выражения — молодому офицеру было явно не по себе. Чтобы как-то защититься от сыпавшихся на его голову ударов, лейтенант воспользовался минутным затишьем и одним духом сообщил, что за пять минут до убийства в доме профессора находился Аввакум Захов и что он, слава богу, снова здесь. Притом имя Аввакума произносилось так, будто речь шла о каком-то чудодейственном спасательном поясе, который один-единственный может спасти человека, тонущего после кораблекрушения в бурных водах океана где-нибудь у зловещего мыса Горн. Впрочем, лейтенант уже дважды работал под руководством Аввакума и отлично знал ему цену.
Услышав имя Аввакума, на другом конце провода как будто несколько приутихли. После того как перестали звучать крепкие слова полковника, телефонный шнур с облегчением повис, а лейтенант облизал пересохшие губы. Он передал трубку Аввакуму.
— Добрый случай прислал тебя как раз вовремя, — начал полковник. Он говорил с напускным спокойствием, и голос его звучал хрипло и как-то неестественно.
— Напротив, — сказал Аввакум. — Он, этот добрый случай, сыграл со мной злую шутку, обставив меня на целых пять минут, которые оказались роковыми.
— А ты дай реванш, — посоветовал полковник. Он словно ослабил узду, и в голосе его, вырвавшемся на свободу, зазвучала вместо нот отчаянья надежда. — Непременно дай реванш, — продолжал он. — Ведь это, в конце концов, вопрос чести. Разве ты позволишь, чтобы тебя так вот обвели вокруг пальца! Это же совсем не в твоем характере.
— А может, я уже отвык от подобных вещей, — неуверенно произнес Аввакум, но сердце его затрепетало от возбуждения. Полковник откашлялся и помолчал какое-то время.
— Послушайте, товарищ Захов, — сказал он сухо. — Насколько мне известно, вы пока еще не вычеркнуты из нашего списка, поэтому…
— Слушаюсь, — склонив голову, отчеканил Аввакум.
Он ждал этих слов, как высочайшего повеления. В дни «консервации», в его изгнании они были тем золотым ключиком, который открывал перед ним врата царства радости. Но почему-то сейчас слова эти, уже сказанные, долетев до него по проводам, не согрели его душу тем торжественным чувством, о котором он так мечтал. Одна только приятная тревога охватила его, овладела всем его существом, но это больше было похоже на какое-то опьянение. «Большая радость» — сейчас это понятие словно бы исчезло из его представления.
— Поэтому, — продолжал полковник, — я вам приказываю немедленно начать следствие. — Он даже не подозревал, как не подходит ему этот напыщенный тон. Подчас человек, надев официальный костюм, с крахмальным воротничком, кажется ужасно смешным. — Немедленно приступайте к следствию, — повторил он. — Через непродолжительное время я сам приеду и объясню вам некоторые вещи…
Аввакум положил трубку и несколько минут не мог двинуться с места. У повисшего на ремне трупа был страдальческий вид. В «чудо-кресле» при зеленом свете абажура он напоминал утопленника, опутанного какими-то отвратительными корягами.
— Лейтенант Петров, — сказал Аввакум. — Вы пришли сюда примерно через минуту или полторы после нас. Не думаю, что вы и ваши люди случайно оказались на этой улице, в этом месте. Вы прибыли тотчас же, как только мы вошли в дом, следовательно, вы находились где-то совсем близко. Притом вы ворвались в дом с видом людей очень заинтересованных, хотя вас сюда никто не звал. Напрашивается мысль, что вы держали этот дом под наблюдением и, вероятно, вам было поручено охранять профессора. Мне необходимо знать две вещи. Во-первых, с каких пор вы вели наблюдение?
— Со вчерашнего вечера, товарищ майор, — вытянувшись в струнку, доложил лейтенант. Судя по голосу, он несколько приободрился. Раз за это дело принялся Аввакум, то им не следует так уж отчаиваться по поводу того, что они не смогли уберечь профессора.
— Во-вторых, прислуга знала об этом или нет? Я имею в виду повара — он знал о том, что были приняты меры предосторожности? И вообще, у вас был какой-либо контакт с этим человеком?
— Не было, товарищ майор. Я с ним не говорил, да мне и не поручали говорить с ним.
Аввакум приказал позвать сержанта, который наблюдал за парадной дверью. Сержант заявил, что, после того как он, Аввакум, вместе с той девушкой и Хари вышли из дому, ни одно живое существо к двери не прикасалось. Он стоял вон за той сосной напротив, так что дверь все время была у него на виду.
— А поблизости никто не проходил в это время? — спросил Аввакум.
Сержант покачал головой. С самого обеда, с тех пор как он стал дежурить, поблизости не было никого. Сержант был весь мокрый, перемерз на улице, его одолевала зевота.
Отослав сержанта на кухню, Аввакум сказал ему вслед:
— Скажите повару, чтобы он налил вам рюмку коньяку. Выпив коньяк, наденьте повару наручники и скажите, что лейтенант велел арестовать его. Затем позовите Хари, племянника профессора, и вместе с ним обыщите кухню и столовую. Если обнаружите что-либо относящееся к огнестрельному оружию, будьте добры, сообщите об этом мне. Когда сержант ушел, Аввакум обратился к лейтенанту.
— Прикажите немедленно обыскать весь дом сверху донизу. А вас попрошу снять отпечатки с дверей, — при этом он указал на инкрустированную дверную ручку, — и внимательно обследуйте ковер и пол в комнате. Зажгите люстру.
— Слушаюсь, — тихо ответил лейтенант. Аввакум поморщился и досадливо махнул рукой. Он был очень придирчив к своим помощникам, старался выжать из них все, на что они способны, но терпеть не мог чинопочитания с их стороны. Это самое «слушаюсь» да щелканье каблуков было совсем не в его стиле. Все это напоминало о службе, о служебных взаимоотношениях, а он смотрел на свое дело, как, скажем, живописец смотрит на картину, рисуя ее: его заботит сочетание цветов, гармония холодных и теплых тонов. Так причем тут это «слушаюсь» да щелканье каблуков?
Аввакум подошел к книжному шкафу и, повернувшись спиной к мертвецу, сел на табурет Он постарался некоторое время решительно ни о чем не думать. Если в сознании его на несколько минут образуется белое поле, это равноценно часу крепкого, восстанавливающего силы сна. Но на сей раз белого поля не получилось: он ощущал позади себя мертвое тело, слышал шаги лейтенанта в комнате и тихий перестук дождевых капель на стекле.
Так летели минуты.
Со вчерашнего вечера, — рассуждал про себя Аввакум, — сотрудники госбезопасности ведут за этим домом наблюдение. Установлено наблюдение с целью обезопасить профессора.
Раз к профессору приставляют специальную охрану, то, надо полагать, человек он необычный.
Но ведь есть немало других людей, которые тоже очень дороги для общества, может быть, не меньше, чем профессор, однако их никто не охраняет. И коль скоро к нему все же приставили специальную охрану, то надо думать, что:
а) в данном случае неожиданно возникла какая-то непосредственная опасность;
б) эта опасность, раз она возникла неожиданно, прямо связана с характером занятий профессора.
Следовательно, перед нами логическое уравнение с двумя неизвестными:
1. Характер занятий профессора.
2. Момент возникновения опасности.
Чтобы определить конкретное значение того и другого, уже накопилось довольно много данных.
а) Некоторое время назад профессор попросил Аввакума порыться в его библиотеке и разыскать ему словарь латинского языка и латинскую грамматику. Аввакум нашел эти книги. До этого они не были в употреблении и казались совершенно новыми. Может быть, именно поэтому его внимание привлек выглядывавший сейчас из словаря листок бумаги.
Аввакум вытащил этот листок и стал разглядывать его. Он был заложен между страницами 153 и 154. На странице 154 глагол Finio, ivi, itium был подчеркнут жирной красной чертой. А на самом листке значились слова «Professor», «Labor», «Finio» и «Vitocha». Эти слова были написаны красным карандашом в самой верхней части листка. Ниже была начерчена широко распространенная шифровальная таблица с ключевым словом на верхней горизонтали. Даже не очень сведущий в таких делах мог легко понять, что перед ним прочитанная шифрограмма, составленная по методу подстановки с помощью ключевого слова «Princeps». Латинские слова означали: «профессор», «труд», «кончать» и «Витоша». Очевидно, эта шифрограмма была составлена на основе предварительно установленного символистического кода.
Когда этот листок оказался перед глазами Аввакума, в ушах у него зазвенело, застучало в висках. Если бы он не заметил однажды, как из этого дома выходил полковник Манов, то, наверно, сейчас подумал бы, что профессор составляет, а не дешифрует шифрограммы. Но было бы, конечно, глупо думать, что полковник Манов поддерживает связь с человеком, который составляет шифрограммы для тайных радиопередач. Разумнее было бы предположить, что полковник посещает человека, который прочитывает шифрограммы, передаваемые тайной радиостанцией.
Итак, Аввакум установил еще тогда, что профессор математики, любитель ребусов, является секретным сотрудником шифровального отдела госбезопасности, подобно тому как сам он, археолог, — секретный сотрудник контрразведки… Разница состояла лишь в том, что, несмотря на свой паралич, профессор все-таки кое-что делал и жил живой жизнью, а он, человек здоровый, существует, увы, в «законсервированном» виде. Он запрятал в памяти это свое открытие и всячески старался больше о нем не думать.
б) Профессор сам раскрыл свои карты сегодня утром, вернее в обед. Он тогда сказал — Аввакум помнил каждое его слово: «Решаю, дети мои, труднейший ребус, какого мне еще ни разу не приходилось решать в жизни». Аввакум сразу догадался, что это за ребус, что профессор имеет в виду. И тут же старик похвалился: «Должен вам сказать, дети, что я уже наполовину решил его». Он грозился до наступления сумерек окончательно «одолеть» его (ребус) и уверял их (детей), что они могут «не сомневаться в этом».
Так что первое неизвестное — характер занятий профессора — было найдено: замечательный математик оказывает помощь контрразведке. Ведь не случаен тот факт, что лучшие дешифровщики — это обычно очень талантливые и опытные математики.
Второе неизвестное уравнения — момент возникновения опасности — ясно само собой: это аксиома. Раз госбезопасность берет на себя охрану засекреченного дешифровщика, то, видимо, ему дано спешное задание и выполнение его наверняка связано с опасностью, угрожающей непосредственно государству.
После того как удалось найти оба неизвестных, можно было сделать вполне определенный вывод.
Заключается он в следующем. Профессор, учитывая характер его работы, попал под пристальное ежедневное наблюдение иностранной разведки. Повар с его шутовством выступал в роли свихнувшегося авантюриста, он играл вальсы на гармони и пел идиотские пиратские песни. Быть может, это всего лишь камуфляж. А на самом деле бывший кок — это глаза и уши иностранной разведки. Итак, иностранная разведка узнала — вероятно вчера, — что госбезопасность поручила профессору срочно расшифровать перехваченную важную шифрованную радиограмму. В этой радиограмме содержатся оперативные указания некоему агенту или агентам. Если профессор прочтет радиограмму, может случиться провал, который вызовет катастрофические последствия. Учтя это, иностранная разведка решила прибегнуть в данном случае к опасному, но радикальному средству — к убийству. Профессор мертв, задание заграничного руководства выполнено, внутренняя агентура застрахована от неприятных разоблачений — эти три цели достигнуты одним метким выстрелом, одной пулей, пробившей сердце профессора. Неплохо, хитро придумано.
— Товарищ майор, — тихо обратился к нему лейтенант. В его дрожащем голосе чувствовалась радостная нотка.
Аввакум открыл глаза.
Лейтенант стоял перед ним с вытянутой вперед рукой. На его ладони лежала коричневая пуговица среднего размера.
— Ну? — спросил Аввакум с холодным безразличием.
— У нас таких пуговиц не делают, — сказал лейтенант. — Со звездочками.
Аввакум ничуть не удивился его открытию, и лейтенант пожалел о радостной нотке.
Дверь кабинета была раскрыта настежь. Большой абажур отбрасывал на порог эллипсовидное зеленое пятно. Профессор сидел, как обычно, в своем «чудо-кресле», маленький, сгорбившийся, ужасно худой, с видом трагического примирения. Только руки его безжизненно повисли, как будто отделились от плеч, а голова опустилась вперед. Верхний шейный позвонок, выпятившись, сильно натягивал кожу на затылке, и в этом месте его тонкая, как у ребенка, шея казалась переломанной; неестественно выпученные остекленевшие глаза обнажали белок и смотрели как-то сердито, злобно. Верхняя часть тела не рухнула на стол только потому, что подлокотники кресла спереди были соединены широким ремнем. Лишенный возможности опираться на свои неподвижные ноги, профессор опоясывался этим ремнем, как это делают летчики, перед тем как выполнять фигуры высшего пилотажа или переходить в штопор. Так что верхняя часть тела профессора никак не могла упасть на стол.
Увидев все это через плечи Аввакума и Хари, Мария громко вскрикнула, подалась назад и зашаталась. Аввакум велел «боцману» увести ее на кухню и дать ей воды. А сам, подойдя ближе к профессору, взял его за правую руку — пульса не было. Пока он держал безжизненную руку профессора, в прихожей послышались голоса и по плюшевой дорожке деревянной лестницы стали с глухим стуком приближаться чьи-то шаги. Аввакум обернулся и — еще одна неожиданность — встретился с знакомым дружеским взглядом лейтенанта Петрова.
Но, как это ни странно, лейтенант не выразил ни малейшего удивления.
— Мертв? — тихо спросил он.
Аввакум кивнул.
— Из дома никому не выходить! — бросил лейтенант в раскрытую дверь.
— Есть никому не выходить! — ответили снизу.
Лейтенант подошел ближе и начал осматривать труп. На левом боку профессорского пиджака темнело липкое пятно.
— Пуля пробила левое предсердие, — тихо заметил Аввакум. Лейтенант поднял глаза.
— Эго можно определить по цвету крови и по интенсивности кровотечения, — добавил Аввакум.
Лейтенант вздохнул и, достав сигареты, предложил своему бывшему начальнику. Затем, подняв трубку телефона, набрал номер полковника Манова. У лейтенанта было такое выражение, будто это он пробил грудную клетку профессора и теперь готов отдаться в руки правосудия в ожидании сурового, но справедливого возмездия.
На другом конце провода, были, конечно, потрясены вестью о случившемся, и, судя по тому, как трещала мембрана и бледнело лицо лейтенанта, нетрудно было догадаться, что по проводам летят крепкие выражения — молодому офицеру было явно не по себе. Чтобы как-то защититься от сыпавшихся на его голову ударов, лейтенант воспользовался минутным затишьем и одним духом сообщил, что за пять минут до убийства в доме профессора находился Аввакум Захов и что он, слава богу, снова здесь. Притом имя Аввакума произносилось так, будто речь шла о каком-то чудодейственном спасательном поясе, который один-единственный может спасти человека, тонущего после кораблекрушения в бурных водах океана где-нибудь у зловещего мыса Горн. Впрочем, лейтенант уже дважды работал под руководством Аввакума и отлично знал ему цену.
Услышав имя Аввакума, на другом конце провода как будто несколько приутихли. После того как перестали звучать крепкие слова полковника, телефонный шнур с облегчением повис, а лейтенант облизал пересохшие губы. Он передал трубку Аввакуму.
— Добрый случай прислал тебя как раз вовремя, — начал полковник. Он говорил с напускным спокойствием, и голос его звучал хрипло и как-то неестественно.
— Напротив, — сказал Аввакум. — Он, этот добрый случай, сыграл со мной злую шутку, обставив меня на целых пять минут, которые оказались роковыми.
— А ты дай реванш, — посоветовал полковник. Он словно ослабил узду, и в голосе его, вырвавшемся на свободу, зазвучала вместо нот отчаянья надежда. — Непременно дай реванш, — продолжал он. — Ведь это, в конце концов, вопрос чести. Разве ты позволишь, чтобы тебя так вот обвели вокруг пальца! Это же совсем не в твоем характере.
— А может, я уже отвык от подобных вещей, — неуверенно произнес Аввакум, но сердце его затрепетало от возбуждения. Полковник откашлялся и помолчал какое-то время.
— Послушайте, товарищ Захов, — сказал он сухо. — Насколько мне известно, вы пока еще не вычеркнуты из нашего списка, поэтому…
— Слушаюсь, — склонив голову, отчеканил Аввакум.
Он ждал этих слов, как высочайшего повеления. В дни «консервации», в его изгнании они были тем золотым ключиком, который открывал перед ним врата царства радости. Но почему-то сейчас слова эти, уже сказанные, долетев до него по проводам, не согрели его душу тем торжественным чувством, о котором он так мечтал. Одна только приятная тревога охватила его, овладела всем его существом, но это больше было похоже на какое-то опьянение. «Большая радость» — сейчас это понятие словно бы исчезло из его представления.
— Поэтому, — продолжал полковник, — я вам приказываю немедленно начать следствие. — Он даже не подозревал, как не подходит ему этот напыщенный тон. Подчас человек, надев официальный костюм, с крахмальным воротничком, кажется ужасно смешным. — Немедленно приступайте к следствию, — повторил он. — Через непродолжительное время я сам приеду и объясню вам некоторые вещи…
Аввакум положил трубку и несколько минут не мог двинуться с места. У повисшего на ремне трупа был страдальческий вид. В «чудо-кресле» при зеленом свете абажура он напоминал утопленника, опутанного какими-то отвратительными корягами.
— Лейтенант Петров, — сказал Аввакум. — Вы пришли сюда примерно через минуту или полторы после нас. Не думаю, что вы и ваши люди случайно оказались на этой улице, в этом месте. Вы прибыли тотчас же, как только мы вошли в дом, следовательно, вы находились где-то совсем близко. Притом вы ворвались в дом с видом людей очень заинтересованных, хотя вас сюда никто не звал. Напрашивается мысль, что вы держали этот дом под наблюдением и, вероятно, вам было поручено охранять профессора. Мне необходимо знать две вещи. Во-первых, с каких пор вы вели наблюдение?
— Со вчерашнего вечера, товарищ майор, — вытянувшись в струнку, доложил лейтенант. Судя по голосу, он несколько приободрился. Раз за это дело принялся Аввакум, то им не следует так уж отчаиваться по поводу того, что они не смогли уберечь профессора.
— Во-вторых, прислуга знала об этом или нет? Я имею в виду повара — он знал о том, что были приняты меры предосторожности? И вообще, у вас был какой-либо контакт с этим человеком?
— Не было, товарищ майор. Я с ним не говорил, да мне и не поручали говорить с ним.
Аввакум приказал позвать сержанта, который наблюдал за парадной дверью. Сержант заявил, что, после того как он, Аввакум, вместе с той девушкой и Хари вышли из дому, ни одно живое существо к двери не прикасалось. Он стоял вон за той сосной напротив, так что дверь все время была у него на виду.
— А поблизости никто не проходил в это время? — спросил Аввакум.
Сержант покачал головой. С самого обеда, с тех пор как он стал дежурить, поблизости не было никого. Сержант был весь мокрый, перемерз на улице, его одолевала зевота.
Отослав сержанта на кухню, Аввакум сказал ему вслед:
— Скажите повару, чтобы он налил вам рюмку коньяку. Выпив коньяк, наденьте повару наручники и скажите, что лейтенант велел арестовать его. Затем позовите Хари, племянника профессора, и вместе с ним обыщите кухню и столовую. Если обнаружите что-либо относящееся к огнестрельному оружию, будьте добры, сообщите об этом мне. Когда сержант ушел, Аввакум обратился к лейтенанту.
— Прикажите немедленно обыскать весь дом сверху донизу. А вас попрошу снять отпечатки с дверей, — при этом он указал на инкрустированную дверную ручку, — и внимательно обследуйте ковер и пол в комнате. Зажгите люстру.
— Слушаюсь, — тихо ответил лейтенант. Аввакум поморщился и досадливо махнул рукой. Он был очень придирчив к своим помощникам, старался выжать из них все, на что они способны, но терпеть не мог чинопочитания с их стороны. Это самое «слушаюсь» да щелканье каблуков было совсем не в его стиле. Все это напоминало о службе, о служебных взаимоотношениях, а он смотрел на свое дело, как, скажем, живописец смотрит на картину, рисуя ее: его заботит сочетание цветов, гармония холодных и теплых тонов. Так причем тут это «слушаюсь» да щелканье каблуков?
Аввакум подошел к книжному шкафу и, повернувшись спиной к мертвецу, сел на табурет Он постарался некоторое время решительно ни о чем не думать. Если в сознании его на несколько минут образуется белое поле, это равноценно часу крепкого, восстанавливающего силы сна. Но на сей раз белого поля не получилось: он ощущал позади себя мертвое тело, слышал шаги лейтенанта в комнате и тихий перестук дождевых капель на стекле.
Так летели минуты.
Со вчерашнего вечера, — рассуждал про себя Аввакум, — сотрудники госбезопасности ведут за этим домом наблюдение. Установлено наблюдение с целью обезопасить профессора.
Раз к профессору приставляют специальную охрану, то, надо полагать, человек он необычный.
Но ведь есть немало других людей, которые тоже очень дороги для общества, может быть, не меньше, чем профессор, однако их никто не охраняет. И коль скоро к нему все же приставили специальную охрану, то надо думать, что:
а) в данном случае неожиданно возникла какая-то непосредственная опасность;
б) эта опасность, раз она возникла неожиданно, прямо связана с характером занятий профессора.
Следовательно, перед нами логическое уравнение с двумя неизвестными:
1. Характер занятий профессора.
2. Момент возникновения опасности.
Чтобы определить конкретное значение того и другого, уже накопилось довольно много данных.
а) Некоторое время назад профессор попросил Аввакума порыться в его библиотеке и разыскать ему словарь латинского языка и латинскую грамматику. Аввакум нашел эти книги. До этого они не были в употреблении и казались совершенно новыми. Может быть, именно поэтому его внимание привлек выглядывавший сейчас из словаря листок бумаги.
Аввакум вытащил этот листок и стал разглядывать его. Он был заложен между страницами 153 и 154. На странице 154 глагол Finio, ivi, itium был подчеркнут жирной красной чертой. А на самом листке значились слова «Professor», «Labor», «Finio» и «Vitocha». Эти слова были написаны красным карандашом в самой верхней части листка. Ниже была начерчена широко распространенная шифровальная таблица с ключевым словом на верхней горизонтали. Даже не очень сведущий в таких делах мог легко понять, что перед ним прочитанная шифрограмма, составленная по методу подстановки с помощью ключевого слова «Princeps». Латинские слова означали: «профессор», «труд», «кончать» и «Витоша». Очевидно, эта шифрограмма была составлена на основе предварительно установленного символистического кода.
Когда этот листок оказался перед глазами Аввакума, в ушах у него зазвенело, застучало в висках. Если бы он не заметил однажды, как из этого дома выходил полковник Манов, то, наверно, сейчас подумал бы, что профессор составляет, а не дешифрует шифрограммы. Но было бы, конечно, глупо думать, что полковник Манов поддерживает связь с человеком, который составляет шифрограммы для тайных радиопередач. Разумнее было бы предположить, что полковник посещает человека, который прочитывает шифрограммы, передаваемые тайной радиостанцией.
Итак, Аввакум установил еще тогда, что профессор математики, любитель ребусов, является секретным сотрудником шифровального отдела госбезопасности, подобно тому как сам он, археолог, — секретный сотрудник контрразведки… Разница состояла лишь в том, что, несмотря на свой паралич, профессор все-таки кое-что делал и жил живой жизнью, а он, человек здоровый, существует, увы, в «законсервированном» виде. Он запрятал в памяти это свое открытие и всячески старался больше о нем не думать.
б) Профессор сам раскрыл свои карты сегодня утром, вернее в обед. Он тогда сказал — Аввакум помнил каждое его слово: «Решаю, дети мои, труднейший ребус, какого мне еще ни разу не приходилось решать в жизни». Аввакум сразу догадался, что это за ребус, что профессор имеет в виду. И тут же старик похвалился: «Должен вам сказать, дети, что я уже наполовину решил его». Он грозился до наступления сумерек окончательно «одолеть» его (ребус) и уверял их (детей), что они могут «не сомневаться в этом».
Так что первое неизвестное — характер занятий профессора — было найдено: замечательный математик оказывает помощь контрразведке. Ведь не случаен тот факт, что лучшие дешифровщики — это обычно очень талантливые и опытные математики.
Второе неизвестное уравнения — момент возникновения опасности — ясно само собой: это аксиома. Раз госбезопасность берет на себя охрану засекреченного дешифровщика, то, видимо, ему дано спешное задание и выполнение его наверняка связано с опасностью, угрожающей непосредственно государству.
После того как удалось найти оба неизвестных, можно было сделать вполне определенный вывод.
Заключается он в следующем. Профессор, учитывая характер его работы, попал под пристальное ежедневное наблюдение иностранной разведки. Повар с его шутовством выступал в роли свихнувшегося авантюриста, он играл вальсы на гармони и пел идиотские пиратские песни. Быть может, это всего лишь камуфляж. А на самом деле бывший кок — это глаза и уши иностранной разведки. Итак, иностранная разведка узнала — вероятно вчера, — что госбезопасность поручила профессору срочно расшифровать перехваченную важную шифрованную радиограмму. В этой радиограмме содержатся оперативные указания некоему агенту или агентам. Если профессор прочтет радиограмму, может случиться провал, который вызовет катастрофические последствия. Учтя это, иностранная разведка решила прибегнуть в данном случае к опасному, но радикальному средству — к убийству. Профессор мертв, задание заграничного руководства выполнено, внутренняя агентура застрахована от неприятных разоблачений — эти три цели достигнуты одним метким выстрелом, одной пулей, пробившей сердце профессора. Неплохо, хитро придумано.
— Товарищ майор, — тихо обратился к нему лейтенант. В его дрожащем голосе чувствовалась радостная нотка.
Аввакум открыл глаза.
Лейтенант стоял перед ним с вытянутой вперед рукой. На его ладони лежала коричневая пуговица среднего размера.
— Ну? — спросил Аввакум с холодным безразличием.
— У нас таких пуговиц не делают, — сказал лейтенант. — Со звездочками.
Аввакум ничуть не удивился его открытию, и лейтенант пожалел о радостной нотке.