Страница:
– По-моему, совсем незаметно. Как вы думаете – дотянем, товарищ лейтенант? Дотянем же?
Зорин долго думал, прежде чем ответить.
– Скорость возросла в полтора раза – значит, сопротивление упало в полтора в квадрате – в два с четвертью раза. От облака осталось не больше половины, остальное растаяло за последние сорок минут, а до Саратова еще часа два, не меньше. Значит, не довезем. В чем дело, как вы полагаете, Шура?
– Солнце. Воздух сухой над пустыней, – пролепетала она, печально глядя на облако, которое захотело ее покинуть.
Глаза ее смотрели укоризненно. Радостное волнение сменилось угрюмой тревогой. "Что же делать, что же делать? – думал каждый. – Неужели не довезем?"
– Может, поднять выше? – предложил Зорин. – Там воздух холоднее. Шура отрицательно покачала головой:
– Холоднее, но зато еще суше. Дорогой лейтенант, летите скорей к Волге. Над Волгой воздух влажный. Может быть, там туча не будет больше таять.
Зорин с непривычной легкостью совершил поворот, и эта легкость подтвердила всеобщее опасение. Очевидно, в сухом воздухе над пустыней влага, осевшая на бакинской пыли, снова начала испаряться.
Со все возрастающей тревогой смотрела Шура на облако, где с каждой минутой все яснее вырисовывались бусины конденсаторов, прежде окутанные непроницаемым туманом.
– Скорее, товарищ лейтенант, пожалуйста скорее! Зорин гнал что есть силы. Скорость все увеличивалась, и именно это увеличение скорости больше всего тревожило его – оно означало, что облако продолжает таять.
– Второй ряд шаров виден… третий виден… – горестно шептала Шура.
Много раз за эти два года Шуре снилось, что она несла на поля тяжелую влажную тучу, крепко прижимая ее к груди. Колоски у дороги протягивали к ней усики. "Пить… пить!..", жалобно просили они. Но только Шура останавливалась, чтобы выжать из тучи дождь, дневной свет пробивался между сжатыми ресницами, туча ползла между пальцами, таяла, и Шура просыпалась ни с чем. Теперь этот сон повторялся наяву.
– Только, пожалуйста, скорее, товарищ лейтенант.
Края облака стали уже совсем прозрачными, сквозь него были видны самые дальние конденсаторы, даже линии шлангов наметились чуть заметным пунктиром.
– Неужели нельзя чуть скорее?
Разве Зорин не спешил? Он выжал из самолета все, что возможно. Волга была еще далеко, но он невольно вглядывался в горизонт и в каждом солончаке видел блестящую ленту реки. Степь была однообразно серая и ровная. Одна единственная гора, одинокий массив, обрубленный с севера, возвышалась на гладкой плоскости.
– Это Большой Богдо! – воскликнул Василий, узнав характерные очертания горы, похожей на верблюжий горб. – Я хорошо знаю – здесь рядом Баскунчак. Поглядите, вот и озеро! – и Василий указал на белоснежную блестящую поверхность соленого озера. – Я работал здесь, когда еще не был поджигателем. Ох, и работа!
Но никто не хотел слушать его рассказов, и сам Василий смолк – не до воспоминаний было.
Шура неотрывно глядела только назад – на исчезающее облако, все более превращающееся в серую дымку обезвоженной пыли. Оно было почти прозрачно, лишь в центре сохранилось желтовато-серое ядро.
– Не успеем. Не успеем… – твердила девушка. – Придется опять возвращаться на море. И опять все равно не довезем.
Идя на небольшой высоте, самолет поравнялся с измятой верхушкой горы, клочки облака зацепились за ее крутые склоны. Затем самолет понесся над четкой, словно рейсфедером проведенной, линией баскунчакской дороги, построенной когда-то специально для вывоза на Волгу соли из этого знаменитого озера, которое тысячи лет может снабжать солью весь Советский Союз.
Волга была почти рядом. На горизонте голубой лентой блестела Ахтуба – ее левый проток. Набирая скорость, лейтенант повел самолет на снижение, развернулся над деревянной пристанью, у которой в ряд стояли тяжелые баржи с солью, и бреющим полетом пошел над водой. Едва ли десятая часть облака, привезенного с моря, серела сзади на буксире.
Теперь самолет следовал по прихотливым извивам реки, слева мелькали бесчисленные острова с жирной зеленью и пестрыми камышами. Лейтенант не отрывал глаз от показателя скорости. А Шура все смотрела на облако и грустно покачивала головой.
"Поздно уже. Все напрасно", думала она.
Как всегда, прибор оказался точнее глаза. Девушка не могла уловить никакого изменения; ей казалось, что облачко все еще продолжает таять, а прибор уже отметил новое понижение скорости, что означало увеличение веса облака.
Через полчаса стало ясно, что понижение скорости не случайное. Действительно, таяние облака прекратилось, даже больше того – оно вновь начало обрастать водой за счет испарения Волги.
Когда над зелеными, изрезанными бесчисленными арыками островами встала амфитеатром голубоватая гряда высокого берега и белый силуэт сталинградских зданий на нем, скорость самолета спустилась до 240 километров в час. И стало на глаз заметно, что облако вновь становится плотной, непрозрачной массой.
Зорин вывел свой самолет выше Сталинграда – там, где огромный город-гигант, протянувшийся на полсотни километров по берегу Волги, заканчивается Металлогородом. Широкая блестящая полоса реки уводила их к горизонту, как асфальтовая дорога. Слева, почти возле самого самолета, вздымались крутые, изрезанные оврагами обрывы; справа расстилалась плоская равнина, дымчато-голубая у горизонта.
220… 210… 200… – указатель скорости показывал неуклонное падение. 190… 180… – в матовом тумане снова скрылись бусы конденсаторов. Повеселевшая Шура снова стала строить заманчивые планы полета над Саратовом. Когда на правом берегу показались в зелени садов дома Камышина, облако на буксире у самолета было уже гораздо больше, чем над Каспийским морем.
– Когда же наконец будет Саратов? Скорее бы! – волновалась Шура.
За стеклами самолета мелькали такие знакомые места. Вот в кустах белеют палатки. Здесь Шура была в пионерлагере. Отвесная стена возвышается над рекой – это знаменитый бугор Стеньки Разина. "Сколько же до Саратова – километров сто семьдесят? Целых сто семьдесят километров еще!", с ужасом думала она.
И еще один человек думал о предстоящих 170 километрах если не с ужасом, то с сомнением. Это был Зорин. Скорость самолета продолжала снижаться. Приближалась противоположная крайность. Вес облака скоро должен был пересилить тягу самолета, и Зорин тогда вынужден будет совершить посадку.
150… 140… Зорин физически ощущал громадную тяжесть облака. На каждом повороте самолет катастрофически терял скорость – вот-вот начнет проваливаться. В пределах длины канатов Зорин свободно маневрировал, но, как только они натягивались, инертная масса водяного пара, продолжая движение в прежнем направлении, увлекала самолет за собой.
Неподалеку от большого села летчик окликнул Шуру:
– Выбирайте огород, Шура, будем поливать.
– Что случилось? – заволновалась девушка. – Ведь это же Золотое, каких-нибудь сто километров. Постарайтесь уж!
Но тянуть было невозможно. Быстро растущее облако прижимало самолет к воде. Выбрав низменный берег, летчик сделал пологий разворот и вывел тучу на правую сторону. Скорость самолета была чуть-чуть выше посадочной.
– Ну, держитесь! – крикнул Зорин. – Пойду над сушей, чтобы облако не росло больше. Шура, прошу вас, станьте у рубильника. В крайнем случае, придется сбросить часть тучи. Парашютов не надевайте, все равно слишком низко. Ну, рискуем, товарищи! Иди сюда, Вася, ищи свою деревню. Ты узнаешь ее сверху?
КОНЦЕРТ НАД КРАСНЫМ ЯРОМ
ЧЕТЫРЕ НЕДЕЛИ СРОКА
6.00 утра по маршруту…"
ГЛАВА ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ
ПЕРВОЕ ИЮЛЯ
Зорин долго думал, прежде чем ответить.
– Скорость возросла в полтора раза – значит, сопротивление упало в полтора в квадрате – в два с четвертью раза. От облака осталось не больше половины, остальное растаяло за последние сорок минут, а до Саратова еще часа два, не меньше. Значит, не довезем. В чем дело, как вы полагаете, Шура?
– Солнце. Воздух сухой над пустыней, – пролепетала она, печально глядя на облако, которое захотело ее покинуть.
Глаза ее смотрели укоризненно. Радостное волнение сменилось угрюмой тревогой. "Что же делать, что же делать? – думал каждый. – Неужели не довезем?"
– Может, поднять выше? – предложил Зорин. – Там воздух холоднее. Шура отрицательно покачала головой:
– Холоднее, но зато еще суше. Дорогой лейтенант, летите скорей к Волге. Над Волгой воздух влажный. Может быть, там туча не будет больше таять.
Зорин с непривычной легкостью совершил поворот, и эта легкость подтвердила всеобщее опасение. Очевидно, в сухом воздухе над пустыней влага, осевшая на бакинской пыли, снова начала испаряться.
Со все возрастающей тревогой смотрела Шура на облако, где с каждой минутой все яснее вырисовывались бусины конденсаторов, прежде окутанные непроницаемым туманом.
– Скорее, товарищ лейтенант, пожалуйста скорее! Зорин гнал что есть силы. Скорость все увеличивалась, и именно это увеличение скорости больше всего тревожило его – оно означало, что облако продолжает таять.
– Второй ряд шаров виден… третий виден… – горестно шептала Шура.
Много раз за эти два года Шуре снилось, что она несла на поля тяжелую влажную тучу, крепко прижимая ее к груди. Колоски у дороги протягивали к ней усики. "Пить… пить!..", жалобно просили они. Но только Шура останавливалась, чтобы выжать из тучи дождь, дневной свет пробивался между сжатыми ресницами, туча ползла между пальцами, таяла, и Шура просыпалась ни с чем. Теперь этот сон повторялся наяву.
– Только, пожалуйста, скорее, товарищ лейтенант.
Края облака стали уже совсем прозрачными, сквозь него были видны самые дальние конденсаторы, даже линии шлангов наметились чуть заметным пунктиром.
– Неужели нельзя чуть скорее?
Разве Зорин не спешил? Он выжал из самолета все, что возможно. Волга была еще далеко, но он невольно вглядывался в горизонт и в каждом солончаке видел блестящую ленту реки. Степь была однообразно серая и ровная. Одна единственная гора, одинокий массив, обрубленный с севера, возвышалась на гладкой плоскости.
– Это Большой Богдо! – воскликнул Василий, узнав характерные очертания горы, похожей на верблюжий горб. – Я хорошо знаю – здесь рядом Баскунчак. Поглядите, вот и озеро! – и Василий указал на белоснежную блестящую поверхность соленого озера. – Я работал здесь, когда еще не был поджигателем. Ох, и работа!
Но никто не хотел слушать его рассказов, и сам Василий смолк – не до воспоминаний было.
Шура неотрывно глядела только назад – на исчезающее облако, все более превращающееся в серую дымку обезвоженной пыли. Оно было почти прозрачно, лишь в центре сохранилось желтовато-серое ядро.
– Не успеем. Не успеем… – твердила девушка. – Придется опять возвращаться на море. И опять все равно не довезем.
Идя на небольшой высоте, самолет поравнялся с измятой верхушкой горы, клочки облака зацепились за ее крутые склоны. Затем самолет понесся над четкой, словно рейсфедером проведенной, линией баскунчакской дороги, построенной когда-то специально для вывоза на Волгу соли из этого знаменитого озера, которое тысячи лет может снабжать солью весь Советский Союз.
Волга была почти рядом. На горизонте голубой лентой блестела Ахтуба – ее левый проток. Набирая скорость, лейтенант повел самолет на снижение, развернулся над деревянной пристанью, у которой в ряд стояли тяжелые баржи с солью, и бреющим полетом пошел над водой. Едва ли десятая часть облака, привезенного с моря, серела сзади на буксире.
Теперь самолет следовал по прихотливым извивам реки, слева мелькали бесчисленные острова с жирной зеленью и пестрыми камышами. Лейтенант не отрывал глаз от показателя скорости. А Шура все смотрела на облако и грустно покачивала головой.
"Поздно уже. Все напрасно", думала она.
Как всегда, прибор оказался точнее глаза. Девушка не могла уловить никакого изменения; ей казалось, что облачко все еще продолжает таять, а прибор уже отметил новое понижение скорости, что означало увеличение веса облака.
Через полчаса стало ясно, что понижение скорости не случайное. Действительно, таяние облака прекратилось, даже больше того – оно вновь начало обрастать водой за счет испарения Волги.
Когда над зелеными, изрезанными бесчисленными арыками островами встала амфитеатром голубоватая гряда высокого берега и белый силуэт сталинградских зданий на нем, скорость самолета спустилась до 240 километров в час. И стало на глаз заметно, что облако вновь становится плотной, непрозрачной массой.
Зорин вывел свой самолет выше Сталинграда – там, где огромный город-гигант, протянувшийся на полсотни километров по берегу Волги, заканчивается Металлогородом. Широкая блестящая полоса реки уводила их к горизонту, как асфальтовая дорога. Слева, почти возле самого самолета, вздымались крутые, изрезанные оврагами обрывы; справа расстилалась плоская равнина, дымчато-голубая у горизонта.
220… 210… 200… – указатель скорости показывал неуклонное падение. 190… 180… – в матовом тумане снова скрылись бусы конденсаторов. Повеселевшая Шура снова стала строить заманчивые планы полета над Саратовом. Когда на правом берегу показались в зелени садов дома Камышина, облако на буксире у самолета было уже гораздо больше, чем над Каспийским морем.
– Когда же наконец будет Саратов? Скорее бы! – волновалась Шура.
За стеклами самолета мелькали такие знакомые места. Вот в кустах белеют палатки. Здесь Шура была в пионерлагере. Отвесная стена возвышается над рекой – это знаменитый бугор Стеньки Разина. "Сколько же до Саратова – километров сто семьдесят? Целых сто семьдесят километров еще!", с ужасом думала она.
И еще один человек думал о предстоящих 170 километрах если не с ужасом, то с сомнением. Это был Зорин. Скорость самолета продолжала снижаться. Приближалась противоположная крайность. Вес облака скоро должен был пересилить тягу самолета, и Зорин тогда вынужден будет совершить посадку.
150… 140… Зорин физически ощущал громадную тяжесть облака. На каждом повороте самолет катастрофически терял скорость – вот-вот начнет проваливаться. В пределах длины канатов Зорин свободно маневрировал, но, как только они натягивались, инертная масса водяного пара, продолжая движение в прежнем направлении, увлекала самолет за собой.
Неподалеку от большого села летчик окликнул Шуру:
– Выбирайте огород, Шура, будем поливать.
– Что случилось? – заволновалась девушка. – Ведь это же Золотое, каких-нибудь сто километров. Постарайтесь уж!
Но тянуть было невозможно. Быстро растущее облако прижимало самолет к воде. Выбрав низменный берег, летчик сделал пологий разворот и вывел тучу на правую сторону. Скорость самолета была чуть-чуть выше посадочной.
– Ну, держитесь! – крикнул Зорин. – Пойду над сушей, чтобы облако не росло больше. Шура, прошу вас, станьте у рубильника. В крайнем случае, придется сбросить часть тучи. Парашютов не надевайте, все равно слишком низко. Ну, рискуем, товарищи! Иди сюда, Вася, ищи свою деревню. Ты узнаешь ее сверху?
КОНЦЕРТ НАД КРАСНЫМ ЯРОМ
РАНО утром, когда Василий еще дремал в самолете, в Саратов приехал для проверки опытов представитель Сельскохозяйственной академии – профессор Феофилактов. Это был очень подвижной и сухой старик, такой загорелый, что он казался насквозь прокопченным и не мог уже больше стареть. Он оказался университетским товарищем профессора Хитрово. И хотя в университете они знали друг друга по фамилиям, сейчас старики встретились, как закадычные друзья, и полдня провели в кабинете Хитрово, перебирая студенческие воспоминания.
– А помните "Царя Федора", когда Станиславский был еще молодым? – говорил Хитрово.
– А помните Татьянин день, как мы с гитарами… – вторил Феофилактов. – И эту черноокую… пела еще… как ее… я встретил ее в прошлом году на Петровке. Глубокая старуха.
– А Тимирязева, Клементия Аркадьевича? Я ему четыре раза ходил сдавать. Он мне сказал еще: "Вы выдающийся студент. За сорок лет никто не отвечал мне так безобразно".
– Приятно вспомнить! Приятно вспомнить! Несколько раз, спохватившись, гость начинал расспрашивать об опытах группы Нерубина, но Хитрово переводил разговор. Он чувствовал себя в щекотливом положении – не мог одобрительно отозваться о работе, в которую не верил, и не считал удобным осуждать своих прогивников за глаза.
– Вернется племянница, введет вас в курс, – говорил он и опять старался свести разговор на приятные воспоминания.
– Так это ваша племянница? – удивился приезжий. – Подумайте, какое время подошло! Яйца курицу учат. Когда же это мы успели постареть? Вчера еще боролись с авторитетами, а нынче – сами авторитеты, проваливаем чужие проекты.
Хитрово кисло улыбался, слушая шутки Феофилактова.
"Шутки, шутками, – думал он, – а может, и правда, я старею. Мне кажется – осторожность, а молодежь видит косность. По-моему – опыт, а по их мнению – предрассудки. Трудно судить о себе, со стороны виднее. Неужели же они правы? Нет, не может быть". И старый профессор, волнуясь, барабанил пальцами по стеклу.
Из окна института открывался великолепный вид на зеленые улицы города, сверкающую, словно расплавленным металлом залитую Волгу и на далекие, подернутые лиловатой дымкой окрестности. Необъятный купол неба, водянисто-голубого у горизонта и яркосинего в зените, дышал сухим зноем.
– Устойчивый антициклон, – заметил Феофилактов, – А это что? Дождь, кажется. – Дальнозоркий старик заметил на горизонте серую тучку и отлогую полоску тумана за ней.
– Откуда дождь? Не может быть!
Некоторое время оба профессора внимательно вглядывались в быстро растушую тучу. Затем из коридора донеслись взволнованные голоса, топот бегущих вперегонку каблучков. Дверь стремительно распахнулась, какая-то быстроглазая девушка скороговоркой кинула:
– Александр Петрович, скорее… Шура!
Из окна видно было, как по двору, перегоняя друг друга, бегут к Волге работники института: впереди всех – шустрые лаборантки, за ними – вперевалку научные сотрудники, позади всех – швейцар Архипыч. Позументы не позволяли ему терять солидность даже при чрезвычайных обстоятельствах.
Феофилактов, не спрашивая хозяина, с неожиданным проворством устремился вниз по лестнице. И сам профессор Хитрово, постояв в нерешительности, махнул рукой и выбежал из кабинета.
С берега сотрудники увидели пухлую сизую тучку, которая с невиданной быстротой неслась над рекой. Шланги конденсаторов свисали куда-то вниз, самолет же был загорожен мысом. Спустя несколько минут показался и он. Самолет не летел, он шел по воде, как глиссер, оставляя бурун за собой. Белый пароход, облепленный мурашками людей, горделиво проплыл навстречу. Гидроплан качнулся на волне, конденсаторы пронеслись над пароходом, и белый пар от его сирены смешался с тучей.
Подходя к Соколовой горе, самолет выключил мотор. Конденсаторы образовали замкнутый шар вокруг облака Туча пронеслась над самолетом по инерции и, медленно теряя скорость повернула его за хвост.
– Что же они делают? – послышались голоса – Зачем же дождь над рекой?
– Молодцы! – кричали другие. – Ура! Победа!
– Стареем! Яйца курицу учат! – восторгался Феофилактов и искал глазами Хитрово.
А тот, стоя позади всех, запыхавшись от быстрого бега, прижимал руку к сердцу, приподымался на цыпочки.
– Что происходит? Я ничего не вижу, – жаловался он.
Девушки-лаборантки подхватили его под руки:
– Александр Петрович, с нами! Ребята уже лодку спустили. Пойдемте вниз, Александр Петрович, встречать Шурочку.
И вот уже лодка покачивается рядом с причалом, и Шура, смущенная, протягивает руки всем сразу, отмахивается от приветствий, уклоняется от поцелуев, хочет что-то сказать, но голоса ее не слышно.
Старый профессор почувствовал себя безгранично счастливым. Он сразу забыл мелкие столкновения с электробунтарями. Дело победило. Увенчались успехом труды династии Хитрово, десятков институтов, тысяч ученых. Его ученики, воспитанники, его родная племянница одержали последнюю победу. И радость эта была гораздо светлее, чище, чем если бы он сам был триумфатором. С трудом пробился старик сквозь кольцо сотрудников.
– Ну, племянница, обнимемся, что ли!
И вдруг, горестно махнув рукой, Шура сказала со слезой в голосе:
– Что же вы меня поздравляете все? Ведь не вышло же ничего. Все впустую.
Приветствия смолкли. У всех вытянутые лица, серьезные глаза.
– Все впустую – дождя нет. Выключаем невод – облако расплывается; включаем, сыплем песок – дождь не идет. Бились, бились – и все бестолку. Обидно! С самого Каспийского моря везли.
Серьезно выслушав Шуру, старик упрямо тряхнул головой:
– Все равно, обнимемся, племянница. – И тон у него был успокоительный, как, бывало, в детстве, когда он говорил: "В чем дело, Шурочка? Не сходится с ответом? Сейчас я покажу тебе, как решать". И в ту же секунду исчез добродушный дядя. Начальник института возвысил голос: – Товарищи, немедленно в мою лабораторию за оркестром № 171. Девушки, инфрабасы сюда! Живее! Бегом! Шурочка, зови свой самолет.
Зорин, подруливший самолет к причалу, был встречен энергичным натиском старика:
– Товарищ, освободите как можно больше места. Снимите все лишнее. Сейчас начинаем погрузку.
Летчик, недоумевая, взглянул на Шуру. Девушка, начавшая понимать, кивнула головой.
А между тем с горы уже бежали лаборантки, несли с собой двухметровые свистки, флейты, похожие на бревна, витиевато загнутые трубы с огромными раструбами; впереди всех забывший про позументы Архипыч бежал вдогонку за катящимся под гору необычайным барабаном.
Василия, несмотря на его протесты, отнесли к "лишним" и оставили на берегу. Даже Шура, и та вынуждена была уступить место дяде и его необыкновенному оркестру.
Вновь, и который раз уже, Зорин повел на буксире облако. Опять пронеслась бело-голубая лента реки, вспаханная пароходными винтами; за ней заволжская сторона – сначала зеленые луга и черные квадраты пашен, потом бурая сухая степь.
И вот Красный Яр – родное село Василия, километра на три растянувшееся вдоль степной дороги: красные крыши домиков, пепельная зелень подсыхающих садов, амбары, свинарники, скотные дворы, похожие с самолета на заглавные буквы квадратного шрифта – Г, Т, С или П, у въезда в село – монументальные башни силосов, ряды громоздких стогов, в центре – клуб и треугольная вышка ветродвигателя, на холмах – пестрая россыпь стада, черные жуки – тракторы.
Выбрав поле, Зорин начал медленно кружить над ним. По единственной улице села горохом катились ребятишки. Вся деревня бежала навстречу невиданному самолету с тучей дыма на хвосте, очевидно загоревшемуся в воздухе.
Профессор открыл люк и выставил свои аппараты.
Сначала Зорин услышал резкий свист. Однообразный, металлический, неприятный звук бился в уши, проходя от самых высоких, пискливых нот, становясь все громче, превращаясь в надрывно воющую сирену. За ним включилось несколько приборов – это было похоже, как будто духовой оркестр бесконечно тянул "до" сразу во всех октавах. Затем свистки выключились, некоторое время гудели хриплыми басами самые большие трубы, потом и они замолкли; остались два звука – тонкий, пронзительный комариный писк и глухое придыхание, словно кто-то хрипел и никак не мог откашляться, чтобы сказать первое слово.
Зорин кружил самолет, стараясь, чтобы облако все время находилось над одним и тем же полем, и когда захрипели последние ноты, он увидел, как облако, кипевшее, разбивающееся на гряды хлопьев, как бы отмечавших движение невидимой звуковой волны, вдруг разразилось проливным дождем.
Люди, стоявшие внизу, закрывшись рукавами, бросились к избам; светло-каштановая земля мгновенно стала мокрой и черной.
Довольный профессор с раскрасневшимся лицом крикнул в самое ухо Зорину:
– Вот и мы, старики, пригодились! А ну-ка, возьмите вправо, дружок, польем еще тот клин за деревней.
– А помните "Царя Федора", когда Станиславский был еще молодым? – говорил Хитрово.
– А помните Татьянин день, как мы с гитарами… – вторил Феофилактов. – И эту черноокую… пела еще… как ее… я встретил ее в прошлом году на Петровке. Глубокая старуха.
– А Тимирязева, Клементия Аркадьевича? Я ему четыре раза ходил сдавать. Он мне сказал еще: "Вы выдающийся студент. За сорок лет никто не отвечал мне так безобразно".
– Приятно вспомнить! Приятно вспомнить! Несколько раз, спохватившись, гость начинал расспрашивать об опытах группы Нерубина, но Хитрово переводил разговор. Он чувствовал себя в щекотливом положении – не мог одобрительно отозваться о работе, в которую не верил, и не считал удобным осуждать своих прогивников за глаза.
– Вернется племянница, введет вас в курс, – говорил он и опять старался свести разговор на приятные воспоминания.
– Так это ваша племянница? – удивился приезжий. – Подумайте, какое время подошло! Яйца курицу учат. Когда же это мы успели постареть? Вчера еще боролись с авторитетами, а нынче – сами авторитеты, проваливаем чужие проекты.
Хитрово кисло улыбался, слушая шутки Феофилактова.
"Шутки, шутками, – думал он, – а может, и правда, я старею. Мне кажется – осторожность, а молодежь видит косность. По-моему – опыт, а по их мнению – предрассудки. Трудно судить о себе, со стороны виднее. Неужели же они правы? Нет, не может быть". И старый профессор, волнуясь, барабанил пальцами по стеклу.
Из окна института открывался великолепный вид на зеленые улицы города, сверкающую, словно расплавленным металлом залитую Волгу и на далекие, подернутые лиловатой дымкой окрестности. Необъятный купол неба, водянисто-голубого у горизонта и яркосинего в зените, дышал сухим зноем.
– Устойчивый антициклон, – заметил Феофилактов, – А это что? Дождь, кажется. – Дальнозоркий старик заметил на горизонте серую тучку и отлогую полоску тумана за ней.
– Откуда дождь? Не может быть!
Некоторое время оба профессора внимательно вглядывались в быстро растушую тучу. Затем из коридора донеслись взволнованные голоса, топот бегущих вперегонку каблучков. Дверь стремительно распахнулась, какая-то быстроглазая девушка скороговоркой кинула:
– Александр Петрович, скорее… Шура!
Из окна видно было, как по двору, перегоняя друг друга, бегут к Волге работники института: впереди всех – шустрые лаборантки, за ними – вперевалку научные сотрудники, позади всех – швейцар Архипыч. Позументы не позволяли ему терять солидность даже при чрезвычайных обстоятельствах.
Феофилактов, не спрашивая хозяина, с неожиданным проворством устремился вниз по лестнице. И сам профессор Хитрово, постояв в нерешительности, махнул рукой и выбежал из кабинета.
С берега сотрудники увидели пухлую сизую тучку, которая с невиданной быстротой неслась над рекой. Шланги конденсаторов свисали куда-то вниз, самолет же был загорожен мысом. Спустя несколько минут показался и он. Самолет не летел, он шел по воде, как глиссер, оставляя бурун за собой. Белый пароход, облепленный мурашками людей, горделиво проплыл навстречу. Гидроплан качнулся на волне, конденсаторы пронеслись над пароходом, и белый пар от его сирены смешался с тучей.
Подходя к Соколовой горе, самолет выключил мотор. Конденсаторы образовали замкнутый шар вокруг облака Туча пронеслась над самолетом по инерции и, медленно теряя скорость повернула его за хвост.
– Что же они делают? – послышались голоса – Зачем же дождь над рекой?
– Молодцы! – кричали другие. – Ура! Победа!
– Стареем! Яйца курицу учат! – восторгался Феофилактов и искал глазами Хитрово.
А тот, стоя позади всех, запыхавшись от быстрого бега, прижимал руку к сердцу, приподымался на цыпочки.
– Что происходит? Я ничего не вижу, – жаловался он.
Девушки-лаборантки подхватили его под руки:
– Александр Петрович, с нами! Ребята уже лодку спустили. Пойдемте вниз, Александр Петрович, встречать Шурочку.
И вот уже лодка покачивается рядом с причалом, и Шура, смущенная, протягивает руки всем сразу, отмахивается от приветствий, уклоняется от поцелуев, хочет что-то сказать, но голоса ее не слышно.
Старый профессор почувствовал себя безгранично счастливым. Он сразу забыл мелкие столкновения с электробунтарями. Дело победило. Увенчались успехом труды династии Хитрово, десятков институтов, тысяч ученых. Его ученики, воспитанники, его родная племянница одержали последнюю победу. И радость эта была гораздо светлее, чище, чем если бы он сам был триумфатором. С трудом пробился старик сквозь кольцо сотрудников.
– Ну, племянница, обнимемся, что ли!
И вдруг, горестно махнув рукой, Шура сказала со слезой в голосе:
– Что же вы меня поздравляете все? Ведь не вышло же ничего. Все впустую.
Приветствия смолкли. У всех вытянутые лица, серьезные глаза.
– Все впустую – дождя нет. Выключаем невод – облако расплывается; включаем, сыплем песок – дождь не идет. Бились, бились – и все бестолку. Обидно! С самого Каспийского моря везли.
Серьезно выслушав Шуру, старик упрямо тряхнул головой:
– Все равно, обнимемся, племянница. – И тон у него был успокоительный, как, бывало, в детстве, когда он говорил: "В чем дело, Шурочка? Не сходится с ответом? Сейчас я покажу тебе, как решать". И в ту же секунду исчез добродушный дядя. Начальник института возвысил голос: – Товарищи, немедленно в мою лабораторию за оркестром № 171. Девушки, инфрабасы сюда! Живее! Бегом! Шурочка, зови свой самолет.
Зорин, подруливший самолет к причалу, был встречен энергичным натиском старика:
– Товарищ, освободите как можно больше места. Снимите все лишнее. Сейчас начинаем погрузку.
Летчик, недоумевая, взглянул на Шуру. Девушка, начавшая понимать, кивнула головой.
А между тем с горы уже бежали лаборантки, несли с собой двухметровые свистки, флейты, похожие на бревна, витиевато загнутые трубы с огромными раструбами; впереди всех забывший про позументы Архипыч бежал вдогонку за катящимся под гору необычайным барабаном.
Василия, несмотря на его протесты, отнесли к "лишним" и оставили на берегу. Даже Шура, и та вынуждена была уступить место дяде и его необыкновенному оркестру.
Вновь, и который раз уже, Зорин повел на буксире облако. Опять пронеслась бело-голубая лента реки, вспаханная пароходными винтами; за ней заволжская сторона – сначала зеленые луга и черные квадраты пашен, потом бурая сухая степь.
И вот Красный Яр – родное село Василия, километра на три растянувшееся вдоль степной дороги: красные крыши домиков, пепельная зелень подсыхающих садов, амбары, свинарники, скотные дворы, похожие с самолета на заглавные буквы квадратного шрифта – Г, Т, С или П, у въезда в село – монументальные башни силосов, ряды громоздких стогов, в центре – клуб и треугольная вышка ветродвигателя, на холмах – пестрая россыпь стада, черные жуки – тракторы.
Выбрав поле, Зорин начал медленно кружить над ним. По единственной улице села горохом катились ребятишки. Вся деревня бежала навстречу невиданному самолету с тучей дыма на хвосте, очевидно загоревшемуся в воздухе.
Профессор открыл люк и выставил свои аппараты.
Сначала Зорин услышал резкий свист. Однообразный, металлический, неприятный звук бился в уши, проходя от самых высоких, пискливых нот, становясь все громче, превращаясь в надрывно воющую сирену. За ним включилось несколько приборов – это было похоже, как будто духовой оркестр бесконечно тянул "до" сразу во всех октавах. Затем свистки выключились, некоторое время гудели хриплыми басами самые большие трубы, потом и они замолкли; остались два звука – тонкий, пронзительный комариный писк и глухое придыхание, словно кто-то хрипел и никак не мог откашляться, чтобы сказать первое слово.
Зорин кружил самолет, стараясь, чтобы облако все время находилось над одним и тем же полем, и когда захрипели последние ноты, он увидел, как облако, кипевшее, разбивающееся на гряды хлопьев, как бы отмечавших движение невидимой звуковой волны, вдруг разразилось проливным дождем.
Люди, стоявшие внизу, закрывшись рукавами, бросились к избам; светло-каштановая земля мгновенно стала мокрой и черной.
Довольный профессор с раскрасневшимся лицом крикнул в самое ухо Зорину:
– Вот и мы, старики, пригодились! А ну-ка, возьмите вправо, дружок, польем еще тот клин за деревней.
ЧЕТЫРЕ НЕДЕЛИ СРОКА
ПОСЛЕ Нерубина слово предоставили Шуре.
Разложив перед собой тезисы, девушка встала, набрала полную грудь воздуха и обвела взглядом всю аудиторию. Во главе стола сидел министр – коренастый, немного сутуловатый, с большой лысиной. Не глядя на Шуру, он чертил что-то в блокноте, улыбаясь каким-то своим мыслям. За ним во всю длину стола, покрытого темно-красным сукном, сидели маститые ученые, все со степенями и заслугами. Все они внимательно и испытующе глядели на Шуру, словно собирались ее экзаменовать, а у некоторых девушка, как ей показалось, уловила ехидно-насмешливое выражение – эти заранее готовили ей двойку. Нерубин, такой знающий и смелый в Саратове, сидел вытянувшись, с напряженным лицом мальчика, попавшего за один стол со взрослыми. Даже у дяди был вид смущенный.
Шура открыла рот, судорожно глотнула и ничего не сказала. Ей показалось, что она забыла все, что нужно было говорить. Она беспомощно оглянулась и остановилась на благожелательной улыбке какого-то незнакомого старика с окладистой бородой. Как будто поняв ее состояние, старик тихонько показывал пальцем на лист бумаги.
Шура вспомнила про тезисы и прочла вслух первую строчку:
– "По поручению группы Саратовского сельскохозяйственного института имени профессора Хитрово (Шура не оглянулась на дядю), я вылетела 18 мая в
Разложив перед собой тезисы, девушка встала, набрала полную грудь воздуха и обвела взглядом всю аудиторию. Во главе стола сидел министр – коренастый, немного сутуловатый, с большой лысиной. Не глядя на Шуру, он чертил что-то в блокноте, улыбаясь каким-то своим мыслям. За ним во всю длину стола, покрытого темно-красным сукном, сидели маститые ученые, все со степенями и заслугами. Все они внимательно и испытующе глядели на Шуру, словно собирались ее экзаменовать, а у некоторых девушка, как ей показалось, уловила ехидно-насмешливое выражение – эти заранее готовили ей двойку. Нерубин, такой знающий и смелый в Саратове, сидел вытянувшись, с напряженным лицом мальчика, попавшего за один стол со взрослыми. Даже у дяди был вид смущенный.
Шура открыла рот, судорожно глотнула и ничего не сказала. Ей показалось, что она забыла все, что нужно было говорить. Она беспомощно оглянулась и остановилась на благожелательной улыбке какого-то незнакомого старика с окладистой бородой. Как будто поняв ее состояние, старик тихонько показывал пальцем на лист бумаги.
Шура вспомнила про тезисы и прочла вслух первую строчку:
– "По поручению группы Саратовского сельскохозяйственного института имени профессора Хитрово (Шура не оглянулась на дядю), я вылетела 18 мая в
6.00 утра по маршруту…"
Как только первая фраза была сказана, сразу пошло легче. Слова приходили сами собой. Шура ужасно торопилась – ей так много нужно было сказать, и она все время в упор смотрела на старика с окладистой бородой, а старик все так же терпеливо и успокоительно улыбался.
Когда Шура кончила, оказалось, что она не использовала своего времени – оставалось целых две минуты. Но говорить уже больше было нечего. Шура села на свое место, дядя пожал ей руку под столом.
Потом выступал Феофилактов, потом еще кто-то, но Шура от волнения не понимала их. После всех поднялся министр, и когда он встал, оказалось, что это человек плечистый, огромного роста. Министр постучал карандашом.
– Я записал несколько цифр, – сказал он, – в дальнейшем мы их уточним. Профессор Феофилактов считает, что в текущем году вследствие засухи шестьдесят пять центов посевной площади Советского Союза требуют искусственного орошения. За последние годы мы провели ряд мер – организовали снегозадержание, посадку лесозащитных полос, зяблевую вспашку, двадцать два миллиона га охвачено оросительной сетью, восемь миллионов га мы снабдили дождевальными комбайнами. Но, несмотря на все, остается еще около двенадцати миллионов гектаров, ничем пока еще не обеспеченных. Эта площадь при условии орошения ее могла бы дать лишний миллиард пудов зерна для нашего хозяйства, которого мы тоже не получили.
Старик с окладистой бородой написал в своем блокноте "1 000 000 000" и обвел цифру красным карандашом.
– Ну, а если мы применим предложение товарища Хитрово? – спросил министр, пристально глядя на Феофилактова.
– Метод Хитрово, как и всякий технический метод, – ответил тот, – даст результаты только при массовом масштабе. Перевозка самолетами – это кустарщина. Нужно создать производственные комбинаты по заготовке дождя. Товарищ Нерубин говорил нам о тучепроводах. В принципе это возможно, даже вполне реально, но требует времени на строительство и освоение не меньше года.
Министр сел.
– Мост через Днепр, – сказал он, минуту подумав, – строится два года. Когда мы форсировали реку в тысяча девятьсот сорок третьем году, саперы навели временный мост за четыре дня. Сейчас для нас нет вопроса важнее урожая. Это главный фронт. С какой стати бросаться миллиардом пудов? Я считаю, нужно создать временные комбинаты в течение четырех недель. Мы дадим на это дело сколько угодно авиационных дивизий, саперных батальонов; половину людей из находящихся под угрозой засухи районов колхозы сами выделят. Что еще нужно вам? Передадим в ваше распоряжение на этот месяц четыре электрозавода и сколько угодно электростанций. Короче, требуйте все, что необходимо, но чтобы через четыре недели, к первому июля, на Волгу и на Северный Кавказ шли товарные облака.
Когда Шура кончила, оказалось, что она не использовала своего времени – оставалось целых две минуты. Но говорить уже больше было нечего. Шура села на свое место, дядя пожал ей руку под столом.
Потом выступал Феофилактов, потом еще кто-то, но Шура от волнения не понимала их. После всех поднялся министр, и когда он встал, оказалось, что это человек плечистый, огромного роста. Министр постучал карандашом.
– Я записал несколько цифр, – сказал он, – в дальнейшем мы их уточним. Профессор Феофилактов считает, что в текущем году вследствие засухи шестьдесят пять центов посевной площади Советского Союза требуют искусственного орошения. За последние годы мы провели ряд мер – организовали снегозадержание, посадку лесозащитных полос, зяблевую вспашку, двадцать два миллиона га охвачено оросительной сетью, восемь миллионов га мы снабдили дождевальными комбайнами. Но, несмотря на все, остается еще около двенадцати миллионов гектаров, ничем пока еще не обеспеченных. Эта площадь при условии орошения ее могла бы дать лишний миллиард пудов зерна для нашего хозяйства, которого мы тоже не получили.
Старик с окладистой бородой написал в своем блокноте "1 000 000 000" и обвел цифру красным карандашом.
– Ну, а если мы применим предложение товарища Хитрово? – спросил министр, пристально глядя на Феофилактова.
– Метод Хитрово, как и всякий технический метод, – ответил тот, – даст результаты только при массовом масштабе. Перевозка самолетами – это кустарщина. Нужно создать производственные комбинаты по заготовке дождя. Товарищ Нерубин говорил нам о тучепроводах. В принципе это возможно, даже вполне реально, но требует времени на строительство и освоение не меньше года.
Министр сел.
– Мост через Днепр, – сказал он, минуту подумав, – строится два года. Когда мы форсировали реку в тысяча девятьсот сорок третьем году, саперы навели временный мост за четыре дня. Сейчас для нас нет вопроса важнее урожая. Это главный фронт. С какой стати бросаться миллиардом пудов? Я считаю, нужно создать временные комбинаты в течение четырех недель. Мы дадим на это дело сколько угодно авиационных дивизий, саперных батальонов; половину людей из находящихся под угрозой засухи районов колхозы сами выделят. Что еще нужно вам? Передадим в ваше распоряжение на этот месяц четыре электрозавода и сколько угодно электростанций. Короче, требуйте все, что необходимо, но чтобы через четыре недели, к первому июля, на Волгу и на Северный Кавказ шли товарные облака.
ГЛАВА ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ
ВЕЧЕРОМ 10 ноября советское радио передало сообщение о том, что "небесные киты", взволновавшие мировую общественность, являются на самом деле искусственными тучами, которые перевозились, по методу Хитрово, с помощью конденсатора. Электростатическое свечение, давно известное всем физикам под названием "тихого разряда", очевидно, и было принято за глаза, фонари или кулаки мнимых чудовищ.
Далее в сообщении говорилось, что Советское правительство намерено увеличить производство туч над Балтийским морем, но никакой опасности или ущерба для подданных Прибалтийских государств произойти не может. Следует только избегать прямого столкновения с электростатическими сетями.
Проход караванов туч через датские проливы будет иметь место и в будущем, если погода в Балтийском море будет неблагоприятной и заготовку туч придется временно перенести в Атлантический океан.
На следующий день посол Западной державы посетил в Москве Министерство иностранных дел и вручил от имени своего правительства следующую ноту:
"Его Превосходительству Господину Министру Иностранных Дел Союза Советских Социалистических Республик.
Господин Министр!
Правительство Его Величества, Короля Западной Державы поручило мне довести до Вашего сведения, что сообщение о появлении значительных масс советских самолетов над западными морями под предлогом промышленной заготовки туч вызывает беспокойство и недоумение у народов Западной Державы.
Правительство Его Величества категорически протестует против нарушения суверенных прав Его Величества. Витающие над морем пыль и дым, которые, согласно признанию советского радио от 10 июня с. г., необходимы для конденсации облаков, являются частицами западной земли и западного угля, унесенными ветром, и поэтому суть неотъемлемая собственность Его Величества.
Правительство Его Величества настаивает, чтобы, вплоть до согласования тарифов и пошлин на вывоз пыли и дыма из Западной Державы, советские самолеты немедленно прекратили незаконный захват туч в западных морях и чтобы все захваченное имущество Его Величества, как-то: дым, пыль, частицы угля и зола, было немедленно возвращено, с возмещением всех убытков, причиненных незаконными действиями советских авиаторов.
Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении. Подпись".
В ответ на ноту Западной Державы Советский Союз отправил ноту в таком смысле:
"Господину Министру Иностранных Дел Его Величества, Короля Западной Державы.
Сэр!
Советское Правительство чрезвычайно удивлено Вашей нотой от 11 июня с. г. и поручило мне напомнить Вам, что по Международному Праву за пределами определенной прибрежной полосы море не считается чьей-либо собственностью, и гражданам любого подданства разрешается свободное передвижение и использование всех морских богатств, естественно также и испарений. С незапамятных времен ветры, тучи, реки, семена растений, звери, птицы, рыбные мальки и т. д. беспрепятственно переходят государственные границы. Эфиопия, например, не берет таможенных пошлин за плодородный ил, который выносится Голубым Нилом через ее границы и жизненно необходим для Египта и Англо-Египетского Судана.
Ввиду вышесказанного Советское Правительство не считает себя обязанным вступать в тарифно-договорные отношения по поводу вывоза пара из атмосферы Атлантического океана, который не принадлежит Западной Державе.
Если же Правительство Его Величества считает себя владельцем всякого природного явления, зародившегося над территорией Западной Державы, и несет за него полную ответственность, Советское Правительство предъявит иск на возмещение убытков, причиненных урожаю Прибалтийских Республик несвоевременными западными дождями в прошлом году, западным циклоном, повредившим советское судно "Мурманск" 24 января с. г., а также саранчой, которая гнездится на территории Западной колонии, и эпидемией холеры, проникшей через западно-советскую границу в апреле с. г.
Советское Правительство поручило мне отклонить Ваш беспрецедентный, неосновательный и даже странный протест.
Примите уверение в моем совершеннейшем к Вам почтении.
Подпись".
Далее в сообщении говорилось, что Советское правительство намерено увеличить производство туч над Балтийским морем, но никакой опасности или ущерба для подданных Прибалтийских государств произойти не может. Следует только избегать прямого столкновения с электростатическими сетями.
Проход караванов туч через датские проливы будет иметь место и в будущем, если погода в Балтийском море будет неблагоприятной и заготовку туч придется временно перенести в Атлантический океан.
На следующий день посол Западной державы посетил в Москве Министерство иностранных дел и вручил от имени своего правительства следующую ноту:
"Его Превосходительству Господину Министру Иностранных Дел Союза Советских Социалистических Республик.
Господин Министр!
Правительство Его Величества, Короля Западной Державы поручило мне довести до Вашего сведения, что сообщение о появлении значительных масс советских самолетов над западными морями под предлогом промышленной заготовки туч вызывает беспокойство и недоумение у народов Западной Державы.
Правительство Его Величества категорически протестует против нарушения суверенных прав Его Величества. Витающие над морем пыль и дым, которые, согласно признанию советского радио от 10 июня с. г., необходимы для конденсации облаков, являются частицами западной земли и западного угля, унесенными ветром, и поэтому суть неотъемлемая собственность Его Величества.
Правительство Его Величества настаивает, чтобы, вплоть до согласования тарифов и пошлин на вывоз пыли и дыма из Западной Державы, советские самолеты немедленно прекратили незаконный захват туч в западных морях и чтобы все захваченное имущество Его Величества, как-то: дым, пыль, частицы угля и зола, было немедленно возвращено, с возмещением всех убытков, причиненных незаконными действиями советских авиаторов.
Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении. Подпись".
В ответ на ноту Западной Державы Советский Союз отправил ноту в таком смысле:
"Господину Министру Иностранных Дел Его Величества, Короля Западной Державы.
Сэр!
Советское Правительство чрезвычайно удивлено Вашей нотой от 11 июня с. г. и поручило мне напомнить Вам, что по Международному Праву за пределами определенной прибрежной полосы море не считается чьей-либо собственностью, и гражданам любого подданства разрешается свободное передвижение и использование всех морских богатств, естественно также и испарений. С незапамятных времен ветры, тучи, реки, семена растений, звери, птицы, рыбные мальки и т. д. беспрепятственно переходят государственные границы. Эфиопия, например, не берет таможенных пошлин за плодородный ил, который выносится Голубым Нилом через ее границы и жизненно необходим для Египта и Англо-Египетского Судана.
Ввиду вышесказанного Советское Правительство не считает себя обязанным вступать в тарифно-договорные отношения по поводу вывоза пара из атмосферы Атлантического океана, который не принадлежит Западной Державе.
Если же Правительство Его Величества считает себя владельцем всякого природного явления, зародившегося над территорией Западной Державы, и несет за него полную ответственность, Советское Правительство предъявит иск на возмещение убытков, причиненных урожаю Прибалтийских Республик несвоевременными западными дождями в прошлом году, западным циклоном, повредившим советское судно "Мурманск" 24 января с. г., а также саранчой, которая гнездится на территории Западной колонии, и эпидемией холеры, проникшей через западно-советскую границу в апреле с. г.
Советское Правительство поручило мне отклонить Ваш беспрецедентный, неосновательный и даже странный протест.
Примите уверение в моем совершеннейшем к Вам почтении.
Подпись".
ПЕРВОЕ ИЮЛЯ
В 14.00 28 июня командир полка собрал в Штабе офицерский состав и сообщил, что дивизия получила специальное задание, меняет расположение и первый эшелон – такие-то и такие-то эскадрильи вылетают завтра на рассвете.
В кадровой армии очень любят переезды. Всем в дивизии порядком надоели голая степь, снежные заносы и расчистка аэродромов зимой, пыль и жара летом. И радостное волнение не покидало летчиков до самого вылета – они с удовольствием срывали со стен заботливо прибитые когда-то открытки, выбрасывали лишние книги и старое обмундирование, жгли бумаги… Все было кончено со степью, с мелочами привычного быта, начиналась новая жизнь.
В кадровой армии очень любят переезды. Всем в дивизии порядком надоели голая степь, снежные заносы и расчистка аэродромов зимой, пыль и жара летом. И радостное волнение не покидало летчиков до самого вылета – они с удовольствием срывали со стен заботливо прибитые когда-то открытки, выбрасывали лишние книги и старое обмундирование, жгли бумаги… Все было кончено со степью, с мелочами привычного быта, начиналась новая жизнь.