Страница:
Еще более превратное, нежели у Николая II, представление о пределах власти русского Императора было у Александры Феодоровны. Удивляться этому не приходится. Выходя замуж за русского Царя, она была глубоко убеждена, что власть его, не только фактически, но и в силу действующего в России закона, беспредельна. Манифест 17-го октября 1905 года в ее представлении власть эту не изменил; он лишь устанавливал новый на будущее время способ издания законов, соответственно коему в нормальном порядке проекты новых законов подлежали, прежде утверждения их царской властью, обсуждению законодательных палат, причем, однако, одновременно оставался открытым и прежний способ их издания, а именно в порядке ст. 87 новых Основных Законов. Во всяком случае, в ее представлении, манифест этот силы собственных велений русского Царя, касающихся отдельных вопросов, не подрывал. Поэтому ни Государь, ни Царица особого значения законам вообще не придавали, так как были искренно убеждены, что законы обязательны лишь для подданных русского Царя, но до него самого никакого касательства не имеют.
Непоколебимо убежденные в том, что до 1906 г. власть русского самодержца была безгранична, Царь и Царица были оба того мнения, что Основные Законы 1906 г. существа этой власти ни в чем не изменили. Впрочем, последнее {35} было до известной степени верно, но как раз в обратном смысле: уже со времен Николая I, т. е. после кодификации наших законов Сперанским, pyccкие монархи по закону безграничной властью вообще не обладали.
О том, как относилась Александра Феодоровна к этому вопросу, можно видеть из следующего. Однажды, во время войны в Ставке Государыня подошла к Главноуправляющему Собственной Его Величества Канцелярией по принятию прошений, обращаемых к Монарху, В. В. Мамантову, и резко ему заметила, что подведомственная Канцелярия недостаточно внимательно относится к обращаемым к Государю через ее посредство прошениям, оставляя большинство из них без последствий. С своей стороны Мамантов поспешил ответить, что, кроме ходатайств о денежных пособиях, на удовлетворение коих имеется в ведении Канцелярии сравнительно незначительная сумма, все остальные прошения он имеет право докладывать Государю лишь после предварительного сношения с подлежащими министрами и выражения ими их мнения о степени допустимости отступления в каждом данном случае от общеустановленного порядка. Весьма недовольная этим ответом, Государыня резко сказала: "Кто обращает внимание на министров"? (т. е., в сущности, на законы, соблюдение коих они отстаивают).
Это в корне неправильное представление о власти русского Царя проистекало у Александры Феодоровны, как от незнания русской жизни, (причем, едва ли она даже когда либо прочла наши Основные Законы), так и от того обстоятельства, что, прибыв в Россию, она почти тотчас же превратилась в царствующую Императрицу, окруженную раболепным двором, где ни {36} один человек не решился разъяснить ей, что Россия не сатрапия, а власть Царя не есть власть деспота, основанная на личном произволе, но опирается на твердый закон, соблюдать который Государь обязан наравне со всеми своими подданными.
Если бы Императрица Александра Феодоровна хотя бы некоторое время прожила в России на положении супруги Наследника престола, она бы убедилась, что пределы личного усмотрения русского Царя строго определены в самом законе.
Александр III твердо стоял на почве охранения самодержавия, но одновременно он был и строгим блюстителем закона, законности и установленных правил и порядков.
Между тем, властная природа Александры Феодоровны никогда не могла примириться с возможностью ограничения в чем либо воли ее супруга. К этому вопросу она относилась, можно сказать, с болезненной напряженностью. Отсюда ее постоянные напоминания в письмах Государю: "Ты - самодержец, ты владыка и повелитель, ты - глава Церкви", "Ты - самодержец - помни это" "Как они смеют (члены Св. Синода) не исполнять твоих велений"? - Благодаря ее настояниям, приняты были Государем такие, по меньшей мере, произвольные решения, как личная отмена постановления Св. Синода о переводе иepoмонаха Илиодора из Царицына, где он определенно бесчинствовал, в г. Новосиль Тульской губернии. Узнав об этом решении, первоприсутствующий член Синода, Митрополит Антоний, был настолько им потрясен, что с ним случился удар.
(ldn-knigi - см. "Письма Императрицы Александры Федоровны к Императору Николаю II", (июль 1914 - дек. 1916) 2 тома, письма в оригинале написаны по-английски, перевод с английского В. Д. Набокова, Берлин 1922 год; в плане, ldn-knigi)
К категории подобного рода распоряжений относится и единоличное разрешение, вернее, {37} предписание, ставленнику Распутина, епископу Варнаве, канонизировать бывшего Тобольского епископа Иоанна Максимовича.
Оба эти решения вызвали множество толков и явное негодование как среди общественности, так и у иерархов церкви. Последовавшее после отречения Николая II, постановление Св. Синода, начинающееся со слов: "Божья воля совершилась" и заключавшее укоризну по адресу свергнутого строя, объясняется, надо полагать, именно этими явными вторжениями Государя в область вопросов, решение коих от светской власти не зависло.
Надо, впрочем, сказать, что взаимоотношения власти государственной, светской, олицетворяемой Государем, и власти духовной, сосредоточенной в Св. Синод, законом никогда точно установлены не были. Наше законодательство в этой области сплетавшееся с правом каноническим, никогда кодифицировано не было и представляло собою лес дремучий. За кодификацию этих законов принялся было один из помощников статс-секретаря Государственного Совета, князь Жевахов, признанный, между прочим, именно потому подходящим кандидатом на должность товарища обер-прокурора Св. Синода, но дело это завершения не получило.
Упомянутое отношение Св. Синода к старому строю после его свержения произошло, впрочем, главным образом, вследствие постепенного исключения из состава Синода, по настоянию Александры Феодоровны, почти всех стойких иерархов, блюдущих достоинство Церкви и свое личное.
Первым последствием превращения Св. Синода при последнем обер-прокуроре (ставленнике Распутина - Раеве), в учреждение {38} сервильное, - было поднесение Синодом Государыне, по отношению которой непосредственно перед этим раздавались в его среде частые укоризны, особой благословенной грамоты за ее уход за ранеными и попечения о жертвах войны, а вторым, логически неизбежным последствием, - осуждение Синодом же того строя, за сохранение которого еще накануне молились. Таково неизбежное свойство всякой сервильной коллегии: преклонившись из личных соображений перед одной властью, она спешит при ее крушении, от нее отречься и преклониться перед заменившей ее новой властью.
Примечательно, что Николай II, неоднократно превышавший свою власть в отдельных частных случаях, ни разу по собственному побуждению не нарушил закона в вопросах общегосударственного значения. В этих вопросах он почти неизменно соглашался со своими докладчиками. Самые причины расхождения Государя с ближайшими своими сотрудниками именно это и обнаруживают. Он расходился с министрами не на почве разногласий в понимании порядка управления той или иной отраслью государственного строя, а лишь оттого, если глава какого-нибудь ведомства проявлял чрезмерное доброжелательство к общественности, а, особенно, если он не хотел и не мог признать царскую власть во всех случаях безграничной.
Степень личной преданности министра Государю всегда измерялась именно этим последним обстоятельством.
Вследствие этого, в большинстве случаев разномыслие между Царем и его министрами сводились к тому, что министры отстаивали законность, а Царь настаивал на своем всесилии. В результате сохраняли расположение Государя лишь {39} такие министры, как Н. А. Маклаков или Штюрмер, согласные для сохранения министерских портфелей на нарушение любых законов. Но трагизм был в том, что этих министров за их противозаконное угодничество принималась всячески травить общественность и в конечном результате, Государю приходилось и с ними расставаться, так как до момента полного порабощения его воли волей Императрицы он постигал, что нельзя доводить общественность до белого каления, что существуют такие моменты, когда власть, даже деспотическая, не может не считаться с общественным мнением.
Насколько ревниво Государь старался охранять свои самодержавные права, а инициативу в управлении страной считал своей прерогативой, видно, между прочим, из его отношения к Государственному Совету прежнего состава, который, до издания манифеста 17-го октября 1905 г., обладал лишь совещательным голосом. Учреждение это, в которое входили исключительно старые испытанные слуги самодержавия, не пользовалось фавором Николая II только потому, что Совету случалось по делам общегосударственным высказывать свое мнение, иногда выходившее за пределы вопросов, непосредственно переданных на его рассмотрение.
Особенно ярко проявилось это отношение Государя в 1900 г., когда Государственный Совет осмелился выразить пожелание об отмене права волостных судов приговаривать лиц крестьянского сословия к телесному наказанию. На означенном мнении Государственного Совета Николай II резко написал: "Это будет тогда, когда я этого захочу".
Нужно отметить одно весьма любопытное явление: несмотря на свои деспотические {40} наклонности и всегдашнее стремление использовать в полной мере, казавшуюся ему неограниченной, царскую власть, Николай II ни на своих отдельных сотрудников, ни на России в целом не производил впечатления сильного человека. Обаяния его властности никто не чувствовал.
Происходило это потому, что в личности Николая II наблюдалось странное и редкое сочетание двух, по существу совершенно противоположных, свойств характера: при своем стремлении к неограниченному личному произволу, он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя - властным авторитетом личности - Государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним.
Отсюда понятно, почему подрывалось в корне значение всех, принимаемых Царем мер, как бы они ни были круты сами по себе, какими бы последствиями ни грозило игнорирование ими.
Таким образом, обаяние царской власти в стране, столь сильное при Александре III, постепенно ослабевало даже в массах; наконец, исчезло совсем...
При этих условиях ее крушение было неизбежно.
{41}
4.
Если Государь, за отсутствием у него необходимой внутренней мощи, не обладал должной для правителя властностью, то Императрица, наоборот, была вся соткана из властности, опиравшейся у нее к тому же на присущую ей самонадеянность.
Властность эта сказалась еще до вступления ее в брак. Весьма характерна в этом отношении запись, внесенная ею в дневник Николая II почти тотчас после ее приезда в качестве нареченной невесты Наследника в Ливадию:
"Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя, - вписывает в дневник Цесаревича только что прибывшая в Россию принцесса Алиса. - Ты - дорогой сын твоего отца и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты".
В этой записи уже ясно слышны и ноты, которые впоследствии столь громко зазвучали в ее письмах к Государю периода великой войны. Из этих же писем выясняется настойчивость Императрицы: чем большее она встречает противодействие своим желаниям, тем она становится напористее, прибегая решительно ко всем доступным ей средствам. Тут и ссылка на {42} мнение "нашего Друга", тут и неотступная просьба и усиленная ласка, в которой, под бархатными словами, местами проглядывает гневное чувство.
Властность Царицы была настолько велика, что окружающая клика, для внушения Императрице тех или иных своих желаний, старалась воздействовать именно на это столь мощно у нее развитое чувство. Можно даже с уверенностью сказать, что и Распутин, в качестве советчика по политическим вопросам, а в особенности впоследствии Протопопов, были ей любы, потому что они поддерживали и воспевали ее всемогущество.
Действительно, представляется весьма сомнительным, мог ли бы Распутин, не взирая на все свое влияние, заставить Царицу отказаться от осуществления какого либо намерения, которое она горячо желала бы исполнить. Прославление неограниченного самодержавия было во всяком случае одним из основных козырей в руках лиц, понемногу захвативших Александру Феодоровну в свою тонкую, пропитанную ядом лести, липкую паутину.
Нельзя при этом не отметить, что в то время как Государь черпал уверенность в правильности своих решений в сознании, что они ему внушаются свыше и на собственный разум при этом не полагался, Царица, при всей своей религиозности, искала доводов в пользу предпринимаемых ею действий в собственных размышлениях, которые в последний период царствования лишь увенчивались санкцией лица, почитаемого ею за боговдохновенного.
Влияние Распутина на Царицу в вопросах государственных построено было, главным образом, на том, что и он и его клика умели внушить Александре Феодоровне сознание, что она {43} одна способна отстоять самодержавную власть русского Царя, которую, сама по всей вероятности этого не сознавая, она стремилась фактически всецело присвоить себе. Больше того: при проведении тех или иных лиц на министерские посты, Распутин и его alter ego, A. A. Вырубова, стремились лишь незаметно подсказать своих кандидатов Царице и только, после того как Императрица как будто сама на них останавливалась, они подкрепляли ее выбор одобрением и благословением Распутина.
В данном случае проявлялась одна из слабых струн природы Александры Феодоровны, а именно отсутствие у нее дара распознавать внутреннюю сущность людей. Отличить лиц, истинно преданных как ей лично, так и монархическому строю, от обыкновенных льстецов, она не умела, что и привело, в конечном счете, к исключению из числа приближенных и к удалению от двора кн. В. Н. Орлова, А. А. Дрентельна и, состоявшей при великих княжнах в качестве воспитательницы, С. И. Тютчевой, глубоко преданных царскому дому, но не скрывавших своего отрицательного отношения к Распутину и занятому им при дворе положению.
Внешней причиной удаления этих лиц послужило то, что они передавали в городе многое из происходившего во дворце, причем будто бы преувеличивали и даже извращали роль Распутина. Но это была лишь гласная причина. На деле же Царица добивалась их удаления, считая их за людей, стремившихся парализовать ее влияние на Государя. Чрезвычайно характерна в этом отношении фраза, заключающаяся в ее письме Государю от 17-го сентября 1915 года: "Некоторые, - пишет Государыня" - боятся моего вмешательства в государственные дела (все {44} министры), а другие видят во мне помощника во время твоего отсутствия (Андронников, Хвостов, Варнава). Это доказывает, кто тебе предан в настоящем смысле слова".
Таким образом, в представлении Александры Феодоровны, степень преданности Государю окружающих его лиц измерялась степенью их признания благотворности участия Царицы в государственном управлении. Иначе говоря, всякое лицо, боровшееся с ее пожеланиями и мнениями, было нетерпимо и причислялось к врагам царской четы.
В частности, удаление С. И. Тютчевой произошло по следующей причине.
Воспитательница великих княжен крайне негодовала на то, что Распутин бывает в их комнате и даже кладет свою шапку на их кровати. Императрица же заявила, что она не видит в этом ничего дурного. Тогда возмущенная С. И. Тютчева обратилась к Государю. Он согласился с ее мнением и сказал, что переговорит по этому поводу с Государыней. Результатом же переговоров Царя и Царицы явилось немедленное удаление Тютчевой от двора.
Надо, однако, признать, что власть прельщала Александру Феодоровну не из тщеславия, а как орудие для осуществления широких замыслов общего значения. Если порой она убеждала своего супруга использовать свою власть по отношение к отдельным лицам и в частных случаях, то лишь когда вопрос ее очень близко касался и сильно волновал. В общем же, она не хотела нарушать установленного порядка и, если порой именно к этому приходила, то бессознательно, ибо и самый порядок ей не был известен. Строю ее мышления анархия была совершенно чужда.
По существу, Царицу занимали, захватывали {45} ее мысль, а порой и волновали вопросы широкого значения. Так, в тех же письмах своих к Государю, она касается самых разнообразных тем. Тут и своевременное обеспечение городов, а в частности столицы, продовольствием и топливом, и понижение, в интересах бедных людей, цен за проезд по городскому трамваю, - (чем она одновременно обнаруживает свое незнакомство с русским строем вообще и, между прочим, с основами городского самоуправления); тут и необходимость наблюдения за производством заводами боевых припасов. И, надо признать, что в общем суждения ее по этим вопросам отличаются здравым смыслом и подсказаны горячим желанием облегчить положение неимущих и содействовать благоустройству в стране. С большим мужеством, в виду ее немецкого происхождения, высказывается она против поднятой во время войны травли балтийских немцев и бессмысленности преследования лиц, носящих немецкие фамилии.
В этом отношении ярко сказывается, насколько Александра Феодоровна отличалась рассудительной деловитостью и практичностью, коль скоро ее природный здравый смысл не был затемнен излишней страстностью.
Проявляется в переписке с Государем и ее принципиальность. Характерно в этом отношении ее замечание по поводу предложенного Распутиным способа получения средств для благотворительности путем награждения богатых банкиров чинами и орденами: "Неужели, - говорит она, - надо прибегать к таким дурным способам для получения денег на помощь страждующим"!
Но, увы, не одна страстность порой лишала Государыню способности разбираться в событиях; была этому и иная еще причина - присущая {46} ее характеру, почти безграничная самоуверенность и самонадеянность. Александра Феодоровна никогда в правильности своих суждений не сомневалась и всякую, зародившуюся у нее мысль, почитала за безусловно верную, не подлежащую оспариванию.
О степени ее самоуверенности красноречиво свидетельствуют опять таки ее письма Государю, в которых вообще с такой необыкновенной четкостью и выпуклостью выступают все черты ее характера. Я имею в виду в данном случае ее сообщения Государю о разговорах, которые она имела с гр. П. Н. Игнатьевым (министром народного просвещения) и с очень близким ко двору лейб-медиком С. С. Боткиным. По поводу этих разговоров она пишет, что "разъяснила им, в чем они ошибаются и теперь они это поняли". - Таким образом, Александре Феодоровне представлялось, что достаточно ей было поговорить с кем либо, только бы он не принадлежал к числу ее врагов, которых она видела повсюду, чтобы ее собеседник сразу поумнел.
Это не преувеличение. Так, 30-го августа 1915 года она пишет Государю по тому же поводу: "я говорю во всю. Необходимо всех встряхнуть и показать, как следует думать и поступать", - а 4-го сентября: "приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергающихся действию городских микробов".
Не меньшую самоуверенность проявляет Царица, когда говорит о присущей ей энергии и твердости воли, в недостатке которых она мягко, косвенно, но постоянно упрекает Царя: "На мне надеты невидимые штаны. Я ношу бессмертные штаны". - "Уверяю тебя, я жажду показать всем этим трусам свои бессмертные штаны, я вижу, {47} что присутствие моих черных брюк в ставке необходимо, такие там идиоты".
Не взирая на то, что Николай II всемирно отстаивал безграничность своей власти, которую он, как я уже указывал, подчас даже превышал, тем не менее, сама по себе власть его не прельщала и не захватывала, поскольку она не касалась возможности удовлетворения личной прихоти и в вопросах по существу малозначущих. Отстаивал Государь свое самодержавие по причинам исключительно принципиального свойства. Во-первых, он был глубоко и искренно убежден, что самодержавие - единственная форма правления, соответствующая Poccии. Во-вторых, он считал, что, при венчании на царство, он дал обет передать своему Наследнику власть в том же объеме, в котором сам ее получил.
Теорию эту поддерживала и Царица. Проповедывали ее и крайне правые, фанатично доказывая, что русский самодержавный Царь не имеет права чем либо ограничить свою власть. Соответственно этому и Николай II почитал себя в праве отречься от престола, но не в праве сократить пределы своих царских полномочий. Придерживаясь такой теории, оставалось признать, что неизбежное во времени изменение формы правления может произойти в России только насильственным путем, но этим самым как бы узаконивались и оправдывались всякие революционные действия. То обстоятельство, что теория эта не выдерживает никакой критики, для Государя не имело значения, так как с годами он все более был склонен основывать свои действия не на велениях разума, а на исходящих свыше внушениях, которые он определял словами: "Так мне Бог на душу положил".
Именно то обстоятельство, что Государь, {48} пропитанный религиозностью, глубоко верил, что власть ему вручена самим Богом, обязывало его относиться к своему служению с уже указанной мною величайшей самоотверженностью, а теократическая точка зрения превращала
"le bon plaisir du roi" в "la supreme volonte de Dieu".
Если бы Николай II дал волю своим естественным наклонностям, то, вероятно, предпочел бы заниматься тем цветоводством, которому, как он заявил при отречении, он впредь посвятит свое время, а царские обязанности сложил бы на другие плечи.
Весьма вероятно, что, именно вследствие тяжести для него шапки Мономаха, отрекся он так легко от престола и за себя и за Наследника, переложив всю эту тяжесть на своего младшего брата. При этом он, очевидно, не входил в обсуждение вопроса о том, насколько великий князь Михаил Александрович способен и в силах управлять великой Империей. Эти силы ему, очевидно, должен был дать тот же Бог, коль скоро он воссядет на престол.
Да, на свое царское служение Николай II смотрел как на тяжелый крест, и нес он его с великим трудом. Был он поэтому совершенно искренен, когда называл себя Иовом многострадальным, в день памяти которого он родился.
Россия для Государя отнюдь не была "вотчиной", хотя подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ, он горячо любил. В его устах слова: "наша матушка Россия" не были пустым звуком. Но в чем реально состояла польза России - он себе сколько-нибудь {49} точного отчета не отдавал. В особенности это ясно сказалось в делах Дальнего Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько это нужно России и русскому народу.
Иначе относилась к России Александра Феодоровна. Она тоже любила ее, а практически, быть может, больше своего супруга стремилась осуществить все, полезное русскому народу. Она, например, сердечно скорбела о том, что Россия экономически во многом зависит от Запада. Так, в письме от 3-го сентября, она говорит по этому поводу: "Меня всегда огорчает, как мало производится здесь. Все привозится из за границы... Дай Бог, чтобы по окончании этой ужасной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха; такая огромная страна и зависит от других".
Однако, на деле, в глубине своей души, Россию она любила как поле для приложения своей деятельности, а в особенности как достояние своего мужа и сына.
"Я борюсь за моего господина и за нашего сына". - восклицает она в одном из своих писем Государю в 1916 г., - и тем самым, незаметно для самой себя, воспринимает Россию, как нечто второстепенное, вернее, именно как родовую вотчину.
В этом смысле характерно ее отношение к кандидатам, намечаемым на министерские должности. Первое, что она учитывает в них, - это степень их предполагаемой преданности Государю. Их любовь к России, соответствие тому делу, которое предполагается им поручить, - вопросы второстепенные для Императрицы. Она ищет, прежде всего, преданности Царю, чем и подтверждается ее взгляд на {50} Империю, как на личную собственность рода Романовых.
Когда, с присущей ей страстной настойчивостью и даже нетерпимостью, она требовала от своего мужа увольнения или назначения того или иного лица, принятия той или иной меры, она была убеждена, что тем самым исполняет свой долг любящей жены, и матери, и русской Царицы одновременно, ибо заботятся о семейном достоянии Романовых.
Непоколебимо убежденные в том, что до 1906 г. власть русского самодержца была безгранична, Царь и Царица были оба того мнения, что Основные Законы 1906 г. существа этой власти ни в чем не изменили. Впрочем, последнее {35} было до известной степени верно, но как раз в обратном смысле: уже со времен Николая I, т. е. после кодификации наших законов Сперанским, pyccкие монархи по закону безграничной властью вообще не обладали.
О том, как относилась Александра Феодоровна к этому вопросу, можно видеть из следующего. Однажды, во время войны в Ставке Государыня подошла к Главноуправляющему Собственной Его Величества Канцелярией по принятию прошений, обращаемых к Монарху, В. В. Мамантову, и резко ему заметила, что подведомственная Канцелярия недостаточно внимательно относится к обращаемым к Государю через ее посредство прошениям, оставляя большинство из них без последствий. С своей стороны Мамантов поспешил ответить, что, кроме ходатайств о денежных пособиях, на удовлетворение коих имеется в ведении Канцелярии сравнительно незначительная сумма, все остальные прошения он имеет право докладывать Государю лишь после предварительного сношения с подлежащими министрами и выражения ими их мнения о степени допустимости отступления в каждом данном случае от общеустановленного порядка. Весьма недовольная этим ответом, Государыня резко сказала: "Кто обращает внимание на министров"? (т. е., в сущности, на законы, соблюдение коих они отстаивают).
Это в корне неправильное представление о власти русского Царя проистекало у Александры Феодоровны, как от незнания русской жизни, (причем, едва ли она даже когда либо прочла наши Основные Законы), так и от того обстоятельства, что, прибыв в Россию, она почти тотчас же превратилась в царствующую Императрицу, окруженную раболепным двором, где ни {36} один человек не решился разъяснить ей, что Россия не сатрапия, а власть Царя не есть власть деспота, основанная на личном произволе, но опирается на твердый закон, соблюдать который Государь обязан наравне со всеми своими подданными.
Если бы Императрица Александра Феодоровна хотя бы некоторое время прожила в России на положении супруги Наследника престола, она бы убедилась, что пределы личного усмотрения русского Царя строго определены в самом законе.
Александр III твердо стоял на почве охранения самодержавия, но одновременно он был и строгим блюстителем закона, законности и установленных правил и порядков.
Между тем, властная природа Александры Феодоровны никогда не могла примириться с возможностью ограничения в чем либо воли ее супруга. К этому вопросу она относилась, можно сказать, с болезненной напряженностью. Отсюда ее постоянные напоминания в письмах Государю: "Ты - самодержец, ты владыка и повелитель, ты - глава Церкви", "Ты - самодержец - помни это" "Как они смеют (члены Св. Синода) не исполнять твоих велений"? - Благодаря ее настояниям, приняты были Государем такие, по меньшей мере, произвольные решения, как личная отмена постановления Св. Синода о переводе иepoмонаха Илиодора из Царицына, где он определенно бесчинствовал, в г. Новосиль Тульской губернии. Узнав об этом решении, первоприсутствующий член Синода, Митрополит Антоний, был настолько им потрясен, что с ним случился удар.
(ldn-knigi - см. "Письма Императрицы Александры Федоровны к Императору Николаю II", (июль 1914 - дек. 1916) 2 тома, письма в оригинале написаны по-английски, перевод с английского В. Д. Набокова, Берлин 1922 год; в плане, ldn-knigi)
К категории подобного рода распоряжений относится и единоличное разрешение, вернее, {37} предписание, ставленнику Распутина, епископу Варнаве, канонизировать бывшего Тобольского епископа Иоанна Максимовича.
Оба эти решения вызвали множество толков и явное негодование как среди общественности, так и у иерархов церкви. Последовавшее после отречения Николая II, постановление Св. Синода, начинающееся со слов: "Божья воля совершилась" и заключавшее укоризну по адресу свергнутого строя, объясняется, надо полагать, именно этими явными вторжениями Государя в область вопросов, решение коих от светской власти не зависло.
Надо, впрочем, сказать, что взаимоотношения власти государственной, светской, олицетворяемой Государем, и власти духовной, сосредоточенной в Св. Синод, законом никогда точно установлены не были. Наше законодательство в этой области сплетавшееся с правом каноническим, никогда кодифицировано не было и представляло собою лес дремучий. За кодификацию этих законов принялся было один из помощников статс-секретаря Государственного Совета, князь Жевахов, признанный, между прочим, именно потому подходящим кандидатом на должность товарища обер-прокурора Св. Синода, но дело это завершения не получило.
Упомянутое отношение Св. Синода к старому строю после его свержения произошло, впрочем, главным образом, вследствие постепенного исключения из состава Синода, по настоянию Александры Феодоровны, почти всех стойких иерархов, блюдущих достоинство Церкви и свое личное.
Первым последствием превращения Св. Синода при последнем обер-прокуроре (ставленнике Распутина - Раеве), в учреждение {38} сервильное, - было поднесение Синодом Государыне, по отношению которой непосредственно перед этим раздавались в его среде частые укоризны, особой благословенной грамоты за ее уход за ранеными и попечения о жертвах войны, а вторым, логически неизбежным последствием, - осуждение Синодом же того строя, за сохранение которого еще накануне молились. Таково неизбежное свойство всякой сервильной коллегии: преклонившись из личных соображений перед одной властью, она спешит при ее крушении, от нее отречься и преклониться перед заменившей ее новой властью.
Примечательно, что Николай II, неоднократно превышавший свою власть в отдельных частных случаях, ни разу по собственному побуждению не нарушил закона в вопросах общегосударственного значения. В этих вопросах он почти неизменно соглашался со своими докладчиками. Самые причины расхождения Государя с ближайшими своими сотрудниками именно это и обнаруживают. Он расходился с министрами не на почве разногласий в понимании порядка управления той или иной отраслью государственного строя, а лишь оттого, если глава какого-нибудь ведомства проявлял чрезмерное доброжелательство к общественности, а, особенно, если он не хотел и не мог признать царскую власть во всех случаях безграничной.
Степень личной преданности министра Государю всегда измерялась именно этим последним обстоятельством.
Вследствие этого, в большинстве случаев разномыслие между Царем и его министрами сводились к тому, что министры отстаивали законность, а Царь настаивал на своем всесилии. В результате сохраняли расположение Государя лишь {39} такие министры, как Н. А. Маклаков или Штюрмер, согласные для сохранения министерских портфелей на нарушение любых законов. Но трагизм был в том, что этих министров за их противозаконное угодничество принималась всячески травить общественность и в конечном результате, Государю приходилось и с ними расставаться, так как до момента полного порабощения его воли волей Императрицы он постигал, что нельзя доводить общественность до белого каления, что существуют такие моменты, когда власть, даже деспотическая, не может не считаться с общественным мнением.
Насколько ревниво Государь старался охранять свои самодержавные права, а инициативу в управлении страной считал своей прерогативой, видно, между прочим, из его отношения к Государственному Совету прежнего состава, который, до издания манифеста 17-го октября 1905 г., обладал лишь совещательным голосом. Учреждение это, в которое входили исключительно старые испытанные слуги самодержавия, не пользовалось фавором Николая II только потому, что Совету случалось по делам общегосударственным высказывать свое мнение, иногда выходившее за пределы вопросов, непосредственно переданных на его рассмотрение.
Особенно ярко проявилось это отношение Государя в 1900 г., когда Государственный Совет осмелился выразить пожелание об отмене права волостных судов приговаривать лиц крестьянского сословия к телесному наказанию. На означенном мнении Государственного Совета Николай II резко написал: "Это будет тогда, когда я этого захочу".
Нужно отметить одно весьма любопытное явление: несмотря на свои деспотические {40} наклонности и всегдашнее стремление использовать в полной мере, казавшуюся ему неограниченной, царскую власть, Николай II ни на своих отдельных сотрудников, ни на России в целом не производил впечатления сильного человека. Обаяния его властности никто не чувствовал.
Происходило это потому, что в личности Николая II наблюдалось странное и редкое сочетание двух, по существу совершенно противоположных, свойств характера: при своем стремлении к неограниченному личному произволу, он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя - властным авторитетом личности - Государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним.
Отсюда понятно, почему подрывалось в корне значение всех, принимаемых Царем мер, как бы они ни были круты сами по себе, какими бы последствиями ни грозило игнорирование ими.
Таким образом, обаяние царской власти в стране, столь сильное при Александре III, постепенно ослабевало даже в массах; наконец, исчезло совсем...
При этих условиях ее крушение было неизбежно.
{41}
4.
Если Государь, за отсутствием у него необходимой внутренней мощи, не обладал должной для правителя властностью, то Императрица, наоборот, была вся соткана из властности, опиравшейся у нее к тому же на присущую ей самонадеянность.
Властность эта сказалась еще до вступления ее в брак. Весьма характерна в этом отношении запись, внесенная ею в дневник Николая II почти тотчас после ее приезда в качестве нареченной невесты Наследника в Ливадию:
"Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя, - вписывает в дневник Цесаревича только что прибывшая в Россию принцесса Алиса. - Ты - дорогой сын твоего отца и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты".
В этой записи уже ясно слышны и ноты, которые впоследствии столь громко зазвучали в ее письмах к Государю периода великой войны. Из этих же писем выясняется настойчивость Императрицы: чем большее она встречает противодействие своим желаниям, тем она становится напористее, прибегая решительно ко всем доступным ей средствам. Тут и ссылка на {42} мнение "нашего Друга", тут и неотступная просьба и усиленная ласка, в которой, под бархатными словами, местами проглядывает гневное чувство.
Властность Царицы была настолько велика, что окружающая клика, для внушения Императрице тех или иных своих желаний, старалась воздействовать именно на это столь мощно у нее развитое чувство. Можно даже с уверенностью сказать, что и Распутин, в качестве советчика по политическим вопросам, а в особенности впоследствии Протопопов, были ей любы, потому что они поддерживали и воспевали ее всемогущество.
Действительно, представляется весьма сомнительным, мог ли бы Распутин, не взирая на все свое влияние, заставить Царицу отказаться от осуществления какого либо намерения, которое она горячо желала бы исполнить. Прославление неограниченного самодержавия было во всяком случае одним из основных козырей в руках лиц, понемногу захвативших Александру Феодоровну в свою тонкую, пропитанную ядом лести, липкую паутину.
Нельзя при этом не отметить, что в то время как Государь черпал уверенность в правильности своих решений в сознании, что они ему внушаются свыше и на собственный разум при этом не полагался, Царица, при всей своей религиозности, искала доводов в пользу предпринимаемых ею действий в собственных размышлениях, которые в последний период царствования лишь увенчивались санкцией лица, почитаемого ею за боговдохновенного.
Влияние Распутина на Царицу в вопросах государственных построено было, главным образом, на том, что и он и его клика умели внушить Александре Феодоровне сознание, что она {43} одна способна отстоять самодержавную власть русского Царя, которую, сама по всей вероятности этого не сознавая, она стремилась фактически всецело присвоить себе. Больше того: при проведении тех или иных лиц на министерские посты, Распутин и его alter ego, A. A. Вырубова, стремились лишь незаметно подсказать своих кандидатов Царице и только, после того как Императрица как будто сама на них останавливалась, они подкрепляли ее выбор одобрением и благословением Распутина.
В данном случае проявлялась одна из слабых струн природы Александры Феодоровны, а именно отсутствие у нее дара распознавать внутреннюю сущность людей. Отличить лиц, истинно преданных как ей лично, так и монархическому строю, от обыкновенных льстецов, она не умела, что и привело, в конечном счете, к исключению из числа приближенных и к удалению от двора кн. В. Н. Орлова, А. А. Дрентельна и, состоявшей при великих княжнах в качестве воспитательницы, С. И. Тютчевой, глубоко преданных царскому дому, но не скрывавших своего отрицательного отношения к Распутину и занятому им при дворе положению.
Внешней причиной удаления этих лиц послужило то, что они передавали в городе многое из происходившего во дворце, причем будто бы преувеличивали и даже извращали роль Распутина. Но это была лишь гласная причина. На деле же Царица добивалась их удаления, считая их за людей, стремившихся парализовать ее влияние на Государя. Чрезвычайно характерна в этом отношении фраза, заключающаяся в ее письме Государю от 17-го сентября 1915 года: "Некоторые, - пишет Государыня" - боятся моего вмешательства в государственные дела (все {44} министры), а другие видят во мне помощника во время твоего отсутствия (Андронников, Хвостов, Варнава). Это доказывает, кто тебе предан в настоящем смысле слова".
Таким образом, в представлении Александры Феодоровны, степень преданности Государю окружающих его лиц измерялась степенью их признания благотворности участия Царицы в государственном управлении. Иначе говоря, всякое лицо, боровшееся с ее пожеланиями и мнениями, было нетерпимо и причислялось к врагам царской четы.
В частности, удаление С. И. Тютчевой произошло по следующей причине.
Воспитательница великих княжен крайне негодовала на то, что Распутин бывает в их комнате и даже кладет свою шапку на их кровати. Императрица же заявила, что она не видит в этом ничего дурного. Тогда возмущенная С. И. Тютчева обратилась к Государю. Он согласился с ее мнением и сказал, что переговорит по этому поводу с Государыней. Результатом же переговоров Царя и Царицы явилось немедленное удаление Тютчевой от двора.
Надо, однако, признать, что власть прельщала Александру Феодоровну не из тщеславия, а как орудие для осуществления широких замыслов общего значения. Если порой она убеждала своего супруга использовать свою власть по отношение к отдельным лицам и в частных случаях, то лишь когда вопрос ее очень близко касался и сильно волновал. В общем же, она не хотела нарушать установленного порядка и, если порой именно к этому приходила, то бессознательно, ибо и самый порядок ей не был известен. Строю ее мышления анархия была совершенно чужда.
По существу, Царицу занимали, захватывали {45} ее мысль, а порой и волновали вопросы широкого значения. Так, в тех же письмах своих к Государю, она касается самых разнообразных тем. Тут и своевременное обеспечение городов, а в частности столицы, продовольствием и топливом, и понижение, в интересах бедных людей, цен за проезд по городскому трамваю, - (чем она одновременно обнаруживает свое незнакомство с русским строем вообще и, между прочим, с основами городского самоуправления); тут и необходимость наблюдения за производством заводами боевых припасов. И, надо признать, что в общем суждения ее по этим вопросам отличаются здравым смыслом и подсказаны горячим желанием облегчить положение неимущих и содействовать благоустройству в стране. С большим мужеством, в виду ее немецкого происхождения, высказывается она против поднятой во время войны травли балтийских немцев и бессмысленности преследования лиц, носящих немецкие фамилии.
В этом отношении ярко сказывается, насколько Александра Феодоровна отличалась рассудительной деловитостью и практичностью, коль скоро ее природный здравый смысл не был затемнен излишней страстностью.
Проявляется в переписке с Государем и ее принципиальность. Характерно в этом отношении ее замечание по поводу предложенного Распутиным способа получения средств для благотворительности путем награждения богатых банкиров чинами и орденами: "Неужели, - говорит она, - надо прибегать к таким дурным способам для получения денег на помощь страждующим"!
Но, увы, не одна страстность порой лишала Государыню способности разбираться в событиях; была этому и иная еще причина - присущая {46} ее характеру, почти безграничная самоуверенность и самонадеянность. Александра Феодоровна никогда в правильности своих суждений не сомневалась и всякую, зародившуюся у нее мысль, почитала за безусловно верную, не подлежащую оспариванию.
О степени ее самоуверенности красноречиво свидетельствуют опять таки ее письма Государю, в которых вообще с такой необыкновенной четкостью и выпуклостью выступают все черты ее характера. Я имею в виду в данном случае ее сообщения Государю о разговорах, которые она имела с гр. П. Н. Игнатьевым (министром народного просвещения) и с очень близким ко двору лейб-медиком С. С. Боткиным. По поводу этих разговоров она пишет, что "разъяснила им, в чем они ошибаются и теперь они это поняли". - Таким образом, Александре Феодоровне представлялось, что достаточно ей было поговорить с кем либо, только бы он не принадлежал к числу ее врагов, которых она видела повсюду, чтобы ее собеседник сразу поумнел.
Это не преувеличение. Так, 30-го августа 1915 года она пишет Государю по тому же поводу: "я говорю во всю. Необходимо всех встряхнуть и показать, как следует думать и поступать", - а 4-го сентября: "приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергающихся действию городских микробов".
Не меньшую самоуверенность проявляет Царица, когда говорит о присущей ей энергии и твердости воли, в недостатке которых она мягко, косвенно, но постоянно упрекает Царя: "На мне надеты невидимые штаны. Я ношу бессмертные штаны". - "Уверяю тебя, я жажду показать всем этим трусам свои бессмертные штаны, я вижу, {47} что присутствие моих черных брюк в ставке необходимо, такие там идиоты".
Не взирая на то, что Николай II всемирно отстаивал безграничность своей власти, которую он, как я уже указывал, подчас даже превышал, тем не менее, сама по себе власть его не прельщала и не захватывала, поскольку она не касалась возможности удовлетворения личной прихоти и в вопросах по существу малозначущих. Отстаивал Государь свое самодержавие по причинам исключительно принципиального свойства. Во-первых, он был глубоко и искренно убежден, что самодержавие - единственная форма правления, соответствующая Poccии. Во-вторых, он считал, что, при венчании на царство, он дал обет передать своему Наследнику власть в том же объеме, в котором сам ее получил.
Теорию эту поддерживала и Царица. Проповедывали ее и крайне правые, фанатично доказывая, что русский самодержавный Царь не имеет права чем либо ограничить свою власть. Соответственно этому и Николай II почитал себя в праве отречься от престола, но не в праве сократить пределы своих царских полномочий. Придерживаясь такой теории, оставалось признать, что неизбежное во времени изменение формы правления может произойти в России только насильственным путем, но этим самым как бы узаконивались и оправдывались всякие революционные действия. То обстоятельство, что теория эта не выдерживает никакой критики, для Государя не имело значения, так как с годами он все более был склонен основывать свои действия не на велениях разума, а на исходящих свыше внушениях, которые он определял словами: "Так мне Бог на душу положил".
Именно то обстоятельство, что Государь, {48} пропитанный религиозностью, глубоко верил, что власть ему вручена самим Богом, обязывало его относиться к своему служению с уже указанной мною величайшей самоотверженностью, а теократическая точка зрения превращала
"le bon plaisir du roi" в "la supreme volonte de Dieu".
Если бы Николай II дал волю своим естественным наклонностям, то, вероятно, предпочел бы заниматься тем цветоводством, которому, как он заявил при отречении, он впредь посвятит свое время, а царские обязанности сложил бы на другие плечи.
Весьма вероятно, что, именно вследствие тяжести для него шапки Мономаха, отрекся он так легко от престола и за себя и за Наследника, переложив всю эту тяжесть на своего младшего брата. При этом он, очевидно, не входил в обсуждение вопроса о том, насколько великий князь Михаил Александрович способен и в силах управлять великой Империей. Эти силы ему, очевидно, должен был дать тот же Бог, коль скоро он воссядет на престол.
Да, на свое царское служение Николай II смотрел как на тяжелый крест, и нес он его с великим трудом. Был он поэтому совершенно искренен, когда называл себя Иовом многострадальным, в день памяти которого он родился.
Россия для Государя отнюдь не была "вотчиной", хотя подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ, он горячо любил. В его устах слова: "наша матушка Россия" не были пустым звуком. Но в чем реально состояла польза России - он себе сколько-нибудь {49} точного отчета не отдавал. В особенности это ясно сказалось в делах Дальнего Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько это нужно России и русскому народу.
Иначе относилась к России Александра Феодоровна. Она тоже любила ее, а практически, быть может, больше своего супруга стремилась осуществить все, полезное русскому народу. Она, например, сердечно скорбела о том, что Россия экономически во многом зависит от Запада. Так, в письме от 3-го сентября, она говорит по этому поводу: "Меня всегда огорчает, как мало производится здесь. Все привозится из за границы... Дай Бог, чтобы по окончании этой ужасной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха; такая огромная страна и зависит от других".
Однако, на деле, в глубине своей души, Россию она любила как поле для приложения своей деятельности, а в особенности как достояние своего мужа и сына.
"Я борюсь за моего господина и за нашего сына". - восклицает она в одном из своих писем Государю в 1916 г., - и тем самым, незаметно для самой себя, воспринимает Россию, как нечто второстепенное, вернее, именно как родовую вотчину.
В этом смысле характерно ее отношение к кандидатам, намечаемым на министерские должности. Первое, что она учитывает в них, - это степень их предполагаемой преданности Государю. Их любовь к России, соответствие тому делу, которое предполагается им поручить, - вопросы второстепенные для Императрицы. Она ищет, прежде всего, преданности Царю, чем и подтверждается ее взгляд на {50} Империю, как на личную собственность рода Романовых.
Когда, с присущей ей страстной настойчивостью и даже нетерпимостью, она требовала от своего мужа увольнения или назначения того или иного лица, принятия той или иной меры, она была убеждена, что тем самым исполняет свой долг любящей жены, и матери, и русской Царицы одновременно, ибо заботятся о семейном достоянии Романовых.