И на полупути был должен наконец…
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко,
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там устарелый вождь, как ратник молодой,
Искал ты умереть средь сечи боевой…
(При Бородине Барклай де Толли ринулся в самую гущу неприятеля. Рядом с ним были убиты несколько офицеров, девять человек ранены; под Барклаем пали три лошади.)
Алексею Щербатову не раз приходилось докладывать командующему о результатах разведок или сшибок с неприятелем. Барклай слушал всегда со вниманием, вопросы задавал правильные, приказы отдавал ясные. Но при всем том чувствовалось его одиночество, нелюдимость, а в глазах – постоянная печаль. У него в руках была армия, но в армии он был чужой. Труднее такого положения мало что бывает на войне. Каждый воин силен, когда чувствует плечо друга. У Барклая друзей не было. Было много врагов.
– Господин поручик, смотрите здесь. – Барклай отогнул край карты. – Сведения утверждают, что в этом треугольнике – Знаменка, Покровка, Завидово – укрывается резервный полк тяжелой кавалерии неприятеля, имеющий намерение двигаться на Москву, соединившись с главными силами французов. Мне угодно знать его точное расположение и подтверждение предстоящего маневра.
– Разрешите исполнять?
– Если вам ясна задача… – Барклай кивнул.
– Так точно, господин генерал.
– Всех офицеров, что захватите, прямо ко мне.
Эскадрон выступил после полудня. Шли крупной рысью, и пока было можно, Заруцкой запевал – гусары подхватывали.
На глухой дороге, что на Покровку, ненароком застали невесть откуда взявшихся и невесть почему застрявших пушкарей с двумя орудиями и зарядными ящиками, без охранения. Французы успели скрыться в лесу, нагонять их не стали, осмотрели запряжку, проверили пушки, оказавшиеся исправными. Что с ними делать?
– Расклепать и бросить, – предложил Заруцкой.
– А то и взорвать, – поддержал его кто-то из гусар.
– Взорвать и бросить, – возразил Волох, – завсегда успеем. А в пути – как знать, в чем вдруг нужда застанет. Не велика обуза.
К вечеру дошли до Покровки. Разведка донесла: француза нет, есть помещичий дом, неразоренный, где рады будут дать приют офицерам, постой рядовым и сена лошадям.
Вскоре показалась усадьба. На холме дом с колоннами, в два этажа, под железом. Стриженая липовая аллея – точно, как в имении Гагариных, Алексей невольно поморщился. Ворота на каменных столбах, с гербами. Собачий брех, суматошные крики дворни. Спешились. Навстречу Алексею, застегивая на бегу сюртук, спешил полненький хозяин на коротких ножках.
– Истомин, – представился. – Предводитель и кавалер. Прошу пожаловать. – Он радушно улыбался, кланялся и суетливо потирал пухлые руки.
Алексей, придерживая саблю, тяжело разминая ноги, затекшие от целого дня езды, пошел рядом. «И что он суетится, – подумалось. – Не русское какое-то хлебосольство».
Возле крыльца толпилась дворня. Истомин быстро и толково распорядился и по ужину, и по устройству отряда, и по кормлению лошадей.
– Овса сможем у вас купить? – спросил Алексей на ходу. – Крайняя нужда. Который день лошади на сене.
– Справедливо замечено. Коли нет овса, конь и без боя упадет. Да только, ваша светлость князь, нет у меня овса и сена в достатке нет. Намедни супостат Бонапартиев наведался. Все подчистую, по-европейски, вымел. Ладно еще, благодаря Бога, в погреба не нагрянул. Есть чем вашу светлость потчевать. А овса нет, ни меры, ни четверти.
Входя в дом, Алексей бросил Волоху через плечо, неслышно:
– Посмотри-ка там. Насчет овса.
– Не извольте беспокоиться, Алексей Петрович. Все понял. Ребят пущу – девки у барина гладкие, через них все прознаем.
– Да так ли понял, Волох?
– Обижаете. Не пальцем делан. У моего батьки, знаете, какой струмент был для…
– Про батькин «струмент», Волох, потом расскажешь. Когда овес найдешь.
– Чтоб гусар – что тебе вино, что тебе овес не нашел – такое, Алексей Петрович, не бывало. И не будет.
– Только… Понял?
– Не пальцем…
– Иди, Волох. Шермака не забудь.
– А то!
Прошли крытый балкон, вошли в залу. Навстречу выплыла хозяйка – полная, без всякой меры в декольте, с голыми до плеч пышными руками – будто любезных кавалеров ждала.
– Наконец-то! – она протянула Алексею обе руки, розовые, надушенные, в кольцах и браслетах. – Освободитель! Рыцарь! Мы уже и ждать вас устали. Мало что французы неистово обижают, так и люди наши от рук отбились. Все с вилами да косами по имению ходят, воевать супостата собрались. Дерзки стали. Меж собой говорят: вот Бонапарта изгоним, государь нам волю даст. Вы бы, поручик, перепороли бы их своими силами. Авось успокоятся.
– Рад бы, сударыня, – зло усмехнулся в усы Алексей, – да только у нас отряд, а не экзекуторы.
– Ах, как жаль! Базиль, – строгий взгляд на супруга, – сам опасается распорядиться. Да уж я ему говорю: из своей руки выпори. «Нет, я дворянин! Распорядиться могу, но не более». А кому распорядиться? Все волком смотрят, волю ждут.
– Софи! – Истомин прижал руки к груди. – Прекратите это. Доставьте лучше князю ужин и покой. Прошу, князь, к столу. Отведайте скудное угощение. Разорил нас супостат.
Алексей с удовольствием сел к столу, сервированному, обильному. Отнюдь не разоренному супостатом. Вина всякие, даже хорошее шампанское. Рябчик, жаркое, икра, рыбка белая и свои караси – золотистые, жаренные в сметане. К десерту – яблоки, варенье, печенье.
– Повар у нас отменный, – говорила без устали Софи, кокетничая, – в Париже обучался. Устриц умеет подать, да где их взять в глуши нашей? Сказывал, и лягушек может сготовить, да у нас, в бедной России, они худы, не мясисты.
– И, матушка, – возразил с веселостью предводитель и кавалер, – глянь-ка за старый амбар, какие там жабы толстенные. Ножки, что у индейки, жирные, мясистые.
– Фи, Базиль! Что за манера за столом гадости говорить! Угощайтесь, Алексис, не чинитесь. Я, чай, в походе вам такое не готовят.
Алексей живо сказал положенный и ожидаемый комплимент. Сложный такой; похвалил в одной замысловатой фразе и котлету, и хозяйку.
– Вишь, матушка, князь овса продать просит…
– Да где ж его взять? – Софи вздохнула и горестно подперла пухлую щеку пухлой ладошкой. – Свои-то лошади овса давно не получали. Все сено прошлого года да ржаная солома. Угощайтесь, князь, вижу, что вы голодны.
Истомин своей рукой исправно подливал вино, не давал пустовать и водочной рюмке.
Позвонил, приказал вошедшему лакею:
– Распорядись баньку истопить для господ офицеров. Да старосту отряди солдат по избам развести. – И пояснил для Алексея: – Тут у меня, верстах в трех, деревенька; что вашим ребяткам в сарае да в палатках мерзнуть. Пусть под крышами погреются.
Алексей предложение отклонил. Не понравилось оно ему: негоже командиру в трех верстах от эскадрона ночевать. Да еще вблизи неприятеля. Который неизвестно где – может, и не в трех, а в одной версте отсюда.
Вошел веселый и бодрый Заруцкой, доложил о размещении людей и лошадей, озорно подмигнул, печально сообщая, что надо бы овса, да вот нет его, разве что Волох на деревне сыщет. Алексей его понял и повеселел. Истомин, усаживая Заруцкого за стол, сделался еще любезнее. Софи все внимание свое перекинула на корнета.
– Заруцкой… Заруцкой… – Стала как бы припоминать. – Фамилия русская, а по облику вы чистый француз. Они стройны и изящны. Вот и в вас нет эдакой дубовости, даже в дворянах наших весьма заметной.
Заруцкой не смущался, Алексей легко и незаметно усмехался в усы. Истомин заметно, но мимолетно хмурился.
Зажгли свечи, смеркалось нынче рано, часы хрипло пробили.
– Что ж, господа, пожалуйте в баньку, а там и на покой. Пьер покажет вам ваши комнаты. Вы ведь на Завидово поутру выступаете? В добрый час, там эти дни спокойно было. Но овса и там не достанете – опустошил поганец француз.
– Стройный и изящный, – добавил под общий смех Заруцкой.
Перед сном Алексей, сытый, свежий после бани, под хмельком, обошел посты и пикеты, зашел в амбар, где со смехом и руганью укладывались на соломе его гусары, одетые, сняв только кивера и сапоги, отстегнув сабли и ташки.
– Сыты, братцы?
– И сыты, ваше благородие, и пьяны, и нос в табаке. Кашевары расстарались – с грибом каша была, наваристая.
– А то! – веселый молодой голос из темного угла. – Гриб мясной подсобрали.
– Да не ври, Фимка, – упрекнули его из другого угла. – Ты ради смеха и батьку родного оговоришь.
– Ребята, – сказал Алексей, выходя, – на соломе трубки не курить.
– Знамо, себе не враги. Пущай не больно тепло, зато не поджаримся.
Подошел Волох, приблизил лицо, негромко сказал:
– Ваша светлость, Алексей Петрович, есть овес-то. В дальнем амбаре.
– Вот завтра четвертей с десяток погрузи. – Помолчал, не зная, что еще сказать. – Осень недалеко, снежок за ней посыпется. Французу прискорбно станет.
– Да ведь мы его не звали. А незваного гостя не чаркой с калачом провожать – железной метлой гнать. А там и по домам…
– Соскучился?
– Как нет? Скучно, Алексей Петрович. Да ведь дома у меня уж нет. Спалили. – Волох не стал объяснять – кто спалил да зачем.
– А родня?
– Разбрелись кто куда.
– Ничего, Волох, соберешь.
– Было б куда…
– Не тужи об этом – Георгия заслужишь – вот тебе и деньги на избу.
Волох покачал в сомнении головой.
– В казаки, что ль, обратно податься? Они без зазрения трофеями обживаются.
– Что ж, подавайся, пенять не буду.
– Нет уж. От добра добра не ищут. Мне при вас привольно.
Тепло стало на сердце от этих слов. Но Волох не был бы Волохом:
– А вы уж, как отличусь, представьте меня к Георгию.
– Хитер ты, Волох. Что торгуешься?
Посмеялись, довольные друг другом. Про Парашу Волох тактично умолчал.
Утром выступили. Гусары перед тем, довольные, нагрузили фуры овсом. Истомин кипел. Алексей выдал ему квитанцию.
– Вы, сударь, лжец. Сами себя наказали. Дали бы добром – заплатил бы серебром.
Квитанция трепетала в дрожащих от злости пальцах.
– Я вас, как родного принял, а вы так-то…
– Не след вам гостеприимством своим пенять. Не благородно. – Алексею надоел этот разговор – никчемный и тягостный. – Прощайте, сударь.
– Еще увидимся. – В голосе, срываемом обидой, разве что угроза не прозвучала.
Алексей усмехнулся, маханул в седло, оправил саблю, затянул чешуйчатый ремешок кивера под подбородком.
Эскадрон двинулся на Завидово. В конце колонны шестериком тянулись две пушки.
Алексей был задумчив. И если бы кто спросил его сейчас, о ком он думает, кого вспоминает – невесту Мари или девку Парашу, вряд ли бы смог ответить.
Едва колонна скрылась за липами, Истомин зло изодрал в клочья квитанцию, пустил обрывки по ветру.
– Егор, сукин сын! Седлай Карьку и дуй во весь опор в Знаменку. Там полк французский стоит. Скажешь, мол, партизаны. Ночевать в Завидово будут. Эскадрон всего. С припасами.
Егор сумрачно переступил с ноги на ногу.
– Не обессудь, барин. Как же все обскажу, коли я по-ихнему ни слова не умею?
– Толмача, дурак, тебе дадут! Живо пошел! Мало я драл тебя! Пошел!
Егор оседлал лошадь, пустился вниз по аллее.
Выехав на дорогу, оглянулся – дом скрылся за липами. И поскакал Егор не влево, к Знаменке, а вправо – к Завидову, что-то зло бормоча под нос, истово понукая коня.
…Что ж, из песни слова не выкинешь. Война не только героев творит, но и подлецов.
«Стоим лагерем в двух верстах от Витебска, снабжение отвратительное. Посылаю партии людей за добыванием провианта. Они возвращаются с хорошей добычей, которая не дает нам умереть с голоду.
Мародерство, конечно, развращает солдат, уничтожает дисциплину, способствует дезертирству и подвигает их на жестокости к мирному населению. Иные хвастливые их о том рассказы заставляют содрогаться. Старые солдаты полностью утратили всякое нравственное чувство; новобранцы же, еще совсем недавно кроткие и человеколюбивые, видя такой пример и результат, начинают подражать ветеранам, а то превосходят их в жестокости, щеголяя в ее проявлениях друг перед другом. (Замечу в скобках, что полезное с одной стороны мародерство имело и оборотную медаль – частенько наши солдаты, отдаляясь за добычей и за 20 и за 25 верст от основных сил, сами становились добычей диких казаков, все более досаждающих нам, и бывали ими жестоко наказаны. Что ж – на войне, как на войне.)
В войсках уныние. Нравственный дух представителей других стран и народов сильно поколеблен. В то время как французский солдат все еще отличается своей природной веселостью, любовью к завоеваниям и господству над низшими расами. Все это помогает поддерживать бодрость духа, легче переносить неизбежные на походе лишения.
Император ждал в Витебске депутацию русских для переговоров, однако в своих расчетах ошибся. Более того, принял за достоверное сообщение об успешном покушении на Александра и ожидал, как следствие этому, революции и перемены системы войны, каковая – уже ясно – была нам крайне необходима.
Император (наивно) рассчитывал на восстание угнетенного русского народа против дворянства и даже, поговаривают близкие к нему генералы и маршалы, предпринял в том какие-то меры. Мне лично известно, что ему удалось вступить в переговоры с казаками, на коих Император обещал им создать собственное независимое государство. Переговоры успехов не имели – русское владычество, видимо, им предпочтительнее французского. Что ж, рабская натура предпочитает не менять хозяина.
Пока же попытки вызвать прокламациями и обещаниями народную революцию имеют совершенно противоположный результат. Народ восстает против нас, не понимая, что мы, на своих штыках, несем ему свободу и справедливость.
Да и как ему понять! У варварского народа и свобода варварская, необузданная распущенность.
Настраивают против нас крестьян, пользуясь их темнотой и невежеством, и их господа, помещики, а также священники, которым крестьяне привыкли верить безо всякого огляда и сомнения. Лживые речи: мы легионы дьявола под началом Антихриста, мы духи ада, один наш вид вызывает ужас, одно наше прикосновение оскверняет. Мне довелось говорить с нашими пленными, которым удалось освободиться, и они уверяли, что эти несчастные, покормив их, уже не решались пользоваться той же посудой, а сохраняли ее для самых нечистых животных.
От нас бегут и помещики, и крестьяне, как от наступления сильной заразы, вроде чумы или холеры, спасаются в глубь страны. Богатства, роскошные и убогие жилища – все, что могло бы их удержать на своем месте или послужить нам, – все это приносится в жертву. И тем самым они вольно или невольно, разумно или тупо выдвигают между собой и нами неодолимую преграду – голод, пожары и опустошение.
Здесь, на другом конце Европы, император споткнулся об ту же Испанию, где до сих пор не затихает изнурительная для наших армий партизанская война. Но в России, я боюсь этого, такая война нас ждет еще более ужасная.
Император, не скажу, что в растерянности, но в глубоком раздумье после решения идти на Москву. В самом деле: Киев – это провинции, богатые людьми, провиантом, лошадьми; Петербург – голова России, центр управления. Москва… Здесь он может нанести удар имуществу и исконной чести дворянства и нации. Да и дорога к Москве короче – в пятнадцати переходах; и здесь же главная русская армия, которую должно и нужно уничтожить. Император прав: Москва – это сердце русской нации. Удар в сердце всегда смертелен.
Однако, однако… Не слишком ли позднее время года?
Тем не менее – идем на Смоленск. В расчете на генеральное сражение, которое опрокинет и обратит в паническое и позорное бегство русскую армию. Ее бесконечное уклонение от таких сражений имеет успех – русская армия сохраняет свои силы, наша все более изматывается кровавыми стычками, болезнями, голодом и… сомнениями».
Из дневника Ж.-О. Гранжье
– Ваше благородие, ктой-то вдогон скачет. Рукой машет. Может, от помещика, где ночевали – не забыли вы чего в его доме?
Алексей развернулся, направился в хвост колонны, крикнув:
– Движение продолжать!
Дождался всадника. Тот, не спешившись, заговорил быстро, задыхаясь:
– Господин офицер, надо два слова вам сказать. Барин мой, Василий Кириллыч, как вы отъехали, разом послал меня в Знаменку, к французу. Мол, доложи там, что эскадрон ночевать в Завидове станет. А у них и провианту, и овса в достатке.
– А что там, в Знаменке?
– Сказывал, полк стоит, кавалерия.
– Спасибо, братец. Держи, – и Алексей достал монету.
– Не обижайте, господин офицер. Мне-то что прикажете делать?
– Так тебе твой барин приказал. Вот и исполняй.
– Как же… – Тут в его глазах, спрятанных под густыми бровями, вспыхнуло понимание. – Оно славно, так и сделаю. Как же барина не уважить?
– Ты только там не проговорись, что у нас пушки есть.
– Не дурной, – засмеялся Егор, – с понятием. Поскакал я. Храни вас Господь!
Алексей долго смотрел ему вслед, потом, пустив нетерпеливого Шермака галопом, нагнал колонну.
– Что там, Алексей? – Заруцкой спросил. – Записочку тебе Софи любезная прислала? Рандеву в Париже назначила?
Алексей подозвал Волоха, коротко рассказал им о «записочке».
– Мерзавец! – вспыхнул Заруцкой. – Вернемся? Накажем подлеца?
– Попозже. Сперва французов накажем.
– Да ведь – полк, Алеша.
– Ну, думаю, весь полк нас догонять не станет, а кто догонит, то на свою беду. Верно, Волох?
– Точно так! Встретим и проводим.
– Тебе, Волох, особая задача – офицеров брать. Смотри, чтоб их не порубили наши молодцы. Частью мы приказ выполнили – дислокацию полка определили. Вторая часть – офицеров поболе числом в плен взять.
– Спроси меня, – буркнул Волох, – я б их не брал.
– Вот тебя генерал и не спросил. Оплошал, стало быть.
Неожиданно похолодало. Щеки стало щипать ознобом. Даже одинокий месяц в светлом еще небе, казалось, ежился от стужи.
– А ну, запевай! – весело гаркнул корнет Заруцкой. И первым затянул:
А молодец этот Заруцкой, тепло подумалось Алексею. И словно в ответ на это проговорил, потирая щеку, Волох:
– Славный корнет. Только уж очень в бою азартен. Безоглядно бьется.
– Ему иначе нельзя. Молод, надо всем показать, что не трус. И я такой же был.
– Да уж, не в обиду сказать, – осторожно усмехнулся в ответ Волох, – сильно вы состарились с той поры.
– Не годами, есаул, жизнь счет ведет, а пережитым.
Да, у нас что ни офицер, так поэт и философ.
Миновался лесок, потянулось пустое поле. Ветерок на просторе разогнался. Трепал конские хвосты и гривы, кони недовольно фыркали, мотали головами.
– Далеко еще? – спросил Алексей.
– Проводник сказывал: за полем – речка, на другом берегу – роща, а уж за ней, по праву руку, самое Завидово и есть. Так, полагаю, верст пять еще. Не заморились? А то бы в коляску вам сесть. Согреться.
– Да ты пьяница, Волох! – засмеялся Алексей.
– Да я не об себе заботу держу, – смутился Волох, – об вас печалюсь.
– Ладно, по-твоему будет. Нагоняй коляску, денщику скажи, что поручик приказал тебе выдать стаканчик водки.
– И калачом закусить, – весело добавил Волох.
– Рукавом закусишь, ты умелый.
Волох пришпорил коня и вскоре затерялся в хвосте колонны.
Алексей в самом деле почувствовал усталость. И то сказать – с утра в седле. Хорошо хоть славно выспался под крышей гостеприимного подлеца Базиля. Надо было бы, мстительно подумал, его Софи соблазнить. Да вот кабы знать.
Сзади послышался нарастающий конский топот. Нагонял Волох, держа широко на отлете правую руку. В руке этой что-то блеснуло.
Нагнал, придержал коня, протянул Алексею серебряную чарку, всклень налитую водкой. Только такой всадник, как Волох, мог проскакать с полной чаркой и ни капли не уронить. Не зря он хвалился, что из матушки на свет выйдя, сразу на коня сел.
– Согрейтесь, ваше благородие. – И добавил осторожно: – За здоровье Парашки.
– А ты не только пьяница, – принимая чарку, сказал Алексей, – ты еще и нахал, Волох.
– Гусару без этого никак.
– Да разве ты гусар? Ты ведь казак.
– Казак – по чину, гусар – по сердцу.
Алексей с удовольствием выпил – холодное серебро обожгло губы, а внутрь горячее славно пролилось.
– Спасибо, Волох.
– На здоровье, господин поручик. А вон и речка. – Пригляделся. – И мосток, кстати, цел.
Прогрохотали деревянным настилом, поднялись на взгорок, миновали застывшую к ночи рощицу и – вот оно – Завидово по праву руку.
Село большое. В два ряда избы вдоль дороги. Церковь. В иных окошках уже слабо теплились огоньки. Навстречу отряду без опаски высыпали крестьяне, они уж как-то прознали, что свои идут.
– Откель будете? – спросил, видимо, староста. Крепкий мужик, с обильной бородой.
– От самого генерала. – Ответы посыпались. – С приказом к вам: накормить, напоить и спать уложить.
– Это завсегда.
Спешились. Заруцкой занялся делами квартирьера. Алексей с Волохом прошли селом, приглядываясь.
– Вот что, есаул, – сказал Алексей, задумчиво и не торопясь. – Лошадей не расседлывать, ружья в козлы не ставить.
Волох кивал, соглашаясь.
Подошли к прогонам.
– Сюда и сюда, в оба прогона, загонишь пустые фуры, без упряжки. Приставишь к ним человек по пять, которые покрепче. Ты понял, Волох?
– Как не понять, ваше благородие. Не пальцем Волох делан. У моего батьки этот струмент…
– Про батькин струмент, – перебил его Алексей, – после доложишь, за чаркой да за кашей.
Прошли дальше, почти до церкви. Она на горушке стояла, как и положено ей, а с горушки вся улица хорошо смотрелась – ровная и прямая.
– Здесь поставишь оба орудия.
– Знатно получится, – снова кивнул Волох. – А всех конных – за церковь отведем. Которые пешие, тех с ружьями за избами укроем. Верно угадал?
– Молодец. Действуй.
Волох кинул два пальца к киверу, замялся:
– Но что-то, Алексей Петрович, холоднó вдруг сделалось. Не вдарил бы ночью мороз.
– Вот ночью и выпьешь. Как француза прогонишь.
– Огорчительно. До ночи, ваше благородие, еще дожить надо.
– Уж ты-то доживешь, не сомневайся. Хватит болтать, действуй. И ко мне корнета пришли.
– Как думаешь, Павел, – спросил Алексей, когда они присели на завалине ближнего дома, – в ночь налетят или к утру?
– Я бы с вечера на дело пошел. Как раз отдых начался, каша поспевает, самое слабое время…
– Верно, корнет. Распорядись, чтобы у обеих околиц костры поярче жгли. Да и подымнее. Вот так мы его и встретим. И проводим, как Волох говорит.
Появился староста, остановился поодаль.
– Подойди, – сказал Алексей. – Ты староста?
– Никак нет, ваше благородие. Гусарского полка рядовой Потапов.
– Вот как? И как ты здесь?
– На Московской дороге рану получил. От своих отстал. Крестьяне подобрали меня и укрыли от неприятеля. Поздоровел. Но как, ваше благородие, раны отечества посильнее собственных стали тревожить, да негодование против его злочестивых врагов, так и собрал я усердных крестьян в отряд…
– Постой, братец, так ты тот самый гусар Потапов? Помнишь об нем? – Алексей кивнул Заруцкому на гусара. – Да ты садись, братец, в ногах правды нет.
– Нынче, господин поручик, у нас одна правда – супостата, антихриста бить, не жалеючи.
Гусар Елисаветградского полка Потапов, оправившись от ран, собрал вокруг себя из ближних деревень усердных крестьян, вооружил их косами и вилами, и был избран ими общим голосом командиром. Дали воинскую присягу Царю и Отечеству «биться до смерти и быть послушными без прекослов своему начальнику». Составился отряд, всякий день ходил на сшибки с неприятелем; собрался числом уже до трех тысяч. Оружие добывали у французов. Двести человек отряда уже оделись в латы кирасиров.
Гусар Потапов установил у себя воинский порядок с привкусом партизанской войны. Была дисциплина, было послушание. Помимо того все команды исполнялись по условным знакам, которые подавались с колокольни Завидовской церкви. На все был свой знак, знакомый и узнаваемый каждым. Приближение неприятеля в превосходных силах – к примеру, частый звон малого колокола. По этому звону вся деревня снималась и укрывалась в лесу с детьми, бабами и всяким скарбом. Другой знак – долгожданный – призывал поселян из лесов обратно в дома. Иными звонами колоколов разной величины возвещали: когда и каким числом, на лошадях или пешими идти в бой.
Величайший вред неприятелю творил Потапов со своим воинством. До трех тысяч французских солдат истребил. И свыше того – по всей окрестности, что взял под свою защиту, оберег от разграбления имущество и без того обездоленных крестьян.
– Ну что, атаман, сколько у тебя под ружьем здесь стоит? – спросил приветливо Алексей.
– Сто душ не наберу, а с полста есть.
– Чем вооружились?
– Кто чем. Пики у каждого, да и сабли тож. Ружей не столько много. Два или три. Да третье без курка.
– Что ж так?
– Оно и так. Ушли братушки мои на Вязьму. Там, слыхать, большой обоз продвигается. Ну а здесь для охраны сколь надо оставил.
– Корнет, вели трофейные ружья из обоза раздать, соберем потом. А ты, Потапов, посади своих людей по избам. Как дело пойдет, пусть из окон стреляют. Но не ранее, чем мои молодцы встрянут.
– А что за дело ждем?
– Да вот гости обещались.
– Большим числом?
– Для нас хватит. Каждому троих принять.
– Встретим, господин поручик. Встретим хорошо, а проводим еще лучше. Дело знакомое.
– Ну, иди вот с корнетом, мужиков возьми – ружья разберете. Вернешь потом, по счету. Заруцкой, пикет на берегу выставишь.
– Уже сделал.
К сумеркам все подготовили. И кашу сварили, и пушки поставили. Все наготове, все налета ждут. А страха нет. Только нетерпение сосет да гложет. Много лучше бой, чем его ожидание. Ждать-то все равны, а в бою каждого своя судьба караулит. Иного удачей наградит, иному глаза закроет.
Но весел народ. К бою привычны, а про то, что в бою будет, думать отвыкли. Солдат на войне одним днем живет. А то и одним мгновеньем. Память о прошлом его душу греет, а думка о завтрашнем дне сердце леденит. Сегодня жив – так радуйся. Радуйся крыше над головой, жаркому костру, солдатской чарке, случайной встрече на гумне…
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко,
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там устарелый вождь, как ратник молодой,
Искал ты умереть средь сечи боевой…
(При Бородине Барклай де Толли ринулся в самую гущу неприятеля. Рядом с ним были убиты несколько офицеров, девять человек ранены; под Барклаем пали три лошади.)
Алексею Щербатову не раз приходилось докладывать командующему о результатах разведок или сшибок с неприятелем. Барклай слушал всегда со вниманием, вопросы задавал правильные, приказы отдавал ясные. Но при всем том чувствовалось его одиночество, нелюдимость, а в глазах – постоянная печаль. У него в руках была армия, но в армии он был чужой. Труднее такого положения мало что бывает на войне. Каждый воин силен, когда чувствует плечо друга. У Барклая друзей не было. Было много врагов.
– Господин поручик, смотрите здесь. – Барклай отогнул край карты. – Сведения утверждают, что в этом треугольнике – Знаменка, Покровка, Завидово – укрывается резервный полк тяжелой кавалерии неприятеля, имеющий намерение двигаться на Москву, соединившись с главными силами французов. Мне угодно знать его точное расположение и подтверждение предстоящего маневра.
– Разрешите исполнять?
– Если вам ясна задача… – Барклай кивнул.
– Так точно, господин генерал.
– Всех офицеров, что захватите, прямо ко мне.
Эскадрон выступил после полудня. Шли крупной рысью, и пока было можно, Заруцкой запевал – гусары подхватывали.
На глухой дороге, что на Покровку, ненароком застали невесть откуда взявшихся и невесть почему застрявших пушкарей с двумя орудиями и зарядными ящиками, без охранения. Французы успели скрыться в лесу, нагонять их не стали, осмотрели запряжку, проверили пушки, оказавшиеся исправными. Что с ними делать?
– Расклепать и бросить, – предложил Заруцкой.
– А то и взорвать, – поддержал его кто-то из гусар.
– Взорвать и бросить, – возразил Волох, – завсегда успеем. А в пути – как знать, в чем вдруг нужда застанет. Не велика обуза.
К вечеру дошли до Покровки. Разведка донесла: француза нет, есть помещичий дом, неразоренный, где рады будут дать приют офицерам, постой рядовым и сена лошадям.
Вскоре показалась усадьба. На холме дом с колоннами, в два этажа, под железом. Стриженая липовая аллея – точно, как в имении Гагариных, Алексей невольно поморщился. Ворота на каменных столбах, с гербами. Собачий брех, суматошные крики дворни. Спешились. Навстречу Алексею, застегивая на бегу сюртук, спешил полненький хозяин на коротких ножках.
– Истомин, – представился. – Предводитель и кавалер. Прошу пожаловать. – Он радушно улыбался, кланялся и суетливо потирал пухлые руки.
Алексей, придерживая саблю, тяжело разминая ноги, затекшие от целого дня езды, пошел рядом. «И что он суетится, – подумалось. – Не русское какое-то хлебосольство».
Возле крыльца толпилась дворня. Истомин быстро и толково распорядился и по ужину, и по устройству отряда, и по кормлению лошадей.
– Овса сможем у вас купить? – спросил Алексей на ходу. – Крайняя нужда. Который день лошади на сене.
– Справедливо замечено. Коли нет овса, конь и без боя упадет. Да только, ваша светлость князь, нет у меня овса и сена в достатке нет. Намедни супостат Бонапартиев наведался. Все подчистую, по-европейски, вымел. Ладно еще, благодаря Бога, в погреба не нагрянул. Есть чем вашу светлость потчевать. А овса нет, ни меры, ни четверти.
Входя в дом, Алексей бросил Волоху через плечо, неслышно:
– Посмотри-ка там. Насчет овса.
– Не извольте беспокоиться, Алексей Петрович. Все понял. Ребят пущу – девки у барина гладкие, через них все прознаем.
– Да так ли понял, Волох?
– Обижаете. Не пальцем делан. У моего батьки, знаете, какой струмент был для…
– Про батькин «струмент», Волох, потом расскажешь. Когда овес найдешь.
– Чтоб гусар – что тебе вино, что тебе овес не нашел – такое, Алексей Петрович, не бывало. И не будет.
– Только… Понял?
– Не пальцем…
– Иди, Волох. Шермака не забудь.
– А то!
Прошли крытый балкон, вошли в залу. Навстречу выплыла хозяйка – полная, без всякой меры в декольте, с голыми до плеч пышными руками – будто любезных кавалеров ждала.
– Наконец-то! – она протянула Алексею обе руки, розовые, надушенные, в кольцах и браслетах. – Освободитель! Рыцарь! Мы уже и ждать вас устали. Мало что французы неистово обижают, так и люди наши от рук отбились. Все с вилами да косами по имению ходят, воевать супостата собрались. Дерзки стали. Меж собой говорят: вот Бонапарта изгоним, государь нам волю даст. Вы бы, поручик, перепороли бы их своими силами. Авось успокоятся.
– Рад бы, сударыня, – зло усмехнулся в усы Алексей, – да только у нас отряд, а не экзекуторы.
– Ах, как жаль! Базиль, – строгий взгляд на супруга, – сам опасается распорядиться. Да уж я ему говорю: из своей руки выпори. «Нет, я дворянин! Распорядиться могу, но не более». А кому распорядиться? Все волком смотрят, волю ждут.
– Софи! – Истомин прижал руки к груди. – Прекратите это. Доставьте лучше князю ужин и покой. Прошу, князь, к столу. Отведайте скудное угощение. Разорил нас супостат.
Алексей с удовольствием сел к столу, сервированному, обильному. Отнюдь не разоренному супостатом. Вина всякие, даже хорошее шампанское. Рябчик, жаркое, икра, рыбка белая и свои караси – золотистые, жаренные в сметане. К десерту – яблоки, варенье, печенье.
– Повар у нас отменный, – говорила без устали Софи, кокетничая, – в Париже обучался. Устриц умеет подать, да где их взять в глуши нашей? Сказывал, и лягушек может сготовить, да у нас, в бедной России, они худы, не мясисты.
– И, матушка, – возразил с веселостью предводитель и кавалер, – глянь-ка за старый амбар, какие там жабы толстенные. Ножки, что у индейки, жирные, мясистые.
– Фи, Базиль! Что за манера за столом гадости говорить! Угощайтесь, Алексис, не чинитесь. Я, чай, в походе вам такое не готовят.
Алексей живо сказал положенный и ожидаемый комплимент. Сложный такой; похвалил в одной замысловатой фразе и котлету, и хозяйку.
– Вишь, матушка, князь овса продать просит…
– Да где ж его взять? – Софи вздохнула и горестно подперла пухлую щеку пухлой ладошкой. – Свои-то лошади овса давно не получали. Все сено прошлого года да ржаная солома. Угощайтесь, князь, вижу, что вы голодны.
Истомин своей рукой исправно подливал вино, не давал пустовать и водочной рюмке.
Позвонил, приказал вошедшему лакею:
– Распорядись баньку истопить для господ офицеров. Да старосту отряди солдат по избам развести. – И пояснил для Алексея: – Тут у меня, верстах в трех, деревенька; что вашим ребяткам в сарае да в палатках мерзнуть. Пусть под крышами погреются.
Алексей предложение отклонил. Не понравилось оно ему: негоже командиру в трех верстах от эскадрона ночевать. Да еще вблизи неприятеля. Который неизвестно где – может, и не в трех, а в одной версте отсюда.
Вошел веселый и бодрый Заруцкой, доложил о размещении людей и лошадей, озорно подмигнул, печально сообщая, что надо бы овса, да вот нет его, разве что Волох на деревне сыщет. Алексей его понял и повеселел. Истомин, усаживая Заруцкого за стол, сделался еще любезнее. Софи все внимание свое перекинула на корнета.
– Заруцкой… Заруцкой… – Стала как бы припоминать. – Фамилия русская, а по облику вы чистый француз. Они стройны и изящны. Вот и в вас нет эдакой дубовости, даже в дворянах наших весьма заметной.
Заруцкой не смущался, Алексей легко и незаметно усмехался в усы. Истомин заметно, но мимолетно хмурился.
Зажгли свечи, смеркалось нынче рано, часы хрипло пробили.
– Что ж, господа, пожалуйте в баньку, а там и на покой. Пьер покажет вам ваши комнаты. Вы ведь на Завидово поутру выступаете? В добрый час, там эти дни спокойно было. Но овса и там не достанете – опустошил поганец француз.
– Стройный и изящный, – добавил под общий смех Заруцкой.
Перед сном Алексей, сытый, свежий после бани, под хмельком, обошел посты и пикеты, зашел в амбар, где со смехом и руганью укладывались на соломе его гусары, одетые, сняв только кивера и сапоги, отстегнув сабли и ташки.
– Сыты, братцы?
– И сыты, ваше благородие, и пьяны, и нос в табаке. Кашевары расстарались – с грибом каша была, наваристая.
– А то! – веселый молодой голос из темного угла. – Гриб мясной подсобрали.
– Да не ври, Фимка, – упрекнули его из другого угла. – Ты ради смеха и батьку родного оговоришь.
– Ребята, – сказал Алексей, выходя, – на соломе трубки не курить.
– Знамо, себе не враги. Пущай не больно тепло, зато не поджаримся.
Подошел Волох, приблизил лицо, негромко сказал:
– Ваша светлость, Алексей Петрович, есть овес-то. В дальнем амбаре.
– Вот завтра четвертей с десяток погрузи. – Помолчал, не зная, что еще сказать. – Осень недалеко, снежок за ней посыпется. Французу прискорбно станет.
– Да ведь мы его не звали. А незваного гостя не чаркой с калачом провожать – железной метлой гнать. А там и по домам…
– Соскучился?
– Как нет? Скучно, Алексей Петрович. Да ведь дома у меня уж нет. Спалили. – Волох не стал объяснять – кто спалил да зачем.
– А родня?
– Разбрелись кто куда.
– Ничего, Волох, соберешь.
– Было б куда…
– Не тужи об этом – Георгия заслужишь – вот тебе и деньги на избу.
Волох покачал в сомнении головой.
– В казаки, что ль, обратно податься? Они без зазрения трофеями обживаются.
– Что ж, подавайся, пенять не буду.
– Нет уж. От добра добра не ищут. Мне при вас привольно.
Тепло стало на сердце от этих слов. Но Волох не был бы Волохом:
– А вы уж, как отличусь, представьте меня к Георгию.
– Хитер ты, Волох. Что торгуешься?
Посмеялись, довольные друг другом. Про Парашу Волох тактично умолчал.
Утром выступили. Гусары перед тем, довольные, нагрузили фуры овсом. Истомин кипел. Алексей выдал ему квитанцию.
– Вы, сударь, лжец. Сами себя наказали. Дали бы добром – заплатил бы серебром.
Квитанция трепетала в дрожащих от злости пальцах.
– Я вас, как родного принял, а вы так-то…
– Не след вам гостеприимством своим пенять. Не благородно. – Алексею надоел этот разговор – никчемный и тягостный. – Прощайте, сударь.
– Еще увидимся. – В голосе, срываемом обидой, разве что угроза не прозвучала.
Алексей усмехнулся, маханул в седло, оправил саблю, затянул чешуйчатый ремешок кивера под подбородком.
Эскадрон двинулся на Завидово. В конце колонны шестериком тянулись две пушки.
Алексей был задумчив. И если бы кто спросил его сейчас, о ком он думает, кого вспоминает – невесту Мари или девку Парашу, вряд ли бы смог ответить.
Едва колонна скрылась за липами, Истомин зло изодрал в клочья квитанцию, пустил обрывки по ветру.
– Егор, сукин сын! Седлай Карьку и дуй во весь опор в Знаменку. Там полк французский стоит. Скажешь, мол, партизаны. Ночевать в Завидово будут. Эскадрон всего. С припасами.
Егор сумрачно переступил с ноги на ногу.
– Не обессудь, барин. Как же все обскажу, коли я по-ихнему ни слова не умею?
– Толмача, дурак, тебе дадут! Живо пошел! Мало я драл тебя! Пошел!
Егор оседлал лошадь, пустился вниз по аллее.
Выехав на дорогу, оглянулся – дом скрылся за липами. И поскакал Егор не влево, к Знаменке, а вправо – к Завидову, что-то зло бормоча под нос, истово понукая коня.
…Что ж, из песни слова не выкинешь. Война не только героев творит, но и подлецов.
«Стоим лагерем в двух верстах от Витебска, снабжение отвратительное. Посылаю партии людей за добыванием провианта. Они возвращаются с хорошей добычей, которая не дает нам умереть с голоду.
Мародерство, конечно, развращает солдат, уничтожает дисциплину, способствует дезертирству и подвигает их на жестокости к мирному населению. Иные хвастливые их о том рассказы заставляют содрогаться. Старые солдаты полностью утратили всякое нравственное чувство; новобранцы же, еще совсем недавно кроткие и человеколюбивые, видя такой пример и результат, начинают подражать ветеранам, а то превосходят их в жестокости, щеголяя в ее проявлениях друг перед другом. (Замечу в скобках, что полезное с одной стороны мародерство имело и оборотную медаль – частенько наши солдаты, отдаляясь за добычей и за 20 и за 25 верст от основных сил, сами становились добычей диких казаков, все более досаждающих нам, и бывали ими жестоко наказаны. Что ж – на войне, как на войне.)
В войсках уныние. Нравственный дух представителей других стран и народов сильно поколеблен. В то время как французский солдат все еще отличается своей природной веселостью, любовью к завоеваниям и господству над низшими расами. Все это помогает поддерживать бодрость духа, легче переносить неизбежные на походе лишения.
Император ждал в Витебске депутацию русских для переговоров, однако в своих расчетах ошибся. Более того, принял за достоверное сообщение об успешном покушении на Александра и ожидал, как следствие этому, революции и перемены системы войны, каковая – уже ясно – была нам крайне необходима.
Император (наивно) рассчитывал на восстание угнетенного русского народа против дворянства и даже, поговаривают близкие к нему генералы и маршалы, предпринял в том какие-то меры. Мне лично известно, что ему удалось вступить в переговоры с казаками, на коих Император обещал им создать собственное независимое государство. Переговоры успехов не имели – русское владычество, видимо, им предпочтительнее французского. Что ж, рабская натура предпочитает не менять хозяина.
Пока же попытки вызвать прокламациями и обещаниями народную революцию имеют совершенно противоположный результат. Народ восстает против нас, не понимая, что мы, на своих штыках, несем ему свободу и справедливость.
Да и как ему понять! У варварского народа и свобода варварская, необузданная распущенность.
Настраивают против нас крестьян, пользуясь их темнотой и невежеством, и их господа, помещики, а также священники, которым крестьяне привыкли верить безо всякого огляда и сомнения. Лживые речи: мы легионы дьявола под началом Антихриста, мы духи ада, один наш вид вызывает ужас, одно наше прикосновение оскверняет. Мне довелось говорить с нашими пленными, которым удалось освободиться, и они уверяли, что эти несчастные, покормив их, уже не решались пользоваться той же посудой, а сохраняли ее для самых нечистых животных.
От нас бегут и помещики, и крестьяне, как от наступления сильной заразы, вроде чумы или холеры, спасаются в глубь страны. Богатства, роскошные и убогие жилища – все, что могло бы их удержать на своем месте или послужить нам, – все это приносится в жертву. И тем самым они вольно или невольно, разумно или тупо выдвигают между собой и нами неодолимую преграду – голод, пожары и опустошение.
Здесь, на другом конце Европы, император споткнулся об ту же Испанию, где до сих пор не затихает изнурительная для наших армий партизанская война. Но в России, я боюсь этого, такая война нас ждет еще более ужасная.
Император, не скажу, что в растерянности, но в глубоком раздумье после решения идти на Москву. В самом деле: Киев – это провинции, богатые людьми, провиантом, лошадьми; Петербург – голова России, центр управления. Москва… Здесь он может нанести удар имуществу и исконной чести дворянства и нации. Да и дорога к Москве короче – в пятнадцати переходах; и здесь же главная русская армия, которую должно и нужно уничтожить. Император прав: Москва – это сердце русской нации. Удар в сердце всегда смертелен.
Однако, однако… Не слишком ли позднее время года?
Тем не менее – идем на Смоленск. В расчете на генеральное сражение, которое опрокинет и обратит в паническое и позорное бегство русскую армию. Ее бесконечное уклонение от таких сражений имеет успех – русская армия сохраняет свои силы, наша все более изматывается кровавыми стычками, болезнями, голодом и… сомнениями».
Из дневника Ж.-О. Гранжье
– Ваше благородие, ктой-то вдогон скачет. Рукой машет. Может, от помещика, где ночевали – не забыли вы чего в его доме?
Алексей развернулся, направился в хвост колонны, крикнув:
– Движение продолжать!
Дождался всадника. Тот, не спешившись, заговорил быстро, задыхаясь:
– Господин офицер, надо два слова вам сказать. Барин мой, Василий Кириллыч, как вы отъехали, разом послал меня в Знаменку, к французу. Мол, доложи там, что эскадрон ночевать в Завидове станет. А у них и провианту, и овса в достатке.
– А что там, в Знаменке?
– Сказывал, полк стоит, кавалерия.
– Спасибо, братец. Держи, – и Алексей достал монету.
– Не обижайте, господин офицер. Мне-то что прикажете делать?
– Так тебе твой барин приказал. Вот и исполняй.
– Как же… – Тут в его глазах, спрятанных под густыми бровями, вспыхнуло понимание. – Оно славно, так и сделаю. Как же барина не уважить?
– Ты только там не проговорись, что у нас пушки есть.
– Не дурной, – засмеялся Егор, – с понятием. Поскакал я. Храни вас Господь!
Алексей долго смотрел ему вслед, потом, пустив нетерпеливого Шермака галопом, нагнал колонну.
– Что там, Алексей? – Заруцкой спросил. – Записочку тебе Софи любезная прислала? Рандеву в Париже назначила?
Алексей подозвал Волоха, коротко рассказал им о «записочке».
– Мерзавец! – вспыхнул Заруцкой. – Вернемся? Накажем подлеца?
– Попозже. Сперва французов накажем.
– Да ведь – полк, Алеша.
– Ну, думаю, весь полк нас догонять не станет, а кто догонит, то на свою беду. Верно, Волох?
– Точно так! Встретим и проводим.
– Тебе, Волох, особая задача – офицеров брать. Смотри, чтоб их не порубили наши молодцы. Частью мы приказ выполнили – дислокацию полка определили. Вторая часть – офицеров поболе числом в плен взять.
– Спроси меня, – буркнул Волох, – я б их не брал.
– Вот тебя генерал и не спросил. Оплошал, стало быть.
Неожиданно похолодало. Щеки стало щипать ознобом. Даже одинокий месяц в светлом еще небе, казалось, ежился от стужи.
– А ну, запевай! – весело гаркнул корнет Заруцкой. И первым затянул:
Дружно, охотно подхватили, браво приосанились. Даже кони веселей пошли, громче застучали копытами в затвердевшую дорогу.
Ты, Рассея, ты Рассея,
Ты, Рассейская земля,
Много крови пролила,
Много силы забрала!
А молодец этот Заруцкой, тепло подумалось Алексею. И словно в ответ на это проговорил, потирая щеку, Волох:
– Славный корнет. Только уж очень в бою азартен. Безоглядно бьется.
– Ему иначе нельзя. Молод, надо всем показать, что не трус. И я такой же был.
– Да уж, не в обиду сказать, – осторожно усмехнулся в ответ Волох, – сильно вы состарились с той поры.
– Не годами, есаул, жизнь счет ведет, а пережитым.
Да, у нас что ни офицер, так поэт и философ.
Миновался лесок, потянулось пустое поле. Ветерок на просторе разогнался. Трепал конские хвосты и гривы, кони недовольно фыркали, мотали головами.
– Далеко еще? – спросил Алексей.
– Проводник сказывал: за полем – речка, на другом берегу – роща, а уж за ней, по праву руку, самое Завидово и есть. Так, полагаю, верст пять еще. Не заморились? А то бы в коляску вам сесть. Согреться.
– Да ты пьяница, Волох! – засмеялся Алексей.
– Да я не об себе заботу держу, – смутился Волох, – об вас печалюсь.
– Ладно, по-твоему будет. Нагоняй коляску, денщику скажи, что поручик приказал тебе выдать стаканчик водки.
– И калачом закусить, – весело добавил Волох.
– Рукавом закусишь, ты умелый.
Волох пришпорил коня и вскоре затерялся в хвосте колонны.
Алексей в самом деле почувствовал усталость. И то сказать – с утра в седле. Хорошо хоть славно выспался под крышей гостеприимного подлеца Базиля. Надо было бы, мстительно подумал, его Софи соблазнить. Да вот кабы знать.
Сзади послышался нарастающий конский топот. Нагонял Волох, держа широко на отлете правую руку. В руке этой что-то блеснуло.
Нагнал, придержал коня, протянул Алексею серебряную чарку, всклень налитую водкой. Только такой всадник, как Волох, мог проскакать с полной чаркой и ни капли не уронить. Не зря он хвалился, что из матушки на свет выйдя, сразу на коня сел.
– Согрейтесь, ваше благородие. – И добавил осторожно: – За здоровье Парашки.
– А ты не только пьяница, – принимая чарку, сказал Алексей, – ты еще и нахал, Волох.
– Гусару без этого никак.
– Да разве ты гусар? Ты ведь казак.
– Казак – по чину, гусар – по сердцу.
Алексей с удовольствием выпил – холодное серебро обожгло губы, а внутрь горячее славно пролилось.
– Спасибо, Волох.
– На здоровье, господин поручик. А вон и речка. – Пригляделся. – И мосток, кстати, цел.
Прогрохотали деревянным настилом, поднялись на взгорок, миновали застывшую к ночи рощицу и – вот оно – Завидово по праву руку.
Село большое. В два ряда избы вдоль дороги. Церковь. В иных окошках уже слабо теплились огоньки. Навстречу отряду без опаски высыпали крестьяне, они уж как-то прознали, что свои идут.
– Откель будете? – спросил, видимо, староста. Крепкий мужик, с обильной бородой.
– От самого генерала. – Ответы посыпались. – С приказом к вам: накормить, напоить и спать уложить.
– Это завсегда.
Спешились. Заруцкой занялся делами квартирьера. Алексей с Волохом прошли селом, приглядываясь.
– Вот что, есаул, – сказал Алексей, задумчиво и не торопясь. – Лошадей не расседлывать, ружья в козлы не ставить.
Волох кивал, соглашаясь.
Подошли к прогонам.
– Сюда и сюда, в оба прогона, загонишь пустые фуры, без упряжки. Приставишь к ним человек по пять, которые покрепче. Ты понял, Волох?
– Как не понять, ваше благородие. Не пальцем Волох делан. У моего батьки этот струмент…
– Про батькин струмент, – перебил его Алексей, – после доложишь, за чаркой да за кашей.
Прошли дальше, почти до церкви. Она на горушке стояла, как и положено ей, а с горушки вся улица хорошо смотрелась – ровная и прямая.
– Здесь поставишь оба орудия.
– Знатно получится, – снова кивнул Волох. – А всех конных – за церковь отведем. Которые пешие, тех с ружьями за избами укроем. Верно угадал?
– Молодец. Действуй.
Волох кинул два пальца к киверу, замялся:
– Но что-то, Алексей Петрович, холоднó вдруг сделалось. Не вдарил бы ночью мороз.
– Вот ночью и выпьешь. Как француза прогонишь.
– Огорчительно. До ночи, ваше благородие, еще дожить надо.
– Уж ты-то доживешь, не сомневайся. Хватит болтать, действуй. И ко мне корнета пришли.
– Как думаешь, Павел, – спросил Алексей, когда они присели на завалине ближнего дома, – в ночь налетят или к утру?
– Я бы с вечера на дело пошел. Как раз отдых начался, каша поспевает, самое слабое время…
– Верно, корнет. Распорядись, чтобы у обеих околиц костры поярче жгли. Да и подымнее. Вот так мы его и встретим. И проводим, как Волох говорит.
Появился староста, остановился поодаль.
– Подойди, – сказал Алексей. – Ты староста?
– Никак нет, ваше благородие. Гусарского полка рядовой Потапов.
– Вот как? И как ты здесь?
– На Московской дороге рану получил. От своих отстал. Крестьяне подобрали меня и укрыли от неприятеля. Поздоровел. Но как, ваше благородие, раны отечества посильнее собственных стали тревожить, да негодование против его злочестивых врагов, так и собрал я усердных крестьян в отряд…
– Постой, братец, так ты тот самый гусар Потапов? Помнишь об нем? – Алексей кивнул Заруцкому на гусара. – Да ты садись, братец, в ногах правды нет.
– Нынче, господин поручик, у нас одна правда – супостата, антихриста бить, не жалеючи.
Гусар Елисаветградского полка Потапов, оправившись от ран, собрал вокруг себя из ближних деревень усердных крестьян, вооружил их косами и вилами, и был избран ими общим голосом командиром. Дали воинскую присягу Царю и Отечеству «биться до смерти и быть послушными без прекослов своему начальнику». Составился отряд, всякий день ходил на сшибки с неприятелем; собрался числом уже до трех тысяч. Оружие добывали у французов. Двести человек отряда уже оделись в латы кирасиров.
Гусар Потапов установил у себя воинский порядок с привкусом партизанской войны. Была дисциплина, было послушание. Помимо того все команды исполнялись по условным знакам, которые подавались с колокольни Завидовской церкви. На все был свой знак, знакомый и узнаваемый каждым. Приближение неприятеля в превосходных силах – к примеру, частый звон малого колокола. По этому звону вся деревня снималась и укрывалась в лесу с детьми, бабами и всяким скарбом. Другой знак – долгожданный – призывал поселян из лесов обратно в дома. Иными звонами колоколов разной величины возвещали: когда и каким числом, на лошадях или пешими идти в бой.
Величайший вред неприятелю творил Потапов со своим воинством. До трех тысяч французских солдат истребил. И свыше того – по всей окрестности, что взял под свою защиту, оберег от разграбления имущество и без того обездоленных крестьян.
– Ну что, атаман, сколько у тебя под ружьем здесь стоит? – спросил приветливо Алексей.
– Сто душ не наберу, а с полста есть.
– Чем вооружились?
– Кто чем. Пики у каждого, да и сабли тож. Ружей не столько много. Два или три. Да третье без курка.
– Что ж так?
– Оно и так. Ушли братушки мои на Вязьму. Там, слыхать, большой обоз продвигается. Ну а здесь для охраны сколь надо оставил.
– Корнет, вели трофейные ружья из обоза раздать, соберем потом. А ты, Потапов, посади своих людей по избам. Как дело пойдет, пусть из окон стреляют. Но не ранее, чем мои молодцы встрянут.
– А что за дело ждем?
– Да вот гости обещались.
– Большим числом?
– Для нас хватит. Каждому троих принять.
– Встретим, господин поручик. Встретим хорошо, а проводим еще лучше. Дело знакомое.
– Ну, иди вот с корнетом, мужиков возьми – ружья разберете. Вернешь потом, по счету. Заруцкой, пикет на берегу выставишь.
– Уже сделал.
К сумеркам все подготовили. И кашу сварили, и пушки поставили. Все наготове, все налета ждут. А страха нет. Только нетерпение сосет да гложет. Много лучше бой, чем его ожидание. Ждать-то все равны, а в бою каждого своя судьба караулит. Иного удачей наградит, иному глаза закроет.
Но весел народ. К бою привычны, а про то, что в бою будет, думать отвыкли. Солдат на войне одним днем живет. А то и одним мгновеньем. Память о прошлом его душу греет, а думка о завтрашнем дне сердце леденит. Сегодня жив – так радуйся. Радуйся крыше над головой, жаркому костру, солдатской чарке, случайной встрече на гумне…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента