Гусев Валерий Борисович. Шпагу князю Оболенскому !

   Саша очень похоже сымитировал треск автоматной очереди.
   - Тра-та-та! Тра-та-та! - презрительно передразнил его Волков. - Это только в кино так трататакают да мальчишки во дворе, а старый солдат, Волков сощурился, - старый солдат бьет коротко, чтоб ствол не уводило, понял?
   - Понял. Я слышал, автоматчики даже "Катюшу" выбивали очередями, верно?
   - "Катюшу" - не знаю, а "Комаринскую" мы с дружком наловчились, в два ствола. Концерт! - Он хотел лихо покрутить головой, но у него не получилось, и он поморщился. - В бою, конечно, не до баловства... А так, что ж не пострелять.
   - Конечно, - легко согласился Саша. - Так просто пострелять веселее, чем в людей-то.
   - А я в людей не стрелял, - рассердился Волков. - И вообще, больше в рукопашную рвался. Раз только в ней сошлись, а до сих пор помню. Бежит он на меня, ошалел совсем, рот разинул: орет. Я ему стволом - патроны-то кончились, а перезарядить некогда - прямо в пасть и сунул, так он и подавился.
   Саша, вначале слушавший с интересом, передернулся. Волков заметил это и мягко сказал:
   - На то и война, Сашок.
   - Ну и вовсе не на то!
   - Уж ты-то что знаешь про войну? - мрачно уронил Волков и повесил автомат на место. - Поторопи Самохина, обед скоро.
   Саша отошел, и мне было слышно, как он что-то объяснял Самохину и как тот громко спорил:
   - Очень прекрасно! Мне ящики таскать, а ему гвоздики тюкать? Очень прекрасно!
   Саша обреченно махнул рукой и вернулся ко мне. Самохин плелся за ним, бубнил про тяжести и жаловался на здоровье.
   - Ух ты! - остановился он, заметив фотографию. - Ты гляди-ка, ну прямо...
   - Слушай, - прервал его Саша. - Иди отсюда.
   Самохин при всей своей нахрапистости Сашу, видимо, побаивался. Он потоптался на месте и, ворча что-то, побрел к выходу. Длинноволосый, неопрятный, в коротких расклешенных брюках, обтягивающих толстый зад, он был похож на приземистую женщину.
   Я повернулся к Саше. Он с такой ненавистью смотрел Самохину вслед, что мне стало не по себе.
   Мы вышли на берег реки. Холодная, тускло блестящая, она лениво выползала из темных, по-осеннему хмурых лесов. Бакены с нее уже сняли. Прибрежные кусты с тихим шорохом, похожим на шум дождя, сыпали в воду сухие листья, и они медленно плыли вдоль берега маленькими желтыми корабликами. А за рекой деревья стояли уже почти голые, и в чистом осеннем воздухе их тоненькие серые веточки казались прозрачным дымком, легко тянувшимся откуда-то из глубины лесов. И беззвучно метались озабоченные своими делами, встревоженные галки.
   - Нравится вам у нас? - спросила Оля. Она стояла, держа Сашу под руку и положив голову ему на плечо. - Уютно, правда?
   Неожиданный порыв ветра взметнул ее волосы и бросил их Саше в лицо. Оля засмеялась, а он покраснел и начал что-то смущенно бормотать.
   - Что, что? - с улыбкой переспросила Оля. - Что ты ворчишь?
   Саша все больше нравился мне. Я скоро понял, что при внешней задиристости он был человеком мягким и скромным. Его ехидные реплики уже не смущали меня. И если вначале мне показалось, будто он готов смеяться буквально над всем, то позже я убедился, что его задиристость имеет вполне определенную направленность: Саша органически не терпел самой безобидной лжи, и мгновенно ощетинивался даже на маленькую, почти незаметную фальшь.
   - Дубровники стареют, - грустно пожаловалась Оля. - Вы понимаете меня? Раньше-то они были старинные, а теперь - просто старые. Вон, видите, храм Крестовоздвиженья? Лет десять назад он был самый настоящий старинный, с голубыми куполами и с такими, знаете, кружевными крестами на них. А теперь? - Она покачала головой. - Теперь он старый и неряшливый, понимаете? Не старинный, а старый.
   - Почему же, - заметил я. - Он еще неплохо выглядит.
   Саша внимательно наблюдал за какой-то мрачной личностью, бредущей по берегу.
   - Ты что? - спросил я. - Знакомый?
   - Это сын нашей уборщицы, - прошептала Оля, поморщившись.
   - Так сказать, гнилой сучок на генеалогическом древе рода Черновцовых, - добавил Саша. - Дружок Самохина, или, как там, кореш, что ли, по-ихнему?
   Личность между тем с комфортом устроилась на коряге и вытянула из кармана бутылку.
   - Не идет у меня Самохин из головы. Ведь он явно что-то высматривает, вынюхивает. - Саша помолчал, покусывая сухую травинку. - Недавно шпага пропала. Не очень ценная, но сделана великолепно.
   - Ну?
   - Видно, кто-то на эфес позарился, а потом разглядел, что мы все камни стекляшками заменили, и выбросил. Я ее нашел в тот же день, одни обломки, правда.
   - Думаешь на него? - прямо спросил я.
   - Утверждать не могу, но ведь он недавно из тюрьмы. И я бы его, пока не поздно, обратно отправил. А все Афанасий - вечный идеалист.
   - Саша! - укорила его Оля. - Ты бы его еще Афоней назвал! А Самохина ты просто не любишь.
   - А ты?
   Оля покраснела и, похоже, всерьез обиделась. Они оба, не стесняясь меня, насупились и отвернулись друг от друга.
   Откровенно говоря, я любовался ими. Оля, казалось, еще не научилась как следует управляться со своими, ставшими вдруг длинными руками и ногами, вечно что-то опрокидывала, стукалась об углы и спотыкалась. Саша с трогательной и неожиданной для него заботой внимательно следил за ней, успевал подхватывать все, что она роняла, поддерживал ее за руки, подсказывал, потому что и в разговоре она иногда была так же мило неловка и беспомощна. Но временами, особенно в присутствии Саши, она вдруг поражала грациозным жестом, плавным движением, какой-то лукавой, прорвавшейся из глубины ноткой в голосе. И сам он, еще угловатый и по-мальчишески худой, становился тогда ловким, гибким и стройным.
   Всего два дня я знал этих ребят, но уже не мог их представить по отдельности - так они были хороши и естественны вместе.
   Позже, когда в моем номере убили человека, я пожалел, что не был особенно внимателен к тем взаимоотношениям работников музея, которые прямо не касались моего задания.
   Вспоминая потом некоторые детали, в частности эту маленькую размолвку, я жестоко корил себя за односторонность, непростительную ни журналисту, ни следователю... Хотя при желании я бы мог оправдаться: уж очень безмятежной была обстановка в музее; даже Сашина неприязнь к Самохину не внушила мне ни малейшей тревоги.
   А ведь убит-то был именно Самохин...
   ...Я положил себе твердым правилом
   перевернуть вашу судьбу наизнанку...
   В. О д о е в с к и й
   С р е д а
   Летом в Дубровниках продают на базаре березовый сок и наливают его чуть розовый или синеватый - в холодные стаканы из четвертных бутылей. Вечерами старушки собирают в парке липовый цвет, хлопотливо подпрыгивая под деревьями и стараясь достать тот, что повыше, - он посвежее и не запылился. Участковый милиционер, скрывая добродушную улыбку, заливисто свистит, но они, гордые своей смелостью, отмахиваются от него большими пухлыми сумками.
   Летом в Дубровниках из-за каждого забора тянутся на улицу ветви яблонь. Тяжелые яблоки гулко падают под ноги прохожим, и уж обязательно какой-нибудь веселый воробей, как цирковой эквилибрист на красном шаре, балансирует на яблоке, задирая то хвост, то голову, чтобы сохранить равновесие. Весь город, как большой рынок, пахнет яблоками.
   Летом в Дубровниках листопад: могучие дубы по причине своей старости роняют тяжелые листья, не дождавшись осени. И они с тихим шорохом бегут по улицам, обгоняют друг друга, собираются на углах. А иногда вдруг хлопотливо, как птицы перед отлетом, сбиваются на перекрестке в стаю, поднимаются и, шурша, долго кружатся в воздухе. К вечеру они успокаиваются и тихонько шелестят под окнами в сонной тишине.
   Сейчас же, осенью, Дубровники сиротливо жались от дождя под голые деревья и напоминали стареющего в одиночестве человека.
   Дождь здесь шел уже несколько дней, и опавшие листья так намокли, что налетавший порывами ветер не мог оторвать их от земли; они лежали плотным тяжелым ковром и только сверху немного шевелились, будто под ними суетливо бегали серые мыши.
   К середине дня Дубровники вдруг зашуршали: то ли листву подсушило солнце, то ли прихватило утренним морозцем, или так уж принято в этом странном городке? Но она шуршала, когда открывались двери и сгребали ее с крылец, шуршала, разбрасываемая колесами редких машин и ногами прохожих, шуршала, слетая с крыш, шуршала и просто так, сама по себе, будто долгая осень с провинциальной трагичностью шептала о близкой зиме. Все вокруг наполнилось шорохами и какой-то неясной тревогой.
   Но мне она не передалась. Не испытывая ни малейшего беспокойства, я работал в номере - заканчивал очерк. Дело продвигалось быстро и ровно, благо никто не мешал - не то что в редакции. Я решил, что могу немного передохнуть, и, набросив куртку, спустился вниз.
   - Оля, привет! Староверцев у себя?
   Оля отложила книгу. Работы у нее сейчас было мало: приезжих в гостинице, кроме меня, никого, и она была рада немного поболтать.
   - Он опять с манекенами что-то делает, а Саша в каретном сарае, вон там. - Она привстала и показала в окно. - Уезжаете завтра?
   - Надеюсь, если ничего не случится.
   - Случится, непременно случится, - засмеялась Оля. - Мало того, что вы - Сергей, так вы еще и Оболенский. Как же вам не повезло! Уж в последнюю-то ночь он наверняка придет к вам и заставит играть с ним в карты - он был заядлый картежник, даже свои дуэльные пистолеты проиграл.
   - В том, что он придет, я не сомневаюсь, - улыбнулся я. - Вчера он звонил мне, прямо оттуда, - я махнул рукой в сторону кладбища. - Правда, слышно было неважно, будто он трубку рукой прикрывал. Впрочем, это понятно - он звонил, видимо, из фамильного склепа?
   Оля опять засмеялась и покачала головой.
   - Вот видите, он вам звонил. Уезжайте скорей, пока еще не поздно. Иначе вам придется очень надолго задержаться в Дубровниках.
   Если бы я ее послушался! Если бы я знал, сколько случайной правды скрывалось в ее шутке.
   Беда уже нависла над нами черной тучей, молния уже сверкнула, и вот-вот грянет гром...
   И он грянул...
   - Вы вызывали? Откуда вам известно, что он убит? Кто он? Ваши документы! Рассказывайте коротко.
   Это говорил молоденький, новенький лейтенант, который, как мне показалось, сам себе ужасно нравился: правая рука в кармане, воротник форменного плаща поднят, настороженные движения и внимательный взгляд из-под козырька фуражки.
   Я положил на стол свои документы и стал рассказывать. Следователь областной прокуратуры, осматривавший убитого, удивленно обернулся на мой голос.
   - Продолжайте, - кивнул он эксперту и подошел ко мне, дружески и чуть неуверенно улыбаясь. - Что уставился? Узнал?
   - С трудом, честное слово, с трудом, - признался я и тоже улыбнулся. - Яшка?
   С Яковом Щитцовым мы учились на юридическом, дружили и даже немного работали вместе.
   Я помнил его злым на язык и рыжим, буйно-рыжим. Сейчас о цвете его волос трудно было сказать что-либо определенное - так мало их осталось. И вообще, хотя он и сохранил неожиданную для его комплекции подвижность, здоровая полнота и солидная лысина делали его похожим на благополучного кандидата каких-нибудь простеньких наук, а уж никак не на следователя прокуратуры. В этом отношении его помощник выглядел куда как эффектнее. Наверное, поэтому Яков сразу отослал его с каким-то пустяком в районный отдел.
   Мы уселись в кресла около окна, закурили. Яков, пощелкав замками большого портфеля и привычно покопавшись в нем, достал бланки.
   - Кстати, очень кстати прибыли, товарищ Оболенский. На задании здесь? Его брал? - он кивнул в сторону убитого. - Нет? Все равно кстати. У нас, знаешь, штат-то - во. - Он показал для убедительности кончик авторучки. Правда, и работа не очень беспокойная. Но уж если что случится - каждый человек на счету. Даже такой, как ты, - не выдержав солидного тона, съехидничал Яков.
   - Вряд ли смогу тебе помочь. - Я загасил сигарету и прямо взглянул на него.
   Его наигранная бодрость не обманула меня: я видел морщинки вокруг глаз и мешки под ними, а там, где сохранились когда-то рыжие волосы, тускло блестела седина.
   - Ну, ну, не упрямься. Или тебе уже грех с нами работать - до генерала дослужился?
   - Я не служу.
   - То есть как?
   - Так. - Я потянулся и заложил руки за голову. - Сменил профессию.
   - Выперли? - язвительно поинтересовался Яков. - И чем же ты теперь занимаешься?
   Он взял со стола мои документы.
   - Что это ты? На старости-то лет? Легкого хлеба захотелось? Жаль, жаль... Я думал, ты поможешь, а теперь еще и с тобой возиться надо.
   Я рассказал ему, как попросили меня когда-то написать в газету очерк о "наших суровых буднях", как почти без правки он пошел в ближайший номер и как я постепенно увлекся новым делом.
   - Вообще-то, на тебя похоже, - безжалостно резюмировал Яков, рассматривая документы. - Ты всюду обнаруживал большие способности, но нигде до конца их не реализовывал. Так, так, так - это что же такое? - Он держал в руке мое удостоверение внештатного следователя районного управления. - Значит, ты еще не совсем потерян для нас?
   - Ну уж нет! - отрезал я. - Тебе лично я помогать не буду. К тому же я здесь совсем с другой целью.
   - Обиделся? - угрожающе засопел Яков. - Ладно, попомним такое дело. Для начала я с тебя допрос сниму. Пока как свидетеля допрошу. Пойдем-ка.
   Мы подошли к убитому. Его перевернули на спину, и эксперт-криминалист щелкал аппаратом.
   - Знаешь его? - спросил меня Яков.
   - Самохин, работник музея.
   - А у вас что? - обратился Яков к судмедэксперту.
   - Проникающее ранение колюще-режущим предметом в область сердца...
   - Шпагой? - неожиданно для себя перебил я эксперта. Он удивленно взглянул на меня и не ответил.
   - Так, так, так, - оживился что-то смекнувший Яков. - Шпагой?
   - Пока трудно сказать, но похоже, что нет: лезвие, видимо, было коротким, удар - резким, а шпага оставила бы более глубокий, длинный, скользящий порез. И потом - смотря какая шпага.
   - Дальше?
   - Скончался через тридцать-сорок минут после получения ранения, около двадцати трех часов.
   - Точно, - опять вмешался я. - Я заметил время, это произошло у меня на глазах.
   Эксперт протянул Якову узкую черную перчатку, видимо, дамскую. Он взял ее, повертел ("так, так, так"), понюхал и осторожно вынул из нее аккуратно сложенный листок, немного запачканный кровью. Прочитал, хмыкнул.
   - Где вы ее обнаружили?
   - Под трупом, на покрывале.
   - Интересно. - Яков отдал эксперту-криминалисту записку и перчатку. Поработайте с ними, только побыстрее.
   Эксперт опустил их в полиэтиленовый пакет и убрал в саквояж.
   В Яшкиной комнате не было ничего лишнего. По-моему, так и самого необходимого явно не хватало. Общий стиль - армейская простота, если не сказать определеннее. Но все равно комната чем-то неуловимым производила такое впечатление, будто в ней живет старая дева, которая, казалось, вот-вот обнаружит себя фотографией душки-актера над узкой кроватью или приколотым к занавеске бумажным цветком, покрытым горькой пылью.
   Яков включил плитку и поставил на нее кофейник. Он так и остался неисправимым копушей, только стал суетливее, потому что старался все делать "быстро и четко".
   - Как там наши?
   Яков разлил кофе по кружкам, нарезал хлеб и, отдернув занавеску, открыл окно.
   - Светает. Покурить-то у нас есть еще?
   Я взял кружку, пересел на кровать - ее ржавая сетка прогнулась бы подо мной до пола, если бы под ней не стоял чемодан, - и подбил под спину подушку.
   - Ты, Яшка, жениться не пробовал?
   - Не берет никто. - Он, щурясь от бьющего из кружки пара, большими, шумными глотками пил кофе. - Да и времени нет. Дружил, правда, с одной, да ей надоело, что я неряха, так и разошлись. А ты чего это гнездишься? Устал? То-то, брат, это тебе не пером щелкать. Кстати, что за народ в вашем музее? И этот Самохин? Расскажи - ты ведь там за своего ходишь.
   - С Самохиным я почти не общался. Знаю только, что он недавно отбыл срок...
   - Так, так, так...
   - Что его не любили, не доверяли ему. Саша, так тот все ждал от него какой-нибудь пакости, жаловался, что в музее стали пропадать вещи...
   - Калоши, например?
   - Например, шпаги.
   - Очень мило. - Яков жадно кусал черный хлеб. - Ну-ка, - он провел в воздухе волнистую линию кружкой, - поподробнее.
   - Тут ничего интересного, на мой взгляд: шпага нашлась, правда, она была поломана.
   - Как же так? - очень искренне огорчился Яков.
   Я развел руками.
   - Кто-то - не исключено, что и Самохин, - переломил ее и бросил в бочку с цементом, что ли. А Саша нашел эфес и обломки клинка.
   - Все обломки? - быстро спросил Яков.
   - Не знаю, не спросил: ни к чему было.
   - Эх, ты! - Он сердито отставил кружку. - Полная деквалификация налицо.
   - Что-то между ними еще было. - Я припоминал вчерашнюю размолвку. Что-то такое личное, но тут я совершенно не в курсе. Не интересовался.
   - Ну да, - кивнул Яков, - "ни к чему было".
   - А ты думаешь, я еще в Москве знал, что здесь произойдет, да? разозлился я.
   - Но ведь ты же должен был писать о них, так ведь? Или ты уже в поезде свой очерк настрочил, а сюда ехал только командировку отметить? У вас ведь и так делается. Люди тебя интересовали или нет? - Он вскочил с табуретки и ходил по комнате, задевая стоящий у стены велосипед, такой же ржавый, как кровать.
   - А велосипед тебе зачем? На случай распутицы, что ли? поинтересовался я, чтобы сменить тему разговора: в чем-то Яков был прав.
   - Чтоб не толстеть, - гордо отрезал он, - и быть всегда в форме! По утрам катаюсь.
   - По комнате? - не удержался я.
   - Ну ладно, ладно, не отвлекайся.
   - Вообще-то народ в музее подобрался славный...
   - В этом я уже убедился!
   - Нет, я серьезно. Все они увлечены своим делом, очень дружны. Саша, правда, резковат, придирчив, но парень предельно честный и прямой. Оля Воронцова...
   - Это кто такая?
   - Администратор гостиницы.
   - А какое отношение она имеет к музею?
   - Фактически она работает там, только числится в гостинице. У них в музее всего три-четыре штатные единицы пока, а остальные - энтузиасты.
   - Что она за человек?
   Я не сдержал улыбку.
   - Это такой свежий человек, Яша, встречаясь с которым сразу вспоминаешь, что тебе уже не восемнадцать, что с утра ты не успел побриться, что двух зубов у тебя уже нет и еще в двух - дупла и что правый каблук ты стаптываешь наружу, а левый - внутрь.
   - Ого! - Яков хитро улыбнулся. - Как поэтично! Но, к сожалению, не по существу. Кто еще?
   Я подробно, что знал - а знал я, как оказалось, до обидного мало, рассказал ему обо всех работниках музея. Особенно заинтересовал Якова Волков.
   - Так, так, так... Служил у немцев, говоришь? По заданию партизанского штаба, да? Интересно. Знаешь что, Сережа, отдохни-ка ты малость. А я тут пока смотаюсь кое-куда, не возражаешь?
   Я не возражал.
   - Сережка! Проснись, Сергей!
   Я вскочил и открыл глаза. Яков стоял передо мной и теребил за плечо.
   - Смотри-ка, Сергей, какая интересная штука получается!
   - Погоди, - с усилием произнес я. - Ты же куда-то ехать собирался.
   Яков засмеялся:
   - Пока ты спал, я бы в Москву успел сбегать. Посмотри на часы, соня.
   - А, значит, ты уже вернулся.
   - Молодец - сообразил! - похвалил Яков. - Смотри-ка, что мы имеем.
   - Погоди, Яш, где у тебя умыться можно, голова тяжелая.
   Я вернулся в комнату, освеженный холодной водой. Яков бросил мне полотенце.
   - Ты им велосипед, что ли, протираешь? - спросил я, садясь к столу, на котором Яков разложил газету.
   - Сейчас я тебе покажу такое, что у тебя пропадет охота резвиться! Смотри!
   Он положил передо мной на стол листок бумаги со схемой. Вот как она выглядела:
   "1. Самохину нанесено ранение в 22.15.
   2. Самохин скончался в 23.00.
   3. Дежурная и ее подруга находятся в номере с 21.30. до 22.50.
   4. Оболенский возвращается в номер в 22.55".
   Я поднял на Якова глаза.
   - Дичь какая-то!
   - Вот именно. В то время, когда Самохина ударили и когда он умер, в номере были люди!
   - Не верь после этого в привидения. А как ты это установил?
   - Элементарно. Понимаешь... - Яков встал коленями на стул и налег грудью на край стола. - Понимаешь, я еще во время первого допроса дежурной подумал: чего это она жмется? Но решил - дело понятное: считай, за стеной человека убили. Ан нет! Поднажал маленько, она и выдает. - Яков взял листок протокола и стал читать нужное место: - "У них (у тебя, значит) в номере холодильник, мы там продукты держим до вечера. И телевизор - как раз фигурное катание казали. А они (ты, значит) приходят поздно и никого к себе не водят - мы-то уж знаем". Не водишь? Неужели?
   - Слушай, Яшка, ведь верно: телевизор-то теплый был, когда я вам звонил. Я обратил внимание - телефон ведь на нем стоит.
   - Ты об этом через год бы еще вспомнил! - упрекнул Яков. - Дела! На глазах почтенных старушек происходит убийство, а они смотрят фигурное катание.
   - Номер был заперт всего несколько минут, ключи от него пропали, в комнате убийца и его жертва находились, по крайней мере сорок минут и при свидетелях. Такое необычное стечение событий дает нам интересные возможности, понимаешь?
   Яков кивнул:
   - Но это еще не все. Вот записка из черной перчатки, копия.
   Я взял ее. Изящным почерком, с ятями и ижицами было написано: "Только Вашим страданием я могу достичь моей цели. Я буду иметь наслаждение мстить Вам". Подписи не было. Вместо нее нарисован кинжал, с клинка которого густыми тяжелыми каплями падала кровь. Текст записки, как ни странно, показался мне чем-то знакомым.
   - На оригинале нет не только подписи, - тихо заметил Яков. - На нем, кроме моих, нет ни одного отпечатка пальцев. Вот так-то!
   ...Кому бы так жестоко шутить с
   нами?
   В. О д о е в с к и й
   Ч е т в е р г
   Дубровнический участковый подобрал Якову для работы комнатку, в которой стояли два столика (на одном из них - поменьше - пишущая машинка с "заиканием"), в углу - маленький несгораемый шкаф, а вдоль голых бревенчатых стен выстроились десятка полтора старых стульев. На внутренней стороне двери, приколотый кнопками, висел плакат, призывающий хватать за руку расхитителей социалистической собственности: расхититель, жиденький, но с громадной лапой, которую вовремя перехватил мозолистой рукой суровый дружинник, грустно смотрел, как с его ладони веером сыплются пачки денег и катятся какие-то шестеренки: надо полагать, дефицитные запчасти к автомашинам.
   - Ну начнем, пожалуй, - деловито проговорил Яков, когда мы выбрали себе стулья покрепче. - Прежде всего мне нужен подробный рассказ о вчерашнем дне. Прямо с утра и до того момента, как ты вызвал милицию. Сможешь? Прекрасно! Садись за машинку и валяй. А я пока накидаю план нашей работы. Кстати, упомяни-ка тот самый телефонный звонок, который - с кладбища. Ну все - начали.
   Я сел за машинку. Одна буква в ней западала, и каждый раз приходилось откидывать ее пальцем. Это меня раздражало. Но работа пошла быстро. Слишком свежи были события вчерашнего дня - последнего спокойного дня в Дубровниках.
   Привожу здесь, разумеется, не в протокольном варианте свою запись.
   "В среду, с утра, часов до 11, я работал в номере. Потом, узнав у Оли, где мне искать Староверцева и Сашу, пошел к ним, поскольку мне требовались еще кое-какие детали к очерку. Кстати, Оля в шутливой форме обещала мне, что сегодня ночью ко мне в номер придет легендарный князь Оболенский.
   Вообще ничего особенного днем не произошло, ничто не предвещало такого жуткого его завершения. Правда, мы немного шутя повздорили с Сашей, но, по-моему, это никакого отношения к делу не имело.
   В каретном сарае было сумрачно, потому что свет проникал только через одно запыленное окошко, находящееся высоко над воротами. В глубине сарая стояли коляски, экипажи, узкие, разрисованные цветами сани. Полуразвалившиеся, ободранные, они все равно радовали глаз своим изяществом и легкостью. В сторонке громоздилась бесколесная карета на стоячих рессорах с опущенными окнами и раскрытым багажным ящиком. Рядом с ней ютилась какая-то статуя, по-моему, одна из Венер. Она скромно пряталась в уголке, стыдясь своей пыльной наготы.
   Саша сидел в маленькой коляске и, согнувшись, что-то делал в ней. Я окликнул его.
   - Садитесь, господин хороший, - шутливо проворчал он. - Я тут у ей карманы починяю. Барин все ездют и ездют, а починять вовсе недосуг. Вот и вы бы подмогнули, чем бумагу зазря портить.
   Слово за слово, и мы договорились до того, что я безжалостно высказал свое отношение к легенде об исчезновении моего знаменитого однофамильца, а Саша в ответ заорал:
   - Да как вы смеете? Вам это так не пройдет. Вызываю! Нет, не вызываю - я буду иметь наслаждение мстить вам!
   На наши вопли прибежал испуганный Староверцев и "во избежание дальнейших осложнений" увел меня в зал с манекенами. Об этом зале гордости музея - надо сказать особо: он заслуживает того, так как наиболее ярко показывает творческий метод его работников.
   В самом начале, когда для музея подобрали одежды всех эпох и сословий, мундиры солдат и чиновников, бальные туалеты уездных красавиц и гвардейские "доспехи" их поклонников, предполагалось просто развесить их, как это обычно принято, в стеклянных шкафах и снабдить табличками: "Крестьянские порты XIX века, первой его четверти" и т. д. Но Саша светлая голова - предложил одеть в эти одежды манекены и составить тематические сценки, положим: "Завтрак на траве", "За ломберным столом", "Старая графиня". Саша же и пронюхал, что званский универмаг закупил для своих витрин немецкие манекены - великолепные подделки под человека. У них были гибкие руки и ноги, поворачивались головы, а роскошные волосы можно было превращать в прически любых эпох.
   Дело упростилось тем, что универмаг не чаял от них избавиться: веселые продавщицы в порядке самокритики одели одну куколку в синий форменный халатик, поставили за прилавок и сунули в руку пилочку для ногтей. Покупатели обращались к ней с вопросами, но она гордо молчала и не сводила глаз со своего маникюра. Покупатели возмущались, потом стыдились своей ошибки и вообще находили эти манекены неприличными, особенно те, что были одеты в купальные костюмы.