Гусев Валерий Борисович. Шпагу князю Оболенскому !

   Саша сам ездил за ними в Званск, и вместе с Волковым они переносили манекены из грузовика в музей. Собравшийся поглазеть, как "таскают голых баб", народ хихикал. Саша и Волков краснели, злились и носили их, как дрова.
   Но идея себя оправдала: экспозиция получилась очень убедительной, а в сумерки - даже жутковатой.
   Староверцев, однако, без конца что-то добавлял, передвигал, менял освещение, добиваясь, видимо, большей выразительности.
   В конце дня он пригласил меня к себе посмотреть его коллекции. Смеркалось, когда я разыскал его домик. Афанасий Иванович встретил меня на крыльце и проводил в комнату.
   Я понял, что попал в филиал Дубровнического музея, разве что только там, в музее, был больший порядок. В доме Староверцева не было ни одной современной вещи, вплоть до самой необходимой. Кажется, он даже писал гусиными перьями, а спал на перине, набитой пухом их сородичей из прошлого века.
   У окна на стуле с высокой спинкой сидела Оля, одетая в старинное платье, с веером в руке. Рядом стоял Саша. Они, изображая салонную пару, беседовали вполголоса, будто не замечая меня. Наконец Оля, холодно кивнув и делая вид, что щурится в лорнет, спросила своего кавалера самым светским тоном:
   - Сударь, кто этот молодой человек у дверей? О нем не докладывали, и указала на меня движением бровей.
   - О мадам! - с громким шепотом наклонился к ней Саша. - Это и есть известный журналист месье Оболенский.
   - А эта молчаливая черная женщина рядом с ним?
   Я невольно оглянулся: настолько естествен был ее тон.
   - Это его совесть, мадам, - отвечал Саша.
   - Вот как, - задумчиво протянула она. - А я слышала у Разумовских, что у него вовсе нет совести. Оказывается, вот она какая - черная и молчаливая, - и не выдержав, расхохоталась, будто рассыпала по всей комнате стекляшки.
   В их веселом тоне все еще чувствовалась обида за своего Оболенского. Я понимал, что они еще долго будут язвить и дуться, и был готов к этому. Но все обошлось. Афанасий Иванович пригласил нас к столу, и мы неплохо провели за ним время.
   После ужина Староверцев знакомил меня со своими сокровищами, а Саша, сдвинув набекрень кивер, бренчал на гитаре и напевал что-то малопонятное. Потом к нему подсела Оля, и они спели какой-то неизвестный мне романс. Слова его я плохо запомнил, говорилось там что-то о старых письмах, которые "пусть горят", и что, когда вместе с другим мусором сжигают старые письма, в доме делается чище, но не становится теплее. Видимо, это был их любимый романс, хотя какие уж у них старые письма.
   Потом Оля убирала со стола и опрокинула солонку - к ссоре, заметила она. На что Саша по своему обыкновению съязвил, что если учесть всю рассыпанную ею соль хотя бы за месяц, то ее хватило бы не только на ссору, а на войну, по крайней мере.
   В общем, вечер прошел, как говорится, в теплой, дружеской обстановке.
   Да, чуть не забыл два обстоятельства: Оля ненадолго уходила домой с самым таинственным видом, а Саша в это время усиленно занимал меня разговорами, и потом, когда я уже прощался, они оба советовали мне более серьезно относиться к советам старших и не терять головы, если произойдет что-то таинственное и загадочное.
   О том, что именно произошло "таинственное и загадочное", я уже рассказывал".
   Я просмотрел и, кое-что поправив, передал Якову свои записи. Он внимательно прочел их и сказал: "Ага!" А что за "ага", он и сам, наверное, еще не знал.
   - Продумай, как взять образцы почерков у всех работников музея, строго сказал он мне. - Из личных дел, что ли?
   - А не придется мне объяснять, почему я выступаю в новом амплуа?
   - Не твоя забота, Сергей. Делай, что приказано. - Он суровым полководцем возвышался над своим столом, и за его спиной грозно щетинились окурками цветочные горшки.
   Тогда я тоже сказал: "Ага!" - и добавил:
   - Образцы почерков у меня почти все уже есть - и Афанасий, и Саша давали мне свои материалы. И не только свои.
   - Где же они?
   - Рядом, в номере, который ты сам опечатал.
   - Распечатаем.
   - Ты не отпустишь меня на полчасика?
   - Не понял, - вскинул брови Яков.
   Я встал - руки по швам.
   - Товарищ начальник, разрешите отлучиться на тридцать минут по личному делу?
   - Что за личные дела в служебное время?
   - Так, пройдусь, подумаю.
   - Сережка, никакой самодеятельности, обещаешь? - Это было сказано уже нормальным тоном. - Помни хорошо: ты ведь теперь только общественник, да и к тому же свидетелем по делу проходишь, ясно? Так что уж не зарывайся.
   Я кивнул.
   - Хорошо, только сначала сходим в гостиницу. Впрочем, я могу это сделать один. Где у тебя эти материалы?
   Когда я вошел в библиотеку, в углу, у стеллажа с новинками, сидела уже знакомая мне мрачная личность в мокрых сапогах, поглядывая, как заяц из-за пенька, поверх раскрытого журнала. Едва я вошел, она тихонько встала и, чавкая мокрыми подошвами, выскользнула за дверь. Библиотекарша взглянула на меня и покраснела. А я постарался припомнить фамилию этого человека - Черновцов, кажется.
   Сейчас уже не помню, что я врал в библиотеке, но мне удалось просмотреть несколько формуляров и среди них - Сашин, самый пухлый из всех. Как я и ожидал, среди книг, отмеченных в его формуляре, был томик Одоевского. Я спросил его, но он был на руках. Тогда я предъявил и корреспондентское удостоверение, и книжку внештатного следователя и попросил дубликат.
   Мне его принесли, я нетерпеливо раскрыл его... Так и есть! Худшие мои опасения оправдались.
   В дверях музея меня встретил Староверцев. Он был необычно возбужден и очень расстроен. Впрочем, его можно было понять.
   - Какой ужас! - сказал он. - Вы уже знаете?
   Я молча кивнул. Еще бы мне не знать!
   - Это какое-то дикое, бессмысленное хулиганство! - с возмущением продолжал он. - За это нужно отрубать руки! Я сам бы сделал это с удовольствием. Не верите?
   - Руки? - удивился я. - Отчего же только руки? По мне - так никак не меньше головы.
   - Вы так думаете? - Он был озадачен.
   - Да. И это уже квалифицируется не как хулиганство. Это элементарное убийство.
   Мы сели в кресла. Афанасий Иванович непослушными пальцами набивал трубку.
   - Да, да! Вы правы! Это равносильно убийству по своей моральной низости. - Он чуть не застонал, хватаясь за голову. - Такие экспонаты! Кому, спрашивается, они мешали!
   - Экспонаты? - не понял я. Мне никак не приходило в голову, что Самохин мог считаться экспонатом. Разве что в музее криминалистики.
   - Ну да, господи! - нетерпеливо повторил Староверцев. - Именно экспонаты. Вы же говорили, что уже знаете о нашем несчастье.
   - Ну конечно! Ведь это произошло у меня в номере.
   Теперь уже Староверцев недоуменно уставился на меня.
   - Сегодня ночью кто-то забрался в музей и изуродовал несколько стендов. А ценные вещи, вы представляете, сложили в мешки. Но унести, слава богу, не успели. Но в мешки... Вы понимаете, в каком они теперь виде?
   - Сегодня ночью, - ровным голосом сказал я, - у меня в номере убили Самохина.
   Староверцев открыл рот, и его трубка с глухим стуком упала на столик.
   - Что вы говорите?
   - У вас брюки горят.
   - Да, да, извините, - он дрожащей рукой смахнул с брюк горячий пепел. - Олечка! Иди скорее сюда! Ты слышала? Убили Самохина! Это ведь правда, Сережа? Вы не шутите? Господи! Что за несчастья? И все в одном доме. Олечка, да где же ты?
   - Сейчас иду.
   - Олечка, Самохина убили, - шепотом проговорил Староверцев, когда она наконец подошла.
   - Я уже слышала. Мы не хотели пока говорить вам об этом.
   Я коротко, не останавливаясь на подробностях, рассказал о событиях тревожной ночи, внимательно наблюдая за Олей. Она вдруг заплакала, стала нервно шарить в сумочке - искать платок.
   Я отошел к окну. Действительно, какой-то богом проклятый дом. Какая-то мрачная сцена, на которой из века в век совершаются загадочные преступления за задернутым занавесом...
   - Это как раз то, чего нам так не хватало! - жизнерадостно констатировал Яков, когда ему передали заявление Староверцева. Великолепно! В одну ночь, в одном практически месте два преступления, и одно из них - убийство. Что там, в музее? - спросил он уже спокойнее.
   - Ободрали несколько стендов, собрали все более или менее ценное, но не унесли. Как я понял, пропали только экспонаты зеленого стенда.
   - Что там было?
   Я показал ему список, составленный Олей.
   - Странно.
   - Да, очень. Документы, листовки, фотографии. Но, знаешь, даже сукно содрали. Остались одни крючки да кое-где бирочки с номерами.
   - Что ты думаешь об этом?
   - Пока ничего. А ты?
   Яков покачал головой.
   - Кто последним уходил из музея?
   - Уборщица, наверное. Тетка Маня, так ее зовут.
   - Давай-ка с нее и начнем. Кстати, у меня для тебя сюрприз.
   - Может, хватит, Яша? - всерьез попросил я.
   - Знаешь, кто писал записку?
   - Знаю: Саша.
   - Силен! Как ты догадался?
   - Секрет фирмы. У тебя свои методы, у меня - свои.
   - Дрянь его дело, по-моему.
   - Не преувеличивай.
   - Куда уж там!
   ...И вы можете говорить об этом
   так хладнокровно?
   В. О д о е в с к и й
   В т о т ж е д е н ь
   Вся она была остренькая, угловатенькая, очень подвижная. Из-под бесчисленных платочков, покрывавших ее голову, которые она в течение разговора по очереди скидывала на плечи, шустро выглядывали глазки-пуговки и торчал кругленький носок.
   На вопросы тетка Маня отвечала охотно, но так многословно, что ответа мы практически не получали, его приходилось выуживать из потока ее красноречия, а направлять ее лирические отступления в реалистическое русло стоило Якову большого труда. "Крепкая бабка, - сказал он потом о ней, - ей все нипочем".
   Но в ее монологах нас насторожила уверенность в том, что Самохина убил Саша.
   - Да потому. Он хулиганец известный. Он и меня один раз чуть было не убил.
   - Вот как? А подробнее?
   Тетка Маня скинула на плечи очередной платок, уселась поудобнее и повела свой рассказ, сопровождая его отменной жестикуляцией, которую я описывать не берусь.
   - Задержалася я как-то с уборкой, припозднилась. Ну, закончила все, стала в залах свет гасить. А в этой зале, где манекены стоят, света уже не было, кто-то выключил. Тогда-то мне невдомек, что, кроме меня, - некому, это уж я после додумала. Вот это, вхожу я в залу. Тихо совсем, и чтой-то боязно. Иду я через ее, и все мне кажется, будто ктой-то глядит на меня. Оборачиваюсь, верчу головой. Прохожу, значится, мимо одного офицера - в каске такой с перьями, раньше в них пожарные люди лихо ездили, - а он стоит и так это на меня глядит, ну ровно живой совсем. Да еще возьми и чихни! Я аж подпрыгнула. Озлилась, конечно, да мокрой тряпкой его по морде. - Тетка Маня перевела дух. - А он это... саблю свою поднял да как стебанет меня под зад. Плашмя, правда. - Она привстала и показала, как это было, даже подскочила довольно резво. - Ну, думаю, все: помру сейчас холод по ногам побег, видать, сердце порвалось. А он эдак утерся от тряпки-то и говорит человеческим голосом: "Дура, - говорит, - ты старая. Разве можно так с експонаторами-то?" Я дрожу вся и отвечаю: "Это ж я, милай, пыль с твоей морды стерла". Он как захохочет, Сашка-то...
   - Сашка?
   - Ну да. Это он, значится, в костюм был одетый, видит, я иду, - ну и стал как положено. Пугнуть ему меня взбрело. Так вот чуть и не убил.
   Яков промолчал. Тетка Маня, видно почувствовав, что вывод ее не очень убедителен, сочла нужным добавить:
   - Чуть не убил. Было померла я от страха.
   - И часто он так шутит? - поинтересовался я.
   - Да, почитай, они с Ольгой все время не в своем ходят. Сашка, тот с утра, как на работу придет, так сразу в какой-нибудь сюртук втюрится или на голову чего-нибудь железное нахлобучит, да и она от него не отстает. Вот они и представляют собой все дамов да господ: говорят уж очень чудно, кланяются, ручки целуют. - Она встала и очень похоже изобразила: - "Да, сударь, одначе, сударыня, сердце мое пламенное". У них ведь любовь. Тетка Маня оглянулась и заговорила шепотом: - Вот любовь-то и довела. До самой до ручки.
   - А при чем здесь любовь? - равнодушно спросил Яков.
   Работал он отлично, мне, как профессионалу, это было ясно; и тетку Маню он раскусил сразу же, ловко играл на мнимом равнодушии к некоторым нужным моментам ее рассказов.
   Тетка Маня решила его поучить:
   - Знал бы ты, милый, что она за любовь бывает. Вот у меня в прошлом годе петух был. И тот влюбился, и за любовь погиб. Это у курей-то!
   Вот тут мы оплошали: нам не удалось вовремя перебить ее и пришлось выслушать романтическую историю влюбленного петуха.
   - Ну, петух и петух, ничего за ним не замечала. И дела его вроде должны быть петушиные. Так нет! Куры все ходят беленькие, пухлые, теплые да чистые, а он на них и не глядит, будто и не куры вовсе. Только за одной ухаживает, только все одну и топчет. А сама-то - рябенькая да худая. Ты, погоди, дослушай, а потом уж рукой маши. Ну чтоб порядок соблюсти, я возьми, да и заруби пеструшку. И что же ты понимаешь! А вот что. Утром иду я в курятник, а у самой на душе тяжело - петух-то всю ночь орал, а теперь тишина, будто у них, у курей, покойник. Погоди, я говорю: сейчас самое главное пойдет. Куры все присмирели, в кучку сбились, а он висит на жердочке, нечистая сила, головой вниз, лапками держится. Это он так по-своему, по-куриному, значится, повесился. От любви, выходит. Ну что скажешь? Это у курей-то, а? - Обтерла ладонью губы и, довольная, откинулась на спинку стула. - Так что записывай. Сашка виноват, баламут этот, - твердо закончила тетка Маня.
   - Они не ссорились? - спросил Яков.
   - С покойником-то? - прищурилась тетка Маня. - Если сказать, так они лютые враги были. Самохин-то все за Олей приударял. Сашка что? Малек против него. У них с Олей все судырь да судырь, а Самохин - тот по-простому, напрямки. То щипнет, то гдей-то прижмет в уголке собственноручными глазами видела. Сашка раз его упредил, другой. Тому только смешки - учись, мол, говорит, обхождению. Вот Сашка и скажи ему как-то: "Иди, мол, на галдарею, тама работа тебе". Тот пошел, а Сашка вслед. Чего они там работали, не скажу, не знаю. Только Самохин напрямки в милицию побег - мордой побитой жалиться...
   Яков кивнул мне: попомни, надо проверить.
   - ...Вона как. Сашка это все утворил, беспременно он. Неласковый он, задиристый...
   - Ну, хорошо, - прервал ее наконец Яков. - Когда вы ушли вчера из музея?
   - А как убралась, так и ушла.
   - Точнее не припомните?
   - В семь часов. Может, немного в восьмом.
   - Кто после вас оставался в музее?
   Глазки ее вдруг забегали испуганными мышатами. Мы переглянулись. У меня вообще к этому времени создалось впечатление, что трещит она не зря: будто сорока предупреждает кого-то об опасности и старается ее отвести.
   - Никто. Я последняя была.
   Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.
   - Да, слов нет, - проворчал Яков. - Все сходится на твоем молодом друге.
   - Слишком уж сходится, - осторожно возразил я.
   - Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании, вражда, серьезная вражда с Самохиным, туманные угрозы. Опять же эти обломки шпаги: ты сам говорил, что у Саши дома целая мастерская. Там он вполне мог сделать из обломка клинка нож для личных нужд. Все, все сходится.
   - За исключением одной немаловажной детали.
   - Какой же? - поинтересовался Яков.
   - Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка - с другой - это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.
   - Ерунда, - отмахнулся Яков. - Это не для нашей работы.
   - Не могу с тобой согласиться, - сказал я. - Никак.
   - А это мне и не надо, - холодно ответил Яков. - Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен - профессия обязывает.
   - Тебе бы сменить профессию, - мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.
   - Что так? - насторожился Яков. - И какую бы ты мне предложил?
   - Лесником бы тебе работать.
   - Отчего же именно лесником? - смутился он.
   - От людей подальше!
   Яков рассмеялся.
   - Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.
   - Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...
   - Что вы хотите? - перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.
   - Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.
   - Как так? - опешил Яков.
   - Да вот так, уж не знаю. - Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.
   - А кто дежурил перед вами? - Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.
   - Воронцова, Ольга.
   - Так, так, так, - запел Яков. - А в тот вечер ее сменили вы, да?
   - Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.
   - Взяла и пошла?
   - Да нет, - смутилась дежурная. - Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...
   - Понятно, - перебил ее Яков. - И когда это было?
   - Да около восьми что-то.
   Он посмотрел на меня, я кивнул.
   К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.
   Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.
   - Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, - как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.
   - Сотрудников у вас не так уж много, - успокоил его тот. - И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке - на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?
   Староверцев задумался и долго молчал.
   - Начните с Самохина, - подсказал Яков.
   - О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, - он помолчал. - И плохого, конкретно плохого, - тоже.
   - Как это понимать? - улыбнулся я.
   - Самохин из тех людей - заметьте, это только мои личные впечатления, - из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?
   - Не совсем.
   - Ну вот, например, разбираем новые поступления. Он смеется: "Профессор - это он меня так называл - профессор, можно эту вещицу дернуть? Все равно ведь она еще не оприходована, а?" И не поймешь, шутит он или всерьез. И сердце кровью обливается, и человеку хочется верить. Вот я и говорю: кажется, он был способен на многое, но чудом удерживался. Или ждал подходящего случая. Понимаете, как-то ничего не могу сказать о нем конкретного.
   - Его взаимоотношения с сотрудниками?
   - Неважные. Его не любили и не считали нужным, к моему огорчению, это скрывать. Сам же он относился к этому безразлично. Правда, было у него столкновение с Сашей...
   Яков кивнул, давая понять, что знает об этом.
   - ...Но, что особенно обидно, в этой драке инициатива целиком принадлежала Саше. Впрочем, не исключено, что Самохин спровоцировал его. Он грубо приставал к Оле, пытался обнимать ее, говорил непристойности. Даже я неоднократно делал ему замечания, и, заметьте, в самой резкой форме, - задрал бороденку Староверцев.
   - Теперь о Саше.
   - Саша - чудесный юноша, редкой души и немалых достоинств. У него горячее сердце мушкетера и пытливый ум ученого. Он, правда, несколько резковат, но безумно увлечен работой...
   - Не только работой, - перебил его Яков. Ему, толстокожему, все бы напролом переть.
   - Об этом не считаю себя вправе распространяться, - отрицательно помахал рукой Староверцев.
   Но от Якова не отмахнешься.
   - Я хочу прямо спросить вас: считаете вы возможным, чтобы Саша, если кто-то жестоко оскорбил бы предмет его увлечения, оказался способен так же жестоко наказать обидчика?
   Староверцев помолчал.
   - Это трудный вопрос. И опять из той области, где я вовсе некомпетентен. К тому же, мне кажется, для одного человека он слишком сложен.
   - Мы и хотим его решить вместе, но для этого необходимо знать и ваше мнение.
   - Что ж... - Он тяжело вздохнул. - Мне кажется, что да. Только поймите меня правильно, - спохватился он. - Саша может проткнуть подлеца шпагой и никогда не пожалеет об этом, но и не скроет свой поступок. Вы его прямо спросите, - решительно посоветовал Староверцев. - Он не солжет. И если скажет "нет", значит - нет!
   - А если он скажет "да"?
   - Если - "да", - Староверцев подумал и махнул рукой, - все равно нет!
   - Ну как же так? - не выдержал Яков.
   Староверцев смутился:
   - Право, не знаю...
   - Ну хорошо, - продолжил Яков. - Я слышал, Саша берет экспонаты домой. Это верно?
   - Ну и что? - удивился Староверцев. - Я доверяю ему. Он так увлечен своим делом, что ему просто не хватает времени. Он постоянно возится со старинным оружием - это его страсть. У него золотые руки, он сам реставрирует такие экспонаты, даже создал дома целую мастерскую. Или лабораторию, как хотите.
   - Ну, ну, продолжайте.
   - Да, собственно говоря, это все, что я могу сказать. Что же касается Оли, то Сашино увлечение свидетельствует только в его пользу.
   Афанасий Иванович набил трубку и долго ее раскуривал. Чувствовалось, что разговор ему неприятен, но он честно старается помочь нам.
   - Теперь, если позволите, - о Волкове. О нем я знаю очень мало: он у нас недавно. Да и считать Волкова сотрудником нашего музея - явное преувеличение. Он шофер, автобаза прикрепила его к нам. Естественно, не из-за каких-то его особых качеств: просто он работает на самой старой машине. Вы не подумайте, что я жалуюсь, - машина не так уж часто нужна нам, просто я искренне стараюсь осветить все подробности, так или иначе касающиеся этого печального события. Так вот, бывает он у нас редко, только когда что-либо привозит. Но никогда не отказывается помочь и при разгрузке, и в другой работе. Но я с ним почти не общаюсь; знаю только, что он одинок, молчалив и до смешного добродушен. Да вы, Сережа, видели его - типичный пасечник. Что мне в нем нравится: на него всегда можно положиться, и никогда не приходится просить его дважды.
   - А какие у него отношения были с Самохиным?
   - По-моему, только чисто служебные. Правда, Самохин одно время искал в нем собутыльника, но без особого успеха. Волков довольно сердито отказал ему. И это понятно - что могло быть общего у этих совершенно разных людей? Волков - бывший партизан, герой, честный труженик, а Самохин...
   - Так, - подытожил Яков. - Кто там у нас еще?
   - Пожалуй, все. Есть еще двое сотрудников, но один из них в Москве, в командировке, и уже давно, а другой - Николаев - болен.
   - А что с ним? - на всякий случай спросил Яков.
   - Нет, нет, он не будет вам интересен. Он в больнице, ему удалили аппендикс.
   - А Черновцова? - вдруг вспомнил я.
   - Тетка Маня-то? - улыбнулся Староверцев. - Ну эта если и может убить, то только языком.
   - Это мы уже поняли, - согласился Яков. - Ну хорошо, спасибо. - Он встал.
   - Позвольте и мне вопрос, - удержал его Афанасий Иванович. - Как мне теперь быть со стендами, которые ободрали, и с экспонатами? Грустно, знаете ли, это видеть. Очень грустно.
   - Пока придется оставить как есть, - Яков заложил блокнот ручкой и сунул его в карман. Мы одновременно достали сигареты.
   - Постойте-ка, - вдруг оживился Староверцев. - Есть тут у нас еще один: Черновцов, сын тетки Мани. Он иногда помогает ей убираться в музее.
   - А почему вы о нем говорите? - спросил Яков, держа зажженную спичку.
   - О нем вообще много говорят в Дубровниках - он далеко не праведник.
   - Хорошо, - сказал Яков, прикуривая. - Спасибо, мы проверим.
   Мы вернулись в отделение. В коридоре, у двери в нашу комнату, стояла обычная садовая скамья. Сейчас на ней, нахохлившись, как воробьи, попавшие под дождь, сидели рядышком Оля и Саша. Мне показалось, они о чем-то спорили.
   Яков кивнул Оле:
   - Заходите.
   Насколько Афанасий Иванович постарел за это время, настолько Оля, если это уже возможно в ее возрасте, помолодела. Перед нами сидела не грациозная девушка, сознающая свою привлекательность, а испуганная, провинившаяся школьница. Она и хлюпала-то носом совсем по-детски, как никогда не будет плакать взрослая женщина.
   - У меня к вам только два вопроса, - добродушно проворчал Яков. Вечером, в день убийства Самохина, вы заходили в гостиницу?
   - Да, - прошептала она, комкая платок.
   - Не слышу, громче. Чего вы боитесь?
   - Да, заходила.
   - Ну вот, ведь можете! - деланно обрадовался Яков.
   Оля улыбнулась.
   - И второй вопросик: зачем вы туда приходили? Погромче!