И Хасай в начале сентября поехал снова в Иркутск. И брат старший ("Григорий или Ефим?") сказал млад-шему брату - начальнику: "Это ошибка. Ага истощен. Моя первая, ты знаешь, и последняя, даю тебе слово, просьба!.. Ошибка, понимаешь!"
О чем еще говорили, никому не ведомо. Может быть, начальник даже подумал, что все равно не жилец Ага. Он к тому времени лежал в больнице, и его отправили домой, на родину. Но до этого Хасай на "студебеккере" поехал в поселок, где жил Ага, познакомился, не испы-тывая при этом особой радости, с его женой, поглядел на младенца с голубыми, как у матери, глазами... Ха-сай вернулся в Баку, а через две недели (подлечили-таки Агу, на своих ногах чтоб явился домой!) Ага ступил на бакинскую землю, и яркий свет ударил ему в лицо; он долго привыкал к этому свету, жмурился, слезы текли и текли у него из глаз... Но Ага вернулся не один, как они договаривались с Хасаем, а с женой: она отпросилась на месяц - в отпуск; срок ее договора по найму истекал лишь через год. Are был уже заго-товлен новый паспорт, без всяких лишних отметок и с постоянной наконец-то бакинской пропиской. И в этом Хасаю помогла Хуснийэ, несмотря на ее "мое дело сто-рона". Ага мог бы вспомнить (ах, как коротка память человеческая, слышу я снова ашуга-романтика) и о том, какую услугу оказала ему Х.-х. после того, как он приехал в Баку с женой, и как мила была Х.-х. с нею. Он может забыть имя начальника и его брата, хотя и ему и Хасаю помнить бы о них, но забыть такое!.. "Ах-ах!" Но что подумала жена Аги, осторожно сходя со ступенек вагона, потому что перрон очень низкий, как бы не треснула юбка на ней? Ничего не понимала, но чувствовала, что ей обрадовались. Еще на вокзале, куда ее с сыном и Агой пришли встречать его родные, ее осыпали цветами и поцелуями. Она сразу всех узна-ла, хотя видела их, за исключением Хасая, впервые; и Гейбата узнала, и Хуснийэ (какое трудное имя у нее!), ведь о них (и о Теймуре, и о Тукезбан, и о матери) ей подолгу рассказывал Ага в ожидании вестей из дому. И ей сразу понравилась Хуснийэ-ханум. Та бросилась к ней, обняла, расплакалась от радости, отняла тотчас ребенка у Аги, прижала его к груди, разохалась, уми-лилась, рассиялась вся. А жена Аги боялась этой встречи с родными мужа и была несказанно рада, что ее опасения не сбылись. И Хасай улыбался, и Гейбат, и сын Хасая... Жаль, Теймура не было (о его гибели они с Агой узнали недавно, Хасай им рассказал, когда был у них), и Тукезбан, Кочевница, не могла их встре-тить - недавно уехала за своим мужем в поисках цен-ных металлов... нет, нет, очень далеко отсюда; и ни слова о Кязыме. Не надо портить настроение. И мать Аги она не застала в живых; почему-то верила, что найдет с нею общий язык, понравится Мелек. Потом привезли их к Хасаю, где был уже накрыт стол. Хуснийэ-ханум тут же, как приехали, отвела ее в свою комнату, распахнула шкаф и подарила шелковое пла-тье, которое оказалось впору, туфли на высоких каб-луках отдала, заставила переодеться и выйти к столу нарядной - ни такого платья, ни туфель таких у нее в чемодане не было.
О чем говорили за едой, она не понимала. Но это и не-важно, думала. Главное - все так обходительны с нею, особенно Хуснийэ, с ее лица не сходила улыбка, она то и дело подходила к ребенку, который лежал весь рас-крытый на их двуспальной кровати и блаженствовал в тепле, щебетала над ним. Разговаривали громко. Ага то о чем-то тихо рассказывал, то вдруг, перебивая со-беседника, возбужденно размахивал руками. Горячо, со страстью говорила Х.-х., поглядывая на нее и улыбаясь, и тогда лицо Хасая делалось мягче, дружелюб-нее.
Гейбат вдруг вставлял слово, и разговор вспыхивал. Х.-х., обнимая ее, что-то доказывала им, потом прижи-малась к ее щекам губами, и в ее глазах гостья видела слезы.
Она изучила Агу хорошо и видела, что он рад, что при-ехал в родной край. Но в нем появилось и что-то но-вое, неясное еще ей: он смущался, когда Хасай или Гейбат о чем-то ему говорили или спрашивали, и вино-вато опускал голову, но Х.-х. приходила ему на по-мощь, становилась за его спиной и обнимала за плечи, и гостье казалось, что Хуснийэ-ханум защищает его, рада, что он с женой и сыном здесь, и тогда снова все улыбались, головы согласно кивали, ей подвигали вкусную еду, которую она пробовала впервые. А за столом говорили вот о чем (жаль, что ни Теймура, ни Тукезбан не было). Хасай Are:
- Зря ты меня не послушался!
- В чем?
- Приехал не один, вот в чем!
- Как же мог я оставить сына? Гейбат:
- Подумаешь, сына! А от кого? Х.-х. вскипала:
- В своем ли ты уме?! Вы же в ее руках! Немедлен-но улыбнитесь! (Здесь Х.-х. целовала гостью. И лицо Хасая теплело, Гейбат улыбался. Ага опускал голову.) И снова Хасай Are:
- Одно я понимаю твердо: ей у нас не жить! И тебе напоминание, и нам. Пойдут расспросы, кто да откуда, все раскроется, и тогда мне несдобровать!
- Припугнуть надо, сама сбежит! - говорил Гейбат.
- "Припугнуть"! - передразнила его Х.-х.- Она вас так припугнет, что позора не оберетесь! Надо с умом подойти. Мне тоже ясно, что ей здесь делать нечего, не нашего круга человек! Но ребенок - Бахтияров, он - наш!
(Здесь Х.-х. вставала за спиной Аги и обнимала его за плечи. И Ага смущенно улыбался - ребенок-то ведь его и он очень привязался к нему.)
- Жалко его. И ее тоже жалко,- говорил Ага, и Х.-х. поддерживала его:
- А мне, думаешь, не жалко? - (подходила, обнимала гостью).- Мне тоже очень жалко, но, пойми, ей у нас жизни не будет и тебе мученье одно! Она же со-вершенно чужая! Не бойся, мы ей ничего худого не сделаем, не обидим, не звери ведь!.. Уверяю тебя, ей и без нас тоже будет хорошо! Да, да, очень хорошо, у нее свой мир, свои обычаи, а у нас свои! Что у вас опять кислые рожи?- (Х.-х. говорила, расплываясь в улыб-ке, и все, как по команде, следовали ее примеру, и ли-ца снова согревали гостью.)
Когда разговор пошел по третьему кругу, на грозный вопрос Хасая: "Пусть скажет свое слово Ага",- тот от-ветил: "Ты мне за отца, скажешь "умри" умру". По-сле чего Гейбат, радостный, встал, приковылял к Are и крепко обнял его, а Хасай предложил:
- В таком случае я с нею немедленно поговорю, если надо, прямо и твердо скажу, что мы ее не ждали. Ре-бенка оставим, вот тебе деньги, вот тебе подарки, по-добру-поздорову уезжай отсюда туда, откуда приеха-ла, в свою вечную мерзлоту! - Х.-х. взорвалась:
- Сдурели вы все, и Хасай первый! - (Это ей только и дозволено...) - Стоит тебе рот раскрыть, как она та-кой скандал поднимет, что вся республика услышит, встанет на ноги и растопчет тебя! И тогда не ей, а тебе, дай только повод четырехглазому, придется топать по вечной мерзлоте!..
Вот здесь-то Хасай произнес свои знаменитые слова, дав Х.-х. полную власть решать будущее Аги:
- Меня к этому делу не примешивай, поступай как знаешь!
И утром Х.-х. обняла гостью и стала ей рисовать кар-тину их будущей жизни с Агой и с ребенком, таким милым, таким симпатичным, просто куколка!.. Х.-х. и выведала (об этом Ага даже не обмолвился), что они не расписаны, но виду не подала, сказала, что это пус-тяки и формальности, Ага и она - муж и жена, и они это, как только подоспеет время, мигом оформят.
- Ты вернешься туда, мы тебя проводим, дадим де-нег, Ага подкрепится, устроим его на работу, а ты по-стараешься расторгнуть контракт. Are пока и жить не-где. К тому времени и он обзаведется домом, и вы начне-те новую жизнь. Тебе с ребенком будет трудно, его оставим здесь, лично у меня и под мою ответствен-ность, ты можешь быть абсолютно спокойна, моя ду-шенька! - И Х.-х. горячо поцеловала гостью, на глаза ее навернулись слезы.
- Ах, как вы страдали!.. Бедный ребенок!.. Я понимаю тебя, ведь я тоже мать!.. Спасибо тебе, сберегла нам и Агу, он рассказывал, и сына.
Как не поверить? Обе они рыдали, и Хуснийэ-ханум вытирала пахучим своим платочком ее слезы. И проводили.
И денег понадавали. Хотели дать много, но Хуснийэ и здесь проявила свой ум: "Столько нельзя, поймет, только на дорогу!.. Остальное пошлем потом!" И подарками осыпали. И расстались.
Как поется в песне: "Ты посмотрела, я посмотрел, ты мне рукой - я тебе рукой, ты подморгнула, я подморг-нул..."
Временно, конечно.
А через месяц вдогонку ей пошло письмо. Ага с помо-щью Хуснийэ сообщал: "Не уберегли мы нашего Али-ка!..- А в конце приписал: - Хуснийэ-ханум говорит, чтобы ты не горевала, мы молодые, и ты родишь нам еще. Наш уговор, она говорит, остается в силе, весной мы тебя ждем". Зима только начиналась.
А еще через некоторое время Ага под диктовку Хус-нийэ написал ей: "Нас связывал ребенок, но его нет. Прости меня, я тебя, честно скажу, не любил. А как без любви жить? Мы с тобой разные..." И послал денег.
"Пиши, если будет нужда, поможем. Привет тебе от Хуснийэ-ханум, она тебя очень любит". Али-Алик действительно рос болезненным и хилым мальчиком, но Хуснийэ-ханум нелегко было упросить Агу вывести на бумаге: "Не уберегли мы сына",- грех на душу брать, когда пишешь о живом, как о мертвом; какой отец даже во спасение свое пожелает заживо хо-ронить сына?.. Хуснийэ-ханум прибегла к маленькой хитрости, чтоб убедить Агу: "А мы обманем рок, ребе-нок долго жить будет". И обманула: чуть ли не с той самой минуты, как Ага отправил письмо, случилось почти чудо, ребенка будто подменили, и он на глазах стал крепнуть.
С той поры много шолларской воды утекло из вечно капавшего медного крана в угловом доме.
Последнее время Хуснийэ при виде родных Хасая вскакивала, будто в седло джиннова коня, и это было связано с тем, что братья признали Рену, установили с нею добрые отношения. И каждого из Бахтияровых, кто попадался на глаза Хуснийэ, она хлестала плетью из колючек. Каждого, но не Мамиша... Может, остере-галась его: он был "пришлый", "чужак", сын Кочевни-цы, не ясно, что выкинуть может. Или уважала: Ма-миш часто помогал ей, так и не научившейся грамоте, в написании всевозможных заявлений и просьб, а когда Хуснийэ оформляла в прошлом году свою персо-нальную пенсию (она была чуть старше Хасая), запол-нил ей анкету, написал с ее слов автобиографию, еще какие-то бумаги переписал, и о пенсии не знала ни од-на душа, даже сын ее Гюльбала. Речь ведь шла о воз-расте, а это тайна пуще государственной.
А Хасай гнал и гнал скакуна, и усталость ему нипочем.
- Все согласились со мной, и Гейбат, и Ага, даже наш Мамиш, хотя помощи моей по-настоящему еще не по-знал, но даст бог!..- Хасай по-родственному подмиг-нул ему. Улыбка красила его лицо, оно вызывало до-верие. И хоть Мамиш не проронил, как Гюльбала, ни слова,- весь вечер говорил лишь Хасай, а братья под-дакивали,- в ряду других имен Хасай назвал Мамиша для весомости, чтоб оттенить, может быть, следующую мысль: - Но вот я смотрю на вас и думаю про себя: от-чего молчит мой сын Гюльбала? Неужели ему сказать нечего? Уж кто-кто, а первым должен был удесяте-рить силу моих слов именно он! - И Гюльбала ви-новат отец, кто его тянул за язык? - был вынужден сказать:
"А я тогда дал себе твердое слово: что бы ни говори-ли - молчать". И он молчал. Даже тогда, когда речь зашла о родной матери. Попробуй кто другой при нем недобро отозваться о матери, такую звонкую пощечи-ну влепит, что весь город услышит!.. Но нет, не дали Гюльбале спокойно усидеть на месте, до конца сдер-жать слово. Кто тянул Хасая за язык? Если бы, ко-нечно, Хасай знал, что ответит сын, разве стал бы при-ставать к нему.
- Пусть льстят твои братья! - сказал Гюльбала.- Противно угождать тебе!
Мамиш насторожился: взгляд у Гюльбалы был точь-в-точь как в те далекие годы... "Я доказал тебе, что ты мразь, и могу делать с тобой все, что захочу! Так?" - "Так",- сказали другие. И Гюльбала стал разрезать бритвой шелковую рубашку Селима из Кре-пости. А потом тот шел и лентами на ветру развева-лась рубашка, "...доказал, что ты мразь!"
- Вот вам и благодарность моего любимого сына! - Дерзость Гюльбалы воспринималась Бахтияровыми привычно: он рос, чувствуя за спиной силу отца, и все переносили на сына свое почтительное отношение к Хасаю. Даже теперь младший Хасаевич - Октай - го-ворил с дядьями требовательно, но к этому примешива-лась и капризность, вызванная тем, что Октай был сыном любимой жены, занимавшей привилегированное положение в семье Бахтияровых.
- Я не виню его, мир так устроен. Одному чем боль-ше помогаешь, тем ненасытнее делается, думает, так и должно быть: ты помогаешь, а он принимает, да еще дуется на тебя, чем-то недоволен. А начнешь злое лицо показывать, льстит, пушинку с тебя сдуть спе-шит, слово в мед макает, чтоб слаще было. Не смотри на меня с такой ненавистью, Гюльбала, я же не враг тебе! И не о тебе речь.
Вошла Рена. Она слышала Хасая. Разве мог умолчать Гюльбала?
- А есть такие: мелют, что на ум взбредет, и филосо-фами ходят!
а ну дай ему еще!
Хасай вот-вот взорвется, Рена к Гюльбале, а не к Ха-саю, с ним управиться легче:
- Прошу, не спорь!
- А что ему спорить? Опустеют карманы, снова к от-цу придет,- заметил Ага.
- Не быть мне Гюльбалой!
- Да ну? Лотерейный выиграл? Клад открыл? Тогда магарыч с меня! Везу всех за город в шашлычную Али-Аббаса!
Кормят быстро и вкусно, сколько бы ни приехало на-роду. С утра и до поздней ночи. Are не подотчетна, хо-тя он и любит иногда посидеть здесь с важным гостем.
- Довольно, Хасай Гюльбалаевич, сколько можно бить по башке "я" да "я"!
За Хасая тут же братья заступились: "Тебе бы радо-ваться, что такого отца имеешь" и "Ай-ай-ай!". Это Ага. Надо же, даже Мамиш повернул к Гюльбале лицо, мол, брось!
а ты меня не слушай, врежь ему! Гюльбала удивленно посмотрел на Мамиша.
- И ты? - И резко отвернулся от Мамиша.
- Не видишь, выпил,- шепнула Рена Хасаю.- О Теймуре говори!
- Ах, Теймур!..- и такая боль, что все умолкли.- Ес-ли и был кто из нашего рода самородком, так это Тей-мур. Весь в покойную мать. Чистый, как горный снег! Как скажет, так и сделает. Лучшим учеником в школе был!
что ж ты умолк?! встань, скажи!
Будто для Гюльбалы говорил, в назидание.
- Сколько книг прочел!..
А Гюльбала всю библиотеку прадеда прочел, все сидя-щие столько не прочли.
- Ушел бы в сорок первом - молчал бы, но в сорок третьем!.. Когда сабля моя резала и острием и ребром!.. Одного моего слова было достаточно, чтоб Теймура оставили. Но все мы, Бахтияровы, упрямы, упрямство и погубило его. "Теймур,- сказал я ему,- ты изъявил желание пойти добровольцем, и баста! Считай, что вы-полнил свой гражданский долг, а теперь отойди в сто-рону и поручи свое дело мне. Сам видел,- говорю ему,- Гейбат без ноги лежит в госпитале, в бывшей твоей школе, и неизвестно, выживет или нет. Ага про-пал без вести, мать больна, уйдешь, сердце ее разо-рвется". И разорвалось, как только пришла черная весть о смерти. И что, вы думаете, он ответил мне? "Нет,-говорит,-у меня денег, чтобы взятку тебе дать, зря не старайся!" Я подумал, что он шутит, рас-хохотался, а он, вижу, всерьез, побелел даже.
- Молодец! Так я и ожидал!,
- Несчастный!..- Ага с сожалением глядел на Гюльбалу, и неизвестно было, к кому относятся его слова - к Теймуру или племяннику. Оказалось, что к Гюльба-ле: - Имеешь ли ты хоть понятие о том, куда шел Теймур? На верную смерть шел! Уцелели ведь чу-дом!
тебе виднее, пророк! в плен - и спасся!
шкуру сохранил!
- "Молодец!" - передразнил он Гюльбалу.- Пороху не нюхал!
Хасай будто не слышал ни сына, ни брата.
- А я смеюсь: "О какой взятке говоришь?" Он молчит, только в глазах, как вот сейчас у Гюльбалы, огонь горит. Кто-то завистливый наговорил, настроил против меня. "Ну зачем ты так, Теймур? - говорю ему.- Ма-му нашу пожалей!" Но скрывать не буду, приносили, умоляли: "Да прикоснусь устами к земле, по которой ступали твои ноги!"-и развязывали полные мешки, высыпали на кровать красные шуршащие тридцатки. И что выгадал Теймур?!
- Ты все выгодой меришь.
И чего в бой лез Гюльбала?
А Хасай не поддавался - сын, чужих нет, пусть себе тешится; да и станет он сердце перегружать, спорить на ночь глядя.
- Чем же мерить, светик мой? - Не хотел, а сказал.
- Теймур тебе говорил.
- А ты свидетелем был? - Снова не хотел, но выпа-лил.
- И не я один!
- Ай какой ты умница!
- Ну что вы спорите? Что вы не остановите их? Ага?
Гейбат? Хоть ты, Мамиш?
и не подумаю! пусть влепит ему, отцу род-ному!
А Хасай дразнил:
- Так чем же?
- Сам знаешь!
- А еще говорят, сын у меня неудачник! Да я такого сына на дюжину иных умников не променяю! Люблю, когда сын о совести толкует: и нас воспитывает, и сам воспитывается!
- Вот-вот! - Гейбат повернул могучий затылок к Гюльбале, будто не ему говорил: - Любителю таких пламенных речей не пристало с помощью отца коопе-ративную квартиру строить, это раз, пышную свадьбу играть за его же счет...
но первым женился все же Хасай!
"Отец породниться хотел с большим человеком, вот и сосватал мне его дочку, а потом локти кусал, когда то-го с треском сняли..." Гейбат методично - какая па-мять! - перечисляет:
- ...устраиваться на новую работу, когда гонят со ста-рой, опять же с помощью отца! - Гейбат доволен, то на Хасая смотрит, то на Агу, а те и без Гейбата все это знают.
- Точка! Теперь точка!
На Гюльбалу даже непохоже - чего кипит?
Ага зевнул.
- Когда сыт, и пошуметь можно, даже полезно.
- Что вы три брата на одного набросились? Ведь правду Гюльбала говорит!
Ренины слова - сигнал к прекращению: "Видите же, человек выпил, оставьте его в покое!"
- Я молчу, Рена-ханум!
- И я на кизил перехожу! - Ага придвинул к себе ва-зу на высокой тонкой ножке.
Рена дружит с женой Гюльбалы, и тесть его еще в си-ле, никому и не приснится, что придет день, и Хуснийэ позовет Мамиша: "Мамиш! Мамиш!"
Вытираясь полотенцем, Мамиш спешит к Хуснийэ-ха-нум.
"Что случилось?" А Хуснийэ держит газету. "Вот!" "Что?"
"Здесь же о тесте Гюльбалы! Не знаешь?! Вчера на пленуме говорили, Хасай рассказывал! - Раньше был "наш родной брат", а теперь "тесть Гюльбалы"! Най-ди это место!" - Взяла у него полотенце, сунула в ру-ки газету. И Мамиш пробегает ее, шепчете "...прирост промышленного производства... ускорение темпов нефтяного... повышение эффективности... при активной поддержке..."
"Не здесь, не здесь! - Хуснийэ надела очки и тычет в середину газеты.Здесь ищи!"
"...усилить борьбу с проявлениями собственничества и мелкобуржуазного индивидуализма..." "Дальше, дальше!"
"...сигналы трудящихся о злоупотреблениях..." "Вот, вот!"
читала ведь сама, чего же меня заставляешь!
"...и лично..." "Это о тесте!"
"...в деле подбора и расстановки кадров... бесконтроль-ность..."
"Говорила я ему!"
"...беспринципность, порождающая обстановку безот-ветственности..." "Так, так", "...безнаказанность..." "А ну-ка покажи! - Мамиш показывает, и она вчитывается: - "Без-на-ка-зан-ность". Ай-ай-ай! И мы по-роднились с ним! Я такие подарки им понесла на обру-чение!..- Смотрит на Мамиша, и за стеклами удивлен-ные глаза.- Ай-ай-ай!" Но это было потом...
А Хасаю, раз Рена говорит, что Гюльбала прав, ей вид-нее, чего ради портить кровь на ночь глядя? Сын ведь, не чужой, поспорили, и хватит!
- Я расскажу вам занятную историю о красных три-дцатках! Однажды в разгар веселья, это было в том же сорок третьем, к нам постучались. Смотрю, стоит щупленький мужчина, а в руках незачехленный тар держит, весь инкрустированный перламутром. Вспо-минаю, что где-то до войны слушал его игру, мастер-виртуоз, бедняга умер недавно... Пришел, говорит, уве-селить вашу компанию! Я его приглашаю, радуясь удаче... Но Гюльбала вскочил.
- Нет, не удастся тебе заставить меня молчать! - И палец, словно револьверное дуло, на Агу и Гейбата: - И тебе я готов ответить, и тебе! В тот же миг - надо же, чтоб так совпало! - одна из ярких, похожих на свечу ламп в люстре, щелкнув, по-гасла, и все три брата, не сговариваясь, разом залились хохотом, и даже Мамиш не сдержал смеха: смешно вышло, что совпали и вспышка Гюльбалы, и щелчок лампы - казалось, и она испугалась его угрозы. Лишь Рена с беспокойством взглянула на перегоревшую лам-пу - где она найдет такую свечеобразную? Гюльбала растерянно, ничего не понимая, уставился на Мамиша и, видя, что и он смеется, часто-часто за-моргал густыми ресницами, изумленно обвел глазами сидящих и, не говоря ни слова, сел, опустил голову. Кажется, он не слышал даже, как треснула лампа, не заметил, что погасла она, одна из дюжины. И все тут же замерли, оборвали смех - из глаз Гюль-балы крупными каплями на белую скатерть капали слезы. В нежданно наступившей тишине раздался тон-кий голосок Октая:
- Брат плачет.
Глаза Рены округлились, лицо побелело, пошло крас-ными пятнами. Она сорвалась с места и выскочила из комнаты.
И Хасай первым заговорил. Он поднялся, обошел стол и, подойдя к Гюльбале, положил руку ему на спину.
Сказал громко, так, чтобы и Рена слышала - ее замешательство было неожиданным и он почувствовал себя виноватым перед нею:
- Да я изрежу на куски любого, кто осмелится косо взглянуть на моего сына, ранить его сердце! Не по-смотрю, брат он мне или кто еще!.. Глаза Хасая повлажнели. "Как же это мы, а?..- говорил его взгляд.- Что же мы, звери? Своего сына, а?.."
- Рена! Рена! - громко позвал он. И Ага не ожидал, губы его улыбаются, а в глазах за-стыл страх. Гюльбала - и слезы! И Хасай вот-вот рас-плачется. Гейбат не понимал, что случилось,- хохотать еще, а хохот клокочет в горле, или бросаться на защиту Гюльбалы, ведь обидели племянника! И Мамишу еще ни разу не доводилось видеть плачу-щего Гюльбалу, он этого не помнит... Упали, прыгая на ходу с трамвая, больно очень, обидно, что брюки у ко-лен порвались, Мамиш не хочет плакать, а слезы льют-ся и льются, а Гюльбале хоть бы что. И Хасай ремнем его при Мамише, губы злые - раз, два,- Гюльбала от-бегает, а ремень достает его спину.
больно! не надо!
Мамиш вот-вот разрыдается, а Гюльбала терпит. И нет слез. Будто отец не его ремнем: "Вот тебе! Вот тебе!.."
стой! умрет!
И вдруг Хасая осенило - он нашел выход из этой си-туации и для себя, и для Гюльбалы, и для всех.
- Вы думаете, мне легко? Как тут не заплакать? А сколько слез пролил я во сне? Какого брата я ли-шился! Какого дяди...
Гюльбала порывисто скинул руку отца и вскочил из-за стола. Поднимаясь, он то ли издал какой-то возглас, то ли прохрипел; будто от резкой волны, Хасай кач-нулся и отпрянул, Мамиш втянул голову в плечи, хотя никто и не собирался его бить, Ага и Гейбат заерзали, заметались, словно Гюльбала бросил гранату, и она вот-вот разорвется. Оправившись от мгновенного ис-пуга, Хасай вдогонку Гюльбале:
- Стой! Вернись!
Дверь с шумом захлопнулась.
На зов Хасая откликнулся тихий молчаливый парень, который ничем не выдавал своего здесь присутствия; смуглолицый голубоглазый старший сын Аги, память трудных тех лет, Али-Алик выбежал за Гюльбалой; то ли догнать и вернуть, то ли уйти вместе с ним.
Али моложе Мамиша и Гюльбалы и отличается от "коренных" Бахтияровых и цветом глаз и прямыми каштановыми волосами. Никто не вернулся - ни Гюльбала, ни Алик.
- Свои и повздорят и помирятся! - Хасай не мог се-бе простить минутной слабости и, выведенный из рав-новесия, трудно обретал прежнюю уверенность.Рена-ханум, куда ты ушла, тут у нас чаи остыли, зава-ривай новый. И братья закивали.
- Дури у него много в голове, особенно как выпьет. Хасай нагнулся к столу и шепнул братьям:
- У Рены такая хрупкая душа...- И озирается на Ма-миша: извини, мол, ты этого не знаешь, не успел уз-нать.- Чуть что не так, всю себя изводит. С Мамишем творилось непонятное: зря поддался об-щему смеху, это его смех потряс Гюльбалу - и ты с ними?!
О чем еще говорили, никому не ведомо. Может быть, начальник даже подумал, что все равно не жилец Ага. Он к тому времени лежал в больнице, и его отправили домой, на родину. Но до этого Хасай на "студебеккере" поехал в поселок, где жил Ага, познакомился, не испы-тывая при этом особой радости, с его женой, поглядел на младенца с голубыми, как у матери, глазами... Ха-сай вернулся в Баку, а через две недели (подлечили-таки Агу, на своих ногах чтоб явился домой!) Ага ступил на бакинскую землю, и яркий свет ударил ему в лицо; он долго привыкал к этому свету, жмурился, слезы текли и текли у него из глаз... Но Ага вернулся не один, как они договаривались с Хасаем, а с женой: она отпросилась на месяц - в отпуск; срок ее договора по найму истекал лишь через год. Are был уже заго-товлен новый паспорт, без всяких лишних отметок и с постоянной наконец-то бакинской пропиской. И в этом Хасаю помогла Хуснийэ, несмотря на ее "мое дело сто-рона". Ага мог бы вспомнить (ах, как коротка память человеческая, слышу я снова ашуга-романтика) и о том, какую услугу оказала ему Х.-х. после того, как он приехал в Баку с женой, и как мила была Х.-х. с нею. Он может забыть имя начальника и его брата, хотя и ему и Хасаю помнить бы о них, но забыть такое!.. "Ах-ах!" Но что подумала жена Аги, осторожно сходя со ступенек вагона, потому что перрон очень низкий, как бы не треснула юбка на ней? Ничего не понимала, но чувствовала, что ей обрадовались. Еще на вокзале, куда ее с сыном и Агой пришли встречать его родные, ее осыпали цветами и поцелуями. Она сразу всех узна-ла, хотя видела их, за исключением Хасая, впервые; и Гейбата узнала, и Хуснийэ (какое трудное имя у нее!), ведь о них (и о Теймуре, и о Тукезбан, и о матери) ей подолгу рассказывал Ага в ожидании вестей из дому. И ей сразу понравилась Хуснийэ-ханум. Та бросилась к ней, обняла, расплакалась от радости, отняла тотчас ребенка у Аги, прижала его к груди, разохалась, уми-лилась, рассиялась вся. А жена Аги боялась этой встречи с родными мужа и была несказанно рада, что ее опасения не сбылись. И Хасай улыбался, и Гейбат, и сын Хасая... Жаль, Теймура не было (о его гибели они с Агой узнали недавно, Хасай им рассказал, когда был у них), и Тукезбан, Кочевница, не могла их встре-тить - недавно уехала за своим мужем в поисках цен-ных металлов... нет, нет, очень далеко отсюда; и ни слова о Кязыме. Не надо портить настроение. И мать Аги она не застала в живых; почему-то верила, что найдет с нею общий язык, понравится Мелек. Потом привезли их к Хасаю, где был уже накрыт стол. Хуснийэ-ханум тут же, как приехали, отвела ее в свою комнату, распахнула шкаф и подарила шелковое пла-тье, которое оказалось впору, туфли на высоких каб-луках отдала, заставила переодеться и выйти к столу нарядной - ни такого платья, ни туфель таких у нее в чемодане не было.
О чем говорили за едой, она не понимала. Но это и не-важно, думала. Главное - все так обходительны с нею, особенно Хуснийэ, с ее лица не сходила улыбка, она то и дело подходила к ребенку, который лежал весь рас-крытый на их двуспальной кровати и блаженствовал в тепле, щебетала над ним. Разговаривали громко. Ага то о чем-то тихо рассказывал, то вдруг, перебивая со-беседника, возбужденно размахивал руками. Горячо, со страстью говорила Х.-х., поглядывая на нее и улыбаясь, и тогда лицо Хасая делалось мягче, дружелюб-нее.
Гейбат вдруг вставлял слово, и разговор вспыхивал. Х.-х., обнимая ее, что-то доказывала им, потом прижи-малась к ее щекам губами, и в ее глазах гостья видела слезы.
Она изучила Агу хорошо и видела, что он рад, что при-ехал в родной край. Но в нем появилось и что-то но-вое, неясное еще ей: он смущался, когда Хасай или Гейбат о чем-то ему говорили или спрашивали, и вино-вато опускал голову, но Х.-х. приходила ему на по-мощь, становилась за его спиной и обнимала за плечи, и гостье казалось, что Хуснийэ-ханум защищает его, рада, что он с женой и сыном здесь, и тогда снова все улыбались, головы согласно кивали, ей подвигали вкусную еду, которую она пробовала впервые. А за столом говорили вот о чем (жаль, что ни Теймура, ни Тукезбан не было). Хасай Are:
- Зря ты меня не послушался!
- В чем?
- Приехал не один, вот в чем!
- Как же мог я оставить сына? Гейбат:
- Подумаешь, сына! А от кого? Х.-х. вскипала:
- В своем ли ты уме?! Вы же в ее руках! Немедлен-но улыбнитесь! (Здесь Х.-х. целовала гостью. И лицо Хасая теплело, Гейбат улыбался. Ага опускал голову.) И снова Хасай Are:
- Одно я понимаю твердо: ей у нас не жить! И тебе напоминание, и нам. Пойдут расспросы, кто да откуда, все раскроется, и тогда мне несдобровать!
- Припугнуть надо, сама сбежит! - говорил Гейбат.
- "Припугнуть"! - передразнила его Х.-х.- Она вас так припугнет, что позора не оберетесь! Надо с умом подойти. Мне тоже ясно, что ей здесь делать нечего, не нашего круга человек! Но ребенок - Бахтияров, он - наш!
(Здесь Х.-х. вставала за спиной Аги и обнимала его за плечи. И Ага смущенно улыбался - ребенок-то ведь его и он очень привязался к нему.)
- Жалко его. И ее тоже жалко,- говорил Ага, и Х.-х. поддерживала его:
- А мне, думаешь, не жалко? - (подходила, обнимала гостью).- Мне тоже очень жалко, но, пойми, ей у нас жизни не будет и тебе мученье одно! Она же со-вершенно чужая! Не бойся, мы ей ничего худого не сделаем, не обидим, не звери ведь!.. Уверяю тебя, ей и без нас тоже будет хорошо! Да, да, очень хорошо, у нее свой мир, свои обычаи, а у нас свои! Что у вас опять кислые рожи?- (Х.-х. говорила, расплываясь в улыб-ке, и все, как по команде, следовали ее примеру, и ли-ца снова согревали гостью.)
Когда разговор пошел по третьему кругу, на грозный вопрос Хасая: "Пусть скажет свое слово Ага",- тот от-ветил: "Ты мне за отца, скажешь "умри" умру". По-сле чего Гейбат, радостный, встал, приковылял к Are и крепко обнял его, а Хасай предложил:
- В таком случае я с нею немедленно поговорю, если надо, прямо и твердо скажу, что мы ее не ждали. Ре-бенка оставим, вот тебе деньги, вот тебе подарки, по-добру-поздорову уезжай отсюда туда, откуда приеха-ла, в свою вечную мерзлоту! - Х.-х. взорвалась:
- Сдурели вы все, и Хасай первый! - (Это ей только и дозволено...) - Стоит тебе рот раскрыть, как она та-кой скандал поднимет, что вся республика услышит, встанет на ноги и растопчет тебя! И тогда не ей, а тебе, дай только повод четырехглазому, придется топать по вечной мерзлоте!..
Вот здесь-то Хасай произнес свои знаменитые слова, дав Х.-х. полную власть решать будущее Аги:
- Меня к этому делу не примешивай, поступай как знаешь!
И утром Х.-х. обняла гостью и стала ей рисовать кар-тину их будущей жизни с Агой и с ребенком, таким милым, таким симпатичным, просто куколка!.. Х.-х. и выведала (об этом Ага даже не обмолвился), что они не расписаны, но виду не подала, сказала, что это пус-тяки и формальности, Ага и она - муж и жена, и они это, как только подоспеет время, мигом оформят.
- Ты вернешься туда, мы тебя проводим, дадим де-нег, Ага подкрепится, устроим его на работу, а ты по-стараешься расторгнуть контракт. Are пока и жить не-где. К тому времени и он обзаведется домом, и вы начне-те новую жизнь. Тебе с ребенком будет трудно, его оставим здесь, лично у меня и под мою ответствен-ность, ты можешь быть абсолютно спокойна, моя ду-шенька! - И Х.-х. горячо поцеловала гостью, на глаза ее навернулись слезы.
- Ах, как вы страдали!.. Бедный ребенок!.. Я понимаю тебя, ведь я тоже мать!.. Спасибо тебе, сберегла нам и Агу, он рассказывал, и сына.
Как не поверить? Обе они рыдали, и Хуснийэ-ханум вытирала пахучим своим платочком ее слезы. И проводили.
И денег понадавали. Хотели дать много, но Хуснийэ и здесь проявила свой ум: "Столько нельзя, поймет, только на дорогу!.. Остальное пошлем потом!" И подарками осыпали. И расстались.
Как поется в песне: "Ты посмотрела, я посмотрел, ты мне рукой - я тебе рукой, ты подморгнула, я подморг-нул..."
Временно, конечно.
А через месяц вдогонку ей пошло письмо. Ага с помо-щью Хуснийэ сообщал: "Не уберегли мы нашего Али-ка!..- А в конце приписал: - Хуснийэ-ханум говорит, чтобы ты не горевала, мы молодые, и ты родишь нам еще. Наш уговор, она говорит, остается в силе, весной мы тебя ждем". Зима только начиналась.
А еще через некоторое время Ага под диктовку Хус-нийэ написал ей: "Нас связывал ребенок, но его нет. Прости меня, я тебя, честно скажу, не любил. А как без любви жить? Мы с тобой разные..." И послал денег.
"Пиши, если будет нужда, поможем. Привет тебе от Хуснийэ-ханум, она тебя очень любит". Али-Алик действительно рос болезненным и хилым мальчиком, но Хуснийэ-ханум нелегко было упросить Агу вывести на бумаге: "Не уберегли мы сына",- грех на душу брать, когда пишешь о живом, как о мертвом; какой отец даже во спасение свое пожелает заживо хо-ронить сына?.. Хуснийэ-ханум прибегла к маленькой хитрости, чтоб убедить Агу: "А мы обманем рок, ребе-нок долго жить будет". И обманула: чуть ли не с той самой минуты, как Ага отправил письмо, случилось почти чудо, ребенка будто подменили, и он на глазах стал крепнуть.
С той поры много шолларской воды утекло из вечно капавшего медного крана в угловом доме.
Последнее время Хуснийэ при виде родных Хасая вскакивала, будто в седло джиннова коня, и это было связано с тем, что братья признали Рену, установили с нею добрые отношения. И каждого из Бахтияровых, кто попадался на глаза Хуснийэ, она хлестала плетью из колючек. Каждого, но не Мамиша... Может, остере-галась его: он был "пришлый", "чужак", сын Кочевни-цы, не ясно, что выкинуть может. Или уважала: Ма-миш часто помогал ей, так и не научившейся грамоте, в написании всевозможных заявлений и просьб, а когда Хуснийэ оформляла в прошлом году свою персо-нальную пенсию (она была чуть старше Хасая), запол-нил ей анкету, написал с ее слов автобиографию, еще какие-то бумаги переписал, и о пенсии не знала ни од-на душа, даже сын ее Гюльбала. Речь ведь шла о воз-расте, а это тайна пуще государственной.
А Хасай гнал и гнал скакуна, и усталость ему нипочем.
- Все согласились со мной, и Гейбат, и Ага, даже наш Мамиш, хотя помощи моей по-настоящему еще не по-знал, но даст бог!..- Хасай по-родственному подмиг-нул ему. Улыбка красила его лицо, оно вызывало до-верие. И хоть Мамиш не проронил, как Гюльбала, ни слова,- весь вечер говорил лишь Хасай, а братья под-дакивали,- в ряду других имен Хасай назвал Мамиша для весомости, чтоб оттенить, может быть, следующую мысль: - Но вот я смотрю на вас и думаю про себя: от-чего молчит мой сын Гюльбала? Неужели ему сказать нечего? Уж кто-кто, а первым должен был удесяте-рить силу моих слов именно он! - И Гюльбала ви-новат отец, кто его тянул за язык? - был вынужден сказать:
"А я тогда дал себе твердое слово: что бы ни говори-ли - молчать". И он молчал. Даже тогда, когда речь зашла о родной матери. Попробуй кто другой при нем недобро отозваться о матери, такую звонкую пощечи-ну влепит, что весь город услышит!.. Но нет, не дали Гюльбале спокойно усидеть на месте, до конца сдер-жать слово. Кто тянул Хасая за язык? Если бы, ко-нечно, Хасай знал, что ответит сын, разве стал бы при-ставать к нему.
- Пусть льстят твои братья! - сказал Гюльбала.- Противно угождать тебе!
Мамиш насторожился: взгляд у Гюльбалы был точь-в-точь как в те далекие годы... "Я доказал тебе, что ты мразь, и могу делать с тобой все, что захочу! Так?" - "Так",- сказали другие. И Гюльбала стал разрезать бритвой шелковую рубашку Селима из Кре-пости. А потом тот шел и лентами на ветру развева-лась рубашка, "...доказал, что ты мразь!"
- Вот вам и благодарность моего любимого сына! - Дерзость Гюльбалы воспринималась Бахтияровыми привычно: он рос, чувствуя за спиной силу отца, и все переносили на сына свое почтительное отношение к Хасаю. Даже теперь младший Хасаевич - Октай - го-ворил с дядьями требовательно, но к этому примешива-лась и капризность, вызванная тем, что Октай был сыном любимой жены, занимавшей привилегированное положение в семье Бахтияровых.
- Я не виню его, мир так устроен. Одному чем боль-ше помогаешь, тем ненасытнее делается, думает, так и должно быть: ты помогаешь, а он принимает, да еще дуется на тебя, чем-то недоволен. А начнешь злое лицо показывать, льстит, пушинку с тебя сдуть спе-шит, слово в мед макает, чтоб слаще было. Не смотри на меня с такой ненавистью, Гюльбала, я же не враг тебе! И не о тебе речь.
Вошла Рена. Она слышала Хасая. Разве мог умолчать Гюльбала?
- А есть такие: мелют, что на ум взбредет, и филосо-фами ходят!
а ну дай ему еще!
Хасай вот-вот взорвется, Рена к Гюльбале, а не к Ха-саю, с ним управиться легче:
- Прошу, не спорь!
- А что ему спорить? Опустеют карманы, снова к от-цу придет,- заметил Ага.
- Не быть мне Гюльбалой!
- Да ну? Лотерейный выиграл? Клад открыл? Тогда магарыч с меня! Везу всех за город в шашлычную Али-Аббаса!
Кормят быстро и вкусно, сколько бы ни приехало на-роду. С утра и до поздней ночи. Are не подотчетна, хо-тя он и любит иногда посидеть здесь с важным гостем.
- Довольно, Хасай Гюльбалаевич, сколько можно бить по башке "я" да "я"!
За Хасая тут же братья заступились: "Тебе бы радо-ваться, что такого отца имеешь" и "Ай-ай-ай!". Это Ага. Надо же, даже Мамиш повернул к Гюльбале лицо, мол, брось!
а ты меня не слушай, врежь ему! Гюльбала удивленно посмотрел на Мамиша.
- И ты? - И резко отвернулся от Мамиша.
- Не видишь, выпил,- шепнула Рена Хасаю.- О Теймуре говори!
- Ах, Теймур!..- и такая боль, что все умолкли.- Ес-ли и был кто из нашего рода самородком, так это Тей-мур. Весь в покойную мать. Чистый, как горный снег! Как скажет, так и сделает. Лучшим учеником в школе был!
что ж ты умолк?! встань, скажи!
Будто для Гюльбалы говорил, в назидание.
- Сколько книг прочел!..
А Гюльбала всю библиотеку прадеда прочел, все сидя-щие столько не прочли.
- Ушел бы в сорок первом - молчал бы, но в сорок третьем!.. Когда сабля моя резала и острием и ребром!.. Одного моего слова было достаточно, чтоб Теймура оставили. Но все мы, Бахтияровы, упрямы, упрямство и погубило его. "Теймур,- сказал я ему,- ты изъявил желание пойти добровольцем, и баста! Считай, что вы-полнил свой гражданский долг, а теперь отойди в сто-рону и поручи свое дело мне. Сам видел,- говорю ему,- Гейбат без ноги лежит в госпитале, в бывшей твоей школе, и неизвестно, выживет или нет. Ага про-пал без вести, мать больна, уйдешь, сердце ее разо-рвется". И разорвалось, как только пришла черная весть о смерти. И что, вы думаете, он ответил мне? "Нет,-говорит,-у меня денег, чтобы взятку тебе дать, зря не старайся!" Я подумал, что он шутит, рас-хохотался, а он, вижу, всерьез, побелел даже.
- Молодец! Так я и ожидал!,
- Несчастный!..- Ага с сожалением глядел на Гюльбалу, и неизвестно было, к кому относятся его слова - к Теймуру или племяннику. Оказалось, что к Гюльба-ле: - Имеешь ли ты хоть понятие о том, куда шел Теймур? На верную смерть шел! Уцелели ведь чу-дом!
тебе виднее, пророк! в плен - и спасся!
шкуру сохранил!
- "Молодец!" - передразнил он Гюльбалу.- Пороху не нюхал!
Хасай будто не слышал ни сына, ни брата.
- А я смеюсь: "О какой взятке говоришь?" Он молчит, только в глазах, как вот сейчас у Гюльбалы, огонь горит. Кто-то завистливый наговорил, настроил против меня. "Ну зачем ты так, Теймур? - говорю ему.- Ма-му нашу пожалей!" Но скрывать не буду, приносили, умоляли: "Да прикоснусь устами к земле, по которой ступали твои ноги!"-и развязывали полные мешки, высыпали на кровать красные шуршащие тридцатки. И что выгадал Теймур?!
- Ты все выгодой меришь.
И чего в бой лез Гюльбала?
А Хасай не поддавался - сын, чужих нет, пусть себе тешится; да и станет он сердце перегружать, спорить на ночь глядя.
- Чем же мерить, светик мой? - Не хотел, а сказал.
- Теймур тебе говорил.
- А ты свидетелем был? - Снова не хотел, но выпа-лил.
- И не я один!
- Ай какой ты умница!
- Ну что вы спорите? Что вы не остановите их? Ага?
Гейбат? Хоть ты, Мамиш?
и не подумаю! пусть влепит ему, отцу род-ному!
А Хасай дразнил:
- Так чем же?
- Сам знаешь!
- А еще говорят, сын у меня неудачник! Да я такого сына на дюжину иных умников не променяю! Люблю, когда сын о совести толкует: и нас воспитывает, и сам воспитывается!
- Вот-вот! - Гейбат повернул могучий затылок к Гюльбале, будто не ему говорил: - Любителю таких пламенных речей не пристало с помощью отца коопе-ративную квартиру строить, это раз, пышную свадьбу играть за его же счет...
но первым женился все же Хасай!
"Отец породниться хотел с большим человеком, вот и сосватал мне его дочку, а потом локти кусал, когда то-го с треском сняли..." Гейбат методично - какая па-мять! - перечисляет:
- ...устраиваться на новую работу, когда гонят со ста-рой, опять же с помощью отца! - Гейбат доволен, то на Хасая смотрит, то на Агу, а те и без Гейбата все это знают.
- Точка! Теперь точка!
На Гюльбалу даже непохоже - чего кипит?
Ага зевнул.
- Когда сыт, и пошуметь можно, даже полезно.
- Что вы три брата на одного набросились? Ведь правду Гюльбала говорит!
Ренины слова - сигнал к прекращению: "Видите же, человек выпил, оставьте его в покое!"
- Я молчу, Рена-ханум!
- И я на кизил перехожу! - Ага придвинул к себе ва-зу на высокой тонкой ножке.
Рена дружит с женой Гюльбалы, и тесть его еще в си-ле, никому и не приснится, что придет день, и Хуснийэ позовет Мамиша: "Мамиш! Мамиш!"
Вытираясь полотенцем, Мамиш спешит к Хуснийэ-ха-нум.
"Что случилось?" А Хуснийэ держит газету. "Вот!" "Что?"
"Здесь же о тесте Гюльбалы! Не знаешь?! Вчера на пленуме говорили, Хасай рассказывал! - Раньше был "наш родной брат", а теперь "тесть Гюльбалы"! Най-ди это место!" - Взяла у него полотенце, сунула в ру-ки газету. И Мамиш пробегает ее, шепчете "...прирост промышленного производства... ускорение темпов нефтяного... повышение эффективности... при активной поддержке..."
"Не здесь, не здесь! - Хуснийэ надела очки и тычет в середину газеты.Здесь ищи!"
"...усилить борьбу с проявлениями собственничества и мелкобуржуазного индивидуализма..." "Дальше, дальше!"
"...сигналы трудящихся о злоупотреблениях..." "Вот, вот!"
читала ведь сама, чего же меня заставляешь!
"...и лично..." "Это о тесте!"
"...в деле подбора и расстановки кадров... бесконтроль-ность..."
"Говорила я ему!"
"...беспринципность, порождающая обстановку безот-ветственности..." "Так, так", "...безнаказанность..." "А ну-ка покажи! - Мамиш показывает, и она вчитывается: - "Без-на-ка-зан-ность". Ай-ай-ай! И мы по-роднились с ним! Я такие подарки им понесла на обру-чение!..- Смотрит на Мамиша, и за стеклами удивлен-ные глаза.- Ай-ай-ай!" Но это было потом...
А Хасаю, раз Рена говорит, что Гюльбала прав, ей вид-нее, чего ради портить кровь на ночь глядя? Сын ведь, не чужой, поспорили, и хватит!
- Я расскажу вам занятную историю о красных три-дцатках! Однажды в разгар веселья, это было в том же сорок третьем, к нам постучались. Смотрю, стоит щупленький мужчина, а в руках незачехленный тар держит, весь инкрустированный перламутром. Вспо-минаю, что где-то до войны слушал его игру, мастер-виртуоз, бедняга умер недавно... Пришел, говорит, уве-селить вашу компанию! Я его приглашаю, радуясь удаче... Но Гюльбала вскочил.
- Нет, не удастся тебе заставить меня молчать! - И палец, словно револьверное дуло, на Агу и Гейбата: - И тебе я готов ответить, и тебе! В тот же миг - надо же, чтоб так совпало! - одна из ярких, похожих на свечу ламп в люстре, щелкнув, по-гасла, и все три брата, не сговариваясь, разом залились хохотом, и даже Мамиш не сдержал смеха: смешно вышло, что совпали и вспышка Гюльбалы, и щелчок лампы - казалось, и она испугалась его угрозы. Лишь Рена с беспокойством взглянула на перегоревшую лам-пу - где она найдет такую свечеобразную? Гюльбала растерянно, ничего не понимая, уставился на Мамиша и, видя, что и он смеется, часто-часто за-моргал густыми ресницами, изумленно обвел глазами сидящих и, не говоря ни слова, сел, опустил голову. Кажется, он не слышал даже, как треснула лампа, не заметил, что погасла она, одна из дюжины. И все тут же замерли, оборвали смех - из глаз Гюль-балы крупными каплями на белую скатерть капали слезы. В нежданно наступившей тишине раздался тон-кий голосок Октая:
- Брат плачет.
Глаза Рены округлились, лицо побелело, пошло крас-ными пятнами. Она сорвалась с места и выскочила из комнаты.
И Хасай первым заговорил. Он поднялся, обошел стол и, подойдя к Гюльбале, положил руку ему на спину.
Сказал громко, так, чтобы и Рена слышала - ее замешательство было неожиданным и он почувствовал себя виноватым перед нею:
- Да я изрежу на куски любого, кто осмелится косо взглянуть на моего сына, ранить его сердце! Не по-смотрю, брат он мне или кто еще!.. Глаза Хасая повлажнели. "Как же это мы, а?..- говорил его взгляд.- Что же мы, звери? Своего сына, а?.."
- Рена! Рена! - громко позвал он. И Ага не ожидал, губы его улыбаются, а в глазах за-стыл страх. Гюльбала - и слезы! И Хасай вот-вот рас-плачется. Гейбат не понимал, что случилось,- хохотать еще, а хохот клокочет в горле, или бросаться на защиту Гюльбалы, ведь обидели племянника! И Мамишу еще ни разу не доводилось видеть плачу-щего Гюльбалу, он этого не помнит... Упали, прыгая на ходу с трамвая, больно очень, обидно, что брюки у ко-лен порвались, Мамиш не хочет плакать, а слезы льют-ся и льются, а Гюльбале хоть бы что. И Хасай ремнем его при Мамише, губы злые - раз, два,- Гюльбала от-бегает, а ремень достает его спину.
больно! не надо!
Мамиш вот-вот разрыдается, а Гюльбала терпит. И нет слез. Будто отец не его ремнем: "Вот тебе! Вот тебе!.."
стой! умрет!
И вдруг Хасая осенило - он нашел выход из этой си-туации и для себя, и для Гюльбалы, и для всех.
- Вы думаете, мне легко? Как тут не заплакать? А сколько слез пролил я во сне? Какого брата я ли-шился! Какого дяди...
Гюльбала порывисто скинул руку отца и вскочил из-за стола. Поднимаясь, он то ли издал какой-то возглас, то ли прохрипел; будто от резкой волны, Хасай кач-нулся и отпрянул, Мамиш втянул голову в плечи, хотя никто и не собирался его бить, Ага и Гейбат заерзали, заметались, словно Гюльбала бросил гранату, и она вот-вот разорвется. Оправившись от мгновенного ис-пуга, Хасай вдогонку Гюльбале:
- Стой! Вернись!
Дверь с шумом захлопнулась.
На зов Хасая откликнулся тихий молчаливый парень, который ничем не выдавал своего здесь присутствия; смуглолицый голубоглазый старший сын Аги, память трудных тех лет, Али-Алик выбежал за Гюльбалой; то ли догнать и вернуть, то ли уйти вместе с ним.
Али моложе Мамиша и Гюльбалы и отличается от "коренных" Бахтияровых и цветом глаз и прямыми каштановыми волосами. Никто не вернулся - ни Гюльбала, ни Алик.
- Свои и повздорят и помирятся! - Хасай не мог се-бе простить минутной слабости и, выведенный из рав-новесия, трудно обретал прежнюю уверенность.Рена-ханум, куда ты ушла, тут у нас чаи остыли, зава-ривай новый. И братья закивали.
- Дури у него много в голове, особенно как выпьет. Хасай нагнулся к столу и шепнул братьям:
- У Рены такая хрупкая душа...- И озирается на Ма-миша: извини, мол, ты этого не знаешь, не успел уз-нать.- Чуть что не так, всю себя изводит. С Мамишем творилось непонятное: зря поддался об-щему смеху, это его смех потряс Гюльбалу - и ты с ними?!