Послеобеденное заседание. М-р Гриффит-Джоунс зачитал телеграмму президента Рузвельта от 24 августа 1939 года, адресованную Гитлеру, в которой президент США вновь призывал к переговорам ради избежания войны: «Ответа на свое апрельское прошлогоднее послание я так и не получил; однако, твердо осознавая, что дело мира во всем мире является самым важным из всех существующих приоритетов человечества, я вновь обращаюсь к вам в надежде на то, что угроза войны и связанные с ней людские беды еще могут быть устранены». Президент США вновь настоятельно призвал Гитлера к переговорам. И снова не получил от него ответа на свое послание.
25 августа Рузвельт выступил еще с одним посланием: «В своем ответе на мое послание президент Польши заверил меня, что правительство Польши преисполнено решимости на основе перечисленных в моем послании принципов обсудить все спорные вопросы, возникшие между Польской республикой и Германским рейхом, на переговорах или на основах взаимных уступок. Еще остается возможность уберечь бесчисленные человеческие жизни, еще есть надежда для создания нациями и народами нынешнего мира основ для добрососедского сосуществования, при условии, что Вы лично и Имперское правительство готовы к избранию пути мирного урегулирования по примеру польского правительства. Весь мир взывает к тому, что и Германия изберет именно этот путь…»
М-р Гриффит-Джоунс обратился к суду с такими словами: «Но, господин председательствующий, Германия не пожелала пойти этим путем; не пожелала и принять во внимание предостережения Папы Римского, изложенные в следующих документах!» 31 августа Римский Папа писал: «Папа не спешит расстаться с надеждой на то, что забрезжившая вдалеке перспектива переговоров может привести с справедливому и мирному решению, о котором вот уже столько времени молит весь мир».
Но все призывы оказались тщетными. Гитлер уже принял решение – война должна начаться еще при его жизни. И пока Гитлер, Риббентроп и Геринг разыгрывали фарс псевдопереговоров, вермахт нанес удар.
Тюрьма. Вечер
Камера Йодля. Во время обеда мне бросилось в глаза, что Йодль сидит отдельно от Кейтеля, и вечером я решил навестить его. Сначала темой нашей беседы было сегодняшнее представление доказательств. Йодль внешне оставался спокоен, однако чувствовалось, что он окончательно избавился от иллюзий.
– Сознание того, что нас предали, куда горше всякого поражения. Я сражался в этой войне с верой в неизбежность этой войны, защищая свое отечество. А то, что Гитлер действительно все запланировал заранее и отклонил все мирные инициативы… Теперь легко говорить… Но знай я об этом тогда, результатом бы стал кошмарный конфликт совести и чувства долга. Может быть, и к лучшему, что я ни о чем не знал. Так я хотя бы сражался в твердой убежденности своей правоты. Есть кое-что, чего никак не совместишь с честью офицера.
– Например, злодейское убийство… – вставил я.
Помедлив пару секунд, Йодль спокойно ответил:
– Разумеется, такого в рамки офицерской чести не втиснуть. Кейтель говорил мне, что Жиро постоянно находился под контролем и что дело потом было передано в ведение РСХА – но ни слова об этом зверском убийстве! Нет, тут уже о чести офицера и речи быть не может! Но такое случается в военной истории – как вы помните, мы заявили, что царя Болгарии отравили. Но я никогда бы не мог подумать, что мы могли и нашего собственного генерала…
Не договорив, Кейтель уставился в пол.
– Я заметил, вы больше не сидите за командирским столом, – бросил я как бы ненароком.
– Так и вы заметили? – Снова Кейтель попытался не встретиться со мной взглядом.
– Только сегодня.
– Ну да, я не из тех, кто привык бить лежачего – в особенности если мы с ним в одной лодке. И Штрейхер – не исключение. (Эта беседа ликвидировала все сомнения в том, что Кейтель утратил авторитет даже в группировке военных, и даже Йодль решил втихомолку отпихнуть его от себя.)
8—9 декабря. Тюрьма. Выходные дни
Камера Геринга. Геринг осведомился о ходе событий с назначением генерала Мак-Нарни на должность командующего вооруженными силами США в Европе, в явной надежде заглянуть за кулисы, поскольку понимал, что с уходом генерала Дэнована он теряет и своего защитника (в особенности после пресловутого вырванного из контекста выражения «достойная почета каста солдат», которое «Арми энд нэйви джорнэл» связал с уходом с должности Дэнована). Я ответил, что вообще неизвестно, кто такой генерал Мак-Нарни.
Геринг: – Генерал Мак-Нарни совершил одну великую ошибку, заявив о том, что всех нацистов и их пособников следует превратить в обычных рабочих. Это только подогнало бы страну к коммунизму.
Я возразил, что мне это не совсем понятно, но коль мы уж хотим искоренить национал-социализм, сеявший разрушения в Европе и в самой Германии, то следует научить и немецкий народ жить в мире со своими соседями согласно демократическим принципам.
– Но демократия неприемлема для немецкого народа! – убежденно ответствовал Геринг. – Они просто поубивают друг друга в припадке ненависти – эти лицемеры. Я рад, что мне уже не придется оказаться там, за стенами этой тюрьмы, где каждый пытается сохранить лицо и спасти собственную башку, обвиняя теперь, когда мы потерпели такое поражение, партию. Возьмите, к примеру, этого фотографа Гофмана. Я в газете увидел его снимок с подписью, что он занимается тем, что отыскивает фотографии, содержащие доказательства против нас. И вспоминаю, сколько же он в свое время получил за снимки одного только меня. Не хочу завышать эту цифру, но это, самое малое, – 1 миллион рейхсмарок, при прибыли, скажем, 5 пфеннигов с одного фотоснимка. А теперь он ищет снимки, которые обличают меня! Нет, все это без толку – никакая демократия в Германии невозможна. Люди слишком эгоистичны и враждебны – не переносят друг друга. Разве может демократия функционировать при 75 политических партиях?
Позже Геринг заметил: – Знаете, а Гесс ненормален. Может, память к нему и вернулась, ладно, но он до сих пор одержим манией преследования. Он все время говорит о какой-то там машине, которая встроена под полом его камеры, чтобы своим гулом довести его до сумасшествия. Я сказал ему, что я слышу такой шум и у себя в камере. А он продолжает стоять на своем. Я даже всего и не припомню, что он болтает… Выходит – если кофе слишком горяч, он считает, что его хотят ошпарить, если остыл – значит, специально действуют ему на нервы. Хотя вообще-то он такого не говорил, но все равно нечто подобное приходилось от него слышать!
– Трудновато вам приходится поддерживать всю вашу группировку в постоянной боеготовности? – как бы между прочим заметил я.
– Да, приходится следить даже за тем, чтобы они друг другу глотки не перегрызли.
– Ну, что касается доказательств, то материал собран убийственный, вы не находите?
Геринг ушел от прямого ответа:
– Разумеется, не дело обвинителя подыскивать для нас оправдание. Это уж наша забота. Но есть много такого, что они сознательно игнорируют – например, то, как способен видоизмениться приказ, миновав всю исполнительную цепочку. Как уполномоченный по вопросам выполнения четырехлетнего плана я, к примеру, распорядился, чтобы оплата труда иностранных рабочих ничем не отличалась бы от оплаты труда немецких рабочих, но обязал взимать с иностранных рабочих больший налог. И министерство финансов издает соответствующую директиву, эта директива направляется потом в министерство труда… в конце концов, выходит так, что иностранные рабочие выплачивают чуть ли не три четверти своей зарплаты в виде налогов. Я и возразил, что, мол, не должны же иностранные рабочие умирать с голоду.
Я молчал, и Геринг понимал, что уходит от прямого ответа на мой вопрос. Наконец, он все же удосужился ответить мне:
– Я пока что не в состоянии все это оценить. Неужели вы полагаете, что я мог бы всерьез принять того, кто пришел бы однажды ко мне и рассказал о живых людях вместо подопытных кроликов, которых доводили до переохлаждения? Или о том, как людей заставляли рыть для себя могилы, в которые потом их бросали тысячами? Я бы сказал ему: «Отвяжись со своим бредом!»
Он разыграл этот диалог настолько убедительно, что я невольно спросил себя, не имел ли он место в действительности.
– Это просто слишком уж невероятно, чтобы поверить! Если отнять несколько нулей от тех цифр, что приводились в передачах зарубежных радиостанций, тогда, вероятно, в это еще можно было поверить. Но – Бог мой! – это же проклятье какое-то! Такого просто не могло быть. И я просто отметал все – как вражескую пропаганду.
Здесь Геринга призвал к себе его защитник.
Вечером капеллан Гереке рассказал мне, что Геринг высказал пожелание участвовать в богослужении, чтобы угодить капеллану.
– Понимаете, если я, как старший группы, появлюсь в часовне, остальные тоже последуют моему примеру.
Камера Франка. В дополнение к разговорам Франка самого с собой: «Сколько же лет нам – сколько лет Европе – сколько лет Германии… Знаете, а варварство, по-видимому, отличительная черта немца. Иначе откуда бы взялись эти приспешники Гиммлера, готовые выполнить любой его приказ? И потом, меня приводит в ужас мысль, что, возможно, Гитлер представлял собой лишь некую промежуточную ступень в развитии нового, антигуманного типа, обреченного на саморазрушение. С Европой покончено. А Гитлер заявил: “Война начнется еще при моей жизни”. Вот так – один безумец – и миллион отправлены на тот свет!.. Смерть – самая милостивая форма жизни. Я абсолютно свыкся с этой мыслью».
Затем Франк обратился к доказательствам, предъявленным в течение последних дней, свидетельствующих о том, как Чемберлен, Даладье, Рузвельт и Папа Римский убеждали Гитлера не нападать на Польшу. «Нет такого человеческого существа, которого бы эти послания оставили равнодушным. Как с точки зрения психологии вы можете объяснить такую степень бесчувственности? Можно ли вообще говорить о таком человеке, как способном на какие-то человеческие чувства? Что же это за напасть для Германии! Что за напасть для целого мира! И они еще называют его тонко чувствующим. Да любой тонко чувствующий человек никогда бы не остался равнодушным к подобным увещеваниям. Освальд Шпенглер сказал мне в 1933 году: “Все продлится 10 лет – и против Германии встанет фронт, а потом Германия, стоявшая во главе подъема западной цивилизации, станет провозвестником заката этой цивилизации”». Далее Франк утверждал, что Освальд Шпенглер, Рихард Штраус, Макс Вебер и другие немецкие интеллектуалы были его добрыми друзьями. «Воспоминания о них я возьму с собой в могилу».
В завершение нашей беседы Франк снова вернулся к теме своей личной виновности: «Всех нас погубил яд тщеславия, всех, и меня в том числе. Не передавайте мои слова остальным. Я сам скажу об этом на процессе, только по-другому».
Камера Риббентропа. Риббентроп вернулся к теме, больше всего его волновавшей – к отягчающим его вину доказательствам, приведенным в течение двух последних недель. Его беспокоили показания Лахузена, который процитировал его резкие антисемитские высказывания в поддержку проводимой Гитлером политики.
– Что касается этого еврейского вопроса, то я никогда бы не смог произнести того, что он мне приписывает – в первые годы я даже пытался сблизить евреев из других стран с Гитлером. Лично я всегда считал антисемитскую политику безумием. Разумеется, на людях я был вынужден всегда и во всем поддерживать Гитлера. Но подобные утверждения – это исключено. Разумеется, я отношусь к числу самых верных его соратников. Такое вам понять нелегко. Фюрер представлял собой невероятно притягательную личность. Осмыслить это невозможно, то есть это надо почувствовать самому. Знаете, даже теперь, семь месяцев спустя после его гибели мне так и не удается окончательно избавиться от его влияния. Не было человека, которого ему бы не удалось околдовать. Даже если самые известные представители интеллектуальной элиты собирались на дискуссии, они без всякого преувеличения на какое-то время переставали существовать, осененные этой духовной силой личности Гитлера. Даже на переговорах перед заключением Мюнхенского соглашения и Даладье, и Чемберлен не устояли перед его обаянием.
– На самом деле?
– Да, конечно, – я сам был тому свидетелем.
Риббентроп поведал мне затем, что, вероятнее всего, решения о проведении в жизнь тех или иных мер антисемитского характера принимались им под влиянием Гиммлера и Геббельса.
– Знаете, в последние два года стало невозможно даже заговорить на эту тему с Гитлером. Я рассказывал вам, как меня в 1944 году поставили в известность о том, что творилось в Майданеке и как он ответил мне, что это, дескать, вас не касается – это касается лишь его самого и Гиммлера.
– Неужели всего этого мало, чтобы доказать всему миру, что он – отпетый головорез?
Риббентроп покачал головой и невольно воздел вверх руки – жест беспомощности. После тягостной паузы он не совсем внятно пробормотал:
– Этот массовый психоз не пощадил никого из нас – так мне сказал мой адвокат.
10 декабря. Операция «Барбаросса»
Утреннее заседание. М-р Олдермен на основании документов представил доказательства, что решение о развязывании агрессивной войны против России было принято не позднее 18 декабря 1940 года и получило кодовое название «Операция “Барбаросса”». Директива Гитлера гласила: «Германский вермахт должен быть готов к тому, чтобы еще до завершения войны с Англией в результате непродолжительной кампании сокрушить Советскую Россию… Подготовку, которая потребует значительного времени – если ничего не изменится, – следует начать уже сейчас и завершить до 15 мая 1941 года… На соблюдение необходимых мер секретности разработки плана нападения следует обратить особое внимание».
Вышеупомянутая директива была подписана лично Гитлером, а также Кейтелем и Йодлем. Другой документ послужил доказательством участия в планировании этой операции в течение последующих месяцев Редера и Геринга. Даже расовый теоретик усмотрел возможность для воплощения своих тезисов в жизнь. За два месяца до нападения им были разработаны свои собственные планы, согласно которым оккупированные территории России должны были стать жизненным пространством для немцев. Именно он назначил себя имперским комиссаром для осуществления централизованного контроля над восточными областями.
Обеденный перерыв. Когда обвиняемые уже стали собираться в столовую, Розенберг, обратившись ко мне, заметил:
– Вот подождите – пройдет 20 лет, и вам придется заниматься тем же! Вам от этой проблемы не уйти!
Встав в очередь, Фриче затронул тему переселения в восточных областях:
– Волосы встают дыбом, когда сознаешь, как эти дилетанты-теоретики обращались с населением, будто пешки на шахматной доске переставляли.
Съев свой обед, Розенберг подошел ко мне, желая продолжить беседу. Но не успели мы ее начать, как Геринг, стремившийся все разговоры держать под своим контролем, проявляя при этом агрессивность, выкрикнул через всю столовую:
– Разумеется, мы стремились подорвать этот российский блок! А теперь это предстоит сделать вам!
Мы подошли к нему, и я высказал следующее:
– Может быть, именно в этом и состоит ваша основная ошибка.
Когда Фриче и кое-кто из остальных обвиняемых дали понять, что не разделяют точку зрения Геринга, он решил прибегнуть к своему излюбленному приему – замешанному на цинизме юмору:
– Ладно, следующими, с кем вам придется разбираться, будут русские. Мне будет приятно поглядеть, как вы разделаетесь с ними. Мне-то, конечно же, все равно, откуда я буду за этим наблюдать – с небес или из другого места!
И разразился своим обычным смехом. Кое-кто из его группировки из солидарности тоже вполголоса рассмеялся.
Позже Фриче сказал мне:
– Я всегда говорил, что мы лишь на 50 процентов повинны в войне с западными державами, потому что этот Версальский договор сыграл очень большую роль. Но за войну на Востоке мы несем ответственность на все 100 процентов. Эта война была бесчеловечной, беспардонной и безосновательной!
После того как все обвиняемые снова вернулись на скамью подсудимых, Келли впервые ввел в зал заседаний Кальтенбруннера. На скамью подсудимых будто холодом повеяло, как от внезапного сквозняка.
Судя по всему, Кальтенбруннер, ожидая, что его встретят как важную особу, сразу же перешел к приветствиям своих подельников. Йодль, ближе всех сидевший ко входу, все же сумел заставить себя подать ему руку. Но остальные продолжали демонстративно смотреть в сторону. Я усадил его в первом ряду между Кейтелем и Розенбергом. На лицах обоих соседей Кальтенбруннера отразилось недовольство, казалось, их занимало нечто совсем другое.
Кальтенбруннер попытался завязать разговор, но они сделали вид, что не слышат его.
Кейтель наклонился ко мне и попросил передать от него привет майору Келли – явно выбрав благовидный предлог начать со мной разговор и избежать пытки общения с Кальтенбруннером.
Франк со скрежетом зубовным уткнулся носом в какую-то книгу. Когда я оказался возле него, он, кивнув в сторону Кальтенбруннера, произнес:
– Присмотритесь к его голове. Любопытно, не правда ли?
После нескольких минут столь холодного приема Кальтенбруннер, с трудом взволнованно сглотнув, принялся тереть указательным пальцем глаз.
После того как его адвокат, покончив с обедом, вернулся, Кальтенбруннер протянул ему руку для приветствия, однако защитник демонстративно заложил руки за спину. В разговоре со своим подзащитным адвокат Кальтенбруннера держался вполне дружелюбно, но вот руки подать ему не посмел.
Геринг с явным неодобрением взирал на происходящее – внимание всех фоторепортеров и корреспондентов было приковано к особе Кальтенбруннера. По-видимому, теперь их искренний интерес переместился с некритичного юмора Геринга к неприятнейшей теме изуверств, творимых в концентрационных лагерях.
– Почему его понадобилось притащить сюда именно сегодня? – мрачно осведомился Геринг.
– Сегодня он впервые хорошо чувствует себя после приступа, – пояснил я.
– Что говорят врачи? Он здоров?
– Вполне здоров для участия в процессе.
– Но если уж он здоров, то я тогда – атлант, никак не меньше. Не вижу причин для сегодняшней доставки его сюда.
Геринг продолжал наблюдение за репортерами, фотографировавшими новичка, обводя взглядом зал заседаний, чтобы оценить реакцию присутствовавших.
Послеобеденное заседание. М-р Олдермен продолжал изложение того, как Риббентроп выступил с предложением к партнерам по «оси» присоединиться к Германии в деле воплощения в жизнь идей «нового порядка» и объявить союзным державам войну. Результатом стало вероломное нападение Италии на Францию и Японии на США. Риббентроп бомбардировал Японию требованиями немедленно вступить в войну с Советским Союзом, но та все же не рискнула пойти на такой безрассудный шаг.
11 декабря. Национал-социалистические документальные фильмы
Утреннее заседание. Демонстрация нацистских фильмов на тему их прихода к власти вызвала у обвиняемых волну положительных ностальгических воспоминаний о былых днях и событиях – речах Гитлера, Геббельса, Гесса, Розенберга; на экране мелькали кадры, свидетельствовавшие о росте мощи вермахта, о ликвидации безработицы, военных парадов, звучали вопли «Зиг хайль!» и так далее.
Кадры нацистской хроники, изображавшие возрождение германской мощи после прихода Гитлера к власти, выжали слезу умиления даже у Шахта. После он задал мне вопрос:
– Что дурного можно увидеть в ликвидации безработицы?
Фриче признался:
– У меня хотя бы есть чувство удовлетворенности от осознания того, что в один прекрасный день родилась Германия, во славу которой можно было и вкалывать – до 1938 года.
Франка очень тронули кадры, но они же вызвали и муки. В перерыве он попытался что-то шепнуть мне, так, чтобы это не услышали остальные.
– Смех Божий? – переспросил я.
– Да, да. И этого человека немецкий народ возвысил до божества!
Далее на экране мелькали кадры, показывавшие, как Гитлер сооружал и запускал в действие военную машину. Когда в кадрах впервые замелькали самолеты, Дёниц хихикнул:
– Ого! Летчики!
Геринг, наклонившись вперед, шепнул ему:
– Тише! Помолчите!
Чуть позже, когда стали показывать и военно-морские парады, Дёниц произнес:
– Все видят, что они – лучшие из лучших!
– Неплохо, неплохо, – расщедрился на признание Геринг.
Затем пошли кадры заседания рейхстага, на котором депутаты разразились смехом после зачтения обращения Рузвельта, в котором президент США призывал к миру. Геринг рассмеялся и в этот раз – но уже сидя на скамье подсудимых.
Обеденный перерыв. Голос и образ Гитлера лишили Риббентропа разума. Бывший министр иностранных дел Германии рыдал, как ребенок, будто вдруг увидев восставшего из могилы горячо любимого родителя.
– Неужели вы не ощущаете беспримерного величия этого человека? Не замечаете, как он просто опрокидывал навзничь любого? Не знаю, способны ли вы это почувствовать, но мы-то уж чувствовали. Потрясающе!
Я заметил Гессу, что его, как и весь немецкий народ в те дни, переполнял восторг.
– Да, этого нельзя отрицать, – с ухмылкой ответил он.
– А теперь все по-другому, верно?
– О, это всего лишь промежуточный период – подождите лет 20.
Перед этим Геринг в разговоре с Гессом сказал, что убежден в том, что немецкий народ снова поднимется – его ничто не способно удержать.
К Герингу вернулось кое-что от его былой несгибаемой уверенности. Он высказал мнение, что эти кадры так вдохновляют, что теперь даже сам главный обвинитель Джексон наверняка жалеет, что не вступил в партию. Я заметил, что пресловутый смех в рейхстаге по поводу мирных инициатив Рузвельта дороговато обошелся Германии – гибелью и разрушением.
– Но это действительно было смешно, – не согласился Геринг. – Какой смысл для нас было завоевывать Палестину?[8]
Тут и я не сдержался.
Послеобеденное заседание. Демонстрация нацистской хроники продолжалась. Кадры войны и первых побед. (Генералы и адмиралы явно в ударе – это их единственный повод упиваться победой. Когда стали показывать инициаторов покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, Геринг и Риббентроп шепотом стали комментировать Гессу – дескать, вот, присмотрись к ним как следует – вот изменники, стремившиеся погубить нашего фюрера.)
Тюрьма. Вечер
Камера Геринга. Геринг продолжал пребывать в приподнятом настроении, когда вечером мы вместе с Келли зашли в его камеру.
– Я сумел сэкономить массу энергии представителям обвинения, – сообщил он. – Вам нет нужды показывать фильмы и зачитывать документы, чтобы доказать, что мы действительно вооружались для войны. Разумеется, вооружались! Да я лично вооружил Германию до зубов! Жаль вот только, что этого оказалось мало! Надо было больше. Конечно же все эти ваши договоры (но это так, между нами) были для меня не ценнее пипифакса. Разумеется, я стремился сделать Германию великой! Если это получалось мирным путем, ладно, если же нет, то и это меня устраивало!!! А мои планы относительно Англии были куда солиднее, чем они теперь считают.
Дождитесь, пока мне предоставят слово, мне есть что сказать им. Хотелось бы взглянуть на их физиономии! В 1939 году я не хотел войны с Россией, но, разумеется, готов был напасть на них до того, как они бросятся на нас, что так или иначе произошло бы если не в 1943 году, так в 1944-м.
Геринг с видимым удовольствием продолжал свой непринужденный монолог.
– Когда они сказали мне, что я, как только создам люфтваффе, начну военные игрища, я им ответил, что уж, конечно, не стану во главе пансиона для благородных девиц. Я вступил в партию – именно потому вступил, что она была революционной, а не из-за этого идеологического хлама. Другим партиям приходилось совершать революции, подумал я, почему бы и мне не поучаствовать. И что мне понравилось, так это, что только у нацистской партии хватило мужества заявить: «К чертям собачьим этот Версаль!» А другие перед ним пресмыкались. Вот что мне импонировало!
Конечно, Гитлер был рад заполучить меня – я пользовался авторитетом среди молодого офицерства Первой мировой. В конце концов, я командовал этими «воздушными трюкачами», что для партии огромный плюс. Конечно, я скажу, что меня не пугала и не отвращала война, если это во благо возрождения германской мощи. Но мне больше всего хотелось бы защитить себя только по одному пункту, поскольку он задевает мою честь – я никогда не отдал ни одного приказа на проведение этих позорных актов.
Камера Риббентропа. Риббентроп до сих пор чуть не плакал и спросил меня, не ощутил ли я исходившую с экрана необоримую силу личности Гитлера. Я признался ему, что ничего подобного не ощутил. Риббентроп заявил, что он снова подпал под гипнотическое обаяние образа фюрера.
– Знаете, если бы Гитлер сейчас зашел ко мне вот в эту камеру и сказал бы: «Сделай это!», то я даже после всего, что мне довелось узнать, все равно повиновался бы ему. Разве это не удивительно? Неужели вы и правда не чувствуете этой его невероятной притягательной силы?
25 августа Рузвельт выступил еще с одним посланием: «В своем ответе на мое послание президент Польши заверил меня, что правительство Польши преисполнено решимости на основе перечисленных в моем послании принципов обсудить все спорные вопросы, возникшие между Польской республикой и Германским рейхом, на переговорах или на основах взаимных уступок. Еще остается возможность уберечь бесчисленные человеческие жизни, еще есть надежда для создания нациями и народами нынешнего мира основ для добрососедского сосуществования, при условии, что Вы лично и Имперское правительство готовы к избранию пути мирного урегулирования по примеру польского правительства. Весь мир взывает к тому, что и Германия изберет именно этот путь…»
М-р Гриффит-Джоунс обратился к суду с такими словами: «Но, господин председательствующий, Германия не пожелала пойти этим путем; не пожелала и принять во внимание предостережения Папы Римского, изложенные в следующих документах!» 31 августа Римский Папа писал: «Папа не спешит расстаться с надеждой на то, что забрезжившая вдалеке перспектива переговоров может привести с справедливому и мирному решению, о котором вот уже столько времени молит весь мир».
Но все призывы оказались тщетными. Гитлер уже принял решение – война должна начаться еще при его жизни. И пока Гитлер, Риббентроп и Геринг разыгрывали фарс псевдопереговоров, вермахт нанес удар.
Тюрьма. Вечер
Камера Йодля. Во время обеда мне бросилось в глаза, что Йодль сидит отдельно от Кейтеля, и вечером я решил навестить его. Сначала темой нашей беседы было сегодняшнее представление доказательств. Йодль внешне оставался спокоен, однако чувствовалось, что он окончательно избавился от иллюзий.
– Сознание того, что нас предали, куда горше всякого поражения. Я сражался в этой войне с верой в неизбежность этой войны, защищая свое отечество. А то, что Гитлер действительно все запланировал заранее и отклонил все мирные инициативы… Теперь легко говорить… Но знай я об этом тогда, результатом бы стал кошмарный конфликт совести и чувства долга. Может быть, и к лучшему, что я ни о чем не знал. Так я хотя бы сражался в твердой убежденности своей правоты. Есть кое-что, чего никак не совместишь с честью офицера.
– Например, злодейское убийство… – вставил я.
Помедлив пару секунд, Йодль спокойно ответил:
– Разумеется, такого в рамки офицерской чести не втиснуть. Кейтель говорил мне, что Жиро постоянно находился под контролем и что дело потом было передано в ведение РСХА – но ни слова об этом зверском убийстве! Нет, тут уже о чести офицера и речи быть не может! Но такое случается в военной истории – как вы помните, мы заявили, что царя Болгарии отравили. Но я никогда бы не мог подумать, что мы могли и нашего собственного генерала…
Не договорив, Кейтель уставился в пол.
– Я заметил, вы больше не сидите за командирским столом, – бросил я как бы ненароком.
– Так и вы заметили? – Снова Кейтель попытался не встретиться со мной взглядом.
– Только сегодня.
– Ну да, я не из тех, кто привык бить лежачего – в особенности если мы с ним в одной лодке. И Штрейхер – не исключение. (Эта беседа ликвидировала все сомнения в том, что Кейтель утратил авторитет даже в группировке военных, и даже Йодль решил втихомолку отпихнуть его от себя.)
8—9 декабря. Тюрьма. Выходные дни
Камера Геринга. Геринг осведомился о ходе событий с назначением генерала Мак-Нарни на должность командующего вооруженными силами США в Европе, в явной надежде заглянуть за кулисы, поскольку понимал, что с уходом генерала Дэнована он теряет и своего защитника (в особенности после пресловутого вырванного из контекста выражения «достойная почета каста солдат», которое «Арми энд нэйви джорнэл» связал с уходом с должности Дэнована). Я ответил, что вообще неизвестно, кто такой генерал Мак-Нарни.
Геринг: – Генерал Мак-Нарни совершил одну великую ошибку, заявив о том, что всех нацистов и их пособников следует превратить в обычных рабочих. Это только подогнало бы страну к коммунизму.
Я возразил, что мне это не совсем понятно, но коль мы уж хотим искоренить национал-социализм, сеявший разрушения в Европе и в самой Германии, то следует научить и немецкий народ жить в мире со своими соседями согласно демократическим принципам.
– Но демократия неприемлема для немецкого народа! – убежденно ответствовал Геринг. – Они просто поубивают друг друга в припадке ненависти – эти лицемеры. Я рад, что мне уже не придется оказаться там, за стенами этой тюрьмы, где каждый пытается сохранить лицо и спасти собственную башку, обвиняя теперь, когда мы потерпели такое поражение, партию. Возьмите, к примеру, этого фотографа Гофмана. Я в газете увидел его снимок с подписью, что он занимается тем, что отыскивает фотографии, содержащие доказательства против нас. И вспоминаю, сколько же он в свое время получил за снимки одного только меня. Не хочу завышать эту цифру, но это, самое малое, – 1 миллион рейхсмарок, при прибыли, скажем, 5 пфеннигов с одного фотоснимка. А теперь он ищет снимки, которые обличают меня! Нет, все это без толку – никакая демократия в Германии невозможна. Люди слишком эгоистичны и враждебны – не переносят друг друга. Разве может демократия функционировать при 75 политических партиях?
Позже Геринг заметил: – Знаете, а Гесс ненормален. Может, память к нему и вернулась, ладно, но он до сих пор одержим манией преследования. Он все время говорит о какой-то там машине, которая встроена под полом его камеры, чтобы своим гулом довести его до сумасшествия. Я сказал ему, что я слышу такой шум и у себя в камере. А он продолжает стоять на своем. Я даже всего и не припомню, что он болтает… Выходит – если кофе слишком горяч, он считает, что его хотят ошпарить, если остыл – значит, специально действуют ему на нервы. Хотя вообще-то он такого не говорил, но все равно нечто подобное приходилось от него слышать!
– Трудновато вам приходится поддерживать всю вашу группировку в постоянной боеготовности? – как бы между прочим заметил я.
– Да, приходится следить даже за тем, чтобы они друг другу глотки не перегрызли.
– Ну, что касается доказательств, то материал собран убийственный, вы не находите?
Геринг ушел от прямого ответа:
– Разумеется, не дело обвинителя подыскивать для нас оправдание. Это уж наша забота. Но есть много такого, что они сознательно игнорируют – например, то, как способен видоизмениться приказ, миновав всю исполнительную цепочку. Как уполномоченный по вопросам выполнения четырехлетнего плана я, к примеру, распорядился, чтобы оплата труда иностранных рабочих ничем не отличалась бы от оплаты труда немецких рабочих, но обязал взимать с иностранных рабочих больший налог. И министерство финансов издает соответствующую директиву, эта директива направляется потом в министерство труда… в конце концов, выходит так, что иностранные рабочие выплачивают чуть ли не три четверти своей зарплаты в виде налогов. Я и возразил, что, мол, не должны же иностранные рабочие умирать с голоду.
Я молчал, и Геринг понимал, что уходит от прямого ответа на мой вопрос. Наконец, он все же удосужился ответить мне:
– Я пока что не в состоянии все это оценить. Неужели вы полагаете, что я мог бы всерьез принять того, кто пришел бы однажды ко мне и рассказал о живых людях вместо подопытных кроликов, которых доводили до переохлаждения? Или о том, как людей заставляли рыть для себя могилы, в которые потом их бросали тысячами? Я бы сказал ему: «Отвяжись со своим бредом!»
Он разыграл этот диалог настолько убедительно, что я невольно спросил себя, не имел ли он место в действительности.
– Это просто слишком уж невероятно, чтобы поверить! Если отнять несколько нулей от тех цифр, что приводились в передачах зарубежных радиостанций, тогда, вероятно, в это еще можно было поверить. Но – Бог мой! – это же проклятье какое-то! Такого просто не могло быть. И я просто отметал все – как вражескую пропаганду.
Здесь Геринга призвал к себе его защитник.
Вечером капеллан Гереке рассказал мне, что Геринг высказал пожелание участвовать в богослужении, чтобы угодить капеллану.
– Понимаете, если я, как старший группы, появлюсь в часовне, остальные тоже последуют моему примеру.
Камера Франка. В дополнение к разговорам Франка самого с собой: «Сколько же лет нам – сколько лет Европе – сколько лет Германии… Знаете, а варварство, по-видимому, отличительная черта немца. Иначе откуда бы взялись эти приспешники Гиммлера, готовые выполнить любой его приказ? И потом, меня приводит в ужас мысль, что, возможно, Гитлер представлял собой лишь некую промежуточную ступень в развитии нового, антигуманного типа, обреченного на саморазрушение. С Европой покончено. А Гитлер заявил: “Война начнется еще при моей жизни”. Вот так – один безумец – и миллион отправлены на тот свет!.. Смерть – самая милостивая форма жизни. Я абсолютно свыкся с этой мыслью».
Затем Франк обратился к доказательствам, предъявленным в течение последних дней, свидетельствующих о том, как Чемберлен, Даладье, Рузвельт и Папа Римский убеждали Гитлера не нападать на Польшу. «Нет такого человеческого существа, которого бы эти послания оставили равнодушным. Как с точки зрения психологии вы можете объяснить такую степень бесчувственности? Можно ли вообще говорить о таком человеке, как способном на какие-то человеческие чувства? Что же это за напасть для Германии! Что за напасть для целого мира! И они еще называют его тонко чувствующим. Да любой тонко чувствующий человек никогда бы не остался равнодушным к подобным увещеваниям. Освальд Шпенглер сказал мне в 1933 году: “Все продлится 10 лет – и против Германии встанет фронт, а потом Германия, стоявшая во главе подъема западной цивилизации, станет провозвестником заката этой цивилизации”». Далее Франк утверждал, что Освальд Шпенглер, Рихард Штраус, Макс Вебер и другие немецкие интеллектуалы были его добрыми друзьями. «Воспоминания о них я возьму с собой в могилу».
В завершение нашей беседы Франк снова вернулся к теме своей личной виновности: «Всех нас погубил яд тщеславия, всех, и меня в том числе. Не передавайте мои слова остальным. Я сам скажу об этом на процессе, только по-другому».
Камера Риббентропа. Риббентроп вернулся к теме, больше всего его волновавшей – к отягчающим его вину доказательствам, приведенным в течение двух последних недель. Его беспокоили показания Лахузена, который процитировал его резкие антисемитские высказывания в поддержку проводимой Гитлером политики.
– Что касается этого еврейского вопроса, то я никогда бы не смог произнести того, что он мне приписывает – в первые годы я даже пытался сблизить евреев из других стран с Гитлером. Лично я всегда считал антисемитскую политику безумием. Разумеется, на людях я был вынужден всегда и во всем поддерживать Гитлера. Но подобные утверждения – это исключено. Разумеется, я отношусь к числу самых верных его соратников. Такое вам понять нелегко. Фюрер представлял собой невероятно притягательную личность. Осмыслить это невозможно, то есть это надо почувствовать самому. Знаете, даже теперь, семь месяцев спустя после его гибели мне так и не удается окончательно избавиться от его влияния. Не было человека, которого ему бы не удалось околдовать. Даже если самые известные представители интеллектуальной элиты собирались на дискуссии, они без всякого преувеличения на какое-то время переставали существовать, осененные этой духовной силой личности Гитлера. Даже на переговорах перед заключением Мюнхенского соглашения и Даладье, и Чемберлен не устояли перед его обаянием.
– На самом деле?
– Да, конечно, – я сам был тому свидетелем.
Риббентроп поведал мне затем, что, вероятнее всего, решения о проведении в жизнь тех или иных мер антисемитского характера принимались им под влиянием Гиммлера и Геббельса.
– Знаете, в последние два года стало невозможно даже заговорить на эту тему с Гитлером. Я рассказывал вам, как меня в 1944 году поставили в известность о том, что творилось в Майданеке и как он ответил мне, что это, дескать, вас не касается – это касается лишь его самого и Гиммлера.
– Неужели всего этого мало, чтобы доказать всему миру, что он – отпетый головорез?
Риббентроп покачал головой и невольно воздел вверх руки – жест беспомощности. После тягостной паузы он не совсем внятно пробормотал:
– Этот массовый психоз не пощадил никого из нас – так мне сказал мой адвокат.
10 декабря. Операция «Барбаросса»
Утреннее заседание. М-р Олдермен на основании документов представил доказательства, что решение о развязывании агрессивной войны против России было принято не позднее 18 декабря 1940 года и получило кодовое название «Операция “Барбаросса”». Директива Гитлера гласила: «Германский вермахт должен быть готов к тому, чтобы еще до завершения войны с Англией в результате непродолжительной кампании сокрушить Советскую Россию… Подготовку, которая потребует значительного времени – если ничего не изменится, – следует начать уже сейчас и завершить до 15 мая 1941 года… На соблюдение необходимых мер секретности разработки плана нападения следует обратить особое внимание».
Вышеупомянутая директива была подписана лично Гитлером, а также Кейтелем и Йодлем. Другой документ послужил доказательством участия в планировании этой операции в течение последующих месяцев Редера и Геринга. Даже расовый теоретик усмотрел возможность для воплощения своих тезисов в жизнь. За два месяца до нападения им были разработаны свои собственные планы, согласно которым оккупированные территории России должны были стать жизненным пространством для немцев. Именно он назначил себя имперским комиссаром для осуществления централизованного контроля над восточными областями.
Обеденный перерыв. Когда обвиняемые уже стали собираться в столовую, Розенберг, обратившись ко мне, заметил:
– Вот подождите – пройдет 20 лет, и вам придется заниматься тем же! Вам от этой проблемы не уйти!
Встав в очередь, Фриче затронул тему переселения в восточных областях:
– Волосы встают дыбом, когда сознаешь, как эти дилетанты-теоретики обращались с населением, будто пешки на шахматной доске переставляли.
Съев свой обед, Розенберг подошел ко мне, желая продолжить беседу. Но не успели мы ее начать, как Геринг, стремившийся все разговоры держать под своим контролем, проявляя при этом агрессивность, выкрикнул через всю столовую:
– Разумеется, мы стремились подорвать этот российский блок! А теперь это предстоит сделать вам!
Мы подошли к нему, и я высказал следующее:
– Может быть, именно в этом и состоит ваша основная ошибка.
Когда Фриче и кое-кто из остальных обвиняемых дали понять, что не разделяют точку зрения Геринга, он решил прибегнуть к своему излюбленному приему – замешанному на цинизме юмору:
– Ладно, следующими, с кем вам придется разбираться, будут русские. Мне будет приятно поглядеть, как вы разделаетесь с ними. Мне-то, конечно же, все равно, откуда я буду за этим наблюдать – с небес или из другого места!
И разразился своим обычным смехом. Кое-кто из его группировки из солидарности тоже вполголоса рассмеялся.
Позже Фриче сказал мне:
– Я всегда говорил, что мы лишь на 50 процентов повинны в войне с западными державами, потому что этот Версальский договор сыграл очень большую роль. Но за войну на Востоке мы несем ответственность на все 100 процентов. Эта война была бесчеловечной, беспардонной и безосновательной!
После того как все обвиняемые снова вернулись на скамью подсудимых, Келли впервые ввел в зал заседаний Кальтенбруннера. На скамью подсудимых будто холодом повеяло, как от внезапного сквозняка.
Судя по всему, Кальтенбруннер, ожидая, что его встретят как важную особу, сразу же перешел к приветствиям своих подельников. Йодль, ближе всех сидевший ко входу, все же сумел заставить себя подать ему руку. Но остальные продолжали демонстративно смотреть в сторону. Я усадил его в первом ряду между Кейтелем и Розенбергом. На лицах обоих соседей Кальтенбруннера отразилось недовольство, казалось, их занимало нечто совсем другое.
Кальтенбруннер попытался завязать разговор, но они сделали вид, что не слышат его.
Кейтель наклонился ко мне и попросил передать от него привет майору Келли – явно выбрав благовидный предлог начать со мной разговор и избежать пытки общения с Кальтенбруннером.
Франк со скрежетом зубовным уткнулся носом в какую-то книгу. Когда я оказался возле него, он, кивнув в сторону Кальтенбруннера, произнес:
– Присмотритесь к его голове. Любопытно, не правда ли?
После нескольких минут столь холодного приема Кальтенбруннер, с трудом взволнованно сглотнув, принялся тереть указательным пальцем глаз.
После того как его адвокат, покончив с обедом, вернулся, Кальтенбруннер протянул ему руку для приветствия, однако защитник демонстративно заложил руки за спину. В разговоре со своим подзащитным адвокат Кальтенбруннера держался вполне дружелюбно, но вот руки подать ему не посмел.
Геринг с явным неодобрением взирал на происходящее – внимание всех фоторепортеров и корреспондентов было приковано к особе Кальтенбруннера. По-видимому, теперь их искренний интерес переместился с некритичного юмора Геринга к неприятнейшей теме изуверств, творимых в концентрационных лагерях.
– Почему его понадобилось притащить сюда именно сегодня? – мрачно осведомился Геринг.
– Сегодня он впервые хорошо чувствует себя после приступа, – пояснил я.
– Что говорят врачи? Он здоров?
– Вполне здоров для участия в процессе.
– Но если уж он здоров, то я тогда – атлант, никак не меньше. Не вижу причин для сегодняшней доставки его сюда.
Геринг продолжал наблюдение за репортерами, фотографировавшими новичка, обводя взглядом зал заседаний, чтобы оценить реакцию присутствовавших.
Послеобеденное заседание. М-р Олдермен продолжал изложение того, как Риббентроп выступил с предложением к партнерам по «оси» присоединиться к Германии в деле воплощения в жизнь идей «нового порядка» и объявить союзным державам войну. Результатом стало вероломное нападение Италии на Францию и Японии на США. Риббентроп бомбардировал Японию требованиями немедленно вступить в войну с Советским Союзом, но та все же не рискнула пойти на такой безрассудный шаг.
11 декабря. Национал-социалистические документальные фильмы
Утреннее заседание. Демонстрация нацистских фильмов на тему их прихода к власти вызвала у обвиняемых волну положительных ностальгических воспоминаний о былых днях и событиях – речах Гитлера, Геббельса, Гесса, Розенберга; на экране мелькали кадры, свидетельствовавшие о росте мощи вермахта, о ликвидации безработицы, военных парадов, звучали вопли «Зиг хайль!» и так далее.
Кадры нацистской хроники, изображавшие возрождение германской мощи после прихода Гитлера к власти, выжали слезу умиления даже у Шахта. После он задал мне вопрос:
– Что дурного можно увидеть в ликвидации безработицы?
Фриче признался:
– У меня хотя бы есть чувство удовлетворенности от осознания того, что в один прекрасный день родилась Германия, во славу которой можно было и вкалывать – до 1938 года.
Франка очень тронули кадры, но они же вызвали и муки. В перерыве он попытался что-то шепнуть мне, так, чтобы это не услышали остальные.
– Смех Божий? – переспросил я.
– Да, да. И этого человека немецкий народ возвысил до божества!
Далее на экране мелькали кадры, показывавшие, как Гитлер сооружал и запускал в действие военную машину. Когда в кадрах впервые замелькали самолеты, Дёниц хихикнул:
– Ого! Летчики!
Геринг, наклонившись вперед, шепнул ему:
– Тише! Помолчите!
Чуть позже, когда стали показывать и военно-морские парады, Дёниц произнес:
– Все видят, что они – лучшие из лучших!
– Неплохо, неплохо, – расщедрился на признание Геринг.
Затем пошли кадры заседания рейхстага, на котором депутаты разразились смехом после зачтения обращения Рузвельта, в котором президент США призывал к миру. Геринг рассмеялся и в этот раз – но уже сидя на скамье подсудимых.
Обеденный перерыв. Голос и образ Гитлера лишили Риббентропа разума. Бывший министр иностранных дел Германии рыдал, как ребенок, будто вдруг увидев восставшего из могилы горячо любимого родителя.
– Неужели вы не ощущаете беспримерного величия этого человека? Не замечаете, как он просто опрокидывал навзничь любого? Не знаю, способны ли вы это почувствовать, но мы-то уж чувствовали. Потрясающе!
Я заметил Гессу, что его, как и весь немецкий народ в те дни, переполнял восторг.
– Да, этого нельзя отрицать, – с ухмылкой ответил он.
– А теперь все по-другому, верно?
– О, это всего лишь промежуточный период – подождите лет 20.
Перед этим Геринг в разговоре с Гессом сказал, что убежден в том, что немецкий народ снова поднимется – его ничто не способно удержать.
К Герингу вернулось кое-что от его былой несгибаемой уверенности. Он высказал мнение, что эти кадры так вдохновляют, что теперь даже сам главный обвинитель Джексон наверняка жалеет, что не вступил в партию. Я заметил, что пресловутый смех в рейхстаге по поводу мирных инициатив Рузвельта дороговато обошелся Германии – гибелью и разрушением.
– Но это действительно было смешно, – не согласился Геринг. – Какой смысл для нас было завоевывать Палестину?[8]
Тут и я не сдержался.
Послеобеденное заседание. Демонстрация нацистской хроники продолжалась. Кадры войны и первых побед. (Генералы и адмиралы явно в ударе – это их единственный повод упиваться победой. Когда стали показывать инициаторов покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, Геринг и Риббентроп шепотом стали комментировать Гессу – дескать, вот, присмотрись к ним как следует – вот изменники, стремившиеся погубить нашего фюрера.)
Тюрьма. Вечер
Камера Геринга. Геринг продолжал пребывать в приподнятом настроении, когда вечером мы вместе с Келли зашли в его камеру.
– Я сумел сэкономить массу энергии представителям обвинения, – сообщил он. – Вам нет нужды показывать фильмы и зачитывать документы, чтобы доказать, что мы действительно вооружались для войны. Разумеется, вооружались! Да я лично вооружил Германию до зубов! Жаль вот только, что этого оказалось мало! Надо было больше. Конечно же все эти ваши договоры (но это так, между нами) были для меня не ценнее пипифакса. Разумеется, я стремился сделать Германию великой! Если это получалось мирным путем, ладно, если же нет, то и это меня устраивало!!! А мои планы относительно Англии были куда солиднее, чем они теперь считают.
Дождитесь, пока мне предоставят слово, мне есть что сказать им. Хотелось бы взглянуть на их физиономии! В 1939 году я не хотел войны с Россией, но, разумеется, готов был напасть на них до того, как они бросятся на нас, что так или иначе произошло бы если не в 1943 году, так в 1944-м.
Геринг с видимым удовольствием продолжал свой непринужденный монолог.
– Когда они сказали мне, что я, как только создам люфтваффе, начну военные игрища, я им ответил, что уж, конечно, не стану во главе пансиона для благородных девиц. Я вступил в партию – именно потому вступил, что она была революционной, а не из-за этого идеологического хлама. Другим партиям приходилось совершать революции, подумал я, почему бы и мне не поучаствовать. И что мне понравилось, так это, что только у нацистской партии хватило мужества заявить: «К чертям собачьим этот Версаль!» А другие перед ним пресмыкались. Вот что мне импонировало!
Конечно, Гитлер был рад заполучить меня – я пользовался авторитетом среди молодого офицерства Первой мировой. В конце концов, я командовал этими «воздушными трюкачами», что для партии огромный плюс. Конечно, я скажу, что меня не пугала и не отвращала война, если это во благо возрождения германской мощи. Но мне больше всего хотелось бы защитить себя только по одному пункту, поскольку он задевает мою честь – я никогда не отдал ни одного приказа на проведение этих позорных актов.
Камера Риббентропа. Риббентроп до сих пор чуть не плакал и спросил меня, не ощутил ли я исходившую с экрана необоримую силу личности Гитлера. Я признался ему, что ничего подобного не ощутил. Риббентроп заявил, что он снова подпал под гипнотическое обаяние образа фюрера.
– Знаете, если бы Гитлер сейчас зашел ко мне вот в эту камеру и сказал бы: «Сделай это!», то я даже после всего, что мне довелось узнать, все равно повиновался бы ему. Разве это не удивительно? Неужели вы и правда не чувствуете этой его невероятной притягательной силы?