– Но он, несомненно, был способен на немалую жестокость – это доказывает устроенная Рему кровавая баня, – сказал я.
При упоминании Рема Геринг буквально взорвался:
– Рем! Только не напоминайте мне об этой свинье, этом поганом педерасте! Это был гнойник, извращенец из этих кровожадных революционеров! Они ответственны за то, что на первом этапе партия представляла собой сборище подонков – они творили чудовищные оргии, избивали евреев на улицах и высаживали стекла витрин! Уже в самом начале они пошли на то, на что после нас вынудила пойти только война. Они устроили нам действо – настоящую кровавую революцию! Они стремились изничтожить весь офицерский корпус, все партийное руководство и, естественно, всех евреев – всем устроить невиданную резню! Что же за свора бандитов-извращенцев были эти СА! И чертовски здорово, что я их всех смел с дороги, а не то они бы нас всех прикончили!
И на смену спавшей маске бравады неунывающего оптимиста наружу вылезла бандитская натура, которую не в силах были затушевать ни галифе, ни блуза, ни домашние туфли, в которых Геринг с горящими от возбуждения глазами, яростно жестикулируя, мерил шагами камеру.
– Я с ними не церемонился! Я пошел к этому гауптману из СА и спросил: «Оружие какое-нибудь есть?» «Нет, нет, герр шеф полиции, – ответила мне эта свинья, – ничего, кроме вот этого пистолета, на который вы лично выдали мне разрешение». А потом я обнаруживаю в подвале целый арсенал, численностью больше, чем арсенал всей прусской полиции! Я приказал своим людям вытащить этого типа и расстрелять. Это же была банда головорезов! Я же предотвратил катастрофу!
– Странно, что Гитлеру пришлось прибегать к помощи таких вот подонков, если он так стремился к правопорядку.
– Э, тогда он просто не видел, кто они есть, как мне представляется. Мы вынуждены были разделаться с ними ради построения рейха и партии.
В камеру зашел надзиратель, чтобы забрать посуду Геринга для ужина. Я собрался уходить.
– У нас еще будет время до вынесения приговора побеседовать об этом, – сказал я на прощание.
– Вы имеете в виду смертный приговор, – ответил он, прибегнув к своему обычному и привычному циничному юморку. – Меня это ничуть не волнует – вот удастся ли мне сохранить лицо, это меня действительно волнует! – Геринг хитровато рассмеялся. – Поэтому я страшно рад, что капитуляцию подписал Дёниц. Мне никак не хотелось, чтобы потом мое имя связывали бы со всем этим. Ни в одной стране никогда не почитали вождей, которые признавали поражение. А смерть – к чертям ее! Я ее уже лет с 12–14 не боюсь.
Камера Гесса. Гесс отказался от своей послеобеденной прогулки, предпочтя «полежать и подумать». Но моему приходу обрадовался. Первым делом он обратился ко мне с просьбой повторить тест на запоминание рядов чисел. Тестирование показало лучшую способность к концентрации, что, в свою очередь, свидетельствовало о восстановлении памяти.
– Теперь вам уже легче следить за ходом процесса?
– Теперь мне уже за всем легче следить. Сначала, когда память снова вернулась ко мне, мне еще много казалось не совсем понятным, но теперь я во всем разобрался.
Гесс не счел необходимым придерживаться прежней версии о «длительной симуляции», а убеждал всех в том, что это была не только симуляция, избегая, впрочем, всяких намеков на умственное расстройство. На мой вопрос, что он думает по поводу собранных доказательств, Гесс ответил:
– Непостижимо, как все это могло произойти.
– Какого мнения вы теперь о Гитлере?
– Не знаю – думаю, в каждом гении присутствует дьявол. Не следует его за это винить, он просто живет в нем, вот и все.
Было видно, что мысль эта захватила его, но Гесс явно не торопился распространяться далее на эту тему, сказав лишь:
– Все весьма трагично. Но я доволен уже хотя бы тем, что пытался что-то предпринять для прекращения этой войны.
Интерес Гесса вызывала форма правления США. Я кратко описал ему избирательную систему законодательной, исполнительной властей и судопроизводства, разъяснив их функционирование и упомянув о мерах сдерживания и контроля. Ему хотелось знать, наделен ли американский президент правом роспуска Конгресса по своему усмотрению. Я ответил, что такого права у него нет. Конгресс находится под постоянным контролем избирателей через систему выборов и институты выражения общественного мнения, и об ответственности членов Конгресса перед своими избирателями.
– Национал-социализм содержал не совсем плохую идею, – высказался он. – Уничтожение классовых различий и национальное единение народа!
– Вероятно, это была изначальная идея, однако впоследствии ее заменили искаженным расизмом, что было намного хуже.
Гесс из своей подверженности чужому влиянию согласился, но это было скорее сиюминутным согласием.
– Да, верно. Результат был как раз противоположным.
Затем мы перешли к обсуждению вопросов расовой психологии, в которой я доказал ему, что американские психологи и антропологи занимались и занимаются изучением проблем различий, обусловленных различием рас, что в этом направлении имеются и подтверждения тому, что так называемые расово-психологические различия на деле обусловлены социальным окружением и что теория «господствующей расы» просто смешна. Гесс признал, что нацисты, скорее всего, совершили «ошибку», проводя в жизнь свою расовую политику. Так Гесс считал в воскресенье 16 декабря.
Когда подошло время идти на молитву в часовню, Гесс снова не пожелал в этом участвовать. По его словам, он и прежде не испытывал никакого религиозного рвения и теперь не позволял себе размягчаться только по причине того, что предстал перед судом, которому предстояло решить, оставаться ему на этом свете или нет.
17 декабря. Преследование христиан
Послеобеденное заседание. Полковник Стори привел описание партийных мероприятий, направленных на подавление христианства. Сменивший Гесса на его посту Борман довел до сведения гауляйтеров в секретном циркуляре основополагающие партийные принципы. В этом циркуляре говорилось: «Национал-социалистические и христианские воззрения несовместимы… Наше национал-социалистическое мировоззрение куда выше христианской концепции, которая в основе своей позаимствована у иудеев… Влияние, оказываемое или же могущее навредить народной политике фюрера, проводимой им при помощи НСДАП, должно быть устранено…» Давление оказывалось на все конфессии, тысячи церковных служителей были брошены в концлагеря.
В 1937 году папа Пий XI назвал национал-социализм тем, чем тот являлся: «Обусловленный гордыней отход от Иисуса Христа, отрицание его искупительного подвига, культ насилия, обожествление расы и крови, подавление свободы личности и человеческого достоинства».
22 декабря. Тюремное Рождество. Раскаяние Франка
Камера Франка. Франк неторопливо покуривал трубку и приветливо улыбнулся, когда я ступил в его камеру.
– У нас с Риббентропом только что состоялась дискуссия. Нет смысла спорить с ними – эти люди просто не в силах уяснить себе значимости этого процесса. Он пытается вдолбить мне, что, дескать, война была необходима и неизбежна. Воображаете себе – и это после всех представленных доказательств, что Гитлер к ней стремился! И толстяк взбешен из-за того, что я передал суду свои дневники, эти 40 тетрадей. «Что это вы? Почему вы их не сожгли?» – набросился он на меня. Разве он способен понять истину и высшие ценности? Я прекрасно помню, что принял это решение, когда мы были уже в кольце врага. Они умоляли меня сжечь эти дневники до того, как я окажусь с ними в плену. Я как раз тогда слушал музыку. Это была оратория Баха, «Страсти по Матфею». Когда я услышал Христа, голос внутри произнес: «Что? Предстать перед врагом в фальшивом обличье? От Бога тебе правду все равно не скрыть!» Нет, правда должна быть высказана раз и навсегда. Знаете, а у меня с «толстяком» произошла ссора по поводу того, следовало ли Гитлеру предстать перед судом за все свои деяния (смотри 14 декабря). Кажется, никто из них, кроме разве что Зейсс-Инкварта, так и не уяснил себе, что остается лишь одно – говорить всю правду без утайки.
– А Фриче и Шпеер?
– Да, еще Фриче и Шпеер. Какая же все-таки мука мученическая этот процесс! Нам и всему миру сдержанно сообщают о таких ужасах – ужасах, о которых мы все знали. И о которых не знали. О которых мы не желали знать. Ей-богу, хочется провалиться сквозь землю от стыда!
Я вопросительно посмотрел на него, и Франк продолжил:
– О да, да – стыд просто уничтожающий! Такие люди, судьи, представители обвинения – такие фигуры – воплощение достоинства – англичане – американцы, в особенности англичане. Но они все там, по ту сторону той скамьи, на которой приходится сидеть мне в компании таких мерзких типов – Штрейхера, Геринга и Риббентропа. Да, да, – вздохнул он, – ничего не попишешь… Меня уже то радует, что хоть вы и пастор Сикстус заходите ко мне переброситься словом. Знаете, пастор Сикстус – чудесный человек. Если бы применительно к мужчине можно было сказать «дева», то я бы его именно так и назвал – столько такта, умения сопереживать, такая непорочность. Вы понимаете, что я имею в виду. Религия – великое утешение, а теперь – мое единственное. Сегодня я как ребенок радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю, на самом что ни на есть глубоком подсознательном уровне: а, может, вся эта вера в потустороннее бытие и не просто фантазия, а, может, жизнь и не кончается стылой могилой. Бац! Все! Finis! И все же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает?
(Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали об его искреннем раскаянии.)
– Меня посещают такие отчетливые сны, – продолжал он. – Иногда я словно наяву слышу музыку. Недавно в одну из ночей я слышал во сне отрывок из скрипичного концерта Баха. Так внятно, так явственно! Чудесный сон!
– А эротические сны вас не посещают?
– Нет – с тех пор, как я увидел тот сон, о котором говорил вам, эти горы и море. Мне кажется, они потому и исчезли, что нет возможности удовлетворить эту потребность.
Я снова вернулся к чувству вины.
– Я вот размышлял о ваших этих речах и строках в вашем дневнике. Как вы могли говорить и писать такое, заведомо зная, что все не так?
– Не знаю. Я и сам понять этого не могу. Видимо, во мне есть нечто порочное, злое – как и во всех людях. Я позже вам это как следует разъясню. Дайте мне немного времени – я все подробно запишу для вас, чтобы вам было понятно. Одним массовым гипнозом этого не объяснишь. Тщеславие – вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте себе – тебе 30, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними по части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальное! Я как увидел его на экране в зале заседаний, так снова на мгновение, не дольше, но все-таки будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно. Сидишь перед судом, на твоей совести столько постыдного, позорного. Исступленно думаешь, голову себе ломаешь над тем, как подыскать оправдание, за каждую соломинку цепляешься. А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед…
Франк выбросил руку вперед, закрыл глаза и стал хватать ртом воздух как утопающий, судорожно пытающийся ухватиться за соломинку.
– На мгновение на тебя снова накатывает одурь, и ты думаешь… может быть. Но тут все проходит – раскрываешь ладонь, а в ней пусто, в ней ничего! Башня голой правды твоего позора с каждым днем все выше и выше, а зал суда безучастен. Боже, какие же мы тупые дураки! Всем нам досталось. Теперь мы на фоне трезвого рассудка и по шкале отсчета общечеловеческих ценностей постигаем, насколько же бессодержателен тот былой восторг. Но тогда мы этого не замечали. Восторг был везде. Как только он проходил, он сменялся другим ярким событием, новой речью или очередной иллюзорной победой. Но теперь, теперь-то поздно, теперь отсчет моего бытия ведется по часам. И мне необходимы эти часы, чтобы освободиться от своих грехов перед Богом. Та полька спросила меня, что бы я делал, если бы меня не приговорили к смертной казни. Ей я не стал этого говорить, но вам скажу – я бы покончил собой. Дальше так продолжаться не может.
Я вам рассказывал, что мне предсказала одна цыганка в 1934 году? То, что я не доживу до пятидесяти лет? Видите эту линию у меня на ладони? Она внезапно обрывается, видите? Та цыганка тогда сказала, что это будет связано с каким-то процессом, с каким-то судом. Меня это не насторожило, поскольку я был адвокатом, ничего странного в этом нет. А потом она сказала, что до своего пятидесятилетия я не доживу. Любопытно, не правда ли?
– А вообще, почему вы предприняли попытку самоубийства при аресте?
– Ах, это… Да, я резанул себя вот здесь и там, поглядите. Вначале со мной обращались довольно плохо. А потом эта катастрофа, Гитлер, который бросил всех своих, все рухнуло в один миг. Просто не смог этого перенести.
23 декабря. Политика с позиции силы
Камера Геринга. Геринг был настроен философски и строил догадки относительно будущего Германии и Европы. Он несколько раз повторил мысль о том, что в секторе международной политики с позиции силы разгорается неизбежная борьба противоположных интересов. Америка, у которой интересов в Европе нет, в конце концов, ретируется, и европейский континент станет ареной бескомпромиссной борьбы между Великобританией и Россией.
– К чему эта бесконечная ненависть и эти конфликты? – полюбопытствовал я. – Вам не кажется, что люди, в конце концов, осилят науку переносить друг друга – хотя бы из чистой заинтересованности в дальнейшем существовании человечества?
– Нет, этот мир просто перенаселен, – таков был незамедлительный ответ. Полушутя-полусерьезно Геринг добавил: – Если только, конечно, современная наука не додумается до того, что обеспечит всем пропитание при помощи особых пилюль или чего-нибудь в этом духе. – И снова, уже вполне серьезно, продолжил: – Англия обязана заботиться о сохранении своего политического равновесия на континенте или о своем непосредственном влиянии на Европу. От этого никуда не уйти. С населением всего-то в 45 миллионов человек ей приходится удерживать в повиновении целую империю, насчитывающую полмиллиарда. Англичанам придется удерживать за собой жизненно необходимый путь через Средиземное море, препятствуя любому, кто попытается оспорить право Британии на этот регион. Я хотел убедить Англию, что в ее интересах позволить нам стать сверхдержавой на нашем континенте. Тогда мы могли бы не мешать Англии вершить дела в своей империи. В наших интересах было и сохранение Англии в роли противовеса русской и японской угрозам. Как я уже вам говорил, нас отнюдь не обрадовало взятие японцами Сингапура. Но англичане не пожелали видеть нас в роли хозяев континента. Вот мы и ввязались в битву с русским колоссом. Боюсь, британцы хоть и с запозданием, но уяснили себе ситуацию, а между тем Россия уже начинает грезить о создании евразийской империи. Англия полагается на этот истончившийся путь, удерживаемый ею, как великой морской державой, к тому же существенно ослабленной. Россия же, напротив, опирается исключительно на свои неисчерпаемые людские резервы. Теперь господство на воде уже ничего не решает, все решает господство в воздухе. Подумайте, ведь русским в высшей степени наплевать, обстреляют ли англичане с моря парочку портовых городов, или нет. Это никак не помешает русским удерживать в повиновении евразийскую империю, раскинувшуюся от Франции до Китая. Задумайтесь: это ведь почти миллиардное население! Чуть ли не половина Земли!
И русские, скорее всего, обойдутся без очередной революции для обретения такого господства. Германия теперь обнищала настолько, что социализма в ней не избежать. Сталин на длительный срок заручился возможностью влиять на коммунистические революции. Это даже фюрер признавал. Но кто с определенностью может сказать, что за радикал придет к власти после смерти Сталина. Я не могу. Все еще может пойти и мирным путем. Уже наличествует некая прослойка логически мыслящих кандидатов, наделенных властью и влиянием. Это и Молотов, и другие ребята. Знаете, – со смехом сказал Геринг, – прослойка всегда найдется, и неважно, какую она выберет форму правления, коммунистическую или же что-то еще. Лишь способнейшие и сильнейшие приходят к руководству страной – уж меня в этом смысле обмануть трудно.
Концовкой фразы Геринг явно намекал на себя – непомерное тщеславие давало знать о себе. Я заметил, что взаимопонимание с Россией было бы более чем кстати. Геринг, задумавшись на мгновение, все же со мной не согласился – идея такого взаимопонимания пришлась ему не по вкусу.
– Не забывайте, что Россия до сих пор представляет собой неограниченную диктатуру, в точности такую же, какой была Германия. И вам в этом случае предстоит столкнуться с вечной проблемой политики с позиции силы. Ее ведь не объехать и не обойти!
– Возможно, нам и удастся чего-то добиться, если только разумные люди в правительстве попытаются урегулировать все вопросы мирным путем, а не ставить всех перед свершившимся фактом по примеру Гитлера. Результат вам известен.
– Но фюрера, если он действительно что-то решил, уже никаким способом от этого отговорить было невозможно. Можно было приводить какие угодно, самые разумные доводы – без толку. Он оставался неумолим. Так и с русской проблемой. После того как он принял решение напасть, его уже ничто не могло заставить отказаться от этого…
Меня спрашивают, почему я не порвал с ним, если он не поддавался моим уговорам избрать более разумный курс. Да потому, что он тут же велел бы расстрелять меня. И, кроме того, этого мне никогда бы не простил и немецкий народ! Как я уже говорил вам, речь идет не о моей жизни или смерти, а о моей роли в истории. И если мне суждено умереть, то пусть это будет смерть мученика, но не изменника. Никто и никогда не сохранит уважение к тому, кто изменил своему вождю. Вы думаете, у русских осталась хоть крупица уважения к Паулюсу? Вы думаете, у меня осталась хоть крупица уважения к тем русским генералам, которые служили нам? Нет, история рассматривает события под другим углом. Не забывайте о том, что величайших в истории захватчиков никто и никогда не назовет убийцами – ни Чингиз-хана, ни Петра Великого, ни Фридриха Великого. Не бойтесь, настанет день, когда мир по-иному взглянет на нас, и немецкий народ изменит свою оценку. Сейчас уж, конечно, его будут рвать на куски. Возможно даже, что он в отчаянии припечатает нам клеймо убийц. Но все изменится. Пусть только ваше военное управление наберется терпения. Жестокое обращение, нищета, преступность, безработица. В конце концов, вы поймете, кто есть ваш истинный враг. Через пять лет вспомните мои слова и задумаетесь над ними.
Знаете, американцы ведь в подобных играх – дилетанты. Они ведь так спесивы и наивны. И мы, немцы, грешили тем же. Англичане сообразительнее в подобных вещах – у них куда больше практики. Есть такая пословица – «У немца мягкое сердце и твердая рука. У англичанина твердое сердце и мягкая рука». Вот этой самой «мягкой рукой» они и сумели удержать власть. Сначала били этих буров, потом в ход пошла мягкая рука, и десять лет спустя буры сражались уже на их стороне. И сейчас британцы действуют точно так же. Они сказали себе: «Дадер, пусть американцы поиграют в тюремщиков и обвинителей. А мы ограничимся тем, что предъявим наше обвинение – у нас есть главный судья, он вне всякой идеологии и иной раз даже готов вступиться за права обвиняемых. Пусть американцы возьмут на себя самую агрессивную часть работы, и пусть немцы их за это возненавидят».
– Мне кажется, вы и сами были бы не против податься в англичане, если бы вам представилась возможность прожить вашу жизнь заново?
– Если не считать соотечественников, на втором месте у меня англичане. В них есть что-то, чего недостает американцам. Например, уважение к статусу. Они никогда не обратятся ни к генералу, ни к маршалу, как вы – то есть «мистер такой-то». Генерал для них остается генералом, титул титулом. Вы, американцы, просто не понимаете этого. А вот британцы понимают. И еще: британцы никогда не станут пытаться в один день насадить демократию в только что отвоеванной стране. Они скажут: «Ну что же – в одной стране демократия работает, в другой не хочет». А вы – у вас демократия – это какая-то навязчивая идея. Мы совершили ту же ошибку – попытались в один день насадить национал-социализм в оккупированных странах.
И одно для нас ясно – Германии предстоит объединяться либо с англичанами, либо с русскими, если она снова хочет подняться. И, видимо, приоритет на стороне русских. И они не дремлют! Фриче говорил мне, что они все время справляются обо мне. Я и знать не знал, что они так мною заинтересовались. Может, к лучшему было бы, если бы меня арестовали они.
– Вы действительно в это верите?
– Как знать? Это только одна из возможностей. Впрочем, они бы меня сразу ликвидировали. Хотя, с другой стороны… И все же я ни за что бы не принял коммунизм – слишком уж долго я с ним сражался. Вероятно, это зависело бы от того, сумели бы мы достичь какой-то договоренности.
Камера Риббентропа. Мне бросился в глаза ворох бумаг на столе в камере Риббентропа, обитатель камеры сосредоточенно и нервно копался в них. Стоило мне оказаться на пороге, как он сразу же обрушил на меня нескончаемый поток оправданий. Риббентроп говорил настолько быстро, будто рассчитывал тем самым замедлить ход времени, чтобы успеть вымолить себе прощение.
– Вы верите в то, что я действительно планировал агрессивную войну, герр доктор? Обвинение представило совершенно необъективную картину! Я не сомневаюсь, что в распоряжении представителей обвинения имеется и масса документов, которые доказывают как раз обратное. Сначала они утверждали, что это я вбил в голову Гитлеру идею о невмешательстве Англии. Теперь же утверждают диаметрально противоположные вещи. Все можно рассматривать с очень многих сторон. Поймите, я действительно перенес сроки нападения на Польшу, когда Англия выступила с гарантиями ее суверенитета. И потом, это обвинение в антисемитизме. Это совершенно вопреки моей натуре! Ни одному слову Лахузена верить нельзя! Если принимать во внимание тот всеобщий психоз и ту ненависть, возобладавшие в мире, то не составит труда отыскать какое угодно высказывание. Сила на вашей стороне, и мы уже ничего не в состоянии изменить. Но насколько же неумно обвинять нас за то, что было сказано в порыве, под воздействием эмоций и всеобщего военного психоза! И со стороны евреев не очень-то умно столь открыто выражать свою ненависть к нам. Поймите, я на них не в обиде, но это ведь так неумно…
– А какова, по-вашему, роль евреев в этом процессе?
– О, я прекрасно понимаю, что они обладают и силой и немалым влиянием. Ведь в Нью-Йорке столько банкиров-евреев. Вам не приходилось слышать о Кун-Лёбе и Феликсе Варбурге? Но я не антисемит, ни в коей мере не антисемит! Не следует прислушиваться к тому, что говорит этот Лахузен! Мне всегда приходилось иметь дело с евреями-предпринимателями. Вы просто попытайтесь представить себе человека – я имею в виду Лахузена, – который 6 лет просидел на своем посту… И этот человек утверждает, что все это время работал против нацистов. Если он был против, тогда ему следовало сразу уйти со своего поста… А потом он выдает устное показание, основанное на личных воспоминаниях периода военного психоза. Вы ведь психолог. И без сомнения помните тот эксперимент Ломброзо относительно достоверности свидетельских показаний. От двенадцати разных людей он получил двенадцать совершенно различных описаний одного и того же происшествия!
Голос Риббентропа стал тихим и жалостливым:
– Почему победители не могут рассматривать все это как одну из неотвратимых исторических трагедий, почему бы им не попытаться отыскать миролюбивое решение? – молил он. – Нет смысла громоздить ненависть на ненависть! В конечном итоге это ударит рикошетом и по вам, поверьте!
– А почему ни вы, ни Гитлер раньше об этом не задумывались? Бог тому свидетель – союзники войны не желали! Это Гитлер, подстегивая в народах скрытую ненависть и агрессивность, денонсировал международные договоры, нарушал принципы нейтралитета, отказывался от выдвинутых мирных предложений.
– Вы знаете о том, что он никогда не информировал меня обо всех этих сопутствующих обстоятельствах? На самом деле! Большинство из того, что вы здесь перечислили, стало мне известно лишь на этом процессе. И я не уверен, что тот документ от 1937 года – не фальшивка[10]. Мне об этом ничего не известно. Я, во всяком случае, там не присутствовал. Присутствовали Нейрат и Фрич. Но могу вас заверить, нас всех возмущают эти преследования и жестокости! Все это просто не по-немецки! Можете себе представить, что я способен кого-то убить? Вы же психолог. Признайтесь честно, похож кто-нибудь из нас на убийцу? Я не могу себе вообразить, что Гитлер отдавал такие приказы. Я не могу поверить, что он об этом знал. Я знаю, что он мог порой поступать жестко. Но я всем сердцем верил в него! Он мог быть и очень добрым! Я все для него делал! Эти приказы отдавал Гиммлер. Но сомневаюсь, что Гиммлер – настоящий немец. У него было такое странное лицо! Мы с ним не ладили.
При упоминании Рема Геринг буквально взорвался:
– Рем! Только не напоминайте мне об этой свинье, этом поганом педерасте! Это был гнойник, извращенец из этих кровожадных революционеров! Они ответственны за то, что на первом этапе партия представляла собой сборище подонков – они творили чудовищные оргии, избивали евреев на улицах и высаживали стекла витрин! Уже в самом начале они пошли на то, на что после нас вынудила пойти только война. Они устроили нам действо – настоящую кровавую революцию! Они стремились изничтожить весь офицерский корпус, все партийное руководство и, естественно, всех евреев – всем устроить невиданную резню! Что же за свора бандитов-извращенцев были эти СА! И чертовски здорово, что я их всех смел с дороги, а не то они бы нас всех прикончили!
И на смену спавшей маске бравады неунывающего оптимиста наружу вылезла бандитская натура, которую не в силах были затушевать ни галифе, ни блуза, ни домашние туфли, в которых Геринг с горящими от возбуждения глазами, яростно жестикулируя, мерил шагами камеру.
– Я с ними не церемонился! Я пошел к этому гауптману из СА и спросил: «Оружие какое-нибудь есть?» «Нет, нет, герр шеф полиции, – ответила мне эта свинья, – ничего, кроме вот этого пистолета, на который вы лично выдали мне разрешение». А потом я обнаруживаю в подвале целый арсенал, численностью больше, чем арсенал всей прусской полиции! Я приказал своим людям вытащить этого типа и расстрелять. Это же была банда головорезов! Я же предотвратил катастрофу!
– Странно, что Гитлеру пришлось прибегать к помощи таких вот подонков, если он так стремился к правопорядку.
– Э, тогда он просто не видел, кто они есть, как мне представляется. Мы вынуждены были разделаться с ними ради построения рейха и партии.
В камеру зашел надзиратель, чтобы забрать посуду Геринга для ужина. Я собрался уходить.
– У нас еще будет время до вынесения приговора побеседовать об этом, – сказал я на прощание.
– Вы имеете в виду смертный приговор, – ответил он, прибегнув к своему обычному и привычному циничному юморку. – Меня это ничуть не волнует – вот удастся ли мне сохранить лицо, это меня действительно волнует! – Геринг хитровато рассмеялся. – Поэтому я страшно рад, что капитуляцию подписал Дёниц. Мне никак не хотелось, чтобы потом мое имя связывали бы со всем этим. Ни в одной стране никогда не почитали вождей, которые признавали поражение. А смерть – к чертям ее! Я ее уже лет с 12–14 не боюсь.
Камера Гесса. Гесс отказался от своей послеобеденной прогулки, предпочтя «полежать и подумать». Но моему приходу обрадовался. Первым делом он обратился ко мне с просьбой повторить тест на запоминание рядов чисел. Тестирование показало лучшую способность к концентрации, что, в свою очередь, свидетельствовало о восстановлении памяти.
– Теперь вам уже легче следить за ходом процесса?
– Теперь мне уже за всем легче следить. Сначала, когда память снова вернулась ко мне, мне еще много казалось не совсем понятным, но теперь я во всем разобрался.
Гесс не счел необходимым придерживаться прежней версии о «длительной симуляции», а убеждал всех в том, что это была не только симуляция, избегая, впрочем, всяких намеков на умственное расстройство. На мой вопрос, что он думает по поводу собранных доказательств, Гесс ответил:
– Непостижимо, как все это могло произойти.
– Какого мнения вы теперь о Гитлере?
– Не знаю – думаю, в каждом гении присутствует дьявол. Не следует его за это винить, он просто живет в нем, вот и все.
Было видно, что мысль эта захватила его, но Гесс явно не торопился распространяться далее на эту тему, сказав лишь:
– Все весьма трагично. Но я доволен уже хотя бы тем, что пытался что-то предпринять для прекращения этой войны.
Интерес Гесса вызывала форма правления США. Я кратко описал ему избирательную систему законодательной, исполнительной властей и судопроизводства, разъяснив их функционирование и упомянув о мерах сдерживания и контроля. Ему хотелось знать, наделен ли американский президент правом роспуска Конгресса по своему усмотрению. Я ответил, что такого права у него нет. Конгресс находится под постоянным контролем избирателей через систему выборов и институты выражения общественного мнения, и об ответственности членов Конгресса перед своими избирателями.
– Национал-социализм содержал не совсем плохую идею, – высказался он. – Уничтожение классовых различий и национальное единение народа!
– Вероятно, это была изначальная идея, однако впоследствии ее заменили искаженным расизмом, что было намного хуже.
Гесс из своей подверженности чужому влиянию согласился, но это было скорее сиюминутным согласием.
– Да, верно. Результат был как раз противоположным.
Затем мы перешли к обсуждению вопросов расовой психологии, в которой я доказал ему, что американские психологи и антропологи занимались и занимаются изучением проблем различий, обусловленных различием рас, что в этом направлении имеются и подтверждения тому, что так называемые расово-психологические различия на деле обусловлены социальным окружением и что теория «господствующей расы» просто смешна. Гесс признал, что нацисты, скорее всего, совершили «ошибку», проводя в жизнь свою расовую политику. Так Гесс считал в воскресенье 16 декабря.
Когда подошло время идти на молитву в часовню, Гесс снова не пожелал в этом участвовать. По его словам, он и прежде не испытывал никакого религиозного рвения и теперь не позволял себе размягчаться только по причине того, что предстал перед судом, которому предстояло решить, оставаться ему на этом свете или нет.
17 декабря. Преследование христиан
Послеобеденное заседание. Полковник Стори привел описание партийных мероприятий, направленных на подавление христианства. Сменивший Гесса на его посту Борман довел до сведения гауляйтеров в секретном циркуляре основополагающие партийные принципы. В этом циркуляре говорилось: «Национал-социалистические и христианские воззрения несовместимы… Наше национал-социалистическое мировоззрение куда выше христианской концепции, которая в основе своей позаимствована у иудеев… Влияние, оказываемое или же могущее навредить народной политике фюрера, проводимой им при помощи НСДАП, должно быть устранено…» Давление оказывалось на все конфессии, тысячи церковных служителей были брошены в концлагеря.
В 1937 году папа Пий XI назвал национал-социализм тем, чем тот являлся: «Обусловленный гордыней отход от Иисуса Христа, отрицание его искупительного подвига, культ насилия, обожествление расы и крови, подавление свободы личности и человеческого достоинства».
22 декабря. Тюремное Рождество. Раскаяние Франка
Камера Франка. Франк неторопливо покуривал трубку и приветливо улыбнулся, когда я ступил в его камеру.
– У нас с Риббентропом только что состоялась дискуссия. Нет смысла спорить с ними – эти люди просто не в силах уяснить себе значимости этого процесса. Он пытается вдолбить мне, что, дескать, война была необходима и неизбежна. Воображаете себе – и это после всех представленных доказательств, что Гитлер к ней стремился! И толстяк взбешен из-за того, что я передал суду свои дневники, эти 40 тетрадей. «Что это вы? Почему вы их не сожгли?» – набросился он на меня. Разве он способен понять истину и высшие ценности? Я прекрасно помню, что принял это решение, когда мы были уже в кольце врага. Они умоляли меня сжечь эти дневники до того, как я окажусь с ними в плену. Я как раз тогда слушал музыку. Это была оратория Баха, «Страсти по Матфею». Когда я услышал Христа, голос внутри произнес: «Что? Предстать перед врагом в фальшивом обличье? От Бога тебе правду все равно не скрыть!» Нет, правда должна быть высказана раз и навсегда. Знаете, а у меня с «толстяком» произошла ссора по поводу того, следовало ли Гитлеру предстать перед судом за все свои деяния (смотри 14 декабря). Кажется, никто из них, кроме разве что Зейсс-Инкварта, так и не уяснил себе, что остается лишь одно – говорить всю правду без утайки.
– А Фриче и Шпеер?
– Да, еще Фриче и Шпеер. Какая же все-таки мука мученическая этот процесс! Нам и всему миру сдержанно сообщают о таких ужасах – ужасах, о которых мы все знали. И о которых не знали. О которых мы не желали знать. Ей-богу, хочется провалиться сквозь землю от стыда!
Я вопросительно посмотрел на него, и Франк продолжил:
– О да, да – стыд просто уничтожающий! Такие люди, судьи, представители обвинения – такие фигуры – воплощение достоинства – англичане – американцы, в особенности англичане. Но они все там, по ту сторону той скамьи, на которой приходится сидеть мне в компании таких мерзких типов – Штрейхера, Геринга и Риббентропа. Да, да, – вздохнул он, – ничего не попишешь… Меня уже то радует, что хоть вы и пастор Сикстус заходите ко мне переброситься словом. Знаете, пастор Сикстус – чудесный человек. Если бы применительно к мужчине можно было сказать «дева», то я бы его именно так и назвал – столько такта, умения сопереживать, такая непорочность. Вы понимаете, что я имею в виду. Религия – великое утешение, а теперь – мое единственное. Сегодня я как ребенок радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю, на самом что ни на есть глубоком подсознательном уровне: а, может, вся эта вера в потустороннее бытие и не просто фантазия, а, может, жизнь и не кончается стылой могилой. Бац! Все! Finis! И все же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает?
(Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали об его искреннем раскаянии.)
– Меня посещают такие отчетливые сны, – продолжал он. – Иногда я словно наяву слышу музыку. Недавно в одну из ночей я слышал во сне отрывок из скрипичного концерта Баха. Так внятно, так явственно! Чудесный сон!
– А эротические сны вас не посещают?
– Нет – с тех пор, как я увидел тот сон, о котором говорил вам, эти горы и море. Мне кажется, они потому и исчезли, что нет возможности удовлетворить эту потребность.
Я снова вернулся к чувству вины.
– Я вот размышлял о ваших этих речах и строках в вашем дневнике. Как вы могли говорить и писать такое, заведомо зная, что все не так?
– Не знаю. Я и сам понять этого не могу. Видимо, во мне есть нечто порочное, злое – как и во всех людях. Я позже вам это как следует разъясню. Дайте мне немного времени – я все подробно запишу для вас, чтобы вам было понятно. Одним массовым гипнозом этого не объяснишь. Тщеславие – вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте себе – тебе 30, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними по части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальное! Я как увидел его на экране в зале заседаний, так снова на мгновение, не дольше, но все-таки будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно. Сидишь перед судом, на твоей совести столько постыдного, позорного. Исступленно думаешь, голову себе ломаешь над тем, как подыскать оправдание, за каждую соломинку цепляешься. А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед…
Франк выбросил руку вперед, закрыл глаза и стал хватать ртом воздух как утопающий, судорожно пытающийся ухватиться за соломинку.
– На мгновение на тебя снова накатывает одурь, и ты думаешь… может быть. Но тут все проходит – раскрываешь ладонь, а в ней пусто, в ней ничего! Башня голой правды твоего позора с каждым днем все выше и выше, а зал суда безучастен. Боже, какие же мы тупые дураки! Всем нам досталось. Теперь мы на фоне трезвого рассудка и по шкале отсчета общечеловеческих ценностей постигаем, насколько же бессодержателен тот былой восторг. Но тогда мы этого не замечали. Восторг был везде. Как только он проходил, он сменялся другим ярким событием, новой речью или очередной иллюзорной победой. Но теперь, теперь-то поздно, теперь отсчет моего бытия ведется по часам. И мне необходимы эти часы, чтобы освободиться от своих грехов перед Богом. Та полька спросила меня, что бы я делал, если бы меня не приговорили к смертной казни. Ей я не стал этого говорить, но вам скажу – я бы покончил собой. Дальше так продолжаться не может.
Я вам рассказывал, что мне предсказала одна цыганка в 1934 году? То, что я не доживу до пятидесяти лет? Видите эту линию у меня на ладони? Она внезапно обрывается, видите? Та цыганка тогда сказала, что это будет связано с каким-то процессом, с каким-то судом. Меня это не насторожило, поскольку я был адвокатом, ничего странного в этом нет. А потом она сказала, что до своего пятидесятилетия я не доживу. Любопытно, не правда ли?
– А вообще, почему вы предприняли попытку самоубийства при аресте?
– Ах, это… Да, я резанул себя вот здесь и там, поглядите. Вначале со мной обращались довольно плохо. А потом эта катастрофа, Гитлер, который бросил всех своих, все рухнуло в один миг. Просто не смог этого перенести.
23 декабря. Политика с позиции силы
Камера Геринга. Геринг был настроен философски и строил догадки относительно будущего Германии и Европы. Он несколько раз повторил мысль о том, что в секторе международной политики с позиции силы разгорается неизбежная борьба противоположных интересов. Америка, у которой интересов в Европе нет, в конце концов, ретируется, и европейский континент станет ареной бескомпромиссной борьбы между Великобританией и Россией.
– К чему эта бесконечная ненависть и эти конфликты? – полюбопытствовал я. – Вам не кажется, что люди, в конце концов, осилят науку переносить друг друга – хотя бы из чистой заинтересованности в дальнейшем существовании человечества?
– Нет, этот мир просто перенаселен, – таков был незамедлительный ответ. Полушутя-полусерьезно Геринг добавил: – Если только, конечно, современная наука не додумается до того, что обеспечит всем пропитание при помощи особых пилюль или чего-нибудь в этом духе. – И снова, уже вполне серьезно, продолжил: – Англия обязана заботиться о сохранении своего политического равновесия на континенте или о своем непосредственном влиянии на Европу. От этого никуда не уйти. С населением всего-то в 45 миллионов человек ей приходится удерживать в повиновении целую империю, насчитывающую полмиллиарда. Англичанам придется удерживать за собой жизненно необходимый путь через Средиземное море, препятствуя любому, кто попытается оспорить право Британии на этот регион. Я хотел убедить Англию, что в ее интересах позволить нам стать сверхдержавой на нашем континенте. Тогда мы могли бы не мешать Англии вершить дела в своей империи. В наших интересах было и сохранение Англии в роли противовеса русской и японской угрозам. Как я уже вам говорил, нас отнюдь не обрадовало взятие японцами Сингапура. Но англичане не пожелали видеть нас в роли хозяев континента. Вот мы и ввязались в битву с русским колоссом. Боюсь, британцы хоть и с запозданием, но уяснили себе ситуацию, а между тем Россия уже начинает грезить о создании евразийской империи. Англия полагается на этот истончившийся путь, удерживаемый ею, как великой морской державой, к тому же существенно ослабленной. Россия же, напротив, опирается исключительно на свои неисчерпаемые людские резервы. Теперь господство на воде уже ничего не решает, все решает господство в воздухе. Подумайте, ведь русским в высшей степени наплевать, обстреляют ли англичане с моря парочку портовых городов, или нет. Это никак не помешает русским удерживать в повиновении евразийскую империю, раскинувшуюся от Франции до Китая. Задумайтесь: это ведь почти миллиардное население! Чуть ли не половина Земли!
И русские, скорее всего, обойдутся без очередной революции для обретения такого господства. Германия теперь обнищала настолько, что социализма в ней не избежать. Сталин на длительный срок заручился возможностью влиять на коммунистические революции. Это даже фюрер признавал. Но кто с определенностью может сказать, что за радикал придет к власти после смерти Сталина. Я не могу. Все еще может пойти и мирным путем. Уже наличествует некая прослойка логически мыслящих кандидатов, наделенных властью и влиянием. Это и Молотов, и другие ребята. Знаете, – со смехом сказал Геринг, – прослойка всегда найдется, и неважно, какую она выберет форму правления, коммунистическую или же что-то еще. Лишь способнейшие и сильнейшие приходят к руководству страной – уж меня в этом смысле обмануть трудно.
Концовкой фразы Геринг явно намекал на себя – непомерное тщеславие давало знать о себе. Я заметил, что взаимопонимание с Россией было бы более чем кстати. Геринг, задумавшись на мгновение, все же со мной не согласился – идея такого взаимопонимания пришлась ему не по вкусу.
– Не забывайте, что Россия до сих пор представляет собой неограниченную диктатуру, в точности такую же, какой была Германия. И вам в этом случае предстоит столкнуться с вечной проблемой политики с позиции силы. Ее ведь не объехать и не обойти!
– Возможно, нам и удастся чего-то добиться, если только разумные люди в правительстве попытаются урегулировать все вопросы мирным путем, а не ставить всех перед свершившимся фактом по примеру Гитлера. Результат вам известен.
– Но фюрера, если он действительно что-то решил, уже никаким способом от этого отговорить было невозможно. Можно было приводить какие угодно, самые разумные доводы – без толку. Он оставался неумолим. Так и с русской проблемой. После того как он принял решение напасть, его уже ничто не могло заставить отказаться от этого…
Меня спрашивают, почему я не порвал с ним, если он не поддавался моим уговорам избрать более разумный курс. Да потому, что он тут же велел бы расстрелять меня. И, кроме того, этого мне никогда бы не простил и немецкий народ! Как я уже говорил вам, речь идет не о моей жизни или смерти, а о моей роли в истории. И если мне суждено умереть, то пусть это будет смерть мученика, но не изменника. Никто и никогда не сохранит уважение к тому, кто изменил своему вождю. Вы думаете, у русских осталась хоть крупица уважения к Паулюсу? Вы думаете, у меня осталась хоть крупица уважения к тем русским генералам, которые служили нам? Нет, история рассматривает события под другим углом. Не забывайте о том, что величайших в истории захватчиков никто и никогда не назовет убийцами – ни Чингиз-хана, ни Петра Великого, ни Фридриха Великого. Не бойтесь, настанет день, когда мир по-иному взглянет на нас, и немецкий народ изменит свою оценку. Сейчас уж, конечно, его будут рвать на куски. Возможно даже, что он в отчаянии припечатает нам клеймо убийц. Но все изменится. Пусть только ваше военное управление наберется терпения. Жестокое обращение, нищета, преступность, безработица. В конце концов, вы поймете, кто есть ваш истинный враг. Через пять лет вспомните мои слова и задумаетесь над ними.
Знаете, американцы ведь в подобных играх – дилетанты. Они ведь так спесивы и наивны. И мы, немцы, грешили тем же. Англичане сообразительнее в подобных вещах – у них куда больше практики. Есть такая пословица – «У немца мягкое сердце и твердая рука. У англичанина твердое сердце и мягкая рука». Вот этой самой «мягкой рукой» они и сумели удержать власть. Сначала били этих буров, потом в ход пошла мягкая рука, и десять лет спустя буры сражались уже на их стороне. И сейчас британцы действуют точно так же. Они сказали себе: «Дадер, пусть американцы поиграют в тюремщиков и обвинителей. А мы ограничимся тем, что предъявим наше обвинение – у нас есть главный судья, он вне всякой идеологии и иной раз даже готов вступиться за права обвиняемых. Пусть американцы возьмут на себя самую агрессивную часть работы, и пусть немцы их за это возненавидят».
– Мне кажется, вы и сами были бы не против податься в англичане, если бы вам представилась возможность прожить вашу жизнь заново?
– Если не считать соотечественников, на втором месте у меня англичане. В них есть что-то, чего недостает американцам. Например, уважение к статусу. Они никогда не обратятся ни к генералу, ни к маршалу, как вы – то есть «мистер такой-то». Генерал для них остается генералом, титул титулом. Вы, американцы, просто не понимаете этого. А вот британцы понимают. И еще: британцы никогда не станут пытаться в один день насадить демократию в только что отвоеванной стране. Они скажут: «Ну что же – в одной стране демократия работает, в другой не хочет». А вы – у вас демократия – это какая-то навязчивая идея. Мы совершили ту же ошибку – попытались в один день насадить национал-социализм в оккупированных странах.
И одно для нас ясно – Германии предстоит объединяться либо с англичанами, либо с русскими, если она снова хочет подняться. И, видимо, приоритет на стороне русских. И они не дремлют! Фриче говорил мне, что они все время справляются обо мне. Я и знать не знал, что они так мною заинтересовались. Может, к лучшему было бы, если бы меня арестовали они.
– Вы действительно в это верите?
– Как знать? Это только одна из возможностей. Впрочем, они бы меня сразу ликвидировали. Хотя, с другой стороны… И все же я ни за что бы не принял коммунизм – слишком уж долго я с ним сражался. Вероятно, это зависело бы от того, сумели бы мы достичь какой-то договоренности.
Камера Риббентропа. Мне бросился в глаза ворох бумаг на столе в камере Риббентропа, обитатель камеры сосредоточенно и нервно копался в них. Стоило мне оказаться на пороге, как он сразу же обрушил на меня нескончаемый поток оправданий. Риббентроп говорил настолько быстро, будто рассчитывал тем самым замедлить ход времени, чтобы успеть вымолить себе прощение.
– Вы верите в то, что я действительно планировал агрессивную войну, герр доктор? Обвинение представило совершенно необъективную картину! Я не сомневаюсь, что в распоряжении представителей обвинения имеется и масса документов, которые доказывают как раз обратное. Сначала они утверждали, что это я вбил в голову Гитлеру идею о невмешательстве Англии. Теперь же утверждают диаметрально противоположные вещи. Все можно рассматривать с очень многих сторон. Поймите, я действительно перенес сроки нападения на Польшу, когда Англия выступила с гарантиями ее суверенитета. И потом, это обвинение в антисемитизме. Это совершенно вопреки моей натуре! Ни одному слову Лахузена верить нельзя! Если принимать во внимание тот всеобщий психоз и ту ненависть, возобладавшие в мире, то не составит труда отыскать какое угодно высказывание. Сила на вашей стороне, и мы уже ничего не в состоянии изменить. Но насколько же неумно обвинять нас за то, что было сказано в порыве, под воздействием эмоций и всеобщего военного психоза! И со стороны евреев не очень-то умно столь открыто выражать свою ненависть к нам. Поймите, я на них не в обиде, но это ведь так неумно…
– А какова, по-вашему, роль евреев в этом процессе?
– О, я прекрасно понимаю, что они обладают и силой и немалым влиянием. Ведь в Нью-Йорке столько банкиров-евреев. Вам не приходилось слышать о Кун-Лёбе и Феликсе Варбурге? Но я не антисемит, ни в коей мере не антисемит! Не следует прислушиваться к тому, что говорит этот Лахузен! Мне всегда приходилось иметь дело с евреями-предпринимателями. Вы просто попытайтесь представить себе человека – я имею в виду Лахузена, – который 6 лет просидел на своем посту… И этот человек утверждает, что все это время работал против нацистов. Если он был против, тогда ему следовало сразу уйти со своего поста… А потом он выдает устное показание, основанное на личных воспоминаниях периода военного психоза. Вы ведь психолог. И без сомнения помните тот эксперимент Ломброзо относительно достоверности свидетельских показаний. От двенадцати разных людей он получил двенадцать совершенно различных описаний одного и того же происшествия!
Голос Риббентропа стал тихим и жалостливым:
– Почему победители не могут рассматривать все это как одну из неотвратимых исторических трагедий, почему бы им не попытаться отыскать миролюбивое решение? – молил он. – Нет смысла громоздить ненависть на ненависть! В конечном итоге это ударит рикошетом и по вам, поверьте!
– А почему ни вы, ни Гитлер раньше об этом не задумывались? Бог тому свидетель – союзники войны не желали! Это Гитлер, подстегивая в народах скрытую ненависть и агрессивность, денонсировал международные договоры, нарушал принципы нейтралитета, отказывался от выдвинутых мирных предложений.
– Вы знаете о том, что он никогда не информировал меня обо всех этих сопутствующих обстоятельствах? На самом деле! Большинство из того, что вы здесь перечислили, стало мне известно лишь на этом процессе. И я не уверен, что тот документ от 1937 года – не фальшивка[10]. Мне об этом ничего не известно. Я, во всяком случае, там не присутствовал. Присутствовали Нейрат и Фрич. Но могу вас заверить, нас всех возмущают эти преследования и жестокости! Все это просто не по-немецки! Можете себе представить, что я способен кого-то убить? Вы же психолог. Признайтесь честно, похож кто-нибудь из нас на убийцу? Я не могу себе вообразить, что Гитлер отдавал такие приказы. Я не могу поверить, что он об этом знал. Я знаю, что он мог порой поступать жестко. Но я всем сердцем верил в него! Он мог быть и очень добрым! Я все для него делал! Эти приказы отдавал Гиммлер. Но сомневаюсь, что Гиммлер – настоящий немец. У него было такое странное лицо! Мы с ним не ладили.