Страница:
Нахлобучив фуражку, он вышел.
Едва ли он успел сделать и несколько шагов, как дверь приоткрылась и между ее створок появился его хищный и умный профиль.
– Совсем забыл, – сказал он. – Приготовь жаровню с угольями.
Он кинул в передник жены пятифранковую монету, которую ему оставил «филантроп».
– Жаровню с углем? – переспросила жена.
– Да.
– Сколько мер угля купить?
– Две с верхом.
– Это обойдется в тридцать су. На остальное я куплю что-нибудь к обеду.
– К черту обед!
– Почему?
– Не вздумай растранжирить всю монету, все сто су.
– Почему?
– Потому что мне тоже нужно кое-что купить.
– Что же?
– Да так, кое-что.
– Сколько тебе на это потребуется?
– Где тут у нас ближняя скобяная лавка?
– На улице Муфтар.
– Ах, да, на углу, знаю!
– Да скажи ты мне, наконец, сколько тебе потребуется на покупки?
– Пятьдесят су, а может, и все три франка.
– Не много остается на обед.
– Сегодня не до жратвы. Есть вещи поважнее.
– Как знаешь, мое сокровище.
Жондрет снова закрыл дверь, и на сей раз Мариус услышал, что его шаги, быстро удалявшиеся по коридору, мало-помалу затихли на лестнице.
На Сен-Медарской колокольне пробило час.
Глава тринадцатая.
Глава четырнадцатая.
Глава пятнадцатая.
Глава шестнадцатая,
Глава семнадцатая.
Едва ли он успел сделать и несколько шагов, как дверь приоткрылась и между ее створок появился его хищный и умный профиль.
– Совсем забыл, – сказал он. – Приготовь жаровню с угольями.
Он кинул в передник жены пятифранковую монету, которую ему оставил «филантроп».
– Жаровню с углем? – переспросила жена.
– Да.
– Сколько мер угля купить?
– Две с верхом.
– Это обойдется в тридцать су. На остальное я куплю что-нибудь к обеду.
– К черту обед!
– Почему?
– Не вздумай растранжирить всю монету, все сто су.
– Почему?
– Потому что мне тоже нужно кое-что купить.
– Что же?
– Да так, кое-что.
– Сколько тебе на это потребуется?
– Где тут у нас ближняя скобяная лавка?
– На улице Муфтар.
– Ах, да, на углу, знаю!
– Да скажи ты мне, наконец, сколько тебе потребуется на покупки?
– Пятьдесят су, а может, и все три франка.
– Не много остается на обед.
– Сегодня не до жратвы. Есть вещи поважнее.
– Как знаешь, мое сокровище.
Жондрет снова закрыл дверь, и на сей раз Мариус услышал, что его шаги, быстро удалявшиеся по коридору, мало-помалу затихли на лестнице.
На Сен-Медарской колокольне пробило час.
Глава тринадцатая.
Solus cum sola. In loco remoto, non cogitabuntur orare «pater noster»[41]
Несмотря на то, что Мариус был мечтателем, он, как мы говорили, обладал решительным и энергичным характером. Привычка к сосредоточенным размышлениям, развив в нем участие и сострадание к людям, быть может, ослабила способность возмущаться, но оставила нетронутой способность негодовать; доброжелательность брамина сочеталась у него с суровостью судьи; он пощадил бы жабу, но, не задумываясь, раздавил бы гадюку. А взор его только что проник в нору гадюк; его глазам предстало гнездо чудовищ.
«Надо уничтожить этих негодяев», – подумал он.
Вопреки его надеждам ни одна из мучивших его загадок не разъяснилась; напротив, мрак надо всем как будто сгустился; ему не удалось узнать ничего нового ни о прелестной девушке из Люксембургского сада, ни о человеке, которого он звал г-ном Белым, если не считать того, что Жондрет их, оказывается, знал. Из туманных намеков, брошенных Жондретом, он уловил лишь то, что здесь для них готовится ловушка, – непонятная, но ужасная ловушка; что над ними обоими нависла огромная опасность: над девушкой – возможно, над стариком – несомненно; что нужно их спасти, что нужно расстроить гнусные замыслы Жондрета и порвать тенета, раскинутые этими пауками.
Мариус взглянул на жену Жондрета. Она вытащила из угла старую жестяную печь и рылась в железном ломе.
Он осторожно, бесшумно спустился с комода.
Полный страха перед тем, что готовилось, полный отвращения к Жондретам, Мариус все же испытывал радость при мысли, что ему, быть может, суждено оказать услугу той, которую он любит.
Но как поступить? Предупредить тех, кому угрожает опасность? А где их найти? Ведь он не знал их адреса. Они на миг появились перед его глазами и вновь погрузились в бездонные глубины Парижа. Ждать Белого у дверей в шесть часов вечера и, как только он приедет, предупредить его о засаде? Но Жондрет и его помощники заметят, что он кого-то караулит; место пустынно, сила на их стороне, они найдут способ схватить и отделаться от него, и тогда тот, кого он хочет спасти, погибнет. Только что пробило час, а злодейское нападение должно совершиться в шесть. В распоряжении у Мариуса было пять часов.
Оставалось одно.
Он надел сюртук, еще вполне приличный, повязал шею шарфом, взял шляпу и вышел так бесшумно, как будто ступал босиком по мху.
Вдобавок тетка Жондрет продолжала громыхать железом.
Выйдя из дома, Мариус пошел по Малой Банкирской улице.
Пройдя половину улицы, он увидел отгораживавшую пустырь низкую стену, через которую в иных местах можно было перешагнуть. Поглощенный своими мыслями, он шел медленно, снег заглушал его шаги. Вдруг совсем рядом он услышал голоса. Он оглянулся. Улица была пустынна, хотя дело происходило среди бела дня; нигде не было видно ни души; но он ясно слышал голоса.
Ему пришло в голову заглянуть за ограду.
Сидя на снегу и прислонившись к стене, там тихо разговаривали двое мужчин.
Их лица были ему незнакомы. Один из них был бородатый, в блузе, другой – лохматый, в отрепьях. На бородаче красовалась греческая шапочка, непокрытую голову его собеседника запушил снег.
Наклонившись над стеной, Мариус мог слышать их беседу.
Длинноволосый говорил, подталкивая локтем бородача:
– Уж если дружки из Петушиного часа взялись за это дело, промашки не будет.
– Так ли? – усомнился бородач.
– Отхватим по пятьсот монет на брaтa, а ежели обернется худо, получим годков по пять, по шесть, – ну, по десять, не больше! – возразил лохматый.
– Уж это-то наверняка. Тут не отвертишься, – стуча зубами от холода, нерешительно заметил бородач в греческом колпаке.
– А я тебе говорю, что промашки не будет, – настаивал лохматый. – Тележка папаши Бесфамильного стоит наготове.
Затем они стали толковать о мелодраме, которую видели накануне в театре Гете.
Мариус пошел дальше.
Ему казалось, что непонятная речь субъектов, подозрительно расположившихся в укромном местечке за стеной, прямо на снегу, возможно, имеет некоторое отношение к гнусным замыслам Жондрета. Должно быть, это и было то самое дело.
Он направился к предместью Сен-Марсо и в первой же попавшейся лавке спросил, где можно найти полицейского пристава.
Ему сказали, что на улице Понтуаз, в доме э 14.
Мариус пошел туда.
Проходя мимо булочной, он купил на два су хлеба и съел, предвидя, что пообедать не удастся.
Размышляя дорогой, он возблагодарил провидение. Ведь не дай он утром дочери Жондрета пяти франков, он поехал бы вслед за фиакром Белого и ничего бы не знал. Никакая сила не помешала бы тогда Жондрету устроить засаду, Белый погиб бы, а вместе с ним, без сомнения, и его дочь.
«Надо уничтожить этих негодяев», – подумал он.
Вопреки его надеждам ни одна из мучивших его загадок не разъяснилась; напротив, мрак надо всем как будто сгустился; ему не удалось узнать ничего нового ни о прелестной девушке из Люксембургского сада, ни о человеке, которого он звал г-ном Белым, если не считать того, что Жондрет их, оказывается, знал. Из туманных намеков, брошенных Жондретом, он уловил лишь то, что здесь для них готовится ловушка, – непонятная, но ужасная ловушка; что над ними обоими нависла огромная опасность: над девушкой – возможно, над стариком – несомненно; что нужно их спасти, что нужно расстроить гнусные замыслы Жондрета и порвать тенета, раскинутые этими пауками.
Мариус взглянул на жену Жондрета. Она вытащила из угла старую жестяную печь и рылась в железном ломе.
Он осторожно, бесшумно спустился с комода.
Полный страха перед тем, что готовилось, полный отвращения к Жондретам, Мариус все же испытывал радость при мысли, что ему, быть может, суждено оказать услугу той, которую он любит.
Но как поступить? Предупредить тех, кому угрожает опасность? А где их найти? Ведь он не знал их адреса. Они на миг появились перед его глазами и вновь погрузились в бездонные глубины Парижа. Ждать Белого у дверей в шесть часов вечера и, как только он приедет, предупредить его о засаде? Но Жондрет и его помощники заметят, что он кого-то караулит; место пустынно, сила на их стороне, они найдут способ схватить и отделаться от него, и тогда тот, кого он хочет спасти, погибнет. Только что пробило час, а злодейское нападение должно совершиться в шесть. В распоряжении у Мариуса было пять часов.
Оставалось одно.
Он надел сюртук, еще вполне приличный, повязал шею шарфом, взял шляпу и вышел так бесшумно, как будто ступал босиком по мху.
Вдобавок тетка Жондрет продолжала громыхать железом.
Выйдя из дома, Мариус пошел по Малой Банкирской улице.
Пройдя половину улицы, он увидел отгораживавшую пустырь низкую стену, через которую в иных местах можно было перешагнуть. Поглощенный своими мыслями, он шел медленно, снег заглушал его шаги. Вдруг совсем рядом он услышал голоса. Он оглянулся. Улица была пустынна, хотя дело происходило среди бела дня; нигде не было видно ни души; но он ясно слышал голоса.
Ему пришло в голову заглянуть за ограду.
Сидя на снегу и прислонившись к стене, там тихо разговаривали двое мужчин.
Их лица были ему незнакомы. Один из них был бородатый, в блузе, другой – лохматый, в отрепьях. На бородаче красовалась греческая шапочка, непокрытую голову его собеседника запушил снег.
Наклонившись над стеной, Мариус мог слышать их беседу.
Длинноволосый говорил, подталкивая локтем бородача:
– Уж если дружки из Петушиного часа взялись за это дело, промашки не будет.
– Так ли? – усомнился бородач.
– Отхватим по пятьсот монет на брaтa, а ежели обернется худо, получим годков по пять, по шесть, – ну, по десять, не больше! – возразил лохматый.
– Уж это-то наверняка. Тут не отвертишься, – стуча зубами от холода, нерешительно заметил бородач в греческом колпаке.
– А я тебе говорю, что промашки не будет, – настаивал лохматый. – Тележка папаши Бесфамильного стоит наготове.
Затем они стали толковать о мелодраме, которую видели накануне в театре Гете.
Мариус пошел дальше.
Ему казалось, что непонятная речь субъектов, подозрительно расположившихся в укромном местечке за стеной, прямо на снегу, возможно, имеет некоторое отношение к гнусным замыслам Жондрета. Должно быть, это и было то самое дело.
Он направился к предместью Сен-Марсо и в первой же попавшейся лавке спросил, где можно найти полицейского пристава.
Ему сказали, что на улице Понтуаз, в доме э 14.
Мариус пошел туда.
Проходя мимо булочной, он купил на два су хлеба и съел, предвидя, что пообедать не удастся.
Размышляя дорогой, он возблагодарил провидение. Ведь не дай он утром дочери Жондрета пяти франков, он поехал бы вслед за фиакром Белого и ничего бы не знал. Никакая сила не помешала бы тогда Жондрету устроить засаду, Белый погиб бы, а вместе с ним, без сомнения, и его дочь.
Глава четырнадцатая.
Полицейский дает адвокату два карманных пистолета
Подойдя к дому э 14 на улице Понтуаз, Мариус поднялся на второй этаж и спросил полицейского пристава.
– Господин полицейский пристав сейчас в отсутствии, – сказал один из писарей. – но его заменяет надзиратель. Может быть, вы поговорите с ним? У вас спешное дело?
– Да, – ответил Мариус.
Писарь ввел его в кабинет пристава. За решеткой, прислонившись к печке и приподняв заложенными назад руками полы широкого каррика о трех воротниках, стоял рослый человек. У него было квадратное лицо, тонкие, плотно сжатые губы, весьма свирепого вида густые баки с проседью и взгляд, выворачивающий вас наизнанку. Этот взгляд, можно сказать, не только пронизывал вас, но обыскивал.
С виду человек этот казался почти таким же хищным, таким же опасным, как Жондрет; встретиться с догом иногда не менее страшно, чем с волком.
– Что вам угодно? – обратился он к Мариусу, опуская обращение «сударь».
– Вы – господин полицейский пристав?
– Его нет. Я его заменяю.
– Я по весьма секретному делу.
– Говорите.
– И весьма срочному.
– Говорите скорее.
Этот спокойный и грубоватый человек пугал и в то же время ободрял. Он внушал и страх и доверие. Мариус рассказал ему обо всем: о том, что человека, которого он, Мариус, знает лишь с виду, собирались нынче вечером заманить в ловушку; что, занимая комнату по соседству с притоном, он, Мариус Понмерси, адвокат, услышал через перегородку об этом заговоре; что фамилия негодяя, придумавшего устроить западню, Жондрет; что у него есть сообщники, по всей вероятности, «хозяева застав», в том числе Крючок, по прозвищу Весенний, он же Гнус; что дочерям Жондрета поручено стоять на карауле; что человека, которому грозит опасность, никоим образом предупредить нельзя, потому что даже имя его неизвестно; что, наконец, все должно произойти в шесть часов вечера, в самом глухом конце Госпитального бульвара, в доме э 50/52.
Когда Мариус назвал номер дома, надзиратель поднял голову и бесстрастно спросил:
– Комната в конце коридора?
– Совершенно верно, – подтвердил Мариус и добавил: – Разве вы знаете этот дом?
Надзиратель помолчал, затем ответил, подставляя каблук сапога к дверце топившейся печи, чтобы согреть ногу:
– По-видимому, так.
Он продолжал цедить сквозь зубы, обращаясь не столько к Мариусу, сколько к собственному галстуку:
– Тут без Петушиного часа не обошлось. Его слова поразили Мариуса.
– Петушиный час… – повторил он. – В самом деле, я слышал эти слова.
Он рассказал надзирателю о диалоге между лохмачом и бородачом, на снегу, за стеной на Малой Банкирской улице.
Надзиратель пробурчал:
– Лохматый – должно быть, Брюжон, а бородатый – Пол-Лиарда, он же Два Миллиарда.
Он снова опустил глаза и предался размышлениям.
– Ну, а насчет папаши Бесфамильного, – присовокупил он, – я тоже догадываюсь… Так и есть, я подпалил каррик!.. И чего они всегда так жарко топят эти проклятые печки! Номер пятьдесят-пятьдесят два. Бывшее домовладение Горбо. Он взглянул на Мариуса:
– Вы видели только бородача и лохмача?
– И Крючка.
– А этакого молоденького франтика?
– Нет.
– А огромного плечистого детину, похожего на слона из зоологического сада?
– Нет.
– А этакого пройдоху, с виду старого паяца?
– Нет.
– Ну, а четвертый – тот вообще невидимка, даже для своих помощников, пособников и подручных. Нет ничего удивительного, что вы его не заметили.
– Действительно, не заметил. А что это за люди? – спросил Мариус.
– Впрочем, это совсем не их час… – вместо ответа сказал надзиратель.
Он помолчал, потом заговорил снова:
– Пятьдесят – пятьдесят два. Знаю я этот сарай. Нам в нем спрятаться негде, артисты нас сразу заметят. И отделаются тем, что отменят водевиль. Это народ скромный. Стесняется публики. Нет, это не годится, не годится Я хочу услышать, как они поют, и заставлю их поплясать.
Закончив этот монолог, он повернулся к Мариусу и спросил, глядя на него в упор:
– Вы боитесь?
– Кого?
– Этих людей?
– Не больше, чем вас, – мрачно отрезал Мариус, заметив наконец, что сыщик ни разу не назвал его сударем.
Надзиратель посмотрел на Мариуса еще пристальнее и произнес с какой-то нравоучительной торжественностью:
– Вы говорите, как человек смелый и честный. Мужество не страшится зрелища преступления, честность не страшится властей.
– Все это хорошо, но что вы думаете предпринять? – прервал его Мариус.
Надзиратель ограничился таким ответом:
– У всех жильцов дома пятьдесят – пятьдесят два есть ключи от наружных дверей; ими пользуются, возвращаясь ночью к себе домой. У вас есть такой ключ?
– Да, – ответил Мариус.
– Он при вас?
– Да.
– Дайте его мне, – сказал надзиратель.
Мариус вынул ключ из жилетного кармана, передал его надзирателю и прибавил:
– Послушайтесь меня, приходите с охраной.
Надзиратель метнул на Мариуса такой взгляд, каким Вольтер подарил бы провинциального академика, подсказавшего ему рифму, и, запустив обе руки, обе свои огромные лапищи, в бездонные карманы каррика, вытащил оттуда два стальных пистолета, из тех, что называются карманными пистолетами. Протянув их Мариусу, он заговорил быстро, короткими фразами:
– Возьмите. Отправляйтесь домой. Спрячьтесь у себя в комнате. Пусть думают, что вы ушли. Они заряжены. В каждом по две пули. Наблюдайте. Вы мне говорили, в стене есть щель. Пусть соберутся. Не мешайте им сначала. Когда решите, что время пришло и пора кончать, стреляйте. Только не спешите. Остальное предоставьте мне. Стреляйте в воздух, в потолок – все равно куда. Главное – не спешите. Выждите. Пусть они приступят к делу, вы – адвокат, вы понимаете, как это важно.
Мариус взял пистолеты и положил их в боковой карман сюртука.
– Очень топорщится, сразу заметно. Лучше суньте их в жилетные карманы, – сказал надзиратель.
Мариус спрятал пистолеты в жилетные карманы.
– А теперь, – продолжал надзиратель, – нам нельзя терять ни минуты. Посмотрим, который час. Половина третьего. Сбор в семь?
– К шести, – ответил Мариус.
– Время у меня есть, – сказал надзиратель, – а всего остального еще нет. Не забудьте ни слова из того, что я вам сказал. Паф! Один пистолетный выстрел.
– Будьте покойны, – ответил Мариус.
Когда он взялся за ручку двери, собираясь выйти, надзиратель крикнул:
– Кстати, если я вам понадоблюсь раньше, приходите сюда или пришлите кого-нибудь. Спросите полицейского надзирателя Жавера.
– Господин полицейский пристав сейчас в отсутствии, – сказал один из писарей. – но его заменяет надзиратель. Может быть, вы поговорите с ним? У вас спешное дело?
– Да, – ответил Мариус.
Писарь ввел его в кабинет пристава. За решеткой, прислонившись к печке и приподняв заложенными назад руками полы широкого каррика о трех воротниках, стоял рослый человек. У него было квадратное лицо, тонкие, плотно сжатые губы, весьма свирепого вида густые баки с проседью и взгляд, выворачивающий вас наизнанку. Этот взгляд, можно сказать, не только пронизывал вас, но обыскивал.
С виду человек этот казался почти таким же хищным, таким же опасным, как Жондрет; встретиться с догом иногда не менее страшно, чем с волком.
– Что вам угодно? – обратился он к Мариусу, опуская обращение «сударь».
– Вы – господин полицейский пристав?
– Его нет. Я его заменяю.
– Я по весьма секретному делу.
– Говорите.
– И весьма срочному.
– Говорите скорее.
Этот спокойный и грубоватый человек пугал и в то же время ободрял. Он внушал и страх и доверие. Мариус рассказал ему обо всем: о том, что человека, которого он, Мариус, знает лишь с виду, собирались нынче вечером заманить в ловушку; что, занимая комнату по соседству с притоном, он, Мариус Понмерси, адвокат, услышал через перегородку об этом заговоре; что фамилия негодяя, придумавшего устроить западню, Жондрет; что у него есть сообщники, по всей вероятности, «хозяева застав», в том числе Крючок, по прозвищу Весенний, он же Гнус; что дочерям Жондрета поручено стоять на карауле; что человека, которому грозит опасность, никоим образом предупредить нельзя, потому что даже имя его неизвестно; что, наконец, все должно произойти в шесть часов вечера, в самом глухом конце Госпитального бульвара, в доме э 50/52.
Когда Мариус назвал номер дома, надзиратель поднял голову и бесстрастно спросил:
– Комната в конце коридора?
– Совершенно верно, – подтвердил Мариус и добавил: – Разве вы знаете этот дом?
Надзиратель помолчал, затем ответил, подставляя каблук сапога к дверце топившейся печи, чтобы согреть ногу:
– По-видимому, так.
Он продолжал цедить сквозь зубы, обращаясь не столько к Мариусу, сколько к собственному галстуку:
– Тут без Петушиного часа не обошлось. Его слова поразили Мариуса.
– Петушиный час… – повторил он. – В самом деле, я слышал эти слова.
Он рассказал надзирателю о диалоге между лохмачом и бородачом, на снегу, за стеной на Малой Банкирской улице.
Надзиратель пробурчал:
– Лохматый – должно быть, Брюжон, а бородатый – Пол-Лиарда, он же Два Миллиарда.
Он снова опустил глаза и предался размышлениям.
– Ну, а насчет папаши Бесфамильного, – присовокупил он, – я тоже догадываюсь… Так и есть, я подпалил каррик!.. И чего они всегда так жарко топят эти проклятые печки! Номер пятьдесят-пятьдесят два. Бывшее домовладение Горбо. Он взглянул на Мариуса:
– Вы видели только бородача и лохмача?
– И Крючка.
– А этакого молоденького франтика?
– Нет.
– А огромного плечистого детину, похожего на слона из зоологического сада?
– Нет.
– А этакого пройдоху, с виду старого паяца?
– Нет.
– Ну, а четвертый – тот вообще невидимка, даже для своих помощников, пособников и подручных. Нет ничего удивительного, что вы его не заметили.
– Действительно, не заметил. А что это за люди? – спросил Мариус.
– Впрочем, это совсем не их час… – вместо ответа сказал надзиратель.
Он помолчал, потом заговорил снова:
– Пятьдесят – пятьдесят два. Знаю я этот сарай. Нам в нем спрятаться негде, артисты нас сразу заметят. И отделаются тем, что отменят водевиль. Это народ скромный. Стесняется публики. Нет, это не годится, не годится Я хочу услышать, как они поют, и заставлю их поплясать.
Закончив этот монолог, он повернулся к Мариусу и спросил, глядя на него в упор:
– Вы боитесь?
– Кого?
– Этих людей?
– Не больше, чем вас, – мрачно отрезал Мариус, заметив наконец, что сыщик ни разу не назвал его сударем.
Надзиратель посмотрел на Мариуса еще пристальнее и произнес с какой-то нравоучительной торжественностью:
– Вы говорите, как человек смелый и честный. Мужество не страшится зрелища преступления, честность не страшится властей.
– Все это хорошо, но что вы думаете предпринять? – прервал его Мариус.
Надзиратель ограничился таким ответом:
– У всех жильцов дома пятьдесят – пятьдесят два есть ключи от наружных дверей; ими пользуются, возвращаясь ночью к себе домой. У вас есть такой ключ?
– Да, – ответил Мариус.
– Он при вас?
– Да.
– Дайте его мне, – сказал надзиратель.
Мариус вынул ключ из жилетного кармана, передал его надзирателю и прибавил:
– Послушайтесь меня, приходите с охраной.
Надзиратель метнул на Мариуса такой взгляд, каким Вольтер подарил бы провинциального академика, подсказавшего ему рифму, и, запустив обе руки, обе свои огромные лапищи, в бездонные карманы каррика, вытащил оттуда два стальных пистолета, из тех, что называются карманными пистолетами. Протянув их Мариусу, он заговорил быстро, короткими фразами:
– Возьмите. Отправляйтесь домой. Спрячьтесь у себя в комнате. Пусть думают, что вы ушли. Они заряжены. В каждом по две пули. Наблюдайте. Вы мне говорили, в стене есть щель. Пусть соберутся. Не мешайте им сначала. Когда решите, что время пришло и пора кончать, стреляйте. Только не спешите. Остальное предоставьте мне. Стреляйте в воздух, в потолок – все равно куда. Главное – не спешите. Выждите. Пусть они приступят к делу, вы – адвокат, вы понимаете, как это важно.
Мариус взял пистолеты и положил их в боковой карман сюртука.
– Очень топорщится, сразу заметно. Лучше суньте их в жилетные карманы, – сказал надзиратель.
Мариус спрятал пистолеты в жилетные карманы.
– А теперь, – продолжал надзиратель, – нам нельзя терять ни минуты. Посмотрим, который час. Половина третьего. Сбор в семь?
– К шести, – ответил Мариус.
– Время у меня есть, – сказал надзиратель, – а всего остального еще нет. Не забудьте ни слова из того, что я вам сказал. Паф! Один пистолетный выстрел.
– Будьте покойны, – ответил Мариус.
Когда он взялся за ручку двери, собираясь выйти, надзиратель крикнул:
– Кстати, если я вам понадоблюсь раньше, приходите сюда или пришлите кого-нибудь. Спросите полицейского надзирателя Жавера.
Глава пятнадцатая.
Жондрет делает закупки
Немного погодя, часов около трех, Курфейрак и Боссюэ шли по улице Муфтар. Снег падал все гуще и засыпал все кругом.
– Посмотришь на падающие хлопья, и кажется, что в небесах пошел мор на белых бабочек, – начал было Боссюэ, обращаясь к Курфейраку, как вдруг заметил Мариуса, – тот шел к заставе, и вид у него был какой-то странный.
– Смотри-ка! Мариус! – воскликнул Боссюэ.
– Вижу, – сказал Курфейрак. – Только не стоит с ним заговаривать.
– Почему?
– Он занят.
– Чем?
– Разве ты не видишь, какое у него выражение лица?
– Какое?
– Да такое, будто он кого-то выслеживает.
– Верно, – согласился Боссюэ.
– А какие у него глаза! – заметил Курфейрак. – Ты только взгляни на него.
– Какого же черта он выслеживает?
– Какой-нибудь помпончик-бутончик. Он влюблен.
– Но я что-то не вижу на улице ни помпончика, ни бутончика, – заметил Боссюэ. – Словом, ни одной девицы.
Курфейрак посмотрел в сторону Мариуса.
– Мариус выслеживает мужчину! – воскликнул он.
В самом деле, впереди Мариуса, шагах в двадцати, шел мужчина в фуражке; видели они только его спину, но сбоку можно было различить его седоватую бороду.
На нем был новый, длинный, не по его росту, редингот и ужасные рваные брюки, побуревшие от грязи.
Боссюз расхохотался.
– Это еще что за тип, а?
– Поэт, – заявил Курфейрак, – безусловно поэт! Они с одинаковым удовольствием щеголяют в штанах торговцев кроличьими шкурками и в рединготах пэров Франции.
– Давай посмотрим, куда направятся Мариус и этот человек, – предложил Боссюэ. – Выследим их, идет?
– О Боссюэ! – воскликнул Курфейрак. – Орел из Мо! Следить за тем, кто сам кого-то выслеживает! Вы просто осел!
Они повернули обратно.
И в самом деле, Мариус, увидев на улице Муфтар Жондрета, стал за ним следить.
Жондрет шел впереди, не подозревая, что уже взят на мушку.
Он свернул с улицы Муфтар, и Мариус заметил, что он вошел в один из самых дрянных домишек на улице Грасьез, пробыл там с четверть часа и вернулся на улицу Муфтар. Затем он задержался в скобяной лавке, что в ту пору помещалась на углу улицы Пьер-Ломбар, а через несколько минут Мариус увидел, как он вышел из лавки с большим, насаженным на деревянную ручку долотом, которое тут же спрятал под своим рединготом. Дойдя до улицы Пти-Жантильи, он свернул влево и немного погодя был уже на Малой Банкирской улице. День склонялся к вечеру, снег, на минуту прекратившийся, пошел снова. Мариус засел в засаду на углу Малой Банкирской улицы, как всегда безлюдной, и за Жондретом не последовал. И хорошо сделал, ибо, дойдя до низкой стены, где Мариус подслушал разговор лохматого и бородатого, Жондрет обернулся и, удостоверившись, что за ним никто не идет и никто его не видит, перешагнул через стену и скрылся.
Пустырь, обнесенный этой стеной, примыкал к задворкам дома бывшего каретника, пользовавшегося дурной славой. Когда-то он отдавал внаем экипажи, потом обанкротился, но под навесами у него все еще стояло несколько ветхих тарантасов.
Мариус подумал, что благоразумнее всего, воспользовавшись отсутствием Жондрета, вернуться домой; к тому же время близилось к вечеру; по вечерам мамаша Бюргон, уходя в город мыть посуду, имела обыкновение запирать входную дверь, и с наступлением сумерек она всегда бывала на замке; Мариус отдал ключ надзирателю, следовательно, надо было поторапливаться.
Наступил вечер, почти совсем стемнело; на горизонте и на всем необъятном небесном пространстве осталась лишь одна озаренная солнцем точка – то была луна.
Красный диск ее всплывал из-за низкого купола больницы Сальпетриер.
Мариус быстрым шагом направился к дому э50/52. Когда он пришел, дверь оказалась открытой. Он на цыпочках поднялся по лестнице и прокрался по стенке, через коридор, в свою комнату. По обеим сторонам коридора, как известно читателю, были расположены каморки; все они тогда были не заняты и сдавались внаем. Двери в них мамаша Бюргон обычно оставляла открытыми настежь. Когда Мариус пробирался мимо одной из этих дверей, ему показалось, что в нежилой комнате перед ним промелькнули головы четырех неподвижно стоявших мужчин, слабо освещенные угасавшим дневным светом, который проникал сквозь чердачное окно. Мариус не пытался их разглядеть – он боялся, как бы его не увидели. Ему удалось незаметно и бесшумно войти к себе в комнату. Он пришел вовремя. Через минуту он услышал, как вышла мамаша Бюргон и как закрылась входная дверь.
– Посмотришь на падающие хлопья, и кажется, что в небесах пошел мор на белых бабочек, – начал было Боссюэ, обращаясь к Курфейраку, как вдруг заметил Мариуса, – тот шел к заставе, и вид у него был какой-то странный.
– Смотри-ка! Мариус! – воскликнул Боссюэ.
– Вижу, – сказал Курфейрак. – Только не стоит с ним заговаривать.
– Почему?
– Он занят.
– Чем?
– Разве ты не видишь, какое у него выражение лица?
– Какое?
– Да такое, будто он кого-то выслеживает.
– Верно, – согласился Боссюэ.
– А какие у него глаза! – заметил Курфейрак. – Ты только взгляни на него.
– Какого же черта он выслеживает?
– Какой-нибудь помпончик-бутончик. Он влюблен.
– Но я что-то не вижу на улице ни помпончика, ни бутончика, – заметил Боссюэ. – Словом, ни одной девицы.
Курфейрак посмотрел в сторону Мариуса.
– Мариус выслеживает мужчину! – воскликнул он.
В самом деле, впереди Мариуса, шагах в двадцати, шел мужчина в фуражке; видели они только его спину, но сбоку можно было различить его седоватую бороду.
На нем был новый, длинный, не по его росту, редингот и ужасные рваные брюки, побуревшие от грязи.
Боссюз расхохотался.
– Это еще что за тип, а?
– Поэт, – заявил Курфейрак, – безусловно поэт! Они с одинаковым удовольствием щеголяют в штанах торговцев кроличьими шкурками и в рединготах пэров Франции.
– Давай посмотрим, куда направятся Мариус и этот человек, – предложил Боссюэ. – Выследим их, идет?
– О Боссюэ! – воскликнул Курфейрак. – Орел из Мо! Следить за тем, кто сам кого-то выслеживает! Вы просто осел!
Они повернули обратно.
И в самом деле, Мариус, увидев на улице Муфтар Жондрета, стал за ним следить.
Жондрет шел впереди, не подозревая, что уже взят на мушку.
Он свернул с улицы Муфтар, и Мариус заметил, что он вошел в один из самых дрянных домишек на улице Грасьез, пробыл там с четверть часа и вернулся на улицу Муфтар. Затем он задержался в скобяной лавке, что в ту пору помещалась на углу улицы Пьер-Ломбар, а через несколько минут Мариус увидел, как он вышел из лавки с большим, насаженным на деревянную ручку долотом, которое тут же спрятал под своим рединготом. Дойдя до улицы Пти-Жантильи, он свернул влево и немного погодя был уже на Малой Банкирской улице. День склонялся к вечеру, снег, на минуту прекратившийся, пошел снова. Мариус засел в засаду на углу Малой Банкирской улицы, как всегда безлюдной, и за Жондретом не последовал. И хорошо сделал, ибо, дойдя до низкой стены, где Мариус подслушал разговор лохматого и бородатого, Жондрет обернулся и, удостоверившись, что за ним никто не идет и никто его не видит, перешагнул через стену и скрылся.
Пустырь, обнесенный этой стеной, примыкал к задворкам дома бывшего каретника, пользовавшегося дурной славой. Когда-то он отдавал внаем экипажи, потом обанкротился, но под навесами у него все еще стояло несколько ветхих тарантасов.
Мариус подумал, что благоразумнее всего, воспользовавшись отсутствием Жондрета, вернуться домой; к тому же время близилось к вечеру; по вечерам мамаша Бюргон, уходя в город мыть посуду, имела обыкновение запирать входную дверь, и с наступлением сумерек она всегда бывала на замке; Мариус отдал ключ надзирателю, следовательно, надо было поторапливаться.
Наступил вечер, почти совсем стемнело; на горизонте и на всем необъятном небесном пространстве осталась лишь одна озаренная солнцем точка – то была луна.
Красный диск ее всплывал из-за низкого купола больницы Сальпетриер.
Мариус быстрым шагом направился к дому э50/52. Когда он пришел, дверь оказалась открытой. Он на цыпочках поднялся по лестнице и прокрался по стенке, через коридор, в свою комнату. По обеим сторонам коридора, как известно читателю, были расположены каморки; все они тогда были не заняты и сдавались внаем. Двери в них мамаша Бюргон обычно оставляла открытыми настежь. Когда Мариус пробирался мимо одной из этих дверей, ему показалось, что в нежилой комнате перед ним промелькнули головы четырех неподвижно стоявших мужчин, слабо освещенные угасавшим дневным светом, который проникал сквозь чердачное окно. Мариус не пытался их разглядеть – он боялся, как бы его не увидели. Ему удалось незаметно и бесшумно войти к себе в комнату. Он пришел вовремя. Через минуту он услышал, как вышла мамаша Бюргон и как закрылась входная дверь.
Глава шестнадцатая,
в которой читатель услышит песенку на английский мотив, модную в 1832 году
Мариус присел на кровать. Было, пожалуй, около половины шестого. Только полчаса отделяли его от того, что должно было свершиться. Он слышал, как пульсирует кровь в его жилах, – так в темноте слышится тиканье часов. Он думал о двойном наступлении, которое готовилось в эту минуту под прикрытием темноты: с одной стороны приближалось злодейство, с другой – надвигалось правосудие. Страха он не испытывал, но не мог подумать без содрогания о том, что вот-вот должно произойти. Как это всегда бывает при внезапном столкновении с событием, из ряда вон выходящим, ему казалось, что весь этот день – лишь сон, и только ощущая холодок двух стальных пистолетов, лежавших в жилетных карманах, он убеждался, что не является жертвой кошмара.
Снег перестал; луна, выходя из тумана, становилась все ярче, и ее сияние, сливаясь с серебряным отблеском снега, наполняло комнату сумеречной мглой.
У Жондретов горел огонь. Через щель в перегородке пробивался багровый луч света, казавшийся Мариусу кровавым.
Было ясно, что этот луч – не от свечи. Между тем из комнаты Жондретов не доносилось ни шороха, ни звука, ни слова, ни вздоха, – там царила леденящая душу, глухая тишина; и не будь этого света, можно было бы подумать, что рядом склеп.
Мариус тихонько снял ботинки и сунул их под кровать.
Прошло несколько минут. Вдруг внизу скрипнула дверь, и Мариус услышал грузные шаги, протопавшие по лестнице и пробежавшие по коридору; со стуком приподнялась щеколда: это вернулся Жондрет.
Сразу послышались голоса. Семья, как оказалось, была в сборе, но в отсутствие хозяина все притихли, словно волчата в отсутствие волка.
– Вот и я, – сказал Жондрет.
– Добрый вечер, папочка! – завизжали дочки.
– Ну как? – спросила жена.
– Помаленьку, – отвечал Жондрет, – но я прозяб, как собака, ноги окоченели. Ага, ты приоделась! Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие.
– Я готова, могу идти.
– Ничего не забудешь из того, что я тебе сказал? Вес сделаешь, как надо?
– Будь спокоен.
– Дело в том.. – сказал Жондрет. И не закончил фразу.
Мариусу было слышно, что он положил на стол что-то тяжелое, по всей вероятности – купленное им долото.
– Кстати, вы уже поели? – спросил Жондрет.
– Да, – ответила жена. – У меня были три больших картофелины и соль. Я их испекла, – спасибо, огонь еще был.
– Отлично, – сказал Жондрет. – Завтра поведу всех вас обедать. Закажем утку и всякую всячину. Пообедаете по-королевски, не хуже Карла Десятого. Все идет как нельзя лучше!
И, понизив голос, добавил:
– Мышеловка открыта. Коты начеку.
И еще тише:
– Сунь-ка это в огонь.
Мариусу было слышно, как потрескивают угли, которые помешивали каминными щипцами или каким-то железным инструментом.
– Дверные петли смазала, чтобы не скрипели? – спросил Жондрет.
– Да, – ответила жена.
– Который теперь час?
– Скоро шесть. Недавно пробило половину шестого на Сен-Медаре.
– Черт возьми! – воскликнул Жондрет. – Девчонкам пора идти караулить. Эй вы, идите-ка сюда, слушайте!
Они зашушукались.
Потом снова послышался громкий голос Жондрета:
– Бюргонша ушла?
– Да, – ответила жена.
– Ты уверена, что у соседа никого нет?
– Он с утра не возвращался. Ты сам отлично знаешь, что в это время он обедает.
– Ты в этом уверена?
– Уверена.
– Все равно, – сказал Жондрет, – невредно сходить и взглянуть, нет ли его. Ну-ка, дочка, возьми свечу и прогуляйся туда.
Мариус опустился на четвереньки и бесшумно заполз под кровать.
Едва успел он свернуться в комочек, как сквозь щели в дверях просочился свет.
– Па-ап, его нет! – раздалось в коридоре.
Мариус узнал голос старшей дочери Жондрета.
– Ты входила в комнату? – спросил отец.
– Нет, – ответила дочь, – но раз ключ в дверях, значит, он ушел.
– А все-таки войди! – крикнул отец.
Дверь отворилась, и Мариус увидел старшую девицу Жондрет со свечой в руке. Она была такая же, как и утром, но при этом освещении казалась еще ужаснее.
Она направилась прямо к кровати, и Мариус пережил минуту неописуемой тревоги. Но над кроватью висело зеркало, к нему-то она и шла. Она встала на цыпочки и погляделась в него. Из соседней комнаты доносился лязг передвигаемых железных предметов.
Она пригладила волосы ладонью и заулыбалась сама себе в зеркало, напевая своим надтреснутым, замогильным голосом:
Она приблизилась к окошку и, окинув взглядом улицу, с обычным своим полубезумным видом громко проговорила:
– Надел Париж белую рубаху и стал уродиной!
Она снова подошла к зеркалу и снова начала гримасничать, разглядывая себя то прямо, то в профиль.
– Ну что же ты? – крикнул отец. – Куда запропастилась?
– Сейчас! Смотрю под кроватью и под другой мебелью, – отвечала она, взбивая волосы. – Никого.
– Дуреха! – заревел отец. – Сейчас же сюда! Нечего время терять.
– Иду! Иду! Им вечно некогда! – сказала она и стала напевать:
А через минуту Мариус услышал топот босых ног по коридору и голос Жондрета, кричавшего вслед девушкам:
– Смотрите хорошенько! Одной сторожить заставу, другой – угол Малой Банкирской. Ни на минуту не терять из виду дверь дома, и как что-нибудь заметите, сейчас же сюда! Пулей! Ключ от входной двери у вас.
Старшая проворчала:
– Попробуй покарауль босиком на снегу!
– Завтра у вас будут коричневые шелковые полусапожки! – сказал отец.
Девушки спустились с лестницы, и через несколько секунд стук захлопнувшейся внизу двери оповестил о том, что они вышли.
В доме остались Мариус, чета Жондретов и, вероятно, те таинственные личности, которых Мариус заметил в полутьме, за дверью пустовавшей каморки.
Снег перестал; луна, выходя из тумана, становилась все ярче, и ее сияние, сливаясь с серебряным отблеском снега, наполняло комнату сумеречной мглой.
У Жондретов горел огонь. Через щель в перегородке пробивался багровый луч света, казавшийся Мариусу кровавым.
Было ясно, что этот луч – не от свечи. Между тем из комнаты Жондретов не доносилось ни шороха, ни звука, ни слова, ни вздоха, – там царила леденящая душу, глухая тишина; и не будь этого света, можно было бы подумать, что рядом склеп.
Мариус тихонько снял ботинки и сунул их под кровать.
Прошло несколько минут. Вдруг внизу скрипнула дверь, и Мариус услышал грузные шаги, протопавшие по лестнице и пробежавшие по коридору; со стуком приподнялась щеколда: это вернулся Жондрет.
Сразу послышались голоса. Семья, как оказалось, была в сборе, но в отсутствие хозяина все притихли, словно волчата в отсутствие волка.
– Вот и я, – сказал Жондрет.
– Добрый вечер, папочка! – завизжали дочки.
– Ну как? – спросила жена.
– Помаленьку, – отвечал Жондрет, – но я прозяб, как собака, ноги окоченели. Ага, ты приоделась! Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие.
– Я готова, могу идти.
– Ничего не забудешь из того, что я тебе сказал? Вес сделаешь, как надо?
– Будь спокоен.
– Дело в том.. – сказал Жондрет. И не закончил фразу.
Мариусу было слышно, что он положил на стол что-то тяжелое, по всей вероятности – купленное им долото.
– Кстати, вы уже поели? – спросил Жондрет.
– Да, – ответила жена. – У меня были три больших картофелины и соль. Я их испекла, – спасибо, огонь еще был.
– Отлично, – сказал Жондрет. – Завтра поведу всех вас обедать. Закажем утку и всякую всячину. Пообедаете по-королевски, не хуже Карла Десятого. Все идет как нельзя лучше!
И, понизив голос, добавил:
– Мышеловка открыта. Коты начеку.
И еще тише:
– Сунь-ка это в огонь.
Мариусу было слышно, как потрескивают угли, которые помешивали каминными щипцами или каким-то железным инструментом.
– Дверные петли смазала, чтобы не скрипели? – спросил Жондрет.
– Да, – ответила жена.
– Который теперь час?
– Скоро шесть. Недавно пробило половину шестого на Сен-Медаре.
– Черт возьми! – воскликнул Жондрет. – Девчонкам пора идти караулить. Эй вы, идите-ка сюда, слушайте!
Они зашушукались.
Потом снова послышался громкий голос Жондрета:
– Бюргонша ушла?
– Да, – ответила жена.
– Ты уверена, что у соседа никого нет?
– Он с утра не возвращался. Ты сам отлично знаешь, что в это время он обедает.
– Ты в этом уверена?
– Уверена.
– Все равно, – сказал Жондрет, – невредно сходить и взглянуть, нет ли его. Ну-ка, дочка, возьми свечу и прогуляйся туда.
Мариус опустился на четвереньки и бесшумно заполз под кровать.
Едва успел он свернуться в комочек, как сквозь щели в дверях просочился свет.
– Па-ап, его нет! – раздалось в коридоре.
Мариус узнал голос старшей дочери Жондрета.
– Ты входила в комнату? – спросил отец.
– Нет, – ответила дочь, – но раз ключ в дверях, значит, он ушел.
– А все-таки войди! – крикнул отец.
Дверь отворилась, и Мариус увидел старшую девицу Жондрет со свечой в руке. Она была такая же, как и утром, но при этом освещении казалась еще ужаснее.
Она направилась прямо к кровати, и Мариус пережил минуту неописуемой тревоги. Но над кроватью висело зеркало, к нему-то она и шла. Она встала на цыпочки и погляделась в него. Из соседней комнаты доносился лязг передвигаемых железных предметов.
Она пригладила волосы ладонью и заулыбалась сама себе в зеркало, напевая своим надтреснутым, замогильным голосом:
Мариус дрожал от страха. Ему казалось невозможным, чтобы она не услышала его дыхания.
Семь или восемь дней пылал огонь сердечный,
И, право, стоило, чтоб он н впредь не гас!
Ах, если бы любовь могла быть вечной, вечной!
Но счастье лишь блеснет и покидает нас.
Она приблизилась к окошку и, окинув взглядом улицу, с обычным своим полубезумным видом громко проговорила:
– Надел Париж белую рубаху и стал уродиной!
Она снова подошла к зеркалу и снова начала гримасничать, разглядывая себя то прямо, то в профиль.
– Ну что же ты? – крикнул отец. – Куда запропастилась?
– Сейчас! Смотрю под кроватью и под другой мебелью, – отвечала она, взбивая волосы. – Никого.
– Дуреха! – заревел отец. – Сейчас же сюда! Нечего время терять.
– Иду! Иду! Им вечно некогда! – сказала она и стала напевать:
Кинув прощальный взгляд в зеркало, она вышла, закрыв за собою дверь.
Вы бросили меня, ушли дорогой славы,
Но сердцем горестным везде я там, где вы…
А через минуту Мариус услышал топот босых ног по коридору и голос Жондрета, кричавшего вслед девушкам:
– Смотрите хорошенько! Одной сторожить заставу, другой – угол Малой Банкирской. Ни на минуту не терять из виду дверь дома, и как что-нибудь заметите, сейчас же сюда! Пулей! Ключ от входной двери у вас.
Старшая проворчала:
– Попробуй покарауль босиком на снегу!
– Завтра у вас будут коричневые шелковые полусапожки! – сказал отец.
Девушки спустились с лестницы, и через несколько секунд стук захлопнувшейся внизу двери оповестил о том, что они вышли.
В доме остались Мариус, чета Жондретов и, вероятно, те таинственные личности, которых Мариус заметил в полутьме, за дверью пустовавшей каморки.
Глава семнадцатая.
На что была истрачена пятифранковая монета Мариуса
Мариус решил, что наступило время вернуться на свой наблюдательный пост. В одно мгновение с проворством, свойственным его возрасту, он очутился у щели в перегородке.
Он заглянул внутрь.
Жилье Жондретов представляло необыкновенное зрелище. Мариус нашел, наконец, объяснение проникавшему оттуда странному свету. Там горела свеча в позеленевшем медном подсвечнике, но не она освещала чердак. Вся берлога была как бы озарена огнем большой железной жаровни, поставленной в камин и полной горящих угольев, – той самой жаровни, которую раздобыла утром жена Жондрета. Угли пылали, и жаровня раскалилась докрасна; там плясало синее пламя вокруг купленного Жондретом на улице Пьер-Ломбар долота, которое было теперь воткнуто в уголья и побагровело от накала. В углу возле дверей виднелись две груды каких-то предметов, вероятно, положенных здесь неспроста – одна была похожа на связку веревок, другая на кучу железного лома. Человек, не посвященный в то, что здесь замышлялось, мог бы предположить и самое худшее и самое безобидное. Освещенная таким образом комната напоминала скорее кузницу, чем адское пекло, зато Жондрет при таком освещении смахивал больше на дьявола, чем на кузнеца.
От углей шел такой жар, что горевшая на столе свеча таяла со стороны, обращенной к жаровне, оплывая с одного края. На камине стоял старый медный потайной фонарь, достойный Диогена, обернувшегося Картушем.
Чад от жаровни, поставленной в самый очаг между тлеющих головешек, уходил в каминную трубу, и в комнате не чувствовалось его запаха.
Он заглянул внутрь.
Жилье Жондретов представляло необыкновенное зрелище. Мариус нашел, наконец, объяснение проникавшему оттуда странному свету. Там горела свеча в позеленевшем медном подсвечнике, но не она освещала чердак. Вся берлога была как бы озарена огнем большой железной жаровни, поставленной в камин и полной горящих угольев, – той самой жаровни, которую раздобыла утром жена Жондрета. Угли пылали, и жаровня раскалилась докрасна; там плясало синее пламя вокруг купленного Жондретом на улице Пьер-Ломбар долота, которое было теперь воткнуто в уголья и побагровело от накала. В углу возле дверей виднелись две груды каких-то предметов, вероятно, положенных здесь неспроста – одна была похожа на связку веревок, другая на кучу железного лома. Человек, не посвященный в то, что здесь замышлялось, мог бы предположить и самое худшее и самое безобидное. Освещенная таким образом комната напоминала скорее кузницу, чем адское пекло, зато Жондрет при таком освещении смахивал больше на дьявола, чем на кузнеца.
От углей шел такой жар, что горевшая на столе свеча таяла со стороны, обращенной к жаровне, оплывая с одного края. На камине стоял старый медный потайной фонарь, достойный Диогена, обернувшегося Картушем.
Чад от жаровни, поставленной в самый очаг между тлеющих головешек, уходил в каминную трубу, и в комнате не чувствовалось его запаха.