Гюго Виктор. Отверженные. Том II

   – Матушка! – промолвила она и, словно умирая, начала медленно склоняться долу.
   Он ее подхватил, она не держалась на ногах, он обнял ее, он сжал ее в объятиях, не сознавая, что делает. Он поддерживал ее, хотя сам шатался. Голова у него была, как в чаду; перед глазами вспыхивали молнии, мысли исчезали куда-то; ему казалось, что он выполняет церковный обряд и что он совершает святотатство. И все же он не испытывал вожделения к пленительной женщине, которую он прижимал к груди. Он обезумел от любви.
   Она взяла его руку и приложила к своему сердцу. Он почувствовал бумагу, спрятанную под платьем, и пролепетал:
   – Так вы меня любите?
   Она ответила так тихо, словно то был чуть слышный вздох:
   – Молчи! Ты сам знаешь!
   И спрятала раскрасневшееся лицо на груди у гордого, упоенного счастьем юноши.
   Он опустился на скамью, она села возле него. Слов больше не было. В небе зажигались звезды.
   Как случилось, что их уста встретились? Как случается, что птица поет, что снег тает, что роза распускается, что май расцветает, что за черными деревьями на зябкой вершине холма загорается заря?
   Один поцелуй – это было все.
   Оба вздрогнули и посмотрели друг на друга сиявшими в темноте глазами.
   Они не чувствовали ни свежести ночи, ни холодного камня, ни влажной земли, ни мокрой травы, они глядели друг на друга, и сердца их были полны воспоминаний. Они сами не заметили, как их руки сплелись.
   Она его не спрашивала, она даже не думала о том, как он вошел сюда, как проник в сад. Ей казалось таким естественным, что он здесь!
   Иногда колено Мариуса касалось колена Козетты, и они оба вздрагивали.
   Время от времени Козетта что-то невнятно шептала. Казалось, на устах ее трепещет душа, подобно капле росы на цветке.
   Мало-помалу они разговорились. За молчанием, которое означает полноту чувств, последовали излияния. Над ними простиралась ясная, блистающая звездами ночь. Эти два существа, чистые, как духи, поведали все свои сны, свои восторги, свои упоения, мечты, тоску, поведали о том, как они обожали друг друга издали, как они стремились друг к другу, как отчаивались, когда перестали видеться. Ощущая ту идеальную близость, которую ничто уже не могло сделать полнее, они поделились всем, что было у них самого тайного, самого сокровенного. Они рассказали с чистосердечной верой в свои иллюзии все, что любовь, юность и еще не изжитое детство вложили в их мысль. Эти два сердца излились друг в друга так, что через час юноша обладал душой девушки, а девушка – душой юноши. Они постигли, очаровали, ослепили друг друга.
   Когда они сказали все, она положила голову ему на плечо и спросила:
   – Как вас зовут?
   – Мариус. А вас?
   – Козетта.

Книга шестая
Маленький Гаврош

Глава первая.
Злая шалость ветра

   С 1823 года, пока монфермейльская харчевня приходила в упадок и погружалась мало-помалу не столько в пучину разорения, сколько в помойную яму мелких долгов, супруги Тенардье обзавелись еще двумя детьми, двумя мальчиками. Всего их теперь было пятеро: две девочки и три мальчика. Это было много.
   Тетка Тенардье отделалась от двух последних, совсем еще младенцев, с особым удовольствием.
   Отделалась – подходящее слово. В этой женщине осталась лишь частица человеческой природы. Подобный феномен, впрочем, встречается не так редко. Как жена маршала де ла Мот-Гуданкур, Тенардье была матерью только для дочерей. Ее материнского чувства хватало лишь на них. С мальчиков же начиналась ее ненависть к человеческому роду. По отношению к сыновьям ее злоба достигала предела, ее сердце вставало перед ними зловещей крутизной. Как мы уже видели, она питала отвращение к старшему и ненависть к обоим младшим. Почему? Потому. Самый страшный повод и самый неоспоримый ответ – «потому». «Мне не нужна такая куча пискунов», – говорила мамаша.
   Объясним, каким образом супругам Тенардье удалось избавиться от двух младших детей и даже извлечь из этого пользу.
   Маньон – о ней речь шла выше – была та самая девица, которой удалось предоставить попечению добряка Жильнормана своих двух детей. Она жила на набережной Целестинцев, на углу старинной улицы Малая Кабарга, которая сделала все возможное, чтобы доброй славой перебить исходивший от нее дурной запах. Все помнят сильную эпидемию крупа, опустошившую тридцать пять лет назад прибрежные кварталы Парижа; наука широко воспользовалась ею, чтобы проверить полезность вдувания квасцов, столь целесообразно замененного теперь наружным смазыванием йодом. Во время этой эпидемии Маньон потеряла в один день – одного утром, другого вечером – своих двух мальчиков, еще совсем малюток. То был удар. Дети были очень дороги своей матери; они представляли собой восемьдесят франков ежемесячного дохода. Эти восемьдесят франков аккуратно выплачивались от имени «г-на Жильнормана его управляющим г-ном Баржем, отставным судебным приставом, проживавшим на улице Сицилийского короля. Со смертью детей на доходе надо было поставить крест. Маньон искала выхода из положения. В том темном братстве зла, членом которого она состояла, все знают обо всем, взаимно хранят тайны и помогают друг другу. Маньон нужно было найти двух детей. У Тенардье они оказались, – того же пола, того же возраста. Выгодное дело для одной, выгодное помещение капитала для другой. Маленькие Тенардье стали маленькими Маньон. Маньон покинула набережную Целестинцев и переехала на улицу Клошперс В Париже, при переезде с одной улицы на другую, тождественность личности самой себе исчезает.
   Гражданская власть, не будучи ни о чем извещена, не возражала, и подмен детей был произведен легче легкого. Но Тенардье потребовал за своих детей, отданных на подержание, десять франков в месяц, которые Маньон обещала платить и даже выплачивала. Само собой разумеется, г-н Жильнорман продолжал выполнять свои обязательства. Каждые полгода он навещал малышей. Он не заметил никакой перемены. «Как они похожи на вас, сударь!» – твердила ему Маньон.
   Тенардье, для которого перевоплощения были делом привычным, воспользовался этим случаем, чтобы стать Жондретом. Обе его дочери и Гаврош едва успели заметить, что у них два маленьких братца. На известной ступени нищеты человеком овладевает равнодушие призрака, и он смотрит на живые существа, как на выходцев с того света. Самые близкие люди часто оказываются формами мрака, едва различимыми на туманном фоне жизни, и легко сливаются с невидимым.
   Вечером того дня, когда тетка Тенардье доставила Маньон двух своих малюток, с нескрываемым желанием отказаться от них навсегда, она испытала или притворилась, что испытывает угрызения совести. Она сказала мужу: «Но ведь это значит покинуть своих детей!» Тенардье, самоуверенный и бесстрастный, излечил эту недомогающую совесть словами: «Жан-Жак Руссо делал еще почище!» От угрызений совести мать перешла к беспокойству. «А что если полиция возьмется за нас? Скажи, Тенардье: то, что мы сделали, это разрешается?» Тенардье ответил: «Все разрешается. Никто ни черта не узнает. А кроме того, кому охота интересоваться ребятами, у которых нет ни гроша?»
   Маньон была модницей в преступном мире. Она любила наряжаться. У нее на квартире, обставленной убого, но с претензиями на роскошь, проживала опытная воровка – офранцузившаяся англичанка. Эта англичанка, ставшая парижанкой и пользовавшаяся доверием благодаря обширным связям, имела близкое отношение к краже медалей библиотеки и бриллиантов м-ль Марс и впоследствии стала знаменитостью в судейских летописях. Ее называли «мамзель Мисс».
   Двум детям, попавшим к Маньон, не на что было жаловаться. Препорученные ей восемьюдесятью франками, они были ухожены, как все, что приносит выгоду, недурно одеты, неплохо накормлены, они находились почти на положении «барчуков»; им было лучше с подставной матерью, чем с настоящей. Маньон разыгрывала «даму» и не говорила на арго в их присутствии.
   Так прошло несколько лет. Тетка Тенардье увидела в этом хорошее предзнаменование. Как-то раз она даже сказала Маньон, вручавшей ей ежемесячную мзду в десять франков: «Хорошо, если б отец дал им образование».
   И вдруг эти дети, до сих пор опекаемые даже своей злой судьбой, были грубо брошены в жизнь и принуждены начинать ее самостоятельно.
   Арест целой шайки злодеев, что имело место в притоне Жондрета, и неизбежно следующие за этим обыски и тюремное заключение – настоящее бедствие для этих отвратительных противообщественных тайных сил, гнездящихся под узаконенной общественной формацией; событие подобного рода влечет за собой всяческие крушения в этом темном мире. Катастрофа с Тенардье вызвала катастрофу с Маньон.
   Однажды, вскоре после того как Маньон передала Эпонине записку относительно улицы Плюме, полиция произвела облаву на улице Клошперс; Маньон была схвачена, мамзель Мисс также, и все подозрительное население дома попало в расставленные сети. Оба мальчика играли на заднем дворе и не видели полицейского налета. Когда им захотелось вернуться домой, дверь оказалась запертой, а дом пустым. Башмачник, державший мастерскую напротив, позвал их и сунул им бумажку, оставленную для них «матерью». На бумажке был адрес: «Г-н Барж, управляющий, улица Сицилийского короля, э 8». «Вы больше здесь не живете, – сказал им башмачник. – Идите туда. Это совсем близко. Первая улица налево. Спрашивайте дорогу по этой бумажке».
   Дети двинулись в путь; старший вел младшего, держа в руке бумажку, которая должна была указывать им дорогу. Было холодно, плохо сгибавшиеся окоченевшие пальчики едва удерживали бумажку. На повороте улицы Клошперс порыв ветра вырвал ее, а так как время близилось к ночи, ребенок не мог ее найти.
   Они пустились блуждать по улицам наугад.

Глава вторая,
в которой маленький Гаврош извлекает выгоду из великого Наполеона

   Весною в Париже довольно часто дуют пронизывающие насквозь резкие северные ветры, от которых если и не леденеешь в буквальном смысле слова, то сильно зябнешь; эти ветры, омрачающие самые погожие дни, производят совершенно такое же действие, как холодные дуновения, которые проникают в теплую комнату через щели окна или плохо притворенную дверь. Кажется, что мрачные ворота зимы остались приоткрытыми и оттуда вырывается ветер. Весной 1832 года – время, когда в Европе вспыхнула первая в нынешнем столетии страшная эпидемия, – ветры были жестокими и пронизывающими как никогда. Приоткрылись ворота еще более леденящие, чем ворота зимы. То были ворота гробницы. В этих северных ветрах чувствовалось дыхание холеры.
   С точки зрения метеорологической, особенностью этих холодных ветров было то, что они вовсе не исключали сильного скопления электричества в воздухе. И той весной разражались частые грозы с громом и молнией.
   Однажды вечером, когда ветер дул с такой силой, как будто возвратился январь, и когда горожане снова надели теплые плащи, маленький Гаврош, веселый, как всегда, хотя и дрожащий от холода в своих лохмотьях, замирая от восхищения, стоял перед парикмахерской близ Орм-Сен-Жерве. Он был наряжен в женскую шерстяную, неизвестно где подобранную шаль, из которой сам соорудил себе шарф на шею. Маленький Гаврош, казалось, был очарован восковой невестой в платье с открытым лифом, с венком из флер-д'оранжа, которая вращалась в окне между двух кенкетов, улыбаясь прохожим. На самом деле он наблюдал за парикмахерской, соображая, не удастся ли ему «слямзить» с витрины кусок мыла, чтобы потом продать его за одно су парикмахеру из предместья. Ему нередко случалось позавтракать с помощью такого вот кусочка. Он называл этот род работы, к которому имел призвание, «брить брадобреев».
   Созерцая невесту и посматривая на кусок мыла, он бормотал:
   – Во вторник… Нет, не во вторник… Разве во вторник?.. А может, и во вторник… Да, во вторник.
   К чему относился этот монолог, так и осталось невыясненным.
   Если он имел отношение к последнему обеду Гавроша, то с тех пор прошло уже три дня, так как сегодня была пятница.
   Цирюльник, бривший постоянного клиента в своей хорошо натопленной цирюльне, время от времени искоса поглядывал на этого врага, на этого наглого озябшего мальчишку, руки которого были засунуты в карманы, а мысли, по-видимому, бродили бог весть где.
   Покамест Гаврош изучал невесту, витрину и виндзорское мыло, двое ребят, один меньше другого и оба меньше его, довольно чисто одетые, один лет семи, другой лет пяти, робко повернули дверную ручку и, войдя в цирюльню, попросили чего-то, может быть, милостыни, жалобным шепотом, больше похожим на стону чем на мольбу. Они говорили оба одновременно, в разобрать их слова было невозможно, потому что голос младшего прерывали рыдания, а старший стучал зубами от холода. Рассвирепевший цирюльник, не выпуская бритвы, обернулся к ним и, подталкивая старшего правой рукой, а младшего коленом, выпроводил их да улицу и запер дверь.
   – Только холоду зря напустили! – проворчал он.
   Дети, плача, пошли дальше. Тем временем надвинулась туча, заморосил дождь. Гаврош догнал их и спросил:
   – Что с вами стряслось, птенцы?
   – Мы не знаем, где нам спать, – ответил старший.
   – Только-то? – удивился Гаврош. – Подумаешь, большое дело! Стоит из-за этого реветь. Глупыши!
   Сохраняя вид слегка насмешливого превосходства, он принял снисходительно мягкий тон растроганного начальника:
   – Пошли за мной, малявки.
   – Хорошо, сударь, – сказал старший.
   Двое детей послушно последовали за ним, как последовали бы за архиепископом. Они даже перестали плакать.
   Гаврош пошел по улице Сент-Антуан, по направлению к Бастилии.
   На ходу он обернулся и бросил негодующий взгляд на цирюльню.
   – Экий бесчувственный! Настоящая вобла! – бросил он – Верно, англичанишка какой-нибудь.
   Гулящая девица, увидев трех мальчишек, идущих гуськом, с Гаврошем во главе, разразилась громким смехом, из чего явствовало, что она относится к этой компании неуважительно.
   – Здравствуйте, мамзель Для-всех! – приветствовал ее Гаврош.
   Минуту спустя, вспомнив опять парикмахера, он прибавил:
   – Я ошибся насчет той скотины: это не вобла, а кобра. Эй, брадобрей, я найду слесарей, мы приладим тебе погремушку на хвост!
   Парикмахер пробудил в нем воинственность. Перепрыгивая через ручей, он обратился к бородатой привратнице, стоявшей с метлой в руках и достойной встретить Фауста на Брокене:
   – Сударыня! Вы всегда выезжаете на собственной лошади?
   И тут же забрызгал грязью лакированные сапоги какого-то прохожего.
   – Шалопай! – крикнул взбешенный прохожий.
   Гаврош высунул нос из своей шали.
   – На кого изволите жаловаться?
   – На тебя, – ответил прохожий.
   – Контора закрыта, – выпалил Гаврош. – Я больше не принимаю жалоб.
   Идя дальше, он заметил под воротами закоченевшую нищенку лет тринадцати-четырнадцати в такой короткой одежонке, что видны были ее колени. Она выросла из своих нарядов. Рост может сыграть злую шутку. Юбка становится короткой к тому времени, когда нагота становится неприличной.
   – Бедняжка! – сказал Гаврош. – У ихней братии и штанов-то нету. Замерзла небось. На, держи!
   Размотав на шее теплую шерстяную ткань, он накинул ее на худые, посиневшие плечики нищенки, и шарф снова превратился в шаль.
   Девочка изумленно посмотрела на него и приняла шаль молча. На известной ступени нужды бедняк, отупев, не жалуется больше на зло и не благодарит за добро.
   – Бр-р-р! – застучал зубами Гаврош, дрожа сильнее, чем святой Мартин, который сохранил по крайней мере половину своего плаща.
   При этом «бр-р-р» дождь, словно еще сильней обозлившись, полил как из ведра. Так злые небеса наказуют за добрые деяния.
   – Ах так? – воскликнул Гаврош. – Это еще что такое? Опять полил? Господи боже! Если так будет продолжаться, я отказываюсь платить за воду!
   И он опять зашагал.
   – Ну ничего, – прибавил он, взглянув на нищенку, съежившуюся под шалью, – у нее надежная шкурка. – И, взглянув на тучу, крикнул!
   – Вот тебя и провели!
   Дети старались поспевать за ним.
   Когда они проходили мимо одной из витрин, забранных частой решеткой, – это была булочная, ибо хлеб, подобно золоту, держат за железной решеткой, – Гаврош обернулся:
   – Да, вот что, малыши, вы обедали?
   – Мы с утра ничего не ели, сударь, – ответил старший.
   – Значит, у вас нет ни отца, ни матери? – с величественным видом спросил Гаврош.
   – Извините, сударь, у нас есть и папа и мама, только мы не знаем, где они.
   – Иной раз это лучше, чем знать, – заметил Гаврош – он был мыслителем.
   – Вот уже два часа как мы идем, – продолжал старший, – мы искали чего-нибудь около тумб, но ничего не нашли.
   – Знаю, – сказал Гаврош. – Собаки подобрали, они все пожирают.
   И, помолчав, прибавил:
   – Так, значит, мы потеряли родителей. И мы не знаем, что нам делать. Это никуда не годится, ребята. Заблудиться, когда ты уже в летах! Нужно, однако, пожевать чего-нибудь.
   Больше вопросов он им не задавал. Остаться без жилья – что может быть проще?
   Старший мальчуган, к которому почти вернулась свойственная детству беззаботность, воскликнул:
   – Смешно! Ведь мама-то говорила, что в вербное воскресенье поведет нас за освященной вербой…
   – Для порки, – закончил Гаврош.
   – Моя мама, – начал снова старший, – настоящая дама, она живет с мамзель Мисс…
   – Фу-ты-ну-ты – ножки-гнуты, – подхватил Гаврош.
   Тут он остановился и стал рыться и шарить во всех тайниках своих лохмотьев.
   Наконец он поднял голову с видом, долженствовавшим выражать лишь удовлетворение, но на самом деле торжествующим.
   – Спокойствие, младенцы! Хватит на ужин всем троим.
   Не дав малюткам времени изумиться, он втолкнул их обоих в булочную, швырнул свое су на прилавок и крикнул:
   – Продавец, на пять сантимов хлеба!
   «Продавец», оказавшийся самим хозяином, взялся за нож и хлеб.
   – Три куска, продавец! – крикнул Гаврош.
   И прибавил с достоинством:
   – Нас трое.
   Заметив, что булочник, внимательно оглядев трех покупателей, взял пеклеванный хлеб, он глубоко засунул палец в нос и, втянув воздух с таким надменным видом, будто угостился понюшкой из табакерки Фридриха Великого, негодующе крикнул булочнику прямо в лицо:
   – Этшкое?
   Тех из наших читателей, которые вообразили бы, что это русское или польское слово, или же воинственный клич, каким перебрасываются через пустынные пространства, от реки до реки, иоваи и ботокудосы, мы предупреждаем, что слово это они (наши читатели) употребляют ежедневно и что оно заменяет фразу: «Это что такое?» Булочник это прекрасно понял в ответил:
   – Как что? Это хлеб, очень даже хороший, хлеб второго сорта.
   – Вы хотите сказать – железняк? – возразил Гаврош спокойно и холодно – негодующе. – Белого хлеба, продавец! Чистяка! Я угощаю.
   Булочник не мог не улыбнуться и, нарезая белого хлеба, жалостливо посматривал на них, что оскорбило Гавроша.
   – Эй вы, хлебопек! – сказал он. – Что это вы вздумали снимать с нас мерку?
   Если бы их всех троих поставить друг на друга, то они вряд ли составили бы сажень.
   Когда хлеб был нарезан и булочник бросил в ящик су, Гаврош обратился к детям:
   – Лопайте.
   Мальчики с недоумением посмотрели на него.
   Гаврош рассмеялся:
   – А, вот что! Верно, они этого еще не понимают, не выросли. – И, прибавив: – Ешьте, – он протянул каждому из них по куску хлеба.
   Решив, что старший более достоин беседовать с ним, а потому заслуживает особого поощрения и должен быть избавлен от всякого беспокойства при удовлетворении своего аппетита, он сказал, сунув ему самый большой кусок:
   – Залепи-ка это себе в дуло.
   Один кусок был меньше других; он взял его себе.
   Бедные дети изголодались, да и Гаврош тоже. Усердно уписывая хлеб, они толклись в лавочке, и булочник, которому было уплачено, теперь уже смотрел на них недружелюбно.
   – Выйдем на улицу, – сказал Гаврош.
   Они снова пошли по направлению к Бастилии.
   Время от времени, если им случалось проходить мимо освещенных лавочных витрин, младший останавливался и смотрел на оловянные часики, висевшие у него на шее на шнурочке.
   – Ну не глупыши? – говорил Гаврош.
   Потом задумчиво бормотал:
   – Будь у меня малыши, я бы за ними получше смотрел.
   Когда они доедали хлеб и дошли уже до угла мрачной Балетной улицы, в глубине которой виднеется низенькая, зловещая калитка тюрьмы Форс, кто-то сказал:
   – А, это ты, Гаврош?
   – А, это ты, Монпарнас? – ответил Гаврош.
   К нему подошел какой-то человек, н человек этот был не кто иной, как Монпарнас; хоть он и переоделся и нацепил синие окуляры, тем не менее Гаврош узнал его.
   – Вот так штука! – продолжал Гаврош. – Твоя хламида такого же цвета, как припарки из льняного семени, а синие очки – точь-в-точь докторские. Все как следует, одно к одному, верь старику!
   – Тише! – одернул его Монпарнас. – Не ори так громко!
   И оттащил Гавроша от освещенной витрины.
   Двое малышей, держась за руки, машинально пошли за ними.
   Когда они оказались под черным сводом ворот, укрытые от взглядов прохожих и от дождя, Монпарнас спросил:
   – Знаешь, куда я иду?
   – В монастырь Вознесение-Поневоле^[44], – ответил Гаврош.
   – Шутник! Я хочу разыскать Бабета, – продолжал Монпарнас.
   – Ах, ее зовут Бабетой! – ухмыльнулся Гаврош.
   Монпарнас понизил голос:
   – Не она, а он.
   – Ах, так это ты насчет Бабета?
   – Да, насчет Бабета.
   – Я думал, он попал в конверт.
   – Он его распечатал, – ответил Монпарнас и поспешил рассказать мальчику, что утром Бабет, которого перевели в Консьержери, бежал, взяв налево, вместо того чтобы пойти направо, в «коридор допроса».
   Гаврош подивился его ловкости.
   – Ну и мастак! – сказал он.
   Монпарнас сообщил подробности побега, а в заключение сказал:
   – Ты не думай, это еще не все!
   Гаврош, слушая Монпариаса, взялся за трость, которую тот держал в руке, машинально потянул за набалдашник, и наружу вышло лезвие кинжала.
   – Ого! – сказал он, быстро вдвинув кинжал обратно. – Ты захватил с собой телохранителя, одетого в штатское.
   Монпарнас подмигнул.
   – Черт возьми! – воскликнул Гаврош. – Уж не собираешься ли ты схватиться с фараонами?
   – Как знать, – с равнодушным видом ответил Монпарнас, – булавка никогда не помешает.
   – Что же ты думаешь делать сегодня ночью?
   Монпарнас снова напустил на себя важность и процедил сквозь зубы:
   – Так, кое-что.
   Затем, переменив разговор, воскликнул:
   – Да, кстати!
   – Ну?
   – На днях случилась история. Вообрази только. Встречаю я одного буржуа. Он преподносит мне в подарок проповедь и свой кошелек. Я кладу все это в карман. Минуту спустя шарю рукой в кармане, а там – ничего.
   – Кроме проповеди, – добавил Гаврош.
   – Ну, а ты, – продолжал Монпарнас, – куда идешь?
   Гаврош показал ему на своих подопечных и ответил:
   – Иду укладывать спать этих ребят.
   – Где же ты их уложишь?
   – У себя.
   – Где это у тебя?
   – У себя.
   – Значит, у тебя есть квартира?
   – Есть.
   – Где же это?
   – В слоне, – ответил Гаврош.
   Монпарнаса трудно было чем-нибудь удивить, но тут он невольно воскликнул:
   – В слоне?
   – Ну да, в слоне! – подтвердил Гаврош. – Што – туткоо?
   Вот еще одно слово из того языка, на котором никто не пишет, но все говорят. «Штотуткоо» означает: «Что ж тут такого?»
   Глубокомысленное замечание гамена вернуло Монпарнасу спокойствие и здравый смысл. По-видимому, он проникся наилучшими чувствами к квартире Гавроша.
   – А в самом деле! – сказал он. – Слон так слон. А что, там удобно?
   – Очень удобно, – ответил Гаврош. – Там, правда, отлично. И нет таких сквозняков, как под мостами.
   – Как же ты туда входишь?
   – Так и вхожу.
   – Значит, там есть лазейка? – спросил Монпарнас.
   – Черт возьми! Об этом помалкивай. Между передними ногами. Шпики ее не заметили.
   – И ты взбираешься наверх? Так, понимаю.
   – Простой фокус. Раз, два – и готово, тебя уже нет.
   Помолчав, Гаврош добавил:
   – Для этих малышей у меня найдется лестница.