Хаецкая Елена Владимировна. Мракобес

   Иеронимус слушал, не перебивая. Студент увлекся, говорил, захлебываясь.
   – Но с другой стороны, можно возразить на это: Сын Божий родился, как известно, двадцать пятого декабря, то есть под знаком Козерога. Следовательно, Бог может быть также связан с Козерогом, с устремлением вверх, в горние выси. В то время как потаенное, низменное отдано во власть Рака – дьявола, чудовища, копошащегося на дне колодца…
   Он победоносно поглядел на Иеронимуса. Монах сказал:
   – Бог бесконечен и потому включает в себя свойства Козерога, как и свойства Рака. Дьявол же по природе своей ограничен и потому может проявляться либо в одной, либо в другой из названных форм. Где противоречие?
   – Почему вы принижаете дьявола и его роль? – горячо спросил Фихтеле. – Разве могло бы существовать добро во всем его блеске, не будь на земле зла, чтобы его оттенять?
   – Бог устроил так, что и зло служит во благо Ему, – сказал Иеронимус.
   – Так как существовало бы это самое добро, если бы не было зла? Как бы мы увидели свет, не будь рядом тени?
   – Если бы существовало одно только добро, не было бы нужды его показывать и оттенять, – отозвался Иеронимус. – Добро может существовать без зла, но зло никогда не может существовать без добра. Не впадай в ересь, Фихтеле. От твоих рассуждений всего один шаг до дьяволопоклонничества.

* * *

   С тех пор бранное слово, слетевшее с уст разобиженного студента, осталось за Иеронимусом как прозвище. И скоро все ландскнехты между собой называли его не иначе, как «Мракобес».

Алтарь Дьерека

   Небольшой монастырь открылся перед солдатами сразу за поворотом дороги. Несколько старых строений за стенами, сложенными в старину серым булыжником. Неприветлив, суров облик монастыря в долине Эльца в недельном переходе от Страсбурга, и монахи в нем под стать.
   Когда ландскнехты остановились у кованых ворот, наглухо закрытых, немало времени прошло, прежде чем на стене, наполовину хоронясь за зубцом, показался монах. Приземистый, плотный, с квадратным лицом, стоял он, подбоченившись, и хмуро разглядывал солдат Агильберта.
   Очень не нравились ему они.
   Телега, крытая дерюгой и кожей, с разбитыми колесами. Если вскорости не починить колымагу, ахнет в какой-нибудь луже, и придется бросить груженное на нее добро.
   Между кожаных занавесок чертячьим хвостом торчит отрядное знамя. Поганого оно цвета, красное, бандитское.
   Невеселая гнедая лошадка тащила телегу. Дюжий парень, по облику скорее крестьянин, нежели солдат, заботился о бедной скотине, как мог. Выпряг, пустил пастись на монастырский луг.
   Когда парень отошел от телеги подальше, чтобы помочиться, лошадка встрепенулась и пошла за ним, точно собачонка. Подобралась сзади, ткнула мордой в спину. Парень чуть не упал носом в землю. Замахнулся было на клячу, но передумал.
   Растрепанная светловолосая девка крутилась у костра, думала наварить обед на всю ораву. Едоков же было (монах на стене прищурился, посчитал) всего одиннадцать душ, считая и девку. Бархатный лиф на женщине, темно-красного цвета, шитый розами, – сразу видно, что краденый. Юбка холщовая, и из-под юбки мелькают открытые от щиколоток худые ноги в кожаных башмаках. Вот один из солдат слишком близко прошел от девкиного мешка, сваленного на сухое место у тележного колеса, – ох, как глянула, как гаркнула!
   Четверо солдат уже вцепились в колоду карт, едва только успели пристроить задницы на траву. В той компании верховодил маленького роста востроносый солдатик. До того похож на жулика, что, вернее всего, и вправду жулик.
   Но вот рослый, с рыжими волосами, поднял голову, встретился взглядом с монахом, стоящим на стене. Встал, отряхнул штаны, руку положил на короткий меч, который ландскнехты прозывают «кошкодером», вздернул подбородок.
   Монах опередил его, заговорил первым.
   – Безбожники, грабители, сыновья дьявола, шлюхины отродья! – загремел он со стены, зорко следя, чтобы никто из ландскнехтов не схватился за аркебузу. – Да как вы посмели потревожить покой святой обители?
   – Крапивное семя, обжоры, лицемеры, ханжи! – выпалил одним духом Агильберт. – Не нравимся мы вам?
   – Нет! – рявкнул монах.
   – Ну так прогоните нас отсюда!
   И горделиво повел плечами, покрасовался.
   Монах плюнул.
   – Откуда идете?
   – Из ада!
   – Что вы там делали?
   – Сковородки чистили для ваших задниц!
   Монах фыркнул.
   – От нас чего хотите?
   – Еды, немного лекарств и крышу для ночлега.
   Монах исчез – видно, ушел с кем-то переговорить. Прошло никак не меньше часа, прежде чем ворота со скрежетом раскрылись.
   – Входите, входите, Господь с вами, дети, – проговорил отец ключарь. Судя по мрачному выражению его лица, он охотнее послал бы ландскнехтов в преисподнюю.
   Эркенбальда ступила на монастырскую территорию с таким победоносным видом, точно вошла в завоеванный город. Монах за ее спиной плюнул и наглухо закрыл ворота.

* * *

   Монастырь и вправду оказался очень старым, не меньше трехсот лет истории насчитывали монастырские летописцы. Впрочем, последний грамотный монах скончался прошлой осенью, так что некому стало читать многочисленные книги в деревянных окладах, переплетенные в кожу и холст.
   Пользуясь предоставленной ему свободой, Иеронимус зашел в монастырскую церковь до того, как там началась служба, сел на скамью в первом ряду.
   Внутри церковь казалась меньше, чем выглядела снаружи. Толстые каменные стены стискивали узкий неф, словно снаружи давила на них злобная сила. Вечернее солнце вливалось в окна-бойницы, полосы света мечами скрещивались прямо над алтарем.
   Фигуры на резном деревянном алтаре, казалось, вот-вот оживут в полутьме, чтобы в сотый, тысячный раз разыграть одну и ту же историю, запечатленную резцом мастера: слева – «Моление о чаше», в центре – «Распятие», справа – «Воскресение».
   Грубоватая и вместе с тем чрезвычайно выразительная работа завораживала. Можно было без конца разглядывать крестьянские лица опечаленных апостолов, перекошенные от ужаса физиономии римских легионеров, увидевших треснувшие скалы.
   Зазвучали шаги. Иеронимус обернулся.
   Ключарь отец Гервазий тяжкой поступью приблизился к нему, плюхнулся на скамью, шумно перевел дыхание.
   – Буйная же досталась вам паства, отец Иеронимус.
   – Не жалуюсь, – коротко отозвался Иеронимус.
   – Да уж… – вздохнул отец Гервазий. – Нрав у вас сильный, сразу видать. Знаете, как они вас называют, когда вы не слышите?
   – «Мракобес», – сказал Иеронимус и улыбнулся. – Они не так уж далеки от истины, отец Гервазий. У одного из них ноги стерты в кровь и, боюсь, обморожены.
   – У песенника-то? – Отец Гервазий поморщился. – Святые угодники, как вы его терпите…
   – Эй, эй, – сказал Иеронимус. – Парень нуждается в лечении, отец Гервазий.
   – Он пьян, – мрачно сообщил отец Гервазий.
   – Тем лучше, не будет брыкаться, если лекарство окажется жгучим.
   – Вы уже откушали? – Отец Гервазий поспешно перевел разговор на другую тему.
   – Благодарю вас, – сказал Иеронимус.
   – Соскучились по уединению? – проницательно заметил отец Гервазий. – И то, тяжко каждый день ничего вокруг не видеть, кроме солдатских рож и обозных шлюх…
   – Кстати, – вспомнил Иеронимус, – еще одна просьба, отец Гервазий. Пусть эта женщина, Эркенбальда, проведет ночь в обители.
   – Устав воспрещает, – омрачился отец Гервазий.
   – Лучше нарушить устав, чем иметь на совести труп, – сказал Иеронимус. – Рейнская область кишит бандами, вроде нашей.
   – Знаете что, отец Иеронимус, вам палец в рот не клади.
   – А вы и не кладите, – посоветовал Иеронимус.
   И заговорил о другом.
   – Великолепный алтарь.
   – Вам нравится? – поразился ключарь.
   Иеронимус кивнул.
   – Делал местный мастер, не так ли?
   – Дьерек – так его звали.
   – Он оставил свое имя?
   Отец Гервазий заговорил доверительным тоном:
   – История, которую так просто не забудешь… В обители долго спорили, оставлять ли в церкви алтарь, оскверненный памятью грешника. Потому что этот Дьерек совершил смертный грех. Наиболее суровые предлагали сжечь алтарь, а на его месте водрузить новый, не отягченный воспоминанием о человеческой слабости.
   – Сжечь? – Иеронимус подскочил. – Чьи бы руки его ни касались, он существует во славу Божью.
   Ключарь поднялся.
   – Я скажу отцу Пандольфу, что вы спрашивали об алтаре. Видите ли… Десять лет назад вновь возродился спор о судьбе дьерекова наследия, и прежний наш настоятель хотел уничтожить алтарь. Очень благочестив и строг был наш прежний настоятель. Отец Пандольф – вы его видели на стене, это он вел переговоры с вашим капитаном… Так вот, отец Пандольф, неистовый в своем благочестии, приковал тогда себя цепью к кресту на распятии этого алтаря, так что сжечь резное дерево можно было только вместе с отцом Пандольфом. Наш прежний отец настоятель, думаю, так бы и поступил, если бы его не хватил удар, так что он скончался на месте. Мы решили, что сие было знамение Божье, и избрали отца Пандольфа новым настоятелем. Охо-хо…
   И простодушный ключарь удалился.
   Иеронимус сидел один в церкви до темноты, пока не вошел тощий встрепанный монах и не зажег свечи. Протопал в полумраке по деревянным ступенькам на хоры и оттуда крикнул, перегибаясь через перила:
   – Отец Пандольф!
   Из мрака, с холодного пола донеслось:
   – Я здесь.
   – Пришлый монах ждет вас, – прокричал монашек. – Вон, сидит перед самым алтарем.
   – А… ну, иду, иду, – прогудел отец Пандольф и грузно затопал по проходу между скамьями.
   Иеронимус улыбнулся. Отец Пандольф, щурясь на огонь свечей, хозяйским взглядом осмотрел «свой» алтарь – как будто опасался, что чужак украдет какую-нибудь из резных фигур, – сел за спиной у Иеронимуса и проговорил ему прямо в ухо:
   – Отец Гервазий передал мне ваши слова. Рад, что вы думаете, как я.
   – Кто такой Дьерек? – спросил Иеронимус, полуобернувшись к своему собеседнику. – Чем он грешен?
   Отец Пандольф нахмурил густые брови.
   – Все, что вы сейчас услышите, не должно пойти дальше вас, отец Иеронимус, потому что об этом мы не сообщали в вышестоящие инстанции.
   Иеронимус сказал:
   – Хорошо.
   – Поклянитесь! – жарко потребовал отец Пандольф.
   – Что?
   Иеронимус посмотрел ему в глаза. Мясистое лицо отца настоятеля побагровело, и даже темнота не могла скрыть этого. Сдвинув брови еще мрачнее, отец Пандольф повторил:
   – Дайте клятву, отец Иеронимус.
   – Никому не расскажу.
   – КЛЯТВУ, мать вашу, – яростно прошипел отец настоятель.
   – Клянусь Кровью Христовой, – выпалил Иеронимус. – Мы с вами оба попадем в ад, отец Пандольф.
   – Ну и пусть, – заявил отец настоятель. – Пусть мы оба сгорим в аду, но это произведение искусства останется жить. И когда-нибудь Бог заглянет в эту маленькую церковь и увидит резной алтарь Дьерека. И спросит Господь какого-нибудь ангела пошустрее: «Расскажи мне об этом». И ангел скажет: «Благодаря Пандольфу из Тюрингии сохранился этот алтарь во славу Твою, Господи». – «А где этот Пандольф из Тюрингии?» – спросит Господь, потому что захочет Он меня увидеть. «В аду, где ему быть», – скажет ангел. И перечислит все мои грехи. «Заберите его из ада, ибо то, что он сохранил для Меня, превыше всех его грехов» – так скажет Господь.
   Дьерек был рабом одного рыцаря. И имя этого рыцаря, и замок, где он жил, и фамильный склеп его семейства – все стало прахом и предано забвению. Искусен был Дьерек в резьбе по дереву. Украшал ткацкие станки женщинам, колыбели младенцам и так прославился среди дворни, что вызвал его к себе хозяин.
   – Люди говорили, будто ты славно режешь по дереву, – сказал рыцарь.
   Дьерек сказал, что это правда.
   – Хочу сделать церкви богатый подарок, – объявил рыцарь. – Берешься вырезать прекрасный алтарь, такой, чтобы в центре «Распятие», а по крыльям – «Моление о чаше» и «Воскресение»?
   Дьерек только кивнул.
   И с той поры работал для церкви. Четыре года просидел, согнувшись, – резал.
   Когда настало время, к светлому празднику Пасхи рыцарь преподнес подарок нашей церкви, и алтарь был установлен здесь, где вы его видите. И имя этого рыцаря прославлялось, как он завещал, еще сто лет после его смерти, прежде чем окончательно позабыли его монахи.
   А он недаром задумывался о смерти, этот рыцарь, потому что был уже довольно стар и мог умереть в любое время.
   Одно доброе дело перед смертью он сделал, одарил церковь. Решил сделать и второе – подарить свободу мастеру. Написал о том грамоту, так мол и так, за благочестие и верную службу пусть будет отныне свободен раб мой Дьерек, запечатал ее, надписал адрес – послание настоятелю – и призвал к себе Дьерека.
   – Здоровье мое таково, – так начал рыцарь, – что скоро отходить мне в мир иной. Думаю о твоей судьбе, кому ты достанешься после моей смерти, искусный мастер.
   Дьерек голову наклонил, слушает.
   – Вернее всего, моему брату достанешься, – сказал рыцарь, решив испытать Дьерека. – Брат мой человек еще нестарый, но грешный и пристрастный к вину. Как напьется, будет по пальцам бить и голых баб заставит рисовать.
   И заметил, как вздрогнул Дьерек, человек благочестивый. Про себя усмехнулся, заговорил о сестре:
   – Сестра моя – дама почтенная, годы проводит за ткацким станком, ей картоны нужны для образца. Она бы мне сказала спасибо за такой подарок. Только у нее ты тоже не заживешься, нрав у нее крутой, чуть что – на хлеб и воду. Скучно, наверное, цветы и собачек рисовать для взбалмошной бабы?..
   – Скучно, – сказал Дьерек.
   – Вернее всего моему сыну тебя отдать… – заговорил рыцарь, понизив голос.
   Не станет рыцарский сын сажать мастера на хлеб и воду. Не заставит малевать непотребство.
   – Талант в тебе большой, – сказал старый рыцарь, – и не всякий это оценит. Кому нужны вещи, которые можно будет хорошо продать лет через сто, через двести? Нужно то, что уже сегодня легко обменять на зерно, одежду, посуду, не дожидаясь, покуда для всего этого настанет время. У моего сына ты образумишься, не станешь больше изображать апостолов так, будто это крестьяне из соседней деревни… Не быть тебе самим собой, не резать из дерева то, к чему лежит душа. Будешь приносить ему золото, золото, золото!
   – Не буду, – сказал Дьерек.
   – Как тебе понравится такая сделка: самому заработать свой выкуп? – спросил хозяин. – Постарайся, чтобы твои работы покупали. Лет десять поработаешь, там, глядишь, наберется нужная сумма. Нет, будешь ты приносить золото, – уверенно сказал рыцарь. – Я хорошо, я правильно придумал. Будешь ты видеть, как умирает в тебе душа, и ничего не сможешь против этого сделать.
   Дьерек побелел, как полотно.
   – Да ладно тебе, – сказал рыцарь и рассмеялся, ибо видел, что испытание Дьерек выдержал. – На, возьми вот эту грамоту, отдашь отцу настоятелю. Пусть прочтет тебе.
   Дьерек грамоту отцу настоятелю отнес, слушать не стал, ушел в лес и там повесился на большой сосне.
   – Под сосной его и закопали, – мрачно заключил отец Пандольф. – Теперь и места того не найти.
   Иеронимус молчал, поглядывая на алтарь. В прыгающем свете свечей деревянные фигуры казались живыми.
   – Хотел бы я с ним встретиться, с этим Дьереком, – выговорил, наконец, Иеронимус.
   – А вон он, – отец Пандольф махнул рукой в сторону алтаря. – Римский воин у гроба Христова. Второй слева, без шлема.

Лотар Страсбургский

   Третий день шел дождь. Почти не прекращаясь, с малыми перерывами. Дорогу развезло, как последнего пьяницу. Эркенбальда надрывно кашляла, сидя в телеге.
   – Впереди просвет! – крикнул Гевард, обернувшись к остальным, – он шел первым.
   Ремедий Гааз налег на телегу плечом и прошептал, обращаясь к лошадке:
   – Ну, милая…
   Лошадка словно услышала – дернулась. Хрясь! Телега с громким треском завалилась назад. Сломалась ось. Тяжело стукнуло о переборку – Эркенбальда задницей, не иначе. Женщина завозилась, пересыпая оханье яростной бранью, полезла наружу. Ремедий и не думал ей помогать. Выпряг лошадку, догнал Агильберта.
   – Телега того, – сообщил он.
   Полчаса потратили на то, чтобы разобрать вещи и рассовать их по походным мешкам. После двинулись дальше, бросив посреди леса телегу с остатками барахла, по правде сказать, совсем негодного, – на радость каким-нибудь бродягам.
   Лес обрывался у сенокосного луга. Луг уходил под уклон, к речушке. За речкой раскинулась деревенька, а над всей местностью господствовал небольшой замок. Точно вскочил и уселся на холме, чтобы удобнее оглядываться по сторонам.
   Нехорошо было в деревне.
   Агильберт остановился, пошевелил носом. Эркенбальда, растолкав остальных, с озабоченным видом пристроилась бок о бок с капитаном. Ни дать ни взять – хозяйка. И стояла, хмурила белесые брови, покуда Агильберт не отпихнул ее в сторону.
   – Гремишь, как посудная лавка…
   Эркенбальда взяла из своей добычи все, что могла, и теперь действительно была густо увешана мешками, в которых что-то бесконечно перекатывалось и звякало.
   Два крайних дома в деревне горели. На окраине примостилась телега, выкрашенная в черный цвет. Две лошади неторопливо щипали траву на деревенском лугу. Хорошие лошади, сытно кормленые.
   – Подойдем, – решил Агильберт.
   Одиннадцать человек вышли из леса, спустились по лугу, перешли вброд речушку, обмелевшую за лето, мутную после дождя. Вошли в деревню, два шага прошли…
   Зареванная баба выбирается из сарая, в волосах солома, губы распухли. Бормочет: «Рубаху-то зачем рвать?» Одернула юбку, плюнула и, заплетая на ходу волосы, ушла.
   Утробный стон, которого никто словно не слышит. Здоровенного мужика прибили к воротам десятком длинных стрел, а добить насмерть забыли. Висит, мычит, из распахнутого рта по бороде течет кровь, голова мотается, бьется о ворота, руки и ноги подергиваются, длинные стрелы вздрагивают в его теле.
   Дым пожара заволакивает край деревни. Оттуда несутся вопли, кашель, проклятия. Потом густые клубы точно бы расступаются, и из огня и дыма выходит огромный детина. Борода вилами, по черной кирасе гуляют кровавые отблески, на шляпе шевелятся, точно живые, большие красные перья, в руках гигантский двуручный меч, поперек обширного брюха на поясе катценбальгер. И десяток молодцев окружают его, все как на подбор, каждый размером со слона, никак не меньше. У двоих длинные, в человеческий рост, луки, остальные – с двуручными мечами.
   Черный гигант огляделся по-хозяйски, уставился на пришельцев, грозно нахмурился.
   Агильберт вышел вперед. Великан оглядел его, оценивая и прикидывая что-то. Потом спросил, как рыкнул:
   – Кто такие?
   – Сам будто не видишь, – огрызнулся Агильберт.
   Ландскнехты подошли поближе к своему командиру.
   – Я-то вижу, что вы грязные бродяги, бежавшие с поля боя. – Великан победоносно фыркнул, раздув ноздри.
   – Никогда еще Свора Пропащих не бегала с поля боя, – высокомерно отозвался Агильберт. И потрепанное красное знамя шевельнулось в руке Шалька.
   – Пропащие?.. Не вас ли выебал этот бабий хвост, Раменбургский маркграф?
   Очень не хотелось Агильберту отвечать на вопрос, поставленный таким образом. И потому капитан молчал. А простодушный Ремедий Гааз брякнул:
   – Нас.
   Положив обе руки на меч, великан от души расхохотался – как только кираса не треснет на таком брюхе. Агильберт с ненавистью смотрел, как трясется черная борода вилами.
   – Кто же знал, что Эйтельфриц окажется такой блядью, – примирительно сказал, наконец, великан в черном. – Добро пожаловать, засранцы, в Хагенау. Нынче я здесь воюю. Присоединяйтесь, коли есть охота, а коли нет – идите в жопу.
   – Граф Лотар? – спросил капитан, чувствуя, как расплывается в радостной улыбке.
   – А кто еще! – Лотар Страсбургский вкусно хохотнул. – Хагенау издавна принадлежит нашей семье. Должен же я заботиться о родовых наделах.
   – Мы к вам шли, – сказал Агильберт. – Отец Ландскнехтов, всем известно, что вам всегда нужны солдаты.
   Лотар хлопнул Агильберта по плечу, фамильярно облапил его и задышал ему прямо в ухо.
   – Видишь, вон там замок?..
   Агильберт кивнул.
   – Трусливая задница, – гневно сказал Лотар, кивая на замок. – Засел, паскудник, и смотрит в окошко, как я из его крестьян говно давлю.
   – Да кто засел-то?
   Лотар искренне удивился вопросу.
   – А хрен его знает… Владелец здешний.
   Отойдя подальше от остальных, Агильберт и Лотар пустились в переговоры. До острого слуха Геварда, который служил в отряде седьмой год и хорошо понимал важность денежных вопросов, долетала крепкая божба и яростное рычание Лотара. Насчет оплаты Гевард был совершенно спокоен: торговался рыжий капитан отчаянно. О чем солдат и поведал Шальку – пушкарь волновался, не прогадать бы с жалованьем.
   – От жадности нашего капитана даже жиды стонут, – успокоил пушкаря Гевард.
   Старый наемник оказался прав. После переговоров с рыжим Агильбертом граф Лотар явился красный, распаренный, точно вылез из бочки с горячей водой, и тут же нарычал на одного из солдат в черной кирасе: нечего стоять тут разиня рот.
   – Деревья для тарана кто рубить будет? Святой Гинефор?
   Солдат буркнул под нос что-то невнятное и напустился на крестьянскую бабу: где, дескать, топор мужнин?..

* * *

   До ночи валили деревья, острили стволы.
   Была в обозе у Лотара и мортира, но оказалось, что Лотар, человек дремучий, не позаботился оставить для нее достаточное количество пороха. Пока ландскнехты возились с тараном, Шальк стоял у бессильной маленькой пушки, и по хитренькому востренькому лицу пушкаря текли самые настоящие слезы.
   Лотар тем временем рассказывал Агильберту о том, что надлежало делать. Основную часть своих сил, два полка, около трех с половиной тысяч человек, страсбургский граф отправил на юго-запад, к Неккару, под началом опытнейшего полководца Эберхарда Бородатого (Der Mit Dem Barte) – это не Эйтельфриц, он раньше времени в штаны не наложит. Сам же Лотар задержался здесь на пару дней, чтобы армия не имела в тылу хрен знает кого (Kuckuck weiss, wem). Ну, с замком дело пустячное, можешь мне поверить. Четыре дня хорошего марша – и мы нагоним Бородатого, а там, глядишь, и Хагенау ляжет к нашим ногам… Агильберт слушал, кивал. Потом оба напились.

Винный погреб

   Владельца замка пристрелили, не спросив даже имени, двух его дочек отдали солдатам, остальных, кто отсиживался за стенами, вышвырнули вон – кого мертвым, кого недобитым. Оставили только стряпуху и мальчишку-поваренка, ее сына или внука, чтобы готовили.
   Хорошо после трудов перекусить. На стол выставлено лучшее, что нашлось в замке. Для вина поданы ремеры на толстых витых ножках, самые изысканные, зеленого «лесного» стекла, и вино, налитое в них, кажется фиолетовым. Жареное мясо выложено на огромное фаянсовое блюдо. Чем меньше остается кусков, тем виднее картина на блюде – зеленой и синей краской очень похоже намалеван здешний замок.
   Жирный соус стекает по бороде Лотара. Гевард шарит руками в общем блюде, выбирая кусок побольше. Шальк ест быстро, аккуратно, как маленький хищник. Эркенбальда давится, торопится – наголодалась баба, жалко ее, кожа да кости. Фихтеле зубами рвет мясо с заячьей ножки. По-крестьянски основательно набивает брюхо Ремедий. Иеронимус налегает на мясо с бобами не хуже ландскнехтов. Капитан Агильберт нынче бледен, глотает красное вино бокал за бокалом, но хмель его не берет.
   Снова тянется за кувшином рыжий капитан. Смешной кувшин – на пузатое брюхо нахлобучена бородатая голова с губами, сложенными трубочкой. Из этих губ изливается напиток. Но вина больше нет, одна только капля вытекает и повисает в глиняной бороде. Ох, как неприятно вдруг стало Иеронимусу, когда он взглянул: вспомнился вчерашний крестьянин на воротах.
   Зовут мальчишку-поваренка, велят принести еще выпивки. Мальчик кивает, берет кувшин, со всех ног несется в погреб. Витая лестница в шестнадцать ступенек. В одной руке у мальчишки бородатая личина, ненасытная винная утроба. В другой – горящая свечка.
   Бочка с красным вином – вон она, в углу. Вчера была полнехонька, сегодня опорожнили наполовину.
   Ставит свечу у порога, подбегает, открывает кран. Ни капли не вытекает из крана. Мальчишка холодеет: тот, рыжий, на куски разрежет, ежели ему не принести вина.
   – Господи, пожалуйста, – шепчет. – Там же больше половины оставалось.
   Визгливый смех над головой.
   Мальчик вздрагивает, пятится.
   Верхом на бочке сидит человек. Мальчик не смеет поднять глаз, видит только острые колени, туго обтянутые красными чулками, и прочные кожаные башмаки. Лицо незнакомца теряется в темноте.
   – Простите, господин…
   – Дитер Пфеффернусс, – объявляет высокий хрипловатый голос. – Дитер Перченый Орешек, так меня зовут.
   – Я просто не знал, что вы здесь, господин, – тихо говорит мальчик. Поглядывает на свечку, оставленную у ступенек, пятится.
   – А почем тебе было знать, кто я такой и что здесь делаю? – недовольным тоном вопрошает Дитер Пфеффернусс.
   – Не знаю, господин. Мне здесь лучше никого не гневить. Меня за вином послали, вот я и пришел.
   – Здесь ли Агильберт из Хагенау?
   – Кто, господин, простите?
   – Ну такой, рыжий…
   – Господин капитан?
   – Так он уж капитаном стал? – Дитер растроганно хлюпает носом. – Старина Берт… Он будет рад меня видеть.