Страница:
* * *
– Я убила его за то, что он не хотел меня научить. Он дал мне неполное знание, это хуже, чем никакого. Я хотела добыть его книги. Он посмеялся надо мной, он посмеялся над Агеларре, уже за одно только это он был достоин смерти.– Расскажи, как ты убила Вейде.
* * *
Вейде.При звуке этого имени сердце Рехильды болезненно сжалась. Такая нежная, такая беспомощная, остроносенькая девочка с испуганным взглядом. Вейде была по-собачьи привязана к своей госпоже, ела из ее рук, готова была спать у ее постели. Когда Рехильда занялась составлением нового противоядия, девочка сидела у ее ног, смотрела. Ей ничего не нужно было, только находиться рядом, угождать, ловить каждое слово Рехильды. Красивой, доброй.
Закончив работу, Рехильда вытерла руки. А потом что-то подтолкнуло ее, и она взяла с полки коробку, где хранила яды.
Велела Вейде принести вина. Та повиновалась, вернулась быстрее молнии. Рехильда бросила в бокал щепотку яда. Встала – в одной руке бокал с отравой, в другой – с противоядием, чудесным даром Тенебриуса и Агеларре.
И девочка тоже встала, повернулась к своей госпоже, запрокинула лицо, доверчиво улыбаясь.
Рехильда протянула ей бокал с ядом и сказала:
– Пей.
Вейде взяла, подержала мгновение в руке и не задумываясь выпила. Любящим взором следила за ней Рехильда, свято веря в чудесные свойства своего противоядия. И дала девочке второй бокал, с противоядием. И снова сказала:
– Пей.
И Вейде выпила второй бокал.
А потом побледнела и осела на пол.
Она умерла почти мгновенно. Как будто заснула у ног своей госпожи.
* * *
…Страдающему от лихорадки можно присоветовать обратиться к топазу, прозрачному драгоценному камню, и пусть в хлебе, или мясе, или любом другом кушанье сделает этим камнем три углубления. И пусть нальет в них вино и увидит в этом вине свое отражение. И пусть скажет: «Созерцаю себя в вине сем, как херувим в зерцале Божьем, дабы сия лихоманка оставила меня и сия лихорадка сошла с меня в отражение мое». Пусть делает так трижды в день, и исцелится.
Если же в хлебе, или мясе, или в любом другом кушанье, в воде, вине или любом другом напитке заключается яд, и топаз лежит поблизости от этого кушанья или питья, то поднимется шум великий, как если бы рядом плескало море, как если бы невдалеке волны прибоя с силой бросали на скалы мусор от кораблекрушения…(Из поучений Хильдегард фон Бинген)
* * *
Волны с силой обрушивались на скалы, разбивая об их крутые острые бока мусор кораблекрушения, и имя скалы было Рехильда Миллер. Она задыхалась. Волны причиняли ей нестерпимую боль, сломанные мачты ранили ее тело, мокрые паруса залепляли рот и глаза.– Она еще не очнулась, – донесся голос Иеронимуса.
Вторая волна.
Третья.
Рехильда простонала, шевельнулась, и Иеронимус поднял руку, останавливая палача с занесенным было ведром.
– Я не хотела убивать Вейде, – пролепетала Рехильда Миллер. – Это вышло случайно.
Иеронимус фон Шпейер долго смотрел на нее своим непонятным тяжелым взглядом. Потом сказал:
– Злые поступки совершаются добровольно.
26 июня 1522 года, св. Антельм
Он пришел.
Рослый, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами, рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.
Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь заснуть.
Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его, все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила.
И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.
– Ты предала меня, – прошипел Агеларре. – Ты разболтала ему о нашей любви.
– Агеларре, – выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.
И дьявол снова хлестнул ее.
– Ты продалась Иеронимусу, – повторил он. – Завтра ты умрешь.
Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых бинтах, нагнула голову.
Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым лунным светом.
– Дура, – сказал он. И засмеялся еще громче. – Кунна.
Женщина заметно вздрогнула.
Агеларре привзвизгнул от удовольствия.
– Ты умрешь, – повторил он. – И твой Бог не примет тебя.
– Почему я должна умереть? – тупо спросила женщина.
– Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь – не верь. Они всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется, что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой же лицемерный, с чистой совестью отправляет тебя на казнь.
– Иеронимус фон Шпейер? – повторила Рехильда Миллер. Подумала. Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: – Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.
Агеларре заскрежетал зубами.
Она подняла голову, посмотрела.
– Ты уходишь?
– Будь ты проклята, Рехильда Миллер, – сказал Агеларре.
– Что случилось?
– Ведьма кричит, – сказал Ремедиос.
Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху бывшего солдата поверил, потому встал, подхватил со стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей в подвал.
Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил:
– Она звала именно меня?
– Она никого не звала, – ответил Ремедиос. – Просто кричала. От страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.
– Вероятно, – согласился Иеронимус. – А почему ты сам не зашел к ней?
Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:
– Я испугался.
Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.
– Сбежала, – шепнул Ремедиос.
Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.
– Никуда она сбежать отсюда не могла, – сказал Иеронимус. – Не сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий.
Ремедиос помялся на пороге, а потом все же ушел.
Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на лавку.
– Рехильда, – позвал он.
Женщина выбралась из кучи соломы – под глазами синяки, через все лицо три красных полосы от хлыста, в волосах сухая трава.
Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно рассматривая ее.
– Кто ты? – спросила Рехильда хрипло.
– Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.
Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на полу у ног женщины неторопливыми, уверенными движениями. Выпрямился, сел на лавку.
Дикий ужас в ее глазах.
– Я пришел забрать твои страхи, – сказал Иеронимус. – Клади их сюда, на плащ.
– А что ты будешь делать с ними? – спросила она.
Иеронимус пожал плечами.
– Спалю в печке, – сказал он.
– А со мной?
Он не ответил.
– То же самое, – сказала Рехильда Миллер. – Спалишь.
– Он приходил к тебе?
Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус прикрикнул:
– Успокойся, ты, потаскуха!..
Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился – терпеть не мог женских слез.
– Он пришел, но не захотел вызволить меня, – залепетала Рехильда Миллер. – Он избил меня за то, что я предала его. Это ты заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.
– Разве ты говорила не то, что думала? – удивленно спросил Иеронимус.
– Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.
– Да пошел он в задницу, твой Агеларре, – сказал Иеронимус. – Что тебя так испугало?
– Он проклял меня.
Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.
– Блюй, – сказал он. – Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что тебя мучает. Все сюда – и я выкину их вон.
Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус наблюдал за ней без всякого интереса.
– Тебя ведь тошнит, не так ли? – сказал он.
И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто желчью. Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо.
Иеронимус даже не пошевелился.
– Все в порядке? – спросил он как ни в чем не бывало. – Заверни это, не так вонять будет.
Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась.
И только когда зловонный сверток исчез в груде соломы, вернулась память и набросился прежний ужас: завтра она умрет.
Но Иеронимус опередил ее.
– Сядь, – велел он.
Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног.
– Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, – сказал Иеронимус. – Конечно, мне трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя чист душой и, несомненно, является достойным пастырем Оттербахского рудника.
– Избавь меня от проповедей, святоша, – прошептала Рехильда Миллер.
– Я всегда был противником проповедей, – невозмутимо сказал Иеронимус фон Шпейер. – Было сказано Слово, нет смысла передавать Его своими словами, которые все равно будут хуже однажды изреченных.
И раскрыл библию.
Начал читать.
Не по-латыни – на своем родном языке. Поначалу Рехильда даже не поняла, что именно он читает. Потом сказала – и ужас ее возрос многократно:
– Это же запрещено!
– Срал я на все, что запрещено, – оборвал ее Иеронимус. – Я хочу, чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни Слово не трогает тебя, я передам Его на языке, который будет тебе понятен.
– Это ересь, – сказала Рехильда, не веря собственным ушам.
И надежда затеплилась в ней.
– Даже ересь может послужить доброму делу, – ответил Иеронимус. – Иначе зачем Бог попускает ее существование?
Он продолжал пересказывать Священное Писание, на ходу перекладывая его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся, завороженные книгой. Иеронимус охрип, но даже не заметил этого, заново открывая для себя каждое слово. Он понял, что ошибался, самонадеянно полагая, что знает все четыре евангелия наизусть.
В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной, потом, на лавке из неструганых досок, при свете маленькой свечки заново рождались великие слова. Монах читал, ведьма слушала.
Потом не стало ни монаха, ни ведьмы.
…Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. А вне – псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду.[9]
Слово «Чародеи» разрушило странное состояние полусна, полуяви, напомнив о том, что происходит на самом деле.
Камера.
Ведьма.
Инквизитор.
Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная.
Агеларре, должно быть, помирает со смеху.
Иеронимус отложил книгу, прокашлялся и понял, что сорвал голос.
Первый солнечный луч уже проник в город, гуляет по начищенным медным сковородкам Доротеи Хильгерс, золотит солому в растрепанных волосах Рехильды Миллер.
Рехильда спала на полу у ног Иеронимуса. И когда он увидел ее прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал.
Рослый, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами, рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.
Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь заснуть.
Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его, все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила.
И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.
– Ты предала меня, – прошипел Агеларре. – Ты разболтала ему о нашей любви.
– Агеларре, – выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.
И дьявол снова хлестнул ее.
– Ты продалась Иеронимусу, – повторил он. – Завтра ты умрешь.
Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых бинтах, нагнула голову.
Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым лунным светом.
– Дура, – сказал он. И засмеялся еще громче. – Кунна.
Женщина заметно вздрогнула.
Агеларре привзвизгнул от удовольствия.
– Ты умрешь, – повторил он. – И твой Бог не примет тебя.
– Почему я должна умереть? – тупо спросила женщина.
– Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь – не верь. Они всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется, что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой же лицемерный, с чистой совестью отправляет тебя на казнь.
– Иеронимус фон Шпейер? – повторила Рехильда Миллер. Подумала. Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: – Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.
Агеларре заскрежетал зубами.
Она подняла голову, посмотрела.
– Ты уходишь?
– Будь ты проклята, Рехильда Миллер, – сказал Агеларре.
* * *
Иеронимус проснулся оттого, что Ремедиос трясет его за плечо. Оттолкнул его руку, сел, потер лицо.– Что случилось?
– Ведьма кричит, – сказал Ремедиос.
Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху бывшего солдата поверил, потому встал, подхватил со стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей в подвал.
Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил:
– Она звала именно меня?
– Она никого не звала, – ответил Ремедиос. – Просто кричала. От страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.
– Вероятно, – согласился Иеронимус. – А почему ты сам не зашел к ней?
Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:
– Я испугался.
Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.
* * *
В камере было пусто.– Сбежала, – шепнул Ремедиос.
Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.
– Никуда она сбежать отсюда не могла, – сказал Иеронимус. – Не сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий.
Ремедиос помялся на пороге, а потом все же ушел.
Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на лавку.
– Рехильда, – позвал он.
Женщина выбралась из кучи соломы – под глазами синяки, через все лицо три красных полосы от хлыста, в волосах сухая трава.
Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно рассматривая ее.
– Кто ты? – спросила Рехильда хрипло.
– Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.
Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на полу у ног женщины неторопливыми, уверенными движениями. Выпрямился, сел на лавку.
Дикий ужас в ее глазах.
– Я пришел забрать твои страхи, – сказал Иеронимус. – Клади их сюда, на плащ.
– А что ты будешь делать с ними? – спросила она.
Иеронимус пожал плечами.
– Спалю в печке, – сказал он.
– А со мной?
Он не ответил.
– То же самое, – сказала Рехильда Миллер. – Спалишь.
– Он приходил к тебе?
Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус прикрикнул:
– Успокойся, ты, потаскуха!..
Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился – терпеть не мог женских слез.
– Он пришел, но не захотел вызволить меня, – залепетала Рехильда Миллер. – Он избил меня за то, что я предала его. Это ты заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.
– Разве ты говорила не то, что думала? – удивленно спросил Иеронимус.
– Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.
– Да пошел он в задницу, твой Агеларре, – сказал Иеронимус. – Что тебя так испугало?
– Он проклял меня.
Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.
– Блюй, – сказал он. – Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что тебя мучает. Все сюда – и я выкину их вон.
Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус наблюдал за ней без всякого интереса.
– Тебя ведь тошнит, не так ли? – сказал он.
И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто желчью. Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо.
Иеронимус даже не пошевелился.
– Все в порядке? – спросил он как ни в чем не бывало. – Заверни это, не так вонять будет.
Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась.
И только когда зловонный сверток исчез в груде соломы, вернулась память и набросился прежний ужас: завтра она умрет.
Но Иеронимус опередил ее.
– Сядь, – велел он.
Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног.
– Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, – сказал Иеронимус. – Конечно, мне трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя чист душой и, несомненно, является достойным пастырем Оттербахского рудника.
– Избавь меня от проповедей, святоша, – прошептала Рехильда Миллер.
– Я всегда был противником проповедей, – невозмутимо сказал Иеронимус фон Шпейер. – Было сказано Слово, нет смысла передавать Его своими словами, которые все равно будут хуже однажды изреченных.
И раскрыл библию.
Начал читать.
Не по-латыни – на своем родном языке. Поначалу Рехильда даже не поняла, что именно он читает. Потом сказала – и ужас ее возрос многократно:
– Это же запрещено!
– Срал я на все, что запрещено, – оборвал ее Иеронимус. – Я хочу, чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни Слово не трогает тебя, я передам Его на языке, который будет тебе понятен.
– Это ересь, – сказала Рехильда, не веря собственным ушам.
И надежда затеплилась в ней.
– Даже ересь может послужить доброму делу, – ответил Иеронимус. – Иначе зачем Бог попускает ее существование?
Он продолжал пересказывать Священное Писание, на ходу перекладывая его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся, завороженные книгой. Иеронимус охрип, но даже не заметил этого, заново открывая для себя каждое слово. Он понял, что ошибался, самонадеянно полагая, что знает все четыре евангелия наизусть.
В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной, потом, на лавке из неструганых досок, при свете маленькой свечки заново рождались великие слова. Монах читал, ведьма слушала.
Потом не стало ни монаха, ни ведьмы.
…Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. А вне – псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду.[9]
Слово «Чародеи» разрушило странное состояние полусна, полуяви, напомнив о том, что происходит на самом деле.
Камера.
Ведьма.
Инквизитор.
Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная.
Агеларре, должно быть, помирает со смеху.
Иеронимус отложил книгу, прокашлялся и понял, что сорвал голос.
Первый солнечный луч уже проник в город, гуляет по начищенным медным сковородкам Доротеи Хильгерс, золотит солому в растрепанных волосах Рехильды Миллер.
Рехильда спала на полу у ног Иеронимуса. И когда он увидел ее прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал.
* * *
…Дабы обвиняемая Рехильда Миллер из Раменсбурга спасла свою душу и миновала смерти ада для души, мы пытались обратить ее на путь спасения и употребляли для этого различные способы. Однако, обуянная низкими мыслями и безнадежно совращенная злым духом, означенная Рехильда Миллер предпочла скорее быть пытаема ужасными вечными мучениями в аду и быть телесно сожженной здесь, на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету, отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и стремиться в лоно и к милосердию Святой Матери-Церкви. Так как Церковь Господня ничего более не знает, что она еще может для обвиняемой сделать ввиду того, что она уже сделала все, что могла, мы присуждаем означенную Рехильду Миллер к передаче светской власти, которую нарочито просим умерить строгость приговора и избегнуть кровопролития.
Часть третья
Дорога
Бальтазар Фихтеле долго ходил вокруг толстых стен доминиканского монастыря, где, как ему сказали, разместился инквизиционный трибунал. Жители Хербертингена посматривали на Бальтазара с опаской: чуть не по пояс забрызган дорожной грязью, вооружен длинноствольным пистолетом, нескладный долговязый детина. Да еще разыскивает инквизиционный трибунал.
Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы, прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его провожали десятки глаз – любопытствующих, встревоженных. И шепоток. Посланец из Рима?.. Важная персона, прибывшая с вестями?.. Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников?..
Бальтазар, естественно, ничего этого не замечал. Шел своей нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую монастырскую стену. Поднял глаза.
О деяниях Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли имена сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрев непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того, за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта бесноватых баб, занимавшихся коллективными радениями и онанизмом и промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную Жрицу, по слухам, велел плотски утихомирить, что и было исполнено солдатами местного гарнизона.
Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему приписывают. Возможно, и не только это.
Страшновато студенту. Но деваться некуда – послан за Мракобесом.
Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа, подвал – вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены, как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом, – как будто плющ вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил пальцы-листья.
Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода нет, кроме как постучать.
И стукнул. Раз, другой.
В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар замер.
Лязгнул засов, и тяжелая дверь – такая неприступная – отворилась без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада:
– Входи, Фихтеле.
Ежась, бывший студент вошел.
Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия, не была ни мрачной, ни холодной – по крайней мере на первый взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало чем отличался от того, прежнего. Широкоскулое простое лицо, ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы – подсвечника не то нет, не то не нашел.
Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара. И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг царапнуло. Все-таки не первый год знакомы…
Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним. Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье, лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар – следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал.
Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том, каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался город Хербертинген.
На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную аркебузу, несколько промасленных лоскутов, шомпол. Очень большой ломоть хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И треснувший рожок для пороха, пустой.
– Садись, – сказал Ремедий своему гостю.
Водрузил новую свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость, как в алхимическом тигеле. Наконец перед Бальтазаром был поставлен второй кубок, с таким же красным вином.
Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.
Как вчера расстались!.. Как будто не лежит между ними Раменсбург и все, что там случилось.
– Черт побери, Ремедий… – начал Фихтеле и тут же прикусил язык. Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии инквизитора.
Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще жуя, потянулся к своей аркебузе.
– Не знал, что ты еще и механикус, – заметил Бальтазар еще более неуклюже.
Ремедий не ответил, возился с замком.
Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.
– Зачем пришел? – спросил вдруг Ремедий.
Бальтазар поперхнулся.
– Так, повидаться, – выдавил он наконец.
– А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?
Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия, крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим недоразумением.
– Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, – выпалил Бальтазар.
– Мог бы спросить, – спокойно сказал Ремедий.
Бальтазар промычал что-то невнятное.
Свечки трещали в тишине. Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по оружию.
– Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, – сказал Фихтеле, подавленный.
Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.
Если бы Бальтазар Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд – простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на удочку.
Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл «пороховой горячкой».
– Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? – неожиданно спросил Бальтазар.
Ремедий кивнул.
– Красивая, – сказал он просто.
Бальтазар покусал губы.
– Она, эта женщина… Хильда… была моей любовницей, – сказал Бальтазар. – Ну, недолго, но все же…
– Мы знали, – сказал Ремедий.
Бальтазар опешил.
– Почему тогда вы не арестовали меня?
– Не было смысла.
– Никогда не понимал нашего капеллана, – сказал Фихтеле и покачал головой.
Ремедий пожал плечами.
– А кто тебя просит понимать его?
– Я видел, как Рехильда изгоняет болезни, – сказал Бальтазар. – Вы за это убили ее?
– Дар такого целительства – дар власти над людьми, – сказал Ремедий Гааз, явно повторяя чьи-то слова. Сам бы никогда не додумался.
Бальтазар смотрел на своего бывшего товарища во все глаза. Задрав длинные одежды повыше колена, Ремедий поставил аркебузу на пол, между ног, и принялся шуровать шомполом.
– А власть над людьми – это гордыня, – заключил Ремедий. – Смертный грех.
Бальтазар дернул углом рта.
– У меня поручение к Иеронимусу, – сказал он.
– А, – отозвался Ремедий. – Понятно.
Бальтазар помялся еще немного, потом спросил:
– Ты можешь его позвать?
Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в бокале. Он покачал головой.
Он не видел Иеронимуса полтора года – с тех пор как тот покинул Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Еще с тех времен, когда оба таскались со Сворой Пропащих под знаменами бесноватого Лотара.
Бальтазар Фихтеле так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как вошел Иеронимус. Вздрогнул, увидев перед собой того, о ком только что думал.
– Можно подумать, вы появились из-под земли, отец Иеронимус, – сказал Фихтеле. И опять прикусил язык.
Иеронимус хмыкнул.
– А ты все такой же еретик, Фихтеле, как я погляжу, – заметил он.
Фихтеле побледнел.
– Прости, – тут же сказал Иеронимус. – Я не должен был так шутить.
– Шуточки у вас, отец капеллан, – пробормотал Фихтеле. И опять невпопад сказал, сам почувствовал. Да что же это такое!..
Иеронимус ждал, пока Фихтеле придет в себя. И как ни странно, Бальтазар постепенно успокаивался. Допил вино, потер пальцами лицо.
Мракобес заговорил первым:
– Как живешь, Фихтеле?
После смерти Рехильды Миллер Бальтазар недолго оставался в Раменсбурге. Боялся. Только дождался доротеиных родов. Он был очень привязан к своей сестре и не скрывал этого.
Эгберт изводился страхами за жену и будущего ребенка. А Бальтазар – тот слишком был подавлен гибелью своей любовницы, которая не любила его. Когда у Доротеи начались схватки, оба свойственника ушли в кабак к Готтеспфеннингу. Под вечер туда явилась Катерина Харш, помогавшая при родах. Мужчины к тому времени уже безнадежно напились. Женщина сурово поглядела на них и объявила, как отрезала: «Мальчик».
– Как Доротея, здорова? – спросил Иеронимус.
Бальтазар кивнул.
Тогда Иеронимус произнес имя, которое Бальтазар боялся услышать.
– А Николаус Миллер?
– Николаус умер.
После публичного сожжения Рехильды Николаус Миллер заперся в доме, никого не желал видеть. Ждал, пока к нему придут, арестуют, начнут допрашивать.
Никто не пришел. О нем словно позабыли.
Миллер перестал ходить в церковь. Отец Якоб несколько раз пытался достучаться к нему, но Николаус не открывал. Прислуге было запрещено вступать в разговоры с кем-либо.
Кончилось тем, что отец Якоб, человек грубый и решительный, призвал к себе нескольких горняков и при их содействии выломал дверь в доме почтенного гражданина Миллера. Николаус публично был объявлен одержимым. Обезумевшего от горя старика силой вытащили из дома.
Отец Якоб принялся выхаживать его. Лечение заключалось в том, что священнослужитель поливал больного отборной бранью, заставлял есть мясо даже по постным дням, таскал на службы, а по вечерам рассказывал все, что происходит в городе.
– Честно говоря, я думал, что от такого лечения Николаус помрет через неделю, – сказал Бальтазар Фихтеле. – Но он начал оживать. Тогда отец Якоб во всеуслышанье заявил, что бесы изгнаны и Николаус Миллер возвращается к полноценной жизни. Проклятье, так оно и было. Никогда не думал, что отец Якоб способен творить чудеса.
– От чего же тогда умер Николаус Миллер? – спросил Иеронимус, слушавший очень внимательно.
– С ним случился удар, – сказал Фихтеле.
Прислуга Николауса разыскала Бальтазара вечером в воскресный день, в кабаке, пьяного. Повисла у него на рукаве, умоляя идти с ней. Спьяну Бальтазар принял ее за потаскуху и с радостью согласился.
«Только у меня денег сейчас нет. В долг поверишь?» – сказал он, заранее зная, что не заплатит.
Девушка заверила, что денег не нужно. Это еще больше подняло дух подрывника. Она притащила его в дом.
– Так спешила, будто ей черти на пятки наступают, – рассказывал Фихтеле. – Я грешным делом подумал, что девице очень приспичило, и радовался, предвкушая удовольствие. Каково же было мое негодование, когда в постели я обнаружил разбитого ударом старика!
Он помотал головой.
– Я был так пьян, что решил, будто это соперник, и попытался выбросить его из кровати. Только когда он заговорил, я узнал его. Он назвал имя Рехильды. Тогда я начал трезветь.
– Что он сказал? – тихо спросил Мракобес.
– А? – Бальтазар вскинул глаза, встретил внимательный взгляд, покраснел. – Всякие глупости, как любой больной старик. Напомнил мне о том, что я любил его жену. Якобы это чувство делает нас близкими людьми – его и меня. Назвал ваше имя. Тут у меня подкосились ноги. – Бальтазар криво пожал плечами. – Нагнали вы тогда на нас страху… Миллер заметил это, хотя и был очень болен, и предложил мне присесть на его кровать. Я едва не рухнул прямо на него. Он сказал, что умирает. Хотел проститься со мной. Так глупо все вышло…
– Так ты попрощался с ним? – спросил Иеронимус.
Бальтазар кивнул.
– Я сказал ему: «До свиданья, господин Миллер», – мрачно поведал он.
– «Доверие мое к Вашей опытности, давнее наше знакомство и уверенность в компетентности уважаемого корреспондента…» – Иеронимус оторвался от письма, перевел взгляд на Фихтеле. Тот сидел в кресле напротив, настороженный, точно в любую секунду готов был выскочить в окно и дать стрекача.
– Ты небось сочинил? – спросил его Иеронимус.
– Я.
Иеронимус бросил письмо в угол.
– А что, собственно, просил передать граф Лотар?
– «Так передай Мракобесу, говнюк: всех недоебанных дур доебать – жизни не хватит. Пусть в Страсбург едет. Нужен».
Выпалил единым махом и на Мракобеса посмотрел испуганно – не сердится ли.
Иеронимус только и сказал:
– Завтра выезжаем.
Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы, прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его провожали десятки глаз – любопытствующих, встревоженных. И шепоток. Посланец из Рима?.. Важная персона, прибывшая с вестями?.. Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников?..
Бальтазар, естественно, ничего этого не замечал. Шел своей нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую монастырскую стену. Поднял глаза.
О деяниях Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли имена сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрев непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того, за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта бесноватых баб, занимавшихся коллективными радениями и онанизмом и промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную Жрицу, по слухам, велел плотски утихомирить, что и было исполнено солдатами местного гарнизона.
Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему приписывают. Возможно, и не только это.
Страшновато студенту. Но деваться некуда – послан за Мракобесом.
Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа, подвал – вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены, как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом, – как будто плющ вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил пальцы-листья.
Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода нет, кроме как постучать.
И стукнул. Раз, другой.
В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар замер.
Лязгнул засов, и тяжелая дверь – такая неприступная – отворилась без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада:
– Входи, Фихтеле.
Ежась, бывший студент вошел.
Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия, не была ни мрачной, ни холодной – по крайней мере на первый взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало чем отличался от того, прежнего. Широкоскулое простое лицо, ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы – подсвечника не то нет, не то не нашел.
Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара. И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг царапнуло. Все-таки не первый год знакомы…
Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним. Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье, лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар – следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал.
Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том, каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался город Хербертинген.
На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную аркебузу, несколько промасленных лоскутов, шомпол. Очень большой ломоть хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И треснувший рожок для пороха, пустой.
– Садись, – сказал Ремедий своему гостю.
Водрузил новую свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость, как в алхимическом тигеле. Наконец перед Бальтазаром был поставлен второй кубок, с таким же красным вином.
Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.
Как вчера расстались!.. Как будто не лежит между ними Раменсбург и все, что там случилось.
– Черт побери, Ремедий… – начал Фихтеле и тут же прикусил язык. Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии инквизитора.
Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще жуя, потянулся к своей аркебузе.
– Не знал, что ты еще и механикус, – заметил Бальтазар еще более неуклюже.
Ремедий не ответил, возился с замком.
Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.
– Зачем пришел? – спросил вдруг Ремедий.
Бальтазар поперхнулся.
– Так, повидаться, – выдавил он наконец.
– А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?
Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия, крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим недоразумением.
– Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, – выпалил Бальтазар.
– Мог бы спросить, – спокойно сказал Ремедий.
Бальтазар промычал что-то невнятное.
Свечки трещали в тишине. Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по оружию.
– Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, – сказал Фихтеле, подавленный.
Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.
Если бы Бальтазар Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд – простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на удочку.
Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл «пороховой горячкой».
– Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? – неожиданно спросил Бальтазар.
Ремедий кивнул.
– Красивая, – сказал он просто.
Бальтазар покусал губы.
– Она, эта женщина… Хильда… была моей любовницей, – сказал Бальтазар. – Ну, недолго, но все же…
– Мы знали, – сказал Ремедий.
Бальтазар опешил.
– Почему тогда вы не арестовали меня?
– Не было смысла.
– Никогда не понимал нашего капеллана, – сказал Фихтеле и покачал головой.
Ремедий пожал плечами.
– А кто тебя просит понимать его?
– Я видел, как Рехильда изгоняет болезни, – сказал Бальтазар. – Вы за это убили ее?
– Дар такого целительства – дар власти над людьми, – сказал Ремедий Гааз, явно повторяя чьи-то слова. Сам бы никогда не додумался.
Бальтазар смотрел на своего бывшего товарища во все глаза. Задрав длинные одежды повыше колена, Ремедий поставил аркебузу на пол, между ног, и принялся шуровать шомполом.
– А власть над людьми – это гордыня, – заключил Ремедий. – Смертный грех.
Бальтазар дернул углом рта.
– У меня поручение к Иеронимусу, – сказал он.
– А, – отозвался Ремедий. – Понятно.
Бальтазар помялся еще немного, потом спросил:
– Ты можешь его позвать?
Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в бокале. Он покачал головой.
Он не видел Иеронимуса полтора года – с тех пор как тот покинул Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Еще с тех времен, когда оба таскались со Сворой Пропащих под знаменами бесноватого Лотара.
Бальтазар Фихтеле так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как вошел Иеронимус. Вздрогнул, увидев перед собой того, о ком только что думал.
– Можно подумать, вы появились из-под земли, отец Иеронимус, – сказал Фихтеле. И опять прикусил язык.
Иеронимус хмыкнул.
– А ты все такой же еретик, Фихтеле, как я погляжу, – заметил он.
Фихтеле побледнел.
– Прости, – тут же сказал Иеронимус. – Я не должен был так шутить.
– Шуточки у вас, отец капеллан, – пробормотал Фихтеле. И опять невпопад сказал, сам почувствовал. Да что же это такое!..
Иеронимус ждал, пока Фихтеле придет в себя. И как ни странно, Бальтазар постепенно успокаивался. Допил вино, потер пальцами лицо.
Мракобес заговорил первым:
– Как живешь, Фихтеле?
После смерти Рехильды Миллер Бальтазар недолго оставался в Раменсбурге. Боялся. Только дождался доротеиных родов. Он был очень привязан к своей сестре и не скрывал этого.
Эгберт изводился страхами за жену и будущего ребенка. А Бальтазар – тот слишком был подавлен гибелью своей любовницы, которая не любила его. Когда у Доротеи начались схватки, оба свойственника ушли в кабак к Готтеспфеннингу. Под вечер туда явилась Катерина Харш, помогавшая при родах. Мужчины к тому времени уже безнадежно напились. Женщина сурово поглядела на них и объявила, как отрезала: «Мальчик».
– Как Доротея, здорова? – спросил Иеронимус.
Бальтазар кивнул.
Тогда Иеронимус произнес имя, которое Бальтазар боялся услышать.
– А Николаус Миллер?
– Николаус умер.
После публичного сожжения Рехильды Николаус Миллер заперся в доме, никого не желал видеть. Ждал, пока к нему придут, арестуют, начнут допрашивать.
Никто не пришел. О нем словно позабыли.
Миллер перестал ходить в церковь. Отец Якоб несколько раз пытался достучаться к нему, но Николаус не открывал. Прислуге было запрещено вступать в разговоры с кем-либо.
Кончилось тем, что отец Якоб, человек грубый и решительный, призвал к себе нескольких горняков и при их содействии выломал дверь в доме почтенного гражданина Миллера. Николаус публично был объявлен одержимым. Обезумевшего от горя старика силой вытащили из дома.
Отец Якоб принялся выхаживать его. Лечение заключалось в том, что священнослужитель поливал больного отборной бранью, заставлял есть мясо даже по постным дням, таскал на службы, а по вечерам рассказывал все, что происходит в городе.
– Честно говоря, я думал, что от такого лечения Николаус помрет через неделю, – сказал Бальтазар Фихтеле. – Но он начал оживать. Тогда отец Якоб во всеуслышанье заявил, что бесы изгнаны и Николаус Миллер возвращается к полноценной жизни. Проклятье, так оно и было. Никогда не думал, что отец Якоб способен творить чудеса.
– От чего же тогда умер Николаус Миллер? – спросил Иеронимус, слушавший очень внимательно.
– С ним случился удар, – сказал Фихтеле.
Прислуга Николауса разыскала Бальтазара вечером в воскресный день, в кабаке, пьяного. Повисла у него на рукаве, умоляя идти с ней. Спьяну Бальтазар принял ее за потаскуху и с радостью согласился.
«Только у меня денег сейчас нет. В долг поверишь?» – сказал он, заранее зная, что не заплатит.
Девушка заверила, что денег не нужно. Это еще больше подняло дух подрывника. Она притащила его в дом.
– Так спешила, будто ей черти на пятки наступают, – рассказывал Фихтеле. – Я грешным делом подумал, что девице очень приспичило, и радовался, предвкушая удовольствие. Каково же было мое негодование, когда в постели я обнаружил разбитого ударом старика!
Он помотал головой.
– Я был так пьян, что решил, будто это соперник, и попытался выбросить его из кровати. Только когда он заговорил, я узнал его. Он назвал имя Рехильды. Тогда я начал трезветь.
– Что он сказал? – тихо спросил Мракобес.
– А? – Бальтазар вскинул глаза, встретил внимательный взгляд, покраснел. – Всякие глупости, как любой больной старик. Напомнил мне о том, что я любил его жену. Якобы это чувство делает нас близкими людьми – его и меня. Назвал ваше имя. Тут у меня подкосились ноги. – Бальтазар криво пожал плечами. – Нагнали вы тогда на нас страху… Миллер заметил это, хотя и был очень болен, и предложил мне присесть на его кровать. Я едва не рухнул прямо на него. Он сказал, что умирает. Хотел проститься со мной. Так глупо все вышло…
– Так ты попрощался с ним? – спросил Иеронимус.
Бальтазар кивнул.
– Я сказал ему: «До свиданья, господин Миллер», – мрачно поведал он.
* * *
Фихтеле привез письмо от Лотара Страсбургского, на службе которого нынче состоял. Граф Лотар настоятельно просил Иеронимуса фон Шпейера незамедлительно прибыть в Страсбург.– «Доверие мое к Вашей опытности, давнее наше знакомство и уверенность в компетентности уважаемого корреспондента…» – Иеронимус оторвался от письма, перевел взгляд на Фихтеле. Тот сидел в кресле напротив, настороженный, точно в любую секунду готов был выскочить в окно и дать стрекача.
– Ты небось сочинил? – спросил его Иеронимус.
– Я.
Иеронимус бросил письмо в угол.
– А что, собственно, просил передать граф Лотар?
– «Так передай Мракобесу, говнюк: всех недоебанных дур доебать – жизни не хватит. Пусть в Страсбург едет. Нужен».
Выпалил единым махом и на Мракобеса посмотрел испуганно – не сердится ли.
Иеронимус только и сказал:
– Завтра выезжаем.