Тот был занят с гостями. По приглашению Саварика де Маллеона прибыло в Шателайон немалое число знатных владетелей и куртуазных дам.
Эн Саварик вел учтивый любовный поединок с домной Гильемой де Бенож, за которой, себе на беду, куртуазно ухаживал, не получая взаимности. Поединок этот состоял в преискусном чередовании колкостей и любезностей. Эн Саварик уже ощутимо одерживал верх, а домна Гильема готовилась претерпеть поражение, и поэтому дама весьма обрадовалась вторжению жонглера, в то время как эн Саварик был немало раздосадован.
Поклонившись как можно ниже, Каталан молвил:
– Тут у нас… господин мой… неурядица одна, право слово… И не уладить, хоть ты совсем тресни! – От растерянности он изъяснялся не совсем бойко, не то, что на площади.
Широкоскулое лицо Саварика залилось краской.
– Да что же это такое! Или ты, мужлан, совсем забылся, что врываешься ко мне так бесцеремонно?
– Я… ну, у нас тут… Ох! – вскричал Каталан и без долгих разговоров повалился Саварику в ноги, по опыту зная, что это наилучший способ беседовать с разгневанными сеньорами.
А дама Гильема едко заметила:
– Как же мне поверить в ваше добросердечие, эн Саварик, если у меня на глазах вы готовы за ничтожный проступок изничтожить какого-то бедного фигляра?
Тут Саварик сделался совсем красным и на миг даже всерьез захотел повесить злополучного Каталана. Но потом взял себя в руки и сказал спокойным тоном:
– Встань, пожалуйста, Каталан, и растолкуй мне внятно, какой помощи ты у меня просишь.
Услыхав это, Каталан резво поднялся и объяснил с довольно развязным видом:
– Актерка наша, Ильдегонда, упрямая кобыла, спасу нет. Ни в какую не желает играть свою роль так, как ваша милость задумала.
– Уж наверняка эн Саварик задумал что-то непристойное, – проговорила домна Гильема. – Иначе почему бы этой доброй девушке не согласиться играть свою роль? Уж конечно, ей не впервой выступать на подмостках в пьесе, ведь она избрала фиглярство своим ремеслом.
От таких изысканных речей голова у Каталана совсем пошла кругом. Он только молча поклонился домне Гильеме и снова обратился к эн Саварику.
– Умоляю вас, господин мой, помогите нам как-нибудь уломать ее. Она никого не хочет слушать, так может хоть вас послушает. Посулите ей что, пригрозите или еще как…
Саварик, досадуя, обещал, что с актеркой потолкует, и Каталан наконец оставил Саварика с домной Гильемой наедине. Но пока шло препирательство с дерзецом Каталаном, все завоеванные эн Савариком в куртуазном поединке позиции были утрачены, и домна Гильема легко повергла теперь эн Саварика к своим ногам. Впрочем, трактаты о любви в один голос утверждают, будто поражение в подобном споре куда слаще победы, так что в конце концов эн Саварик в накладе не остался.
С актеркой же он действительно потолковал тем же вечером, призвав ее к себе в уединенные покои. О чем шла беседа, никто потом не дознался, но мнение свое Ильдегонда переменила, и с того времени репетиции шли уже не спотыкаясь.
И вот настал назначенный день. Стоило поглядеть на великолепно убранный замок и сад, на превосходные наряды знатных гостей, на красивые лица дам, на обильное угощение, на великое множество музыкантов.
Все деревья в саду украшены лентами. Иные свисают, наподобие гирлянд, иные завязаны бантами, а иные – таким образом, чтобы напоминать розы. Лоскутные цветы перевиты травой и вплетены в венки из листьев. Повсюду на траве и скамьях разложены мягкие подушки.
Любимые охотничьи псы Саварика бродят между гостей – сытые, ласковые – кладут длинные морды на ноги людям, бороздят их лица печальными темными глазами.
Гости вели малозначительную беседу, стараясь, чтобы она не стала слишком увлекательной, не то досадно будет прерывать ее, когда объявят о начале представления.
И вот выходит, почти совершенно не робея, к великому скоплению знатнейших сеньоров Юга разнаряженный в пух и прах Арнаут Каталан. Растягивает в ухмылке рот, и без того не маленький, и, скособочившись в каком-то уж совершенно немыслимом поклоне, кричит визгливым голосом:
– Здравствуйте, многопочтенные, сильнопочтенные и почти не почтенные, но нашим господином Савариком почтённые!
Получив от Саварика заранее оговоренного пинка в услужливо откляченный специально для этой цели тощий зад, Каталан опрокидывается на спину, точно большой, яркий жук и орет:
– Ой, ой! Пропал я совсем! И теперь представление наше никак не состоится, ведь я в нем главный великомученик!
– А хорошо ли представление, чтобы мы стали тебя слушать? – спрашивает Саварик.
– Вам ли не знать, господин мой, коли вы сами эту пьесу и сочинили… – стонет Каталан.
– Тогда, может быть, и неплохое, – говорит Саварик. – А о чем пьеса? Запамятовал! Я много разного насочинял.
– О человеке.
– Стоило ли тратить время на предмет столь плачевный? Видать, делать мне было нечего… Да не валяйся ты по траве, как молодой кобель на тухлой рыбе.
– Благодарю, господин мой. – Каталан встает и не без изящества раскланивается перед публикой. – Мы фигляры перехожие и потому со всяким сбродом схожие, хотя на самом деле чрезвычайно искусные, а представленье наше о том, как была восславлена истина и посрамлены заблуждения. Называется же комедия сия "Поповская ересь".
Тут все гости, которым хорошо были известны как мнения, так и обычай эн Саварика Нечестивца, врага попов и Монфора, оживились, ибо сразу поняли: эн Саварик приготовил какое-то новое озорство.
– Пролог! – провозгласил Каталан и замер в полупоклоне.
Вперед выступили Тюка и Агульон, оба одетые монахами. Чтобы казаться толще, они напихали под одежду соломы. Тюка был, как всегда, с рыжей бородой – он считал, что это вдохновляет его на игру. Агульон прилепил черные усы, а под глазом для смеху намалевал углем синяк.
Поворачиваясь, "монахи" столкнулись лбами, долго бранились между собой, после чего открыли пролог.
– Диалог философический! О человеке! – выкрикнул Каталан и, изменив положение, снова застыл.
– Что есть человек? – с важным видом вопросил Тюка.
Агульон скорчил возможно более мрачную рожу и отвечал замогильно:
– Слуга смерти, путник прохожий.
– Чему уподобим его?
– Снегу, что тает при первом тепле.
– Как жив он?
– Свечой на ветру, гаснущей быстро.
– Где человек?
– Во всякого рода борении.
– Товарищи кто ему?
– Семеро их: голод, холод, жара, жажда, усталость, болезни и смерть.
Не позволив публике надолго погрузиться в созерцательное настроение, Каталан завопил что есть мочи:
– Пролог окончен! Здесь начинается действие удивительной, престрашной и трогательной пьесы, исторгающей слезы, повергающей в ужас и обращающей души на стезю истинной веры!
Невдалеке от здешнего прихода
Жила девица Ильдегонда,
Собой была она красива,
Чиста душой и не спесива.
И предалась она вере чистой и истинной и, приняв посвящение, сделалась "совершенною" катаркой, а ересь поповскую отвергла навсегда! А вот и она сама!
Актерка Ильдегонда постаралась – разоделась на славу. Впрочем, надо сказать, что и эн Саварик не поскупился, всего дал, и атласа, и тонкого полотна, и нитку самоцветных бус. Только руки, красные, распухшие, резко выделялись на фоне белоснежных рукавов. Но осанка у нее была горделивая, как у всех актерок, а лицо, что ни говори, довольно миловидное. Да и мастерства ей было не занимать.
– Я Ильдегонда,
Пью только воду,
Съедаю в день лишь толику хлеба,
Зане хочу попасть на небо!
– тихим голосом проговорила она.
– Вот такова моя госпожа Ильдегонда, – сказал Каталан, напоказ любуясь ею. – И ради нее я тоже, ничтожный слуга, принял катарское учение и вкушаю освященный хлеб, ибо то – хлеб истинного знания.
Зрители, среди которых почти всем время от времени выпадала радость делить братскую трапезу с "совершенными", отозвались одобрительными восклицаниями. Тем неприятнее было для них новое появление двух жирных монахов.
– Слыхал я, дружище, будто в этих краях проживает некая девица, вполне предавшаяся истинной вере, а наше католическое лжеучение отвергшая, – завел разговор Агульон, жадно облизываясь.
– И что, она красива? – осведомился Тюка, потирая руки.
– Весьма!
– И богата?
– Разумеется!
Оба "монаха" пришли в страшное возбуждение и забегали взад-вперед, бестолково размахивая руками. Затем разом остановились и сделали умильные рожи – что было особенно смешно, если принять во внимание разбойничьи усы и синяки под глазами.
– Наш святой долг, – проговорили они слаженным хором, – вернуть эту заблудшую овечку со всеми ее богатствами в наше стадо.
Агульон погладил себя по животу и подмигнул Тюке, а Тюка похлопал себя по бокам и подмигнул Агульону. Затем оба одновременно повернулись и побежали на месте, высоко вскидывая ноги.
Вперед снова выступил Каталан.
– Долго ли шли они, лелея страшные замыслы, коротко ли, да только пришли и нашли добродетельную Ильдегонду и слугу ее бедного – то есть меня, принявшего катарскую веру ради прекрасной госпожи. Сперва схватили они слугу. – Тут Каталан повернулся к "монахам" и с покорным видом протянул им руки. – Вяжите меня, супостаты, пытайте, как хотите, страшными пытками, и знайте: бренное мое тело – наследие диаволово, и я с радостью освобождаюсь от него!
Оба "монаха" громко пыхтя с готовностью связали Каталана по рукам и ногам, повалили на землю и принялись колотить. При каждом ударе они вопили омерзительными голосами:
– Веруешь в Бога-Отца? Веруешь в Бога-Отца?
Арнаут Каталан извивался под их ударами, бился и катался, не забывая испускать душераздирающие стоны. Он так надрывался, что одна из собак вскочила и, размахивая хвостом, принялась оглушительно лаять.
Наконец Каталан затих.
"Монахи" отерли пот. Агульон наклонился, потыкал, кряхтя, в Каталана растопыренными пальцами.
– Вроде как он помер.
– Вот негодяй! А какой, однако же, чистый тут воздух, заметил, брат?
– Чистый, брат. Это потому, что еретик умер.
– Странно также, что мухи на труп не летят.
– Это потому, что здесь нет мух, брат.
– Как это – нет мух?
– А вот так. Вообще нет.
– Как же такое вышло, чтобы вовсе не было мух?
– А я их от Церкви отлучил, вот они и передохли.
– Странно. Вот я тоже графа Фуа от Церкви отлучил, а он живехонек.
Тут граф Фуа, которого действительно недавно отлучили от Церкви, громко захохотал и погрозил Саварику кулаком. Саварик возвел глаза к небу и пожал плечами – скромник.
– Ах, если бы и катары вот так после отлучения дохли! – завел снова Агульон.
– Увы, брат! – ответствовал Тюка с печальным видом. – Катаров подобной малостью не возьмешь!
Бурное одобрение зрителей подбодрило "монахов". Они сделали паузу, чтобы поклониться в ответ на аплодисменты, после чего с самыми зверскими рожами подступились к девице Ильдегонде.
Однако Ильдегонда, как и замышлялось автором пьесы, ни в какую не поддавалась на увещания. Посулы и даже угрозы оставили ее совершенно равнодушной.
Представление близилось к сногсшибательной развязке, о чем и уведомил публику нарочно для такого случая воскресший Каталан.
– Превеликой жалости достойно, что честь не в чести и ложь вознесена на пьедестал, – заявил Каталан, садясь на земле, а затем и вовсе вставая. – Увы, плачевная участь ожидала многих достойных, ибо мир, где мы обречены влачить дни, сделался юдолью горьких слез и еще горшего безумия.
Лишь в одиночестве ты обретешь друзей,
Лишь после драки машут кулаками,
И солнце не встает над облаками,
И грамоты не знает книгочей,
а как он книги читает – неведомо. Увы! Но смотрите же, что случилось с прекрасной и добродетельной Ильдегондой и узнайте, как прекрасная катарка посрамила своих мучителей.
"Монахи" схватили несчастную Ильдегонду и связали ее так, что она стала напоминать кокон.
– Мы не станем больше ей грозить,
Мы ее не станем бить,
А вот как мы с нею поступим! – прокричали они в один голос и замерли на миг со зверскими гримасами на лицах, растопырив руки и расставив ноги. Затем Тюка с помощью Каталана притащил большую бочку и указал на нее размашистым жестом.
– В сию нечестивую нашу купель погрузим мы упорствующую в истинной вере девицу и силой окрестим ее в наше лжеучение!
Каталан подтащил ведро воды, заблаговременно приготовленное и спрятанное в стороне. Высоко подняв ведро, они с Тюкой вылили воду в бочку. Из щелей в бочке тут же потекли тонкие струйки. Каталан принялся затыкать щелки травой, ползая вокруг на четвереньках.
Между тем Агульон и Тюка подняли прямую, как палка, Ильдегонду, возложили ее себе на плечи и, ступая торжественно и медленно обошли с нею кругом всю сценическую площадку. Ильдегонда обреченно закрыла глаза.
А затем злокозненные "монахи" сунули Ильдегонду в бочку, сперва вниз головой, а затем, заметив ошибку, как положено.
– Сейчас ты примешь наше нечестивое крещение, – поведал Агульон страшным голосом.
– О жалкие, ничтожные еретики! – закричала Ильдегонда. – Никогда я не приму вашего нечестивого крещения!
– А нам плевать, ведь ты богата
И перед нами виновата!
Крещаешься во имя Папы Римского!.. Эй, что это?
Повисла пауза. Ожидание нагнеталось. Спустя мгновение зрители ощутили неладное. Настолько неладное, что между ними пробежал тихий, удивленный говорок. Домна Гильема демонстративно зажала нос двумя пальцами и устремила на Саварика негодующий взор – она мгновенно догадалась, что ужасающая вонь, распространившаяся из "купели", была частью замысла автора пьесы. А Саварик – золотоволосый, светлоглазый – и бровью не ведет, только вдруг угол рта у него предательски дернулся.
– Да! Вот так-то, многопочтенные! – выскочил вперед услужливый Каталан и принялся отвешивать во все стороны поклон за поклоном. – Это именно то, что вы подумали! Это – дерь-мо! Наидерьмовейшее и наиболее сраное из возможных какашек, испражнений и всяких прочих говн!
– Пусть он прекратит! – взорвалась домна Гильема. – Эн Саварик! Что за площадное фиглярство! Велите вашему холую заткнуться!
– Холуй, заткнись! – рявкнул Саварик.
– Слушаюсь, господин мой, и затыкаюсь. Да только хоть молчи, хоть говори, а говно говном и останется. Ибо сами рассудите, – наглел на глазах Каталан, – господин мой и высокородные сеньоры, благосклоннейшая публика, как еще могла защититься несчастная госпожа Ильдегонда от зверей в монашеском обличии, ежели они связали ее по рукам и ногам и сунули в свою диавольскую купель, дабы отвратить от учения истинного и ввергнуть в поповскую ересь? Вот и испустила беззащитная девица в воду их крещения нечистоты тела своего и сделала, таким образом, нечестивую их купель тем, чем она завсегда и являлась – то есть, отхожим местом!
– Так была посрамлена ересь попов! – хором добавили Агульон и Тюка и утащили источающую смрад бочку вкупе с недвижимой Ильдегондой на задний двор – отмывать, очищать и умащивать благовониями.
– Так пьеса наша завершается,
А с вас за погляд причитается! – бойко сказал Каталан.
Эн Саварик засмеялся.
– Вот ведь шут гороховый!
– Нет, он миленький! – заявила домна Гильема непоследовательно.
– Ладно, брысь, Каталан.
– Нет, пусть останется, – вмешалась Гильема.
Каталан низко поклонился домне Гильеме и, разумеется, предпочел повиноваться скорее ей, нежели Саварику.
Для увеселения окружающих Каталан показал несколько трюков, которым обучили его Тюка с Агульоном: повертел на палочке блюдо, походил по саду колесом – сперва справа налево, потом слева направо; но тут ему не вполне повезло и он с размаху угодил ногами в дюжего слугу, спешившего из кухни с печеным гусем на большом фаянсовом блюде. Получив внезапный тычок, гусь отправился в свой последний полет к неописуемой радости вертевшихся между гостями псов; драгоценное блюдо удалось спасти, чего не скажешь о Каталане: настигнув, слуга крепко поколотил неловкого акробата, так что спустя неколикое время Каталан явил лик куда менее наглый, чем прежде, а нос и один глаз – куда более фиолетовые против их природного цвета.
Остальные фигляры тем временем уже находились в саду и показывали всякие штуки и трюки, стояли на голове и друг у друга на плечах, перебрасывали мячи ножами, так что мячи как будто сами собой перепрыгивали с острия на острие. Ильдегонда, тщательно отмытая и одетая в новое платье, хотела петь, но гости невольно ее сторонились, и потому она была страшно зла.
Затея Саварика заключалась в том, что в бочке был заранее спрятан бычий пузырь, наполненный свиным – вот этим самым, вонючим, понимаете, чем. В решительный момент Ильдегонда раздавила его ногой, выпуская смрад на волю. Саварик Нечестивец, великий мастер на всякие неожиданности, радовался своей новой выдумке, точно дитя малое, и дабы осуществить ее в полной мере, не поскупился – заплатил Ильдегонде столько, что, узнай о том покойный отец, эн Раоль, заблаговременно лишил бы сына наследства.
Вино и музыка, задушевные разговоры и искренний смех наполняли сад, и постепенно мягкие теплые сумерки завладевали Шателайоном, окутывая деревья, колодец, галерею, скамьи. Наступало то любимое многими время суток, когда голоса начинают звучать из самой середины груди, а женские глаза делаются темными и – кажется – лишенными дна.
Каталан, и похваленный за добрую игру, и побитый за неуклюжесть, наконец улучил свободную минутку и вознаградил себя изрядным куском мяса, нашпигованного чесноком.
Эн Саварик, немало уже выпивший молодого вина и окончательно поссорившийся с домной Гильемой (чему был на самом деле несказанно рад, ибо эта ядовитая на язык и капризная дама порядком его утомила) подозвал Каталана к себе. Тот нехотя встал и, прихватив с собой тарелку, приблизился.
– Скажи, Каталан, – обратился к фигляру сеньор де Маллеон, – вот что хочу у тебя узнать… Ведь ремесло бродячего гистриона трудно, а достаток переменчив и часто вам случается жевать траву и пить одну лишь родниковую воду?
– Со слезами пополам, – охотно подтвердил Каталан. – Так оно и есть, господин мой. Иной раз и сам дивишься, как долго может жить человек вообще без всякой еды.
– Скажи, Каталан, откуда вы, в таком случае, добыли тот фиолетовый и зеленый атлас, из которого сшили хрен и яйца? Честно говоря, с той самой минуты, как я увидел вас на площади у постоялого двора, эта загадка не дает мне покоя.
– Загадки тут, господин мой, никакой нет, есть одна только удача. Случилось нам выступать в Рокамадуре и тешить тамошних благородных сеньоров песенками. Они щедро наградили нас, хотя вы, конечно же, неизмеримо их в этом превзошли. – Тут Каталан, не в силах удержаться, отхватил здоровый кус мяса и продолжал свою повесть жуя. – А одна прекрасная и очень добрая дама призвала к себе нашего Тюку и спросила – чем вознаградить его за столь славное увеселение? Тюка же, немного разбираясь в куртуазной науке, пал к ее ногам и имел дерзновение попросить многоцветный атласный рукав ее платья, дабы носить всегда у сердца.
– Гм! – поперхнулся Саварик.
– Дама тотчас же отстегнула рукав, – невозмутимо говорил между тем Каталан, – и одарила бедного жонглера, который был вне себя от счастья. Ведь и самые ничтожные имеют право, согласно Кодексу Любви, любить самых знатных и прекрасных. Эта удовлетворенная просьба вызвала множество изысканных рассуждений о природе любви, о правах и обязанностях любовников – стоило послушать! Вот этот-то рукав мы впоследствии и приспособили к делу, господин мой, – заключил Каталан, заталкивая в рот последний кусок мяса.
Саварик сперва смеялся, а потом, став серьезным, сказал так:
– Может быть.
Глава третья
Обласканный Савариком Нечестивцем, оставался он в Шателайоне, в то время как товарищи его двинулись в путь, ибо их Саварик Нечестивец обласкал в значительно меньшей мере.
Но и у Саварика Каталан не загостился, ибо домна Гильема де Бенож пожелала увезти ловкого забавника с собой. Этим намеревалась она весьма досадить эн Саварику – в чем, кстати, и преуспела. И с той поры они с Савариком больше не виделись.
У домны Гильемы в Беноже Каталан провел целых три года и ознаменовал свое пребывание там большим количеством подвигов, преимущественно ничтожных или бессмысленных.
Когда возраст Каталана стал неуклонно приближаться к двадцати годам, расстался он со своей госпожой. Сказать по правде, она его попросту выгнала, ибо надоел ей этот фигляр хуже горькой редьки.
Каталан же, ничуть не унывая, пустился в странствия на своей собственной лошади, которую получил в подарок от домны Гильемы, и неколикое время переходил от двора ко двору и от одного владетеля к другому, пока не осел при одной знатной даме, которую звали домна Алана де Вильнев.
При этой госпоже Каталан вскоре сделался любимцем, ибо преуспевал как в теориях искусства любовного ухаживания, так и в изящном стихотворчестве, за что домна Алана также пожаловала его различными дарами. Жилось ему сытно и весело.
И вот какой прискорбный случай уничтожил процветание Каталана при этой даме.
Настала весна – девятнадцатая или двадцатая в жизни Каталана (точнее он и сам толком не знал). И вздумалось домне Алане отправиться в гости к домне Эрмесине де Нейстрив, госпоже весьма юной, красивой и сведущей в куртуазии. Взяла домна Алана с собой большую, пышную свиту – пятерых вассалов с оружием и семерых разных слуг, еще двух прислужниц, а с ними – и Арнаута Каталана, чтобы не приходилось в пути томиться скукой. Каталан же взял с собой лютню, ибо довольно искусно распевал различные песни, иногда собственного сочинения, но чаще – заученные от других жонглеров.
Весело ехали по залитому солнцем лесу, слушая пение птиц и переговариваясь. И столь отрадно было все вокруг, что мы уже не находим никаких слов для описания и потому уступаем место изысканным стихам, которые сложил по сходному поводу один славный виршеплет, именем Иоанн Готский:
И вот видит домна Алана впереди красивую лесную полянку, покрытую мягкой травой, и так говорит, обращаясь к своим спутникам:
– Мы все уже изрядно притомились от долгого пути, а до владений сеньоры де Нейстрив ехать нам еще часа три, мне думается. Вон там я вижу хорошее место, чтобы нам остановиться и немного передохнуть, а заодно и воздать должное тем яствам, которые мы везем с собою как раз для такого случая.
Тотчас же все громко выразили согласие и стали спешиваться. Слуги расстелили на траве чистую холщовую скатерть, где, как по волшебству, появились кушанья и напитки. Воздух наполнился запахом свежего хлеба, печеного мяса, различных приправ, среди которых сильнее всего благоухала корица.
За приятной трапезой затеялся весьма любопытный разговор, который стоило бы послушать уже ради того, чтобы научиться чему-нибудь полезному. Поводом для беседы послужила малокуртуазная ссора между двумя прислужницами сеньоры Аланы, которые распалились так, что, изрыгая непристойную брань, незамедлительно вцепились друг другу в волосы, вследствие чего четырем конюхам не без труда удалось их растащить.
Таким образом, разговор сам собою пошел о разного рода поединках и правилах вежества, которые надлежит при этом соблюдать, дабы вернее одержать победу.
Коротко говоря, содержание этой несравненно изящной беседы можно свести к следующей схеме:
ПОЕДИНКИ
С применением оружия
Словесные
насмерть обе стороны
стремятся выказать
лишь доблесть
ведущийсядля развлечения
ведущийсядля разгрома противника
когда ты распален гневом и противник твой тоже
когда ты распален, а противник спокоен
Эн Саварик вел учтивый любовный поединок с домной Гильемой де Бенож, за которой, себе на беду, куртуазно ухаживал, не получая взаимности. Поединок этот состоял в преискусном чередовании колкостей и любезностей. Эн Саварик уже ощутимо одерживал верх, а домна Гильема готовилась претерпеть поражение, и поэтому дама весьма обрадовалась вторжению жонглера, в то время как эн Саварик был немало раздосадован.
Поклонившись как можно ниже, Каталан молвил:
– Тут у нас… господин мой… неурядица одна, право слово… И не уладить, хоть ты совсем тресни! – От растерянности он изъяснялся не совсем бойко, не то, что на площади.
Широкоскулое лицо Саварика залилось краской.
– Да что же это такое! Или ты, мужлан, совсем забылся, что врываешься ко мне так бесцеремонно?
– Я… ну, у нас тут… Ох! – вскричал Каталан и без долгих разговоров повалился Саварику в ноги, по опыту зная, что это наилучший способ беседовать с разгневанными сеньорами.
А дама Гильема едко заметила:
– Как же мне поверить в ваше добросердечие, эн Саварик, если у меня на глазах вы готовы за ничтожный проступок изничтожить какого-то бедного фигляра?
Тут Саварик сделался совсем красным и на миг даже всерьез захотел повесить злополучного Каталана. Но потом взял себя в руки и сказал спокойным тоном:
– Встань, пожалуйста, Каталан, и растолкуй мне внятно, какой помощи ты у меня просишь.
Услыхав это, Каталан резво поднялся и объяснил с довольно развязным видом:
– Актерка наша, Ильдегонда, упрямая кобыла, спасу нет. Ни в какую не желает играть свою роль так, как ваша милость задумала.
– Уж наверняка эн Саварик задумал что-то непристойное, – проговорила домна Гильема. – Иначе почему бы этой доброй девушке не согласиться играть свою роль? Уж конечно, ей не впервой выступать на подмостках в пьесе, ведь она избрала фиглярство своим ремеслом.
От таких изысканных речей голова у Каталана совсем пошла кругом. Он только молча поклонился домне Гильеме и снова обратился к эн Саварику.
– Умоляю вас, господин мой, помогите нам как-нибудь уломать ее. Она никого не хочет слушать, так может хоть вас послушает. Посулите ей что, пригрозите или еще как…
Саварик, досадуя, обещал, что с актеркой потолкует, и Каталан наконец оставил Саварика с домной Гильемой наедине. Но пока шло препирательство с дерзецом Каталаном, все завоеванные эн Савариком в куртуазном поединке позиции были утрачены, и домна Гильема легко повергла теперь эн Саварика к своим ногам. Впрочем, трактаты о любви в один голос утверждают, будто поражение в подобном споре куда слаще победы, так что в конце концов эн Саварик в накладе не остался.
С актеркой же он действительно потолковал тем же вечером, призвав ее к себе в уединенные покои. О чем шла беседа, никто потом не дознался, но мнение свое Ильдегонда переменила, и с того времени репетиции шли уже не спотыкаясь.
И вот настал назначенный день. Стоило поглядеть на великолепно убранный замок и сад, на превосходные наряды знатных гостей, на красивые лица дам, на обильное угощение, на великое множество музыкантов.
Все деревья в саду украшены лентами. Иные свисают, наподобие гирлянд, иные завязаны бантами, а иные – таким образом, чтобы напоминать розы. Лоскутные цветы перевиты травой и вплетены в венки из листьев. Повсюду на траве и скамьях разложены мягкие подушки.
Любимые охотничьи псы Саварика бродят между гостей – сытые, ласковые – кладут длинные морды на ноги людям, бороздят их лица печальными темными глазами.
Гости вели малозначительную беседу, стараясь, чтобы она не стала слишком увлекательной, не то досадно будет прерывать ее, когда объявят о начале представления.
И вот выходит, почти совершенно не робея, к великому скоплению знатнейших сеньоров Юга разнаряженный в пух и прах Арнаут Каталан. Растягивает в ухмылке рот, и без того не маленький, и, скособочившись в каком-то уж совершенно немыслимом поклоне, кричит визгливым голосом:
– Здравствуйте, многопочтенные, сильнопочтенные и почти не почтенные, но нашим господином Савариком почтённые!
Получив от Саварика заранее оговоренного пинка в услужливо откляченный специально для этой цели тощий зад, Каталан опрокидывается на спину, точно большой, яркий жук и орет:
– Ой, ой! Пропал я совсем! И теперь представление наше никак не состоится, ведь я в нем главный великомученик!
– А хорошо ли представление, чтобы мы стали тебя слушать? – спрашивает Саварик.
– Вам ли не знать, господин мой, коли вы сами эту пьесу и сочинили… – стонет Каталан.
– Тогда, может быть, и неплохое, – говорит Саварик. – А о чем пьеса? Запамятовал! Я много разного насочинял.
– О человеке.
– Стоило ли тратить время на предмет столь плачевный? Видать, делать мне было нечего… Да не валяйся ты по траве, как молодой кобель на тухлой рыбе.
– Благодарю, господин мой. – Каталан встает и не без изящества раскланивается перед публикой. – Мы фигляры перехожие и потому со всяким сбродом схожие, хотя на самом деле чрезвычайно искусные, а представленье наше о том, как была восславлена истина и посрамлены заблуждения. Называется же комедия сия "Поповская ересь".
Тут все гости, которым хорошо были известны как мнения, так и обычай эн Саварика Нечестивца, врага попов и Монфора, оживились, ибо сразу поняли: эн Саварик приготовил какое-то новое озорство.
– Пролог! – провозгласил Каталан и замер в полупоклоне.
Вперед выступили Тюка и Агульон, оба одетые монахами. Чтобы казаться толще, они напихали под одежду соломы. Тюка был, как всегда, с рыжей бородой – он считал, что это вдохновляет его на игру. Агульон прилепил черные усы, а под глазом для смеху намалевал углем синяк.
Поворачиваясь, "монахи" столкнулись лбами, долго бранились между собой, после чего открыли пролог.
– Диалог философический! О человеке! – выкрикнул Каталан и, изменив положение, снова застыл.
– Что есть человек? – с важным видом вопросил Тюка.
Агульон скорчил возможно более мрачную рожу и отвечал замогильно:
– Слуга смерти, путник прохожий.
– Чему уподобим его?
– Снегу, что тает при первом тепле.
– Как жив он?
– Свечой на ветру, гаснущей быстро.
– Где человек?
– Во всякого рода борении.
– Товарищи кто ему?
– Семеро их: голод, холод, жара, жажда, усталость, болезни и смерть.
Не позволив публике надолго погрузиться в созерцательное настроение, Каталан завопил что есть мочи:
– Пролог окончен! Здесь начинается действие удивительной, престрашной и трогательной пьесы, исторгающей слезы, повергающей в ужас и обращающей души на стезю истинной веры!
Невдалеке от здешнего прихода
Жила девица Ильдегонда,
Собой была она красива,
Чиста душой и не спесива.
И предалась она вере чистой и истинной и, приняв посвящение, сделалась "совершенною" катаркой, а ересь поповскую отвергла навсегда! А вот и она сама!
Актерка Ильдегонда постаралась – разоделась на славу. Впрочем, надо сказать, что и эн Саварик не поскупился, всего дал, и атласа, и тонкого полотна, и нитку самоцветных бус. Только руки, красные, распухшие, резко выделялись на фоне белоснежных рукавов. Но осанка у нее была горделивая, как у всех актерок, а лицо, что ни говори, довольно миловидное. Да и мастерства ей было не занимать.
– Я Ильдегонда,
Пью только воду,
Съедаю в день лишь толику хлеба,
Зане хочу попасть на небо!
– тихим голосом проговорила она.
– Вот такова моя госпожа Ильдегонда, – сказал Каталан, напоказ любуясь ею. – И ради нее я тоже, ничтожный слуга, принял катарское учение и вкушаю освященный хлеб, ибо то – хлеб истинного знания.
Зрители, среди которых почти всем время от времени выпадала радость делить братскую трапезу с "совершенными", отозвались одобрительными восклицаниями. Тем неприятнее было для них новое появление двух жирных монахов.
– Слыхал я, дружище, будто в этих краях проживает некая девица, вполне предавшаяся истинной вере, а наше католическое лжеучение отвергшая, – завел разговор Агульон, жадно облизываясь.
– И что, она красива? – осведомился Тюка, потирая руки.
– Весьма!
– И богата?
– Разумеется!
Оба "монаха" пришли в страшное возбуждение и забегали взад-вперед, бестолково размахивая руками. Затем разом остановились и сделали умильные рожи – что было особенно смешно, если принять во внимание разбойничьи усы и синяки под глазами.
– Наш святой долг, – проговорили они слаженным хором, – вернуть эту заблудшую овечку со всеми ее богатствами в наше стадо.
Агульон погладил себя по животу и подмигнул Тюке, а Тюка похлопал себя по бокам и подмигнул Агульону. Затем оба одновременно повернулись и побежали на месте, высоко вскидывая ноги.
Вперед снова выступил Каталан.
– Долго ли шли они, лелея страшные замыслы, коротко ли, да только пришли и нашли добродетельную Ильдегонду и слугу ее бедного – то есть меня, принявшего катарскую веру ради прекрасной госпожи. Сперва схватили они слугу. – Тут Каталан повернулся к "монахам" и с покорным видом протянул им руки. – Вяжите меня, супостаты, пытайте, как хотите, страшными пытками, и знайте: бренное мое тело – наследие диаволово, и я с радостью освобождаюсь от него!
Оба "монаха" громко пыхтя с готовностью связали Каталана по рукам и ногам, повалили на землю и принялись колотить. При каждом ударе они вопили омерзительными голосами:
– Веруешь в Бога-Отца? Веруешь в Бога-Отца?
Арнаут Каталан извивался под их ударами, бился и катался, не забывая испускать душераздирающие стоны. Он так надрывался, что одна из собак вскочила и, размахивая хвостом, принялась оглушительно лаять.
Наконец Каталан затих.
"Монахи" отерли пот. Агульон наклонился, потыкал, кряхтя, в Каталана растопыренными пальцами.
– Вроде как он помер.
– Вот негодяй! А какой, однако же, чистый тут воздух, заметил, брат?
– Чистый, брат. Это потому, что еретик умер.
– Странно также, что мухи на труп не летят.
– Это потому, что здесь нет мух, брат.
– Как это – нет мух?
– А вот так. Вообще нет.
– Как же такое вышло, чтобы вовсе не было мух?
– А я их от Церкви отлучил, вот они и передохли.
– Странно. Вот я тоже графа Фуа от Церкви отлучил, а он живехонек.
Тут граф Фуа, которого действительно недавно отлучили от Церкви, громко захохотал и погрозил Саварику кулаком. Саварик возвел глаза к небу и пожал плечами – скромник.
– Ах, если бы и катары вот так после отлучения дохли! – завел снова Агульон.
– Увы, брат! – ответствовал Тюка с печальным видом. – Катаров подобной малостью не возьмешь!
Бурное одобрение зрителей подбодрило "монахов". Они сделали паузу, чтобы поклониться в ответ на аплодисменты, после чего с самыми зверскими рожами подступились к девице Ильдегонде.
Однако Ильдегонда, как и замышлялось автором пьесы, ни в какую не поддавалась на увещания. Посулы и даже угрозы оставили ее совершенно равнодушной.
Представление близилось к сногсшибательной развязке, о чем и уведомил публику нарочно для такого случая воскресший Каталан.
– Превеликой жалости достойно, что честь не в чести и ложь вознесена на пьедестал, – заявил Каталан, садясь на земле, а затем и вовсе вставая. – Увы, плачевная участь ожидала многих достойных, ибо мир, где мы обречены влачить дни, сделался юдолью горьких слез и еще горшего безумия.
Лишь в одиночестве ты обретешь друзей,
Лишь после драки машут кулаками,
И солнце не встает над облаками,
И грамоты не знает книгочей,
а как он книги читает – неведомо. Увы! Но смотрите же, что случилось с прекрасной и добродетельной Ильдегондой и узнайте, как прекрасная катарка посрамила своих мучителей.
"Монахи" схватили несчастную Ильдегонду и связали ее так, что она стала напоминать кокон.
– Мы не станем больше ей грозить,
Мы ее не станем бить,
А вот как мы с нею поступим! – прокричали они в один голос и замерли на миг со зверскими гримасами на лицах, растопырив руки и расставив ноги. Затем Тюка с помощью Каталана притащил большую бочку и указал на нее размашистым жестом.
– В сию нечестивую нашу купель погрузим мы упорствующую в истинной вере девицу и силой окрестим ее в наше лжеучение!
Каталан подтащил ведро воды, заблаговременно приготовленное и спрятанное в стороне. Высоко подняв ведро, они с Тюкой вылили воду в бочку. Из щелей в бочке тут же потекли тонкие струйки. Каталан принялся затыкать щелки травой, ползая вокруг на четвереньках.
Между тем Агульон и Тюка подняли прямую, как палка, Ильдегонду, возложили ее себе на плечи и, ступая торжественно и медленно обошли с нею кругом всю сценическую площадку. Ильдегонда обреченно закрыла глаза.
А затем злокозненные "монахи" сунули Ильдегонду в бочку, сперва вниз головой, а затем, заметив ошибку, как положено.
– Сейчас ты примешь наше нечестивое крещение, – поведал Агульон страшным голосом.
– О жалкие, ничтожные еретики! – закричала Ильдегонда. – Никогда я не приму вашего нечестивого крещения!
– А нам плевать, ведь ты богата
И перед нами виновата!
Крещаешься во имя Папы Римского!.. Эй, что это?
Повисла пауза. Ожидание нагнеталось. Спустя мгновение зрители ощутили неладное. Настолько неладное, что между ними пробежал тихий, удивленный говорок. Домна Гильема демонстративно зажала нос двумя пальцами и устремила на Саварика негодующий взор – она мгновенно догадалась, что ужасающая вонь, распространившаяся из "купели", была частью замысла автора пьесы. А Саварик – золотоволосый, светлоглазый – и бровью не ведет, только вдруг угол рта у него предательски дернулся.
– Да! Вот так-то, многопочтенные! – выскочил вперед услужливый Каталан и принялся отвешивать во все стороны поклон за поклоном. – Это именно то, что вы подумали! Это – дерь-мо! Наидерьмовейшее и наиболее сраное из возможных какашек, испражнений и всяких прочих говн!
– Пусть он прекратит! – взорвалась домна Гильема. – Эн Саварик! Что за площадное фиглярство! Велите вашему холую заткнуться!
– Холуй, заткнись! – рявкнул Саварик.
– Слушаюсь, господин мой, и затыкаюсь. Да только хоть молчи, хоть говори, а говно говном и останется. Ибо сами рассудите, – наглел на глазах Каталан, – господин мой и высокородные сеньоры, благосклоннейшая публика, как еще могла защититься несчастная госпожа Ильдегонда от зверей в монашеском обличии, ежели они связали ее по рукам и ногам и сунули в свою диавольскую купель, дабы отвратить от учения истинного и ввергнуть в поповскую ересь? Вот и испустила беззащитная девица в воду их крещения нечистоты тела своего и сделала, таким образом, нечестивую их купель тем, чем она завсегда и являлась – то есть, отхожим местом!
– Так была посрамлена ересь попов! – хором добавили Агульон и Тюка и утащили источающую смрад бочку вкупе с недвижимой Ильдегондой на задний двор – отмывать, очищать и умащивать благовониями.
– Так пьеса наша завершается,
А с вас за погляд причитается! – бойко сказал Каталан.
Эн Саварик засмеялся.
– Вот ведь шут гороховый!
– Нет, он миленький! – заявила домна Гильема непоследовательно.
– Ладно, брысь, Каталан.
– Нет, пусть останется, – вмешалась Гильема.
Каталан низко поклонился домне Гильеме и, разумеется, предпочел повиноваться скорее ей, нежели Саварику.
Для увеселения окружающих Каталан показал несколько трюков, которым обучили его Тюка с Агульоном: повертел на палочке блюдо, походил по саду колесом – сперва справа налево, потом слева направо; но тут ему не вполне повезло и он с размаху угодил ногами в дюжего слугу, спешившего из кухни с печеным гусем на большом фаянсовом блюде. Получив внезапный тычок, гусь отправился в свой последний полет к неописуемой радости вертевшихся между гостями псов; драгоценное блюдо удалось спасти, чего не скажешь о Каталане: настигнув, слуга крепко поколотил неловкого акробата, так что спустя неколикое время Каталан явил лик куда менее наглый, чем прежде, а нос и один глаз – куда более фиолетовые против их природного цвета.
Остальные фигляры тем временем уже находились в саду и показывали всякие штуки и трюки, стояли на голове и друг у друга на плечах, перебрасывали мячи ножами, так что мячи как будто сами собой перепрыгивали с острия на острие. Ильдегонда, тщательно отмытая и одетая в новое платье, хотела петь, но гости невольно ее сторонились, и потому она была страшно зла.
Затея Саварика заключалась в том, что в бочке был заранее спрятан бычий пузырь, наполненный свиным – вот этим самым, вонючим, понимаете, чем. В решительный момент Ильдегонда раздавила его ногой, выпуская смрад на волю. Саварик Нечестивец, великий мастер на всякие неожиданности, радовался своей новой выдумке, точно дитя малое, и дабы осуществить ее в полной мере, не поскупился – заплатил Ильдегонде столько, что, узнай о том покойный отец, эн Раоль, заблаговременно лишил бы сына наследства.
Вино и музыка, задушевные разговоры и искренний смех наполняли сад, и постепенно мягкие теплые сумерки завладевали Шателайоном, окутывая деревья, колодец, галерею, скамьи. Наступало то любимое многими время суток, когда голоса начинают звучать из самой середины груди, а женские глаза делаются темными и – кажется – лишенными дна.
Каталан, и похваленный за добрую игру, и побитый за неуклюжесть, наконец улучил свободную минутку и вознаградил себя изрядным куском мяса, нашпигованного чесноком.
Эн Саварик, немало уже выпивший молодого вина и окончательно поссорившийся с домной Гильемой (чему был на самом деле несказанно рад, ибо эта ядовитая на язык и капризная дама порядком его утомила) подозвал Каталана к себе. Тот нехотя встал и, прихватив с собой тарелку, приблизился.
– Скажи, Каталан, – обратился к фигляру сеньор де Маллеон, – вот что хочу у тебя узнать… Ведь ремесло бродячего гистриона трудно, а достаток переменчив и часто вам случается жевать траву и пить одну лишь родниковую воду?
– Со слезами пополам, – охотно подтвердил Каталан. – Так оно и есть, господин мой. Иной раз и сам дивишься, как долго может жить человек вообще без всякой еды.
– Скажи, Каталан, откуда вы, в таком случае, добыли тот фиолетовый и зеленый атлас, из которого сшили хрен и яйца? Честно говоря, с той самой минуты, как я увидел вас на площади у постоялого двора, эта загадка не дает мне покоя.
– Загадки тут, господин мой, никакой нет, есть одна только удача. Случилось нам выступать в Рокамадуре и тешить тамошних благородных сеньоров песенками. Они щедро наградили нас, хотя вы, конечно же, неизмеримо их в этом превзошли. – Тут Каталан, не в силах удержаться, отхватил здоровый кус мяса и продолжал свою повесть жуя. – А одна прекрасная и очень добрая дама призвала к себе нашего Тюку и спросила – чем вознаградить его за столь славное увеселение? Тюка же, немного разбираясь в куртуазной науке, пал к ее ногам и имел дерзновение попросить многоцветный атласный рукав ее платья, дабы носить всегда у сердца.
– Гм! – поперхнулся Саварик.
– Дама тотчас же отстегнула рукав, – невозмутимо говорил между тем Каталан, – и одарила бедного жонглера, который был вне себя от счастья. Ведь и самые ничтожные имеют право, согласно Кодексу Любви, любить самых знатных и прекрасных. Эта удовлетворенная просьба вызвала множество изысканных рассуждений о природе любви, о правах и обязанностях любовников – стоило послушать! Вот этот-то рукав мы впоследствии и приспособили к делу, господин мой, – заключил Каталан, заталкивая в рот последний кусок мяса.
Саварик сперва смеялся, а потом, став серьезным, сказал так:
На это Каталан, пожав плечами, ответил:
Любить не стыдно, не зазорно,
Отдать себя любви – не грех,
Глумливый ей не страшен смех,
Любовь не верит слухам вздорным.
Но знай: тебя постигнет кара,
Коль ты доверишься фигляру.
– Может быть.
Глава третья
АРНАУТ КАТАЛАН ИЗУЧАЕТ РАЗНОВИДНОСТИ ПОЕДИНКОВ
Ой, нет, нет, нет! Не поет больше Арнаут Каталан таких песен и прибаутками простонародными никого больше не тешит. А вместо того изучает он науку Куртуазию и делает в том немалые успехи.
На полпути к стране Вавилону,
Где сарацин коварен черный,
Посередь самого синего моря
Стоит гора – кому на радость, кому на горе.
На той горе живет бык печеный,
У него в жопе чеснок толченый.
Стекается туда люд крещеный -
Хлеб в чеснок макать да жрать.
И всем хорошо бы, да негде срать -
На двадцать пять лиг все вокруг засрано…
Обласканный Савариком Нечестивцем, оставался он в Шателайоне, в то время как товарищи его двинулись в путь, ибо их Саварик Нечестивец обласкал в значительно меньшей мере.
Но и у Саварика Каталан не загостился, ибо домна Гильема де Бенож пожелала увезти ловкого забавника с собой. Этим намеревалась она весьма досадить эн Саварику – в чем, кстати, и преуспела. И с той поры они с Савариком больше не виделись.
У домны Гильемы в Беноже Каталан провел целых три года и ознаменовал свое пребывание там большим количеством подвигов, преимущественно ничтожных или бессмысленных.
Когда возраст Каталана стал неуклонно приближаться к двадцати годам, расстался он со своей госпожой. Сказать по правде, она его попросту выгнала, ибо надоел ей этот фигляр хуже горькой редьки.
Каталан же, ничуть не унывая, пустился в странствия на своей собственной лошади, которую получил в подарок от домны Гильемы, и неколикое время переходил от двора ко двору и от одного владетеля к другому, пока не осел при одной знатной даме, которую звали домна Алана де Вильнев.
При этой госпоже Каталан вскоре сделался любимцем, ибо преуспевал как в теориях искусства любовного ухаживания, так и в изящном стихотворчестве, за что домна Алана также пожаловала его различными дарами. Жилось ему сытно и весело.
И вот какой прискорбный случай уничтожил процветание Каталана при этой даме.
Настала весна – девятнадцатая или двадцатая в жизни Каталана (точнее он и сам толком не знал). И вздумалось домне Алане отправиться в гости к домне Эрмесине де Нейстрив, госпоже весьма юной, красивой и сведущей в куртуазии. Взяла домна Алана с собой большую, пышную свиту – пятерых вассалов с оружием и семерых разных слуг, еще двух прислужниц, а с ними – и Арнаута Каталана, чтобы не приходилось в пути томиться скукой. Каталан же взял с собой лютню, ибо довольно искусно распевал различные песни, иногда собственного сочинения, но чаще – заученные от других жонглеров.
Весело ехали по залитому солнцем лесу, слушая пение птиц и переговариваясь. И столь отрадно было все вокруг, что мы уже не находим никаких слов для описания и потому уступаем место изысканным стихам, которые сложил по сходному поводу один славный виршеплет, именем Иоанн Готский:
Вот в такую-то благодать и погрузились путники и, поскольку все они были молоды и не обременены ни заботами, ни недугами, ни какими-либо пороками, свойственными старческому возрасту, то и путешествие их было чрезвычайно приятным.
…Оделись
В новую зелень леса, поля запестрели цветами;
На холмах и в долинах, в рощах, лесах и кусточках
Зачали бойкую песнь вновь ободренные пташки;
Каждая нива дышала весенних цветов ароматом;
Празднично, весело небо и пёстро земля красовались.
И вот видит домна Алана впереди красивую лесную полянку, покрытую мягкой травой, и так говорит, обращаясь к своим спутникам:
– Мы все уже изрядно притомились от долгого пути, а до владений сеньоры де Нейстрив ехать нам еще часа три, мне думается. Вон там я вижу хорошее место, чтобы нам остановиться и немного передохнуть, а заодно и воздать должное тем яствам, которые мы везем с собою как раз для такого случая.
Тотчас же все громко выразили согласие и стали спешиваться. Слуги расстелили на траве чистую холщовую скатерть, где, как по волшебству, появились кушанья и напитки. Воздух наполнился запахом свежего хлеба, печеного мяса, различных приправ, среди которых сильнее всего благоухала корица.
За приятной трапезой затеялся весьма любопытный разговор, который стоило бы послушать уже ради того, чтобы научиться чему-нибудь полезному. Поводом для беседы послужила малокуртуазная ссора между двумя прислужницами сеньоры Аланы, которые распалились так, что, изрыгая непристойную брань, незамедлительно вцепились друг другу в волосы, вследствие чего четырем конюхам не без труда удалось их растащить.
Таким образом, разговор сам собою пошел о разного рода поединках и правилах вежества, которые надлежит при этом соблюдать, дабы вернее одержать победу.
Коротко говоря, содержание этой несравненно изящной беседы можно свести к следующей схеме:
ПОЕДИНКИ
С применением оружия
Словесные
насмерть обе стороны
стремятся выказать
лишь доблесть
ведущийсядля развлечения
ведущийсядля разгрома противника
когда ты распален гневом и противник твой тоже
когда ты распален, а противник спокоен