Страница:
Филин подивился: как это он, завзятый театрал, мог принять настоящую актрису за уличную пьянчужку? К тому же теперь сквозь грим и костюм он видел ухоженную, холеную женщину, выглядевшую, судя по биографии, лет на пятнадцать моложе своего биологического возраста.
– Ведь я институтка, я дочь камергера…- Актриса выкинула какое-то совершенно непередаваемое па, выражающее одновременно и удаль, и стремление к воле, и бессилие подрезанных крыльев, метнулась на цыпочках в один угол трактира, в другой, в изысканной неловкости повалила табурет Финиста, овеяла пылающее лицо Филина крылом взметнувшейся руки и замерла на излете, в скорбной поникшей позе прекрасного, гордого, поверженного существа, низвергнутого с небес в затхлое, тусклое царство амфибий, гадов и грызунов. Слезы выступили на глазах Глеба, да и Феликс в своей романтической меланхолии мысленно произнес какое-то “ёпть”.
– А теперь, мадам Баттерфляй, извольте-ка сделать следующее: покажите нашим гостям свою жопу! – триумфально приказала Елизавета
Ивановна, поднялась с лавочки и скрестила руки на груди. Все лицо ее играло красками жизни, на щеках обозначились шаловливые ямочки, губы трепетали улыбкой.
– О, моя герцогиня, вы ставите меня в затруднительное положение,
– игриво покусывая пальчик, возразила Глафира и тут же, резко повернувшись к гостям задом, взметнула полы своего безобразного пальто, оттопырила зад и несколько раз вильнула, заглядывая из-за плеча в глаза зрителям, и с очаровательным притворным смущением пожала плечами. От неожиданности друзья едва не поперхнулись: так хороша, нежна и округла была увиденная плоть, так внезапна среди коричневого безобразия старой одежды. Совсем не этого эффекта ожидала трактирщица; она поджала губы, нахмурила низкий лоб и наморщила аккуратный нос.
– А теперь, – сказала она, нервно постукивая себя по ладони мухобойкой, – теперь ты будешь у меня клевать хлеб!
Незрячий ученый сначала скрытно, а затем и явно сигнализировал журналистам, подставлял пустую стопку под невидимую вожделенную струю, но тщетно: друзьям было не до него.
– Ты будешь ползать у меня на карачках и собирать с пола хлеб! Ртом!
– Слушаюсь, сударыня!
Сбросив пальто и обнаружив под ним пестренький, очень открытый сарафан с оборками, Глаша встала на колени и, поглядывая на молодых людей из-под свешивающихся рыжих косм, хрипло заворковала смехом; при этом декольте сарафана, и без того низкое, совсем отошло и открыло взорам две грозно нависшие, полные, сливочные, прекрасные груди.
Отбросив мухобойку, Елизавета Ивановна без спроса взяла с тарелки путешественников ломоть хлеба и стала крошить его на пол, перед лицом нетерпеливо извивающейся артистки. Затем она взяла мухобойку и так саданула ею по столу перед самым носом задремывающего Олега
Константиновича, что тот едва не слетел с лавки и уронил на пол свои синие очечки, мухобойка переломилась надвое.
– Алле! – звонким, юным, чистым голосом крикнула трактирщица.
Постанывая, облизываясь и все оборачиваясь к зрителям искаженным лицом, Глафира поползла, обнюхивая кусочки хлеба один за другим, играя с ними длинным ловким языком и урча, прежде чем поднять губами и проглотить.
– Алле! Алле! – не унималась Елизавета Ивановна, прихлопывая в ладоши и едва не плача от веселья. – Ой, не могу!
Доведенная до изнеможения слезами смеха, трактирщица достала из кармашка передника комочек сложенных банкнот, наотмашь бросила его на пол перед арти-сткой и убежала за ширму, словно боялась описаться.
– Олег Константинович, алло! – Филин деликатно потрогал краеведа за плечо, но тот уткнулся в стол, используя вместо подушки собственные руки, и не подавал никаких признаков жизни, кроме посапывания. – Мосье краевед, всего несколько вопросов!
Бедин, даже теоретически не принимавший принципов ненасильственного убеждения, вздернул слепого музыканта под мышки, как на вешалку, и, пока тот оседал в исходное положение, нанес ему два продуманных хряских удара под дых. Лицо краеведа исказилось во сне, сам же Олег Константинович, как подстреленный, стал заваливаться влево. Придав краеведу кривую устойчивость, Феликс стал щипать его своими цепкими пальцами за ноги и плечи – без толку; даже если бы огромный голодный орел слетел сейчас с вершины Кавказских гор и впился клювом в печень Финиста, это не вернуло бы его в сознание. Бедин отвесил сельскому интеллектуалу несколько смачных пощечин, придавших краски его мертвенным ланитам, а затем стал энергично растирать ладонями его уши – с таким же успехом он мог бы добывать из них трением огонь.
– Напрасный труд! – заметила Глафира, занимавшаяся переодеванием, причесыванием и раскраской со свойственным актрисам бесстыдством. -
Однажды местные трактористы, у которых он растратил винные деньги, опускали его под воду на две минуты и прижигали пятки сигаретами – и все зря. Он сам очнется минут через сорок, но не раньше. А теперь вы можете его убить.
– Но он выпил всего-то граммов пятьдесят! – удивился Филин, обходя взглядом груди Глафиры, подпертые снизу черным кружевным лифчиком, который она как раз пыталась застегнуть. Щелк! Две прозрачные черные авоськи туго охватили свое грузное содержимое.
Филин вздохнул с облегчением.
– Именно пятьдесят. Он выпивает ровно пятьдесят граммов, засыпает на сорок минут, а затем восстает обновленный и ищет следующие пятьдесят – независимо от того, сколько займет поиск – несколько минут или полгода. Однако эти несколько минут, или несколько часов, или несколько месяцев он спать не будет. Уж я-то знаю своего бывшего мужа.
– Вы были замужем за Финистом? Но тогда вы могли бы нам кое-что прояснить! – Филин толкнул Бедина локтем, подавая знак скорее достать диктофон.
– Я так и знала, что вас интересую не я!
Актриса подтянула чулки, нанесла последние штрихи и предстала перед присмиревшими друзьями в виде холеной, неприступной красоты дивы – настоящей леди Безднского уезда. Даже не верилось, что эта прекрасная, немного усталая и взвинченная дама в строгом, элегантном костюме только что ползала на коленях по полу и, как последняя собака, ртом собирала хлеб.
– Если вы агенты федеральной безопасности, то вы обратились не по адресу. Я ничего не могу сообщить по поводу своего бывшего мужа, за исключением того, что сказала вашим коллегам.
Брезгливо поведя плечом, актриса подхватила саквояж и энергично направилась к двери, чтобы исчезнуть навеки, если бы не расторопность Бедина, который уже распростер свои объятия на ее пути.
– Умоляю! Мы не агенты федеральной безопасности! Мы ее безвинные жертвы!
– Мы обозреватели, приехавшие расследовать некоторые обстоятельства, – нашелся, в свою очередь, Филин. – Мы независимые журналисты-бессребреники.
В наступившей тишине стало опять слышно, как отбивают секунды гулкие ходики, но на этот раз их полый гипнотический “тик-так” перешел в пружинное поскрипывание, легкий скрежет спуска и, наконец, в плавучий, желеобразный, нескончаемо дрожащий бронзовый удар – всего один, – бом-м-м.
Артистка испытующе поглядела сначала на Бедина, который при своей развязности мог быть кем угодно, от полковника контрразведки до поездного шулера, а затем на Филина, который на любой должности мог быть только безвредным милягой, и, выведя некое среднеарифметическое, позволила себе улыбнуться.
– Я еще ни разу не встречала шпиона, который отрекомендовался бы как шпион, – заметила она. – Все вы или педагоги, или журналисты, или врачи. И умеете входить в доверие.
– Но у нас есть удостоверения! – возразил Бедин. – Вот, пожалуйста, удостоверение газеты “Ведомости”, вот водительские права, вот справка о безупречности здоровья, а вот (но это несколько не то) удостоверение инвалида войны, дающее право на бесплатный проезд в городском транспорте.
– Вы тоже инвалид? – Глафира перевела взгляд на Филина.
– Нет, я не инвалид, я Фил Глебов, то есть Глеб Филин, вот… – В попытке найти нужный документ руки обозревателя неожиданно выбросили вверх целый фейерверк визитных карточек, удостоверений, справок и бумажных клочков с телефонами, так что Глебу пришлось упасть перед недоверчивой дамой на колено и, потея и натыкаясь на ее ноги, собирать все обратно в бумажник. С порывистой легкостью школьницы
Глафира присела, подхватила с пола визитную карточку и громко, сценично озвучила:
– Филин Глеб Алексеевич. Обозреватель по гуманитарным проблемам газеты “Ведомости”. Телефон, телефакс, телетайп, телевизор… Но я не вижу никакого противоречия между вашей работой в газете и службой в разведке.
– Но тогда…- начал было Филин, теряющий голову от издевок уездной умницы, но его перебил Бедин:
– Но тогда мы совершим преступление: мы сделаем то, чего никогда не позволит себе ни один сотрудник разведки, от рядового стукача до генерала. Мы убежим отсюда, не расплатившись, а вы, о недоверчивая, можете оставаться здесь сколько угодно и объясняться с Елизаветой
Ивановной насчет нашего побега. Адью!
Зорко окинув трактир стремительным прощальным взором, Бедин для чего-то сунул в карман пластмассовый стаканчик с салфетками и наполеонистым шагом покинул помещение. Филин заторопился следом, а
Глафира, поняв свою оплошность, вышла за ними на порог и с сожалением посмотрела из-под ладони вслед двум заезжим шалопаям, переходящим с беглого шага на трусцу. Неужели она их больше никогда не увидит, особенно того славного бородача, который при собирании бумажек с пола по рассеянности едва не залез ей под юбку? Жаль было и очкастого ухаря, который так хищно улыбается и жжется глазами, но
– она прекрасно это видела – не представляет большей опасности, чем его приятель. Как бы им, наверное. было интересно и забавно втроем, если бы нелепая случайность сюжета не развела их в самом начале! И, когда спины приятелей готовы были скрыться за углом, она крикнула им вслед:
– Мальчики, я с вами!
//
– Стало быть – в Бездну? Но прежде, если не возражаете, мы нанесем визит некоему Ивану Свищову из Свищовки. – Вместо переключателя скоростей Бедин совершенно случайно схватился за прохладное колено актрисы, и машина рванула по крутым спускам и подъемам холмистого приречного городка.
– Что же вы хотели узнать насчет Олега Константиновича? – спросила Глафира, как бы не замечая руки Бедина на своем колене, так что в конце концов ее пришлось убрать.
– Нас интересует, собственно, не сама биография этого человека, хотя она безумно интересна…- замялся Филин, и Бедин добавил:
– Плевать мы на него хотели. Нас интересует Киж.
– Ах вот как! – Глафира залилась таким долгим, певучим смехом. -
А я-то вообразила! Детектив! Федеральная разведка! Сыщики! – Глафира промокнула углом платочка глаза и продолжила: – Дело в том, что Олег
Константинович долго и упорно занимался сбором компромата против местного руководства, которые передавал в средства массовой информации и даже в суд. За ту же самую деятельность при прежнем правительстве он попал на принудительное психиатрическое лечение, а затем в тюрьму, где лишился зрения. Пришли другие времена, сменились
(вернее – повергнуты были) кумиры, а Финист остался прежним поборником чего-то. Сначала новое правительство ввело его в свой состав – как известного международного мученика – в качестве символического консультанта без портфеля по вопросам культуры, фольклора и ручных промыслов, но он, несмотря на приличный оклад, очень быстро показал, что борьба есть склочное состояние ума. Он прицепился к начальству местной войсковой базы Форт-Киж, повязанному с гражданской администрацией за то, что они-де препятствуют проведению археологических исследований озера и древнего городища, на секретной территории. С тем чтобы заткнуть его правдивый рот, ему бросили должность директора военно-исторического музея-заповедника
Долотова, в штабе демилитаризованной ракетной дивизии, но его назойливость по пустякам была столь велика, что ее не утолили ни увещевания, ни сдвинутые брови, ни мат районного головы Похерова.
Что за дело ему до окриков, угроз и даже побоев, нанесенных подозрительным пьянчугой, если в тюрьме его обещали обесчестить и даже исполнили обещание несколько раз, а он так и не подписал знаменитую повинную петицию двадцати шести! Что за дело ему до увольнения с работы, если палачи прежнего режима втыкали ему в глаза иголки, а он не согласился выступить по телевидению со всенародным покаянием!
Наша любовь была в самом разгаре, и я гордилась своим мужем, настоящим подвижником культуры и почти святым, не склонным к тщеславию, как мои артистические сожители. Так мне казалось в ослеплении любви.
Но вскоре после его отстранения я стала замечать странные вещи.
Весь полемический пыл, вся благородная ярость моего Мильтона воспламенялись лишь в присутствии свидетелей. Его святости, его праведному гневу, его обличительному пафосу не было границ, но при условии хоть какого-нибудь отклика со стороны, из прессы, даже если это стенная газета. Поразительно, как мгновенно обесцветился, скис мой Дантон после того, как его процесс “Финист versus Форт-Киж” в областном суде был безоговорочно проигран, а в зале не появился ни один из самых мелких провинциальных репортеров.
– Помню, помню… я тогда страшно недомогал. Помнишь, после презентации? – напомнил другу Филин.
– Он был готов к тому, чтобы его ошельмовали, чтобы его вывели в наручниках из зала суда и бросили в машину, чтобы на него даже совершили физическое нападение. Но к тому, чтобы остаться незамеченным, он был не готов. Суд приговорил его к смехотворному штрафу за словесное оскорбление генерала, и на этом процесс был завершен. Командир дивизии генерал Гоплинов, голова Безднского района Похеров и начальник местной милиции Козлов курили возле здания суда, громко обменивались впечатлениями и смеялись, а мой страстотерпец по-собачьи крутился вокруг них, как бы умоляя: обругайте, ударьте, прогоните, но не оставьте без внимания! Толстые люди не удостаивали его взглядом. Для них он был не более интересным объектом, чем дворняга, которая грелась возле входа в суд. И только в последний момент, когда ответчики стали разъезжаться, а Олег суетливо приблизился к генералу, заносящему ногу для посадки в авто, чтобы продискутировать, старый вояка схулиганил: он потрепал идейного борца ладонью по редковолосой щеке и ласково пробасил:
“То-то, штатская вонючка”.
Буквально на следующий день в бухгалтерских делах дома-музея, которым заведовал Финист, обнаружились серьезные упущения. Муж был вынужден уволиться, и генерал, занявший его должность, пустил музей с молотка. Спесь Олега Константиновича как рукой сняло, он стал предупредителен, даже подобострастен с каждым встречным-поперечным.
А вскоре от него, всегда бывшего поборником вегетарианства и трезвости, стало припахивать винцом. Соседки рассказали, что он зачастил в заведение Елизаветы Попковой, своей первой школьной любви, и даже играет там на гармонике за мелкие деньги. Его детище, его музей, который он так упорно отстаивал от засилия военных, к тому времени практически прекратил свое существование.
– Печально, – бодро заметил Бедин, сверкая золотом зуба.
– Какая же здесь связь с таинственными явлениями Кижа? – поинтересовался Филин.
– Связь такая, что он придумал их специально, чтобы привлечь к себе внимание. Кижа нет. А скорее всего – и не было.
////
Известие о том, что искомое чудо отсутствует, грянуло как гром среди ясного неба. Товарищи задумались.
Действительно, если никакого кижского чуда не существовало, его следовало выдумать – на нем зиждилась идейно-хозяйственная жизнь целого района, целой области, а может, и нескольких областей. Ежели
Финист и выдумал чудо, то он лишь наполнил старый, выцветший, выдохшийся миф новым, злободневным и очень своевременным содержанием, как художники Ренессанса одевали библейских персонажей в костюмы бюргеров.
Строго говоря, миф о Киже никогда не забывали и нещадно эксплуатировали в литературе. Мифы о невидимом (или исчезнувшем) граде присутствуют и в фольклоре других народов. Невидимое присутствие воспринимается мечтателями как земной рай – тем более приятный, что вокруг все рушится и гибнет. Это тот же миф о Невидимке, но если невидимая Уэлсова личность агрессивна, то невидимый социум, напротив, пассивен и миролюбив: не трогайте нас, а вы нам и даром не нужны. Отсюда всего один шаг до общин, спрятавшихся в сибирской тайге, до религиозных коммун в амазонской сельве и невидимых племен, скрывающихся в пещерах и подземельях перед лицом кровожадных варваров (цивилизаторов). Отсюда всего один шаг до Атлантиды.
Но почему Бездна, спросите вы? Почему этот почти центральный район превосходит засаженностью самые благоустроенные местности
Европы? Почему Бездна, которая изъезжена и исхожена вдоль и поперек, а теперь, после разоружения, не представляет тайны даже для негров?
Почему Бездна, которая если и упоминается в произведениях Лескова,
Аксакова и Гончарова (она упоминается трижды), то всегда лишь мимоходом, в связи с плохим состоянием дорог? Неужели в нашем
Отечестве нет более романтических мест?
Первое историческое обоснование легенды о Киже связано с именем
Евграфа Долотова, естествоиспытателя, историка и поэта ХVIII века, которого иногда называют местным Ломоносовым, а я бы назвал российским Шлиманом, без Трои. Этот удивительный человек и энциклопедист, между прочим, в своих “Уездных записках”, содержащих решительно все о здешних местах, оставил следующие строки:
“Копаясь в списке летописи местного монастыря, нашел я разгадку мистерии града Кижа, известного нам по сказкам седой старины да летописям народа нашего. Сей Киж находился не где-нибудь, а в
Безднском уезде, неподалеку от моего поместья!
В великое княжение Георгия Всеволодовича верстах в десяти от нынешнего городка Бездны, получившего имя свое в память о минувшей драме, действительно стояла деревянная крепостица Киж, жители коей славились по всему княжеcтву своею зажиточностью, сноровкой в рукомеслах и замкнутостью. Однако на шестой год княжения произошло здесь великое трясение земли, весьма редкое для Великороссии. Целые села канули под землю, другие были разрушены, так что отстроить их было легче на другом месте, стены местных храмов расселись, а чрез десять дней случилось необыкновенное затмение солнца и по небу бежали цветные облака в виде скачущих вершников. Воды, словно в
Апокалипсисе, хлынули на мирные пастбища, и леса оказались под зыбию вод. Впрочем, сколько можно судить по записям ученого монаха, погружение сие и дальнейший потоп свершились не в одночасье, как в сказаниях атлантических. Местные жители успели убраться с опасных сих долин поживу-поздорову, потеряв лишь малую толику изрядного своего имущества, и переселились в соседнюю Бездну (либо основали это селение), смешавшись с окрестным населением и навеки утратив свои достославные оригинальные качества. Долина Кижская была через несколько месяцев поглощена подземным озером, а в сказаниях местных сохранилось завистливое предубеждение о мнимых сокровищах кижских, оставшихся на дне, в жилищах богатых горожан.
Сказание сие сохранилось вплоть до татарского нашествия и дошло до темника Могольского Бедулая (Абдулая), узнавшего о богатом затерянном граде от толмача своего, изрыскавшего окрестности Бездны, пытавшего страшною мукой наместника монастыря, но не нашедшего ничего и в досаде сжегшего мирную Бездну, не оказавшую сопротивления”. Так пишет Долотов.
До наших дней не дошло никаких письменных доказательств его гипотезы. В 1812 году в доме Долотова, где квартировал эскадрон французских кирасир, возник пожар, уничтоживший бесценную библиотеку и большую часть обстановки, второй раз дом знаменитого ученого пострадал в 1917 году, когда его разграбили местные крестьяне, и, наконец, во время Отечественной войны в нем размещался штаб немецкой танковой дивизии, разбомбленный советской авиацией. От дома фактически не осталось ничего, кроме полуразрушенных стен, когда на территории бывшей дворянской усадьбы разместился штаб ракетной базы
Форт-Киж. Военные строители в сотрудничестве с учеными-реставраторами восстановили дворец Долотова по сохранившимся рисункам и чертежам и укомплектовали третьестепенными экспонатами столичных музеев, а также находками местных краеведов и школьников, в лучшем случае имеющими отдаленное отношение к эпохе Долотова, но не к его личности.
Вообще, несмотря на разносторонние способности, Долотов в свое время был известен лишь узкому кругу специалистов географии, его поэтические таланты подвергались сомнению, а по поводу его исторических изысканий Карамзин высказывался в одном из своих писем столь двусмысленно, словно речь идет не об ученом, а о ловком мистификаторе. Не исключено, что, тяготясь своей безвестностью,
Евграф Тимофеевич – этот предтеча Олега Константиновича – просто
ИЗОБРЕЛ историко-географическое обоснование мифа о Киже, привязав его к родному краю, благо расплывчатое состояние тогдашней исторической науки не позволяло ни подтвердить его гипотезу, ни основательно опровергнуть ее.
– И все-таки я верю, – произнес Глеб Филин, глядя в окно.
– Как он мог видеть представителей неведомой расы, если он слеп!
– Глафира усмехнулась правой половиной напудренного лица.
– Он мог их слышать! Он ведь говорил о диалекте! – горячо возразил Филин, который уже начал привыкать к идее Кижа и не хотел ее терять.
Машину подбросило так, что Глафира и Филин чуть не сломали шеи о потолок кабины; Глеб при этом прикусил щеку, а Глафира незаметно пукнула.
– А что, если он вовсе не слепой? – спокойно заметил Бедин, предвидевший скачок и успевший сгруппироваться.
– Как это? – просила Глафира с оттенком неприязни.
– Мне кажется, он кое-что иногда видит. Как Паниковский.
Глафира пожала плечами.
Надпись на дорожном щите гласила: “Свищовка – 200 м”.
////
Феликс притормозил возле двух плюгавых мужиков в военизированной спец-одежде, которые в сопровождении крючкохвостой коротконогой собаки шествовали к сельмагу. Ступая нетвердо, как по болоту, мужики поддерживали друг друга и шарахнулись от машины, как от черта, выскочившего на них из-под земли.
– Интересуюсь Иваном Свищовым, – напуская шороху, сказал Феликс поверх сробевших мужиков.
Тот, что покрепче, стянул с башки дырчатую бейсбольную кепку с надписью USA и поддернул расхлябанного товарища:
– Мы.
Феликс сдвинул брови.
– Что значит “мы”?
– Мы Свищовы Иваны. У нас в Свищовке все Свищовы и половина -
Иваны, – томно объяснил неустойчивый, обмахиваясь трубочкой газеты и обдавая Феликса густым смрадом чего-то неизъяснимого.
– Понятно. – Феликс хлопнул дверью и продолжил путь.
Свищовы тем временем отвлеклись от своей цели и заспорили, пылко жестикулируя, дергая друг друга за одежду и оглашая сельский воздух напрасными грубостями.
Вдруг дорога оборвалась. Прямо посередине ее зияла огромная красно-коричневая дырища правильной круглой формы наподобие воронки от авиабомбы, в которую, словно костяшки домино, сползли бетонные плиты дорожного покрытия. Яма смыкалась с глиняным карьером и служила оттоком для его мутно-коричневых вод, сошедших примерно на треть и обнаживших прибрежное дно. Перед самым провалом дорога была перегорожена сухим деревом, излизанным сбоку пламенем костерка, возле дерева валялись две пустые бутылки – пластмассовая из-под лимонада и стеклянная из-под водки – и стоял юный курносый милиционер в сапогах, кожаной куртке и кепи, без пистолета, но с переносной рацией. Хмурясь от избытка ответственности, он передвинул кепи с затылка на лоб, подошел к машине и по-столичному отдал честь.
– Младший сержант Свищов! Ваши документы!
При виде редакционных документов милиционер превратился из ходячего сооружения кепи, кожанки и сапог в того, кем и являлся на самом деле, – наивного, предупредительного малого, почти ребенка. Он улыбнулся и вернул головной убор на затылок.
– А я-то думал, вы из контрразведки!
Друзья переглянулись. За всю предыдущую жизнь их так часто не принимали за шпионов, как за сегодняшние несколько часов.
– Мы обозреватели газеты “Ведомости”. Нас интересует Иван Свищов, но не ты, а этот… – Бедин показал мальчику затрепанный “Край” с портретом счастливого грибника.
– Ванька Свинух? – Милиционер перевел глазенки с газеты на обозревателя и расцвел, словно услышал замечательную новость. -
Свинуха шукаете?
Казалось, он может радоваться этому обстоятельству до бесконечности, да так бы, наверное, и произошло, если бы Феликс не окоротил его строгим прищуром.
– Есть такой или нет?
– Был, да весь вышел, – подтянулся милиционер. – Провалился под землю.
– В смысле? – Бедину это начинало не нравиться.
– Вместе с домом! – торжественно поднял палец милиционер и огляделся вокруг, хотя и так очевидно было, что здесь не было ни одного слушателя, кроме флегматичной козы, щиплющей траву на самом краю провала. – Только я обещал – никому.
– Мы обещаем, что ваше имя нигде не будет фигурировать. Просто – милиционер постовой службы, – поспешил Филин. – Зато вы сможете показывать вашей девушке номер газеты и говорить: это все я. У вас есть девушка?
– Ведь я институтка, я дочь камергера…- Актриса выкинула какое-то совершенно непередаваемое па, выражающее одновременно и удаль, и стремление к воле, и бессилие подрезанных крыльев, метнулась на цыпочках в один угол трактира, в другой, в изысканной неловкости повалила табурет Финиста, овеяла пылающее лицо Филина крылом взметнувшейся руки и замерла на излете, в скорбной поникшей позе прекрасного, гордого, поверженного существа, низвергнутого с небес в затхлое, тусклое царство амфибий, гадов и грызунов. Слезы выступили на глазах Глеба, да и Феликс в своей романтической меланхолии мысленно произнес какое-то “ёпть”.
– А теперь, мадам Баттерфляй, извольте-ка сделать следующее: покажите нашим гостям свою жопу! – триумфально приказала Елизавета
Ивановна, поднялась с лавочки и скрестила руки на груди. Все лицо ее играло красками жизни, на щеках обозначились шаловливые ямочки, губы трепетали улыбкой.
– О, моя герцогиня, вы ставите меня в затруднительное положение,
– игриво покусывая пальчик, возразила Глафира и тут же, резко повернувшись к гостям задом, взметнула полы своего безобразного пальто, оттопырила зад и несколько раз вильнула, заглядывая из-за плеча в глаза зрителям, и с очаровательным притворным смущением пожала плечами. От неожиданности друзья едва не поперхнулись: так хороша, нежна и округла была увиденная плоть, так внезапна среди коричневого безобразия старой одежды. Совсем не этого эффекта ожидала трактирщица; она поджала губы, нахмурила низкий лоб и наморщила аккуратный нос.
– А теперь, – сказала она, нервно постукивая себя по ладони мухобойкой, – теперь ты будешь у меня клевать хлеб!
Незрячий ученый сначала скрытно, а затем и явно сигнализировал журналистам, подставлял пустую стопку под невидимую вожделенную струю, но тщетно: друзьям было не до него.
– Ты будешь ползать у меня на карачках и собирать с пола хлеб! Ртом!
– Слушаюсь, сударыня!
Сбросив пальто и обнаружив под ним пестренький, очень открытый сарафан с оборками, Глаша встала на колени и, поглядывая на молодых людей из-под свешивающихся рыжих косм, хрипло заворковала смехом; при этом декольте сарафана, и без того низкое, совсем отошло и открыло взорам две грозно нависшие, полные, сливочные, прекрасные груди.
Отбросив мухобойку, Елизавета Ивановна без спроса взяла с тарелки путешественников ломоть хлеба и стала крошить его на пол, перед лицом нетерпеливо извивающейся артистки. Затем она взяла мухобойку и так саданула ею по столу перед самым носом задремывающего Олега
Константиновича, что тот едва не слетел с лавки и уронил на пол свои синие очечки, мухобойка переломилась надвое.
– Алле! – звонким, юным, чистым голосом крикнула трактирщица.
Постанывая, облизываясь и все оборачиваясь к зрителям искаженным лицом, Глафира поползла, обнюхивая кусочки хлеба один за другим, играя с ними длинным ловким языком и урча, прежде чем поднять губами и проглотить.
– Алле! Алле! – не унималась Елизавета Ивановна, прихлопывая в ладоши и едва не плача от веселья. – Ой, не могу!
Доведенная до изнеможения слезами смеха, трактирщица достала из кармашка передника комочек сложенных банкнот, наотмашь бросила его на пол перед арти-сткой и убежала за ширму, словно боялась описаться.
– Олег Константинович, алло! – Филин деликатно потрогал краеведа за плечо, но тот уткнулся в стол, используя вместо подушки собственные руки, и не подавал никаких признаков жизни, кроме посапывания. – Мосье краевед, всего несколько вопросов!
Бедин, даже теоретически не принимавший принципов ненасильственного убеждения, вздернул слепого музыканта под мышки, как на вешалку, и, пока тот оседал в исходное положение, нанес ему два продуманных хряских удара под дых. Лицо краеведа исказилось во сне, сам же Олег Константинович, как подстреленный, стал заваливаться влево. Придав краеведу кривую устойчивость, Феликс стал щипать его своими цепкими пальцами за ноги и плечи – без толку; даже если бы огромный голодный орел слетел сейчас с вершины Кавказских гор и впился клювом в печень Финиста, это не вернуло бы его в сознание. Бедин отвесил сельскому интеллектуалу несколько смачных пощечин, придавших краски его мертвенным ланитам, а затем стал энергично растирать ладонями его уши – с таким же успехом он мог бы добывать из них трением огонь.
– Напрасный труд! – заметила Глафира, занимавшаяся переодеванием, причесыванием и раскраской со свойственным актрисам бесстыдством. -
Однажды местные трактористы, у которых он растратил винные деньги, опускали его под воду на две минуты и прижигали пятки сигаретами – и все зря. Он сам очнется минут через сорок, но не раньше. А теперь вы можете его убить.
– Но он выпил всего-то граммов пятьдесят! – удивился Филин, обходя взглядом груди Глафиры, подпертые снизу черным кружевным лифчиком, который она как раз пыталась застегнуть. Щелк! Две прозрачные черные авоськи туго охватили свое грузное содержимое.
Филин вздохнул с облегчением.
– Именно пятьдесят. Он выпивает ровно пятьдесят граммов, засыпает на сорок минут, а затем восстает обновленный и ищет следующие пятьдесят – независимо от того, сколько займет поиск – несколько минут или полгода. Однако эти несколько минут, или несколько часов, или несколько месяцев он спать не будет. Уж я-то знаю своего бывшего мужа.
– Вы были замужем за Финистом? Но тогда вы могли бы нам кое-что прояснить! – Филин толкнул Бедина локтем, подавая знак скорее достать диктофон.
– Я так и знала, что вас интересую не я!
Актриса подтянула чулки, нанесла последние штрихи и предстала перед присмиревшими друзьями в виде холеной, неприступной красоты дивы – настоящей леди Безднского уезда. Даже не верилось, что эта прекрасная, немного усталая и взвинченная дама в строгом, элегантном костюме только что ползала на коленях по полу и, как последняя собака, ртом собирала хлеб.
– Если вы агенты федеральной безопасности, то вы обратились не по адресу. Я ничего не могу сообщить по поводу своего бывшего мужа, за исключением того, что сказала вашим коллегам.
Брезгливо поведя плечом, актриса подхватила саквояж и энергично направилась к двери, чтобы исчезнуть навеки, если бы не расторопность Бедина, который уже распростер свои объятия на ее пути.
– Умоляю! Мы не агенты федеральной безопасности! Мы ее безвинные жертвы!
– Мы обозреватели, приехавшие расследовать некоторые обстоятельства, – нашелся, в свою очередь, Филин. – Мы независимые журналисты-бессребреники.
В наступившей тишине стало опять слышно, как отбивают секунды гулкие ходики, но на этот раз их полый гипнотический “тик-так” перешел в пружинное поскрипывание, легкий скрежет спуска и, наконец, в плавучий, желеобразный, нескончаемо дрожащий бронзовый удар – всего один, – бом-м-м.
Артистка испытующе поглядела сначала на Бедина, который при своей развязности мог быть кем угодно, от полковника контрразведки до поездного шулера, а затем на Филина, который на любой должности мог быть только безвредным милягой, и, выведя некое среднеарифметическое, позволила себе улыбнуться.
– Я еще ни разу не встречала шпиона, который отрекомендовался бы как шпион, – заметила она. – Все вы или педагоги, или журналисты, или врачи. И умеете входить в доверие.
– Но у нас есть удостоверения! – возразил Бедин. – Вот, пожалуйста, удостоверение газеты “Ведомости”, вот водительские права, вот справка о безупречности здоровья, а вот (но это несколько не то) удостоверение инвалида войны, дающее право на бесплатный проезд в городском транспорте.
– Вы тоже инвалид? – Глафира перевела взгляд на Филина.
– Нет, я не инвалид, я Фил Глебов, то есть Глеб Филин, вот… – В попытке найти нужный документ руки обозревателя неожиданно выбросили вверх целый фейерверк визитных карточек, удостоверений, справок и бумажных клочков с телефонами, так что Глебу пришлось упасть перед недоверчивой дамой на колено и, потея и натыкаясь на ее ноги, собирать все обратно в бумажник. С порывистой легкостью школьницы
Глафира присела, подхватила с пола визитную карточку и громко, сценично озвучила:
– Филин Глеб Алексеевич. Обозреватель по гуманитарным проблемам газеты “Ведомости”. Телефон, телефакс, телетайп, телевизор… Но я не вижу никакого противоречия между вашей работой в газете и службой в разведке.
– Но тогда…- начал было Филин, теряющий голову от издевок уездной умницы, но его перебил Бедин:
– Но тогда мы совершим преступление: мы сделаем то, чего никогда не позволит себе ни один сотрудник разведки, от рядового стукача до генерала. Мы убежим отсюда, не расплатившись, а вы, о недоверчивая, можете оставаться здесь сколько угодно и объясняться с Елизаветой
Ивановной насчет нашего побега. Адью!
Зорко окинув трактир стремительным прощальным взором, Бедин для чего-то сунул в карман пластмассовый стаканчик с салфетками и наполеонистым шагом покинул помещение. Филин заторопился следом, а
Глафира, поняв свою оплошность, вышла за ними на порог и с сожалением посмотрела из-под ладони вслед двум заезжим шалопаям, переходящим с беглого шага на трусцу. Неужели она их больше никогда не увидит, особенно того славного бородача, который при собирании бумажек с пола по рассеянности едва не залез ей под юбку? Жаль было и очкастого ухаря, который так хищно улыбается и жжется глазами, но
– она прекрасно это видела – не представляет большей опасности, чем его приятель. Как бы им, наверное. было интересно и забавно втроем, если бы нелепая случайность сюжета не развела их в самом начале! И, когда спины приятелей готовы были скрыться за углом, она крикнула им вслед:
– Мальчики, я с вами!
//
– Стало быть – в Бездну? Но прежде, если не возражаете, мы нанесем визит некоему Ивану Свищову из Свищовки. – Вместо переключателя скоростей Бедин совершенно случайно схватился за прохладное колено актрисы, и машина рванула по крутым спускам и подъемам холмистого приречного городка.
– Что же вы хотели узнать насчет Олега Константиновича? – спросила Глафира, как бы не замечая руки Бедина на своем колене, так что в конце концов ее пришлось убрать.
– Нас интересует, собственно, не сама биография этого человека, хотя она безумно интересна…- замялся Филин, и Бедин добавил:
– Плевать мы на него хотели. Нас интересует Киж.
– Ах вот как! – Глафира залилась таким долгим, певучим смехом. -
А я-то вообразила! Детектив! Федеральная разведка! Сыщики! – Глафира промокнула углом платочка глаза и продолжила: – Дело в том, что Олег
Константинович долго и упорно занимался сбором компромата против местного руководства, которые передавал в средства массовой информации и даже в суд. За ту же самую деятельность при прежнем правительстве он попал на принудительное психиатрическое лечение, а затем в тюрьму, где лишился зрения. Пришли другие времена, сменились
(вернее – повергнуты были) кумиры, а Финист остался прежним поборником чего-то. Сначала новое правительство ввело его в свой состав – как известного международного мученика – в качестве символического консультанта без портфеля по вопросам культуры, фольклора и ручных промыслов, но он, несмотря на приличный оклад, очень быстро показал, что борьба есть склочное состояние ума. Он прицепился к начальству местной войсковой базы Форт-Киж, повязанному с гражданской администрацией за то, что они-де препятствуют проведению археологических исследований озера и древнего городища, на секретной территории. С тем чтобы заткнуть его правдивый рот, ему бросили должность директора военно-исторического музея-заповедника
Долотова, в штабе демилитаризованной ракетной дивизии, но его назойливость по пустякам была столь велика, что ее не утолили ни увещевания, ни сдвинутые брови, ни мат районного головы Похерова.
Что за дело ему до окриков, угроз и даже побоев, нанесенных подозрительным пьянчугой, если в тюрьме его обещали обесчестить и даже исполнили обещание несколько раз, а он так и не подписал знаменитую повинную петицию двадцати шести! Что за дело ему до увольнения с работы, если палачи прежнего режима втыкали ему в глаза иголки, а он не согласился выступить по телевидению со всенародным покаянием!
Наша любовь была в самом разгаре, и я гордилась своим мужем, настоящим подвижником культуры и почти святым, не склонным к тщеславию, как мои артистические сожители. Так мне казалось в ослеплении любви.
Но вскоре после его отстранения я стала замечать странные вещи.
Весь полемический пыл, вся благородная ярость моего Мильтона воспламенялись лишь в присутствии свидетелей. Его святости, его праведному гневу, его обличительному пафосу не было границ, но при условии хоть какого-нибудь отклика со стороны, из прессы, даже если это стенная газета. Поразительно, как мгновенно обесцветился, скис мой Дантон после того, как его процесс “Финист versus Форт-Киж” в областном суде был безоговорочно проигран, а в зале не появился ни один из самых мелких провинциальных репортеров.
– Помню, помню… я тогда страшно недомогал. Помнишь, после презентации? – напомнил другу Филин.
– Он был готов к тому, чтобы его ошельмовали, чтобы его вывели в наручниках из зала суда и бросили в машину, чтобы на него даже совершили физическое нападение. Но к тому, чтобы остаться незамеченным, он был не готов. Суд приговорил его к смехотворному штрафу за словесное оскорбление генерала, и на этом процесс был завершен. Командир дивизии генерал Гоплинов, голова Безднского района Похеров и начальник местной милиции Козлов курили возле здания суда, громко обменивались впечатлениями и смеялись, а мой страстотерпец по-собачьи крутился вокруг них, как бы умоляя: обругайте, ударьте, прогоните, но не оставьте без внимания! Толстые люди не удостаивали его взглядом. Для них он был не более интересным объектом, чем дворняга, которая грелась возле входа в суд. И только в последний момент, когда ответчики стали разъезжаться, а Олег суетливо приблизился к генералу, заносящему ногу для посадки в авто, чтобы продискутировать, старый вояка схулиганил: он потрепал идейного борца ладонью по редковолосой щеке и ласково пробасил:
“То-то, штатская вонючка”.
Буквально на следующий день в бухгалтерских делах дома-музея, которым заведовал Финист, обнаружились серьезные упущения. Муж был вынужден уволиться, и генерал, занявший его должность, пустил музей с молотка. Спесь Олега Константиновича как рукой сняло, он стал предупредителен, даже подобострастен с каждым встречным-поперечным.
А вскоре от него, всегда бывшего поборником вегетарианства и трезвости, стало припахивать винцом. Соседки рассказали, что он зачастил в заведение Елизаветы Попковой, своей первой школьной любви, и даже играет там на гармонике за мелкие деньги. Его детище, его музей, который он так упорно отстаивал от засилия военных, к тому времени практически прекратил свое существование.
– Печально, – бодро заметил Бедин, сверкая золотом зуба.
– Какая же здесь связь с таинственными явлениями Кижа? – поинтересовался Филин.
– Связь такая, что он придумал их специально, чтобы привлечь к себе внимание. Кижа нет. А скорее всего – и не было.
////
Известие о том, что искомое чудо отсутствует, грянуло как гром среди ясного неба. Товарищи задумались.
Действительно, если никакого кижского чуда не существовало, его следовало выдумать – на нем зиждилась идейно-хозяйственная жизнь целого района, целой области, а может, и нескольких областей. Ежели
Финист и выдумал чудо, то он лишь наполнил старый, выцветший, выдохшийся миф новым, злободневным и очень своевременным содержанием, как художники Ренессанса одевали библейских персонажей в костюмы бюргеров.
Строго говоря, миф о Киже никогда не забывали и нещадно эксплуатировали в литературе. Мифы о невидимом (или исчезнувшем) граде присутствуют и в фольклоре других народов. Невидимое присутствие воспринимается мечтателями как земной рай – тем более приятный, что вокруг все рушится и гибнет. Это тот же миф о Невидимке, но если невидимая Уэлсова личность агрессивна, то невидимый социум, напротив, пассивен и миролюбив: не трогайте нас, а вы нам и даром не нужны. Отсюда всего один шаг до общин, спрятавшихся в сибирской тайге, до религиозных коммун в амазонской сельве и невидимых племен, скрывающихся в пещерах и подземельях перед лицом кровожадных варваров (цивилизаторов). Отсюда всего один шаг до Атлантиды.
Но почему Бездна, спросите вы? Почему этот почти центральный район превосходит засаженностью самые благоустроенные местности
Европы? Почему Бездна, которая изъезжена и исхожена вдоль и поперек, а теперь, после разоружения, не представляет тайны даже для негров?
Почему Бездна, которая если и упоминается в произведениях Лескова,
Аксакова и Гончарова (она упоминается трижды), то всегда лишь мимоходом, в связи с плохим состоянием дорог? Неужели в нашем
Отечестве нет более романтических мест?
Первое историческое обоснование легенды о Киже связано с именем
Евграфа Долотова, естествоиспытателя, историка и поэта ХVIII века, которого иногда называют местным Ломоносовым, а я бы назвал российским Шлиманом, без Трои. Этот удивительный человек и энциклопедист, между прочим, в своих “Уездных записках”, содержащих решительно все о здешних местах, оставил следующие строки:
“Копаясь в списке летописи местного монастыря, нашел я разгадку мистерии града Кижа, известного нам по сказкам седой старины да летописям народа нашего. Сей Киж находился не где-нибудь, а в
Безднском уезде, неподалеку от моего поместья!
В великое княжение Георгия Всеволодовича верстах в десяти от нынешнего городка Бездны, получившего имя свое в память о минувшей драме, действительно стояла деревянная крепостица Киж, жители коей славились по всему княжеcтву своею зажиточностью, сноровкой в рукомеслах и замкнутостью. Однако на шестой год княжения произошло здесь великое трясение земли, весьма редкое для Великороссии. Целые села канули под землю, другие были разрушены, так что отстроить их было легче на другом месте, стены местных храмов расселись, а чрез десять дней случилось необыкновенное затмение солнца и по небу бежали цветные облака в виде скачущих вершников. Воды, словно в
Апокалипсисе, хлынули на мирные пастбища, и леса оказались под зыбию вод. Впрочем, сколько можно судить по записям ученого монаха, погружение сие и дальнейший потоп свершились не в одночасье, как в сказаниях атлантических. Местные жители успели убраться с опасных сих долин поживу-поздорову, потеряв лишь малую толику изрядного своего имущества, и переселились в соседнюю Бездну (либо основали это селение), смешавшись с окрестным населением и навеки утратив свои достославные оригинальные качества. Долина Кижская была через несколько месяцев поглощена подземным озером, а в сказаниях местных сохранилось завистливое предубеждение о мнимых сокровищах кижских, оставшихся на дне, в жилищах богатых горожан.
Сказание сие сохранилось вплоть до татарского нашествия и дошло до темника Могольского Бедулая (Абдулая), узнавшего о богатом затерянном граде от толмача своего, изрыскавшего окрестности Бездны, пытавшего страшною мукой наместника монастыря, но не нашедшего ничего и в досаде сжегшего мирную Бездну, не оказавшую сопротивления”. Так пишет Долотов.
До наших дней не дошло никаких письменных доказательств его гипотезы. В 1812 году в доме Долотова, где квартировал эскадрон французских кирасир, возник пожар, уничтоживший бесценную библиотеку и большую часть обстановки, второй раз дом знаменитого ученого пострадал в 1917 году, когда его разграбили местные крестьяне, и, наконец, во время Отечественной войны в нем размещался штаб немецкой танковой дивизии, разбомбленный советской авиацией. От дома фактически не осталось ничего, кроме полуразрушенных стен, когда на территории бывшей дворянской усадьбы разместился штаб ракетной базы
Форт-Киж. Военные строители в сотрудничестве с учеными-реставраторами восстановили дворец Долотова по сохранившимся рисункам и чертежам и укомплектовали третьестепенными экспонатами столичных музеев, а также находками местных краеведов и школьников, в лучшем случае имеющими отдаленное отношение к эпохе Долотова, но не к его личности.
Вообще, несмотря на разносторонние способности, Долотов в свое время был известен лишь узкому кругу специалистов географии, его поэтические таланты подвергались сомнению, а по поводу его исторических изысканий Карамзин высказывался в одном из своих писем столь двусмысленно, словно речь идет не об ученом, а о ловком мистификаторе. Не исключено, что, тяготясь своей безвестностью,
Евграф Тимофеевич – этот предтеча Олега Константиновича – просто
ИЗОБРЕЛ историко-географическое обоснование мифа о Киже, привязав его к родному краю, благо расплывчатое состояние тогдашней исторической науки не позволяло ни подтвердить его гипотезу, ни основательно опровергнуть ее.
– И все-таки я верю, – произнес Глеб Филин, глядя в окно.
– Как он мог видеть представителей неведомой расы, если он слеп!
– Глафира усмехнулась правой половиной напудренного лица.
– Он мог их слышать! Он ведь говорил о диалекте! – горячо возразил Филин, который уже начал привыкать к идее Кижа и не хотел ее терять.
Машину подбросило так, что Глафира и Филин чуть не сломали шеи о потолок кабины; Глеб при этом прикусил щеку, а Глафира незаметно пукнула.
– А что, если он вовсе не слепой? – спокойно заметил Бедин, предвидевший скачок и успевший сгруппироваться.
– Как это? – просила Глафира с оттенком неприязни.
– Мне кажется, он кое-что иногда видит. Как Паниковский.
Глафира пожала плечами.
Надпись на дорожном щите гласила: “Свищовка – 200 м”.
////
Феликс притормозил возле двух плюгавых мужиков в военизированной спец-одежде, которые в сопровождении крючкохвостой коротконогой собаки шествовали к сельмагу. Ступая нетвердо, как по болоту, мужики поддерживали друг друга и шарахнулись от машины, как от черта, выскочившего на них из-под земли.
– Интересуюсь Иваном Свищовым, – напуская шороху, сказал Феликс поверх сробевших мужиков.
Тот, что покрепче, стянул с башки дырчатую бейсбольную кепку с надписью USA и поддернул расхлябанного товарища:
– Мы.
Феликс сдвинул брови.
– Что значит “мы”?
– Мы Свищовы Иваны. У нас в Свищовке все Свищовы и половина -
Иваны, – томно объяснил неустойчивый, обмахиваясь трубочкой газеты и обдавая Феликса густым смрадом чего-то неизъяснимого.
– Понятно. – Феликс хлопнул дверью и продолжил путь.
Свищовы тем временем отвлеклись от своей цели и заспорили, пылко жестикулируя, дергая друг друга за одежду и оглашая сельский воздух напрасными грубостями.
Вдруг дорога оборвалась. Прямо посередине ее зияла огромная красно-коричневая дырища правильной круглой формы наподобие воронки от авиабомбы, в которую, словно костяшки домино, сползли бетонные плиты дорожного покрытия. Яма смыкалась с глиняным карьером и служила оттоком для его мутно-коричневых вод, сошедших примерно на треть и обнаживших прибрежное дно. Перед самым провалом дорога была перегорожена сухим деревом, излизанным сбоку пламенем костерка, возле дерева валялись две пустые бутылки – пластмассовая из-под лимонада и стеклянная из-под водки – и стоял юный курносый милиционер в сапогах, кожаной куртке и кепи, без пистолета, но с переносной рацией. Хмурясь от избытка ответственности, он передвинул кепи с затылка на лоб, подошел к машине и по-столичному отдал честь.
– Младший сержант Свищов! Ваши документы!
При виде редакционных документов милиционер превратился из ходячего сооружения кепи, кожанки и сапог в того, кем и являлся на самом деле, – наивного, предупредительного малого, почти ребенка. Он улыбнулся и вернул головной убор на затылок.
– А я-то думал, вы из контрразведки!
Друзья переглянулись. За всю предыдущую жизнь их так часто не принимали за шпионов, как за сегодняшние несколько часов.
– Мы обозреватели газеты “Ведомости”. Нас интересует Иван Свищов, но не ты, а этот… – Бедин показал мальчику затрепанный “Край” с портретом счастливого грибника.
– Ванька Свинух? – Милиционер перевел глазенки с газеты на обозревателя и расцвел, словно услышал замечательную новость. -
Свинуха шукаете?
Казалось, он может радоваться этому обстоятельству до бесконечности, да так бы, наверное, и произошло, если бы Феликс не окоротил его строгим прищуром.
– Есть такой или нет?
– Был, да весь вышел, – подтянулся милиционер. – Провалился под землю.
– В смысле? – Бедину это начинало не нравиться.
– Вместе с домом! – торжественно поднял палец милиционер и огляделся вокруг, хотя и так очевидно было, что здесь не было ни одного слушателя, кроме флегматичной козы, щиплющей траву на самом краю провала. – Только я обещал – никому.
– Мы обещаем, что ваше имя нигде не будет фигурировать. Просто – милиционер постовой службы, – поспешил Филин. – Зато вы сможете показывать вашей девушке номер газеты и говорить: это все я. У вас есть девушка?