Страница:
— Постой! Постой, ты куда? Почему ты мне ничего не сказал?
— А что я должен тебе сказать? — усмехнулся Хажигали. — Если ты такой дурак, что покупаешь медь вместо золота, при чем тут я? А по том еще неизвестно, кто кого обманул… Откуда я знаю, что ты не врешь? Может, ты пришел на говаривать на сына, а я всему должен верить?
— Хауда тебе подтвердит, Хауда! — горячо за бормотал Шарифулла,
— Хауда, Хауда! Что мне твоя Хауда? Твои дела, ты в них и разбирайся! Чего ты ко мне при стал? Пусти ногу! — разозлился Хажигали.
— Но как же так? — чуть не плача, вопил Шарифулла.
— А вот гак! —сказал Хажигали и хлестнул коня.
Шарифулла выпустил его ногу, но не успел Хажигали выехать на дорогу, как Шарифулла крикнул вслед, не в силах сдержать кипевшую в нем злобу:
— Вор проклятый! И сын твой вор! Гореть тебе в аду, шайтан неверный!
Хажигали быстро повернул обратно, и лошадиная морда внезапно нос к носу появилась у лица Шарифуллы. Хажигали наклонился.
— Пожалеешь! — свистящим шепотом проговорил он, и в следующее мгновение конь уже мчался по дороге, взрывая копытами мерзлую землю. Хажигали не оглядывался, он как бы врос в седло, и только видно было, как трепещут рукава его рубахи…
Шарифулла обхватил голову руками. Слезы градом катились по его лицу. Шатаясь, как пьяный, пришел он домой и со стоном повалился на нары.
— Что с тобой? Скажи же! — трясла его за плечи Хауда.
Но Шарифулла только стонал и бормотал в промежутках между стонами:
— Зачем я сказал, зачем? Все, теперь все… Все кончено, Хауда! Я хочу умереть…
На другой же день Шарифулла пожинал плоды своей неосторожности — упала в шахту и подохла единственная его корова, а в огороде между грядками Хауда нашла внутренности и головы кобылы и жеребенка — Хажигали отомстил.
Не зная, что делать, Шарифулла побежал к старосте. Староста послал его к уряднику. Важно крутя усы, урядник спросил его:
— Кто видел Хажигали? Свидетели есть? Учти, жена в свидетели не годится…
— Нет… — потерянно пробормотал Шарифулла.
— Ну, тогда это дело трудное, много денег возьмет! — И урядник заломил такую цену, что у Шарифуллы даже волосы на голове дыбом встали. Он только покачал головой.
— Тогда нечего и говорить! — презрительно скривил губы урядник. — Лишь от дела отрыва ешь!
От урядника Шарифулла побежал к Хажисултану-баю. «Все-таки свой, мусульманин, и слово его закон, — думал Шарифулла. — Может, поможет приструнить нечестивцев…» По мере приближения к байскому дому он все замедлял и замедлял шаги, наконец старательно вытер ноги о лежащий у ворот клочок сена, шмыгнул носом и взялся за ручку. Во дворе тут же залаяла собака, слышно было, как она прыгает, ударяя в ворота лапами. Шарифулла в страхе отскочил и хотел было повернуть назад, но тут во дворе скрипнули двери, и женский голос спросил:
— Кто там ходит, собак дразнит?
— Это я, ваш сват, Шарифулла…
Женщина прикрикнула на собаку, которая не переставала злобно лаять и рычать:
— Хакколак, Хакколак, иди сюда! На-на-на! — Собака притихла. — Я держу ее, иди! —крикнула женщина.
Поглядывая на собаку, которая, рыча, ела принесенный хозяйкой суп, Шарифулла прошел по двору и у дверей чуть не столкнулся с хозяином. Не отвечая на приветствие, Хажисултан подошел к Гульмадине и с размаху залепил ей оплеуху.
— Дура! Где твоя голова, кобыла бесхвостая! Кто же собаке из такой чашки дает? Чтоб этой чашки я больше в доме не видел! Только и знаешь, что шайтана в дом призывать, проклятая!
Гульмадина стояла, низко опустив голову, с горевшей щекой. Собака подняла морду, облизнулась, вытащила из чашки большую кость и, захватив ее передними лапами, стала яростно грызть. Шарифулла, вспомнив, как давно он не ел мяса, глотнул слюну и облизал сухие, потрескавшиеся от мороза губы. Он подумал о том, что лишился добра, которое копил годами, отказывая себе в еде и одежде, и у него тут же тягуче и нудно засосало под ложечкой.
— Я к тебе за советом пришел, — робко начал Шарифулла. — Не откажи помочь…
— Ну, не тяни! Чего там? — нетерпеливо передернул плечами Хажисултан.
— Эх, сват, пропал я, совсем пропал, будь проклят этот Нигматулла! — быстро затараторил Шарифулла. — Надул он меня, все отнял, что я имел! Помоги, сват, вернуть добро, на тебя вся надежда! Разве не слышал? Он мне медь вместо золота продал. А Хажигали кобылу с жеребенком зарезал, только головы оставил! И корову в шахту сбросил, будто она сама провалилась!.. Что мне делать?
— Меньше языком трепи, — сердито сказал бай. — Не мое это дело, к старосте иди!
— Ходил, ходил, и к уряднику ходил!..
— И к уряднику? Ничего себе, хорош! Ходит туда, куда и нога мусульманина не ступала! И после этого ты еще у меня совета просишь? На своего брата, мусульманина, жаловаться! Ты б еще к хозяину прииска пошел, косой дурак! — Хажисултан махнул рукой и вошел в дом, хлопнув дверью…
Ссутулившись и часто шмыгая носом, Шарифулла шел по дороге. Он уже подошел к своему дому, как новая мысль одолела его. «Почему и в самом деле не сходить к хозяину прииска? — подумал он. — Мулла, конечно, скажет, что грех… А что делать?» Он постоял у ворот, переминаясь с ноги на ногу, и повернул к прииску. Новая и последняя надежда заставляла сильнее биться сердце, дорога сама бежала под ногами. Поднимаясь в гору, Шарифулла замедлил шаг и огляделся. Оголившийся лес почти просвечивался, сквозь ветки далеко были видны красные глянцевитые плоды шиповника и свешивающиеся большими кистями грозди рябины, над которой кружились запоздалые дрозды. Зазвенел, переливая в горле высокую ноту, свиристель, и в ответ ему бархатным голосом свистнул снегирь. Кое-где еще стояли зеленые дубы, на вершине горы гордо тянулись вверх прямые, как стрелы, сосны. Под ногами щедро лежала листва — красные острые листья осины, удлиненные золотисто-желтые листья березы, вишневые листья черемухи и оранжевые листья клена, похожие на раскрытые человеческие ладони…
Дойдя до вершины, Шарифулла пошел под гору быстрее, то и дело поглядывая, сколько еще осталось до прииска. Прииск виднелся вдали на возвышенности, за ним без конца и края тянулся лес, в сизой дымке внизу, у Юргашты, видны были полуразрушенные балаганы и казармы, сотни желтоватых бугорков вырытой земли, разбросанных среди пней по всему течению реки…
У первого же встречного Шарифулла спросил, как ему найти Галиахмета, и был совершенно огорошен, узнав, что тот в городе.
— К управляющему сходи, — посоветовал ему старатель. — Тоже шишка. Сегодня как раз будний день, он наверняка в конторе… Он даже к семье только по выходным ездит, говорит — «служу казне!..» . Иди, иди, может и получится что…
Управляющий и в самом деле находился б конторе. Он сидел за столом и подсчитывал, что может у него получиться, если он найдет золотое место и успеет купить землю раньше Галиахмета. Все годы, пока работал на Юргаштинском прииске, Аркадий Васильевич только и мечтал о том, как он сам завладеет прииском. Теперь его мечты наконец обрели почву, — Гайзулла вернулся в Сакмаево, и можно было начинать действовать.
Управляющий поднял голову от бумаг. Цифры получались огромные, никогда еще такая добыча не встречалась у него на пути. «Господи, — думал Аркадий Васильевич, — если такие самородки на поверхности валяются, что же там внутри? Только бы не перехватили!»
В этот момент и постучался к нему Шарифулла.
Управляющий сунул бумагу в стол и повернулся к вошедшему:
— Ну, с чем пришел?
Вид управляющего смутил Шарифуллу — простое платье, на улице от старателя не отличил бы, только вот стекла на носу… Шарифулла не знал, что Аркадий Васильевич всегда одевался на прииске просто и старался в одно и то же время и угодить баю своей исполнительностью, и быть со старателями запанибрата. На прииске многие считали его «своим человеком», не зная, что Аркадий Васильевич действует умело и скрыто, всегда только через своих помощников, и, скрываясь даже перед ними, говорит, разводя руками и делая вид, что он тут ни при чем: «Что делать, таков приказ! Не я его придумал, а Галиахмет-бай» — и таким образом притесняет старателей, может быть, даже больше, чем сам Галиахмет, оставаясь в то же время как бы в стороне. Тактику эту Аркадий Васильевич выработал еще в те времена, когда работал на Кэжэнском заводе, и с тех пор придерживался ее всегда, — не кричал на рабочих, старался каждому сказать приветливое слово, поговорить по душам…
Шарифулла откашлялся.
— С просьбой, начальник, обокрали меня…
— Ну-ну…
— Медь вместо золота продали!
— Эх, голуба, да чем же я тебе в таком деле помогу? Тебе с этим в город надо, в полицию… У меня ж и прав-то никаких нету, я здесь не хозяин. Да, вот такие дела… — Аркадий Васильевич потер переносицу. — К уряднику-то ходил?
— Ходил, куда там! Урядник пятьдесят рублей просит, где я их возьму?..
— Ну и люди пошли! Помочь человеку не мо гут… Эх, был бы я Галиахметом-баем, живо бы тебе помог! А так — скажешь слово поперек, тут тебя и с работы — шварк! Ничем не могу помочь, голуба… Рад бы! А не могу…
Шарифулла, видя, что начальник не гонит его и говорит ласково, продолжал стоять посреди комнаты, с надеждой глядя на управляющего. Аркадий Васильевич выдвинул ящик стола и протянул ему горсть слипшихся леденцов.
— На, хоть детям снеси… Плохи твои дела, плохи. — И, кивнув головой, встал, увидев в окно, что тарантас подан.
Все еще не понимая, что разговор окончен, Шарифулла тупо следил за тем, как управляющий собирает бумаги со стола и запирает их в сейф. Даже когда Аркадий Васильевич вышел, хлопнув его по плечу, он все еще продолжал стоять посреди комнаты, но тут в контору вошла полная женщина с ведром, в котором болталась половая тряпка, и попросила Шарифуллу выйти. Крепко сжимая в кулаке липкие леденцы, он вышел во двор и огляделся.
Больше идти жаловаться было некуда.
16
— А что я должен тебе сказать? — усмехнулся Хажигали. — Если ты такой дурак, что покупаешь медь вместо золота, при чем тут я? А по том еще неизвестно, кто кого обманул… Откуда я знаю, что ты не врешь? Может, ты пришел на говаривать на сына, а я всему должен верить?
— Хауда тебе подтвердит, Хауда! — горячо за бормотал Шарифулла,
— Хауда, Хауда! Что мне твоя Хауда? Твои дела, ты в них и разбирайся! Чего ты ко мне при стал? Пусти ногу! — разозлился Хажигали.
— Но как же так? — чуть не плача, вопил Шарифулла.
— А вот гак! —сказал Хажигали и хлестнул коня.
Шарифулла выпустил его ногу, но не успел Хажигали выехать на дорогу, как Шарифулла крикнул вслед, не в силах сдержать кипевшую в нем злобу:
— Вор проклятый! И сын твой вор! Гореть тебе в аду, шайтан неверный!
Хажигали быстро повернул обратно, и лошадиная морда внезапно нос к носу появилась у лица Шарифуллы. Хажигали наклонился.
— Пожалеешь! — свистящим шепотом проговорил он, и в следующее мгновение конь уже мчался по дороге, взрывая копытами мерзлую землю. Хажигали не оглядывался, он как бы врос в седло, и только видно было, как трепещут рукава его рубахи…
Шарифулла обхватил голову руками. Слезы градом катились по его лицу. Шатаясь, как пьяный, пришел он домой и со стоном повалился на нары.
— Что с тобой? Скажи же! — трясла его за плечи Хауда.
Но Шарифулла только стонал и бормотал в промежутках между стонами:
— Зачем я сказал, зачем? Все, теперь все… Все кончено, Хауда! Я хочу умереть…
На другой же день Шарифулла пожинал плоды своей неосторожности — упала в шахту и подохла единственная его корова, а в огороде между грядками Хауда нашла внутренности и головы кобылы и жеребенка — Хажигали отомстил.
Не зная, что делать, Шарифулла побежал к старосте. Староста послал его к уряднику. Важно крутя усы, урядник спросил его:
— Кто видел Хажигали? Свидетели есть? Учти, жена в свидетели не годится…
— Нет… — потерянно пробормотал Шарифулла.
— Ну, тогда это дело трудное, много денег возьмет! — И урядник заломил такую цену, что у Шарифуллы даже волосы на голове дыбом встали. Он только покачал головой.
— Тогда нечего и говорить! — презрительно скривил губы урядник. — Лишь от дела отрыва ешь!
От урядника Шарифулла побежал к Хажисултану-баю. «Все-таки свой, мусульманин, и слово его закон, — думал Шарифулла. — Может, поможет приструнить нечестивцев…» По мере приближения к байскому дому он все замедлял и замедлял шаги, наконец старательно вытер ноги о лежащий у ворот клочок сена, шмыгнул носом и взялся за ручку. Во дворе тут же залаяла собака, слышно было, как она прыгает, ударяя в ворота лапами. Шарифулла в страхе отскочил и хотел было повернуть назад, но тут во дворе скрипнули двери, и женский голос спросил:
— Кто там ходит, собак дразнит?
— Это я, ваш сват, Шарифулла…
Женщина прикрикнула на собаку, которая не переставала злобно лаять и рычать:
— Хакколак, Хакколак, иди сюда! На-на-на! — Собака притихла. — Я держу ее, иди! —крикнула женщина.
Поглядывая на собаку, которая, рыча, ела принесенный хозяйкой суп, Шарифулла прошел по двору и у дверей чуть не столкнулся с хозяином. Не отвечая на приветствие, Хажисултан подошел к Гульмадине и с размаху залепил ей оплеуху.
— Дура! Где твоя голова, кобыла бесхвостая! Кто же собаке из такой чашки дает? Чтоб этой чашки я больше в доме не видел! Только и знаешь, что шайтана в дом призывать, проклятая!
Гульмадина стояла, низко опустив голову, с горевшей щекой. Собака подняла морду, облизнулась, вытащила из чашки большую кость и, захватив ее передними лапами, стала яростно грызть. Шарифулла, вспомнив, как давно он не ел мяса, глотнул слюну и облизал сухие, потрескавшиеся от мороза губы. Он подумал о том, что лишился добра, которое копил годами, отказывая себе в еде и одежде, и у него тут же тягуче и нудно засосало под ложечкой.
— Я к тебе за советом пришел, — робко начал Шарифулла. — Не откажи помочь…
— Ну, не тяни! Чего там? — нетерпеливо передернул плечами Хажисултан.
— Эх, сват, пропал я, совсем пропал, будь проклят этот Нигматулла! — быстро затараторил Шарифулла. — Надул он меня, все отнял, что я имел! Помоги, сват, вернуть добро, на тебя вся надежда! Разве не слышал? Он мне медь вместо золота продал. А Хажигали кобылу с жеребенком зарезал, только головы оставил! И корову в шахту сбросил, будто она сама провалилась!.. Что мне делать?
— Меньше языком трепи, — сердито сказал бай. — Не мое это дело, к старосте иди!
— Ходил, ходил, и к уряднику ходил!..
— И к уряднику? Ничего себе, хорош! Ходит туда, куда и нога мусульманина не ступала! И после этого ты еще у меня совета просишь? На своего брата, мусульманина, жаловаться! Ты б еще к хозяину прииска пошел, косой дурак! — Хажисултан махнул рукой и вошел в дом, хлопнув дверью…
Ссутулившись и часто шмыгая носом, Шарифулла шел по дороге. Он уже подошел к своему дому, как новая мысль одолела его. «Почему и в самом деле не сходить к хозяину прииска? — подумал он. — Мулла, конечно, скажет, что грех… А что делать?» Он постоял у ворот, переминаясь с ноги на ногу, и повернул к прииску. Новая и последняя надежда заставляла сильнее биться сердце, дорога сама бежала под ногами. Поднимаясь в гору, Шарифулла замедлил шаг и огляделся. Оголившийся лес почти просвечивался, сквозь ветки далеко были видны красные глянцевитые плоды шиповника и свешивающиеся большими кистями грозди рябины, над которой кружились запоздалые дрозды. Зазвенел, переливая в горле высокую ноту, свиристель, и в ответ ему бархатным голосом свистнул снегирь. Кое-где еще стояли зеленые дубы, на вершине горы гордо тянулись вверх прямые, как стрелы, сосны. Под ногами щедро лежала листва — красные острые листья осины, удлиненные золотисто-желтые листья березы, вишневые листья черемухи и оранжевые листья клена, похожие на раскрытые человеческие ладони…
Дойдя до вершины, Шарифулла пошел под гору быстрее, то и дело поглядывая, сколько еще осталось до прииска. Прииск виднелся вдали на возвышенности, за ним без конца и края тянулся лес, в сизой дымке внизу, у Юргашты, видны были полуразрушенные балаганы и казармы, сотни желтоватых бугорков вырытой земли, разбросанных среди пней по всему течению реки…
У первого же встречного Шарифулла спросил, как ему найти Галиахмета, и был совершенно огорошен, узнав, что тот в городе.
— К управляющему сходи, — посоветовал ему старатель. — Тоже шишка. Сегодня как раз будний день, он наверняка в конторе… Он даже к семье только по выходным ездит, говорит — «служу казне!..» . Иди, иди, может и получится что…
Управляющий и в самом деле находился б конторе. Он сидел за столом и подсчитывал, что может у него получиться, если он найдет золотое место и успеет купить землю раньше Галиахмета. Все годы, пока работал на Юргаштинском прииске, Аркадий Васильевич только и мечтал о том, как он сам завладеет прииском. Теперь его мечты наконец обрели почву, — Гайзулла вернулся в Сакмаево, и можно было начинать действовать.
Управляющий поднял голову от бумаг. Цифры получались огромные, никогда еще такая добыча не встречалась у него на пути. «Господи, — думал Аркадий Васильевич, — если такие самородки на поверхности валяются, что же там внутри? Только бы не перехватили!»
В этот момент и постучался к нему Шарифулла.
Управляющий сунул бумагу в стол и повернулся к вошедшему:
— Ну, с чем пришел?
Вид управляющего смутил Шарифуллу — простое платье, на улице от старателя не отличил бы, только вот стекла на носу… Шарифулла не знал, что Аркадий Васильевич всегда одевался на прииске просто и старался в одно и то же время и угодить баю своей исполнительностью, и быть со старателями запанибрата. На прииске многие считали его «своим человеком», не зная, что Аркадий Васильевич действует умело и скрыто, всегда только через своих помощников, и, скрываясь даже перед ними, говорит, разводя руками и делая вид, что он тут ни при чем: «Что делать, таков приказ! Не я его придумал, а Галиахмет-бай» — и таким образом притесняет старателей, может быть, даже больше, чем сам Галиахмет, оставаясь в то же время как бы в стороне. Тактику эту Аркадий Васильевич выработал еще в те времена, когда работал на Кэжэнском заводе, и с тех пор придерживался ее всегда, — не кричал на рабочих, старался каждому сказать приветливое слово, поговорить по душам…
Шарифулла откашлялся.
— С просьбой, начальник, обокрали меня…
— Ну-ну…
— Медь вместо золота продали!
— Эх, голуба, да чем же я тебе в таком деле помогу? Тебе с этим в город надо, в полицию… У меня ж и прав-то никаких нету, я здесь не хозяин. Да, вот такие дела… — Аркадий Васильевич потер переносицу. — К уряднику-то ходил?
— Ходил, куда там! Урядник пятьдесят рублей просит, где я их возьму?..
— Ну и люди пошли! Помочь человеку не мо гут… Эх, был бы я Галиахметом-баем, живо бы тебе помог! А так — скажешь слово поперек, тут тебя и с работы — шварк! Ничем не могу помочь, голуба… Рад бы! А не могу…
Шарифулла, видя, что начальник не гонит его и говорит ласково, продолжал стоять посреди комнаты, с надеждой глядя на управляющего. Аркадий Васильевич выдвинул ящик стола и протянул ему горсть слипшихся леденцов.
— На, хоть детям снеси… Плохи твои дела, плохи. — И, кивнув головой, встал, увидев в окно, что тарантас подан.
Все еще не понимая, что разговор окончен, Шарифулла тупо следил за тем, как управляющий собирает бумаги со стола и запирает их в сейф. Даже когда Аркадий Васильевич вышел, хлопнув его по плечу, он все еще продолжал стоять посреди комнаты, но тут в контору вошла полная женщина с ведром, в котором болталась половая тряпка, и попросила Шарифуллу выйти. Крепко сжимая в кулаке липкие леденцы, он вышел во двор и огляделся.
Больше идти жаловаться было некуда.
16
Курэзэ раскопал всю землю около того места, где Хайретдин зарыл внутренности телки, но и следа золота не было видно, и теперь он с нетерпением ждал, когда вернется Гайзулла. Первые дни после похорон мальчик плакал не переставая, он дичился чужого человека и стремился, уединиться во дворе, чтобы предаться своим горьким думам. Но через несколько дней подул с севера резкий, пронизывающий насквозь ветер; он комьями швырял наземь листву, гнал пыль по дороге, по утрам трава казалась от инея седой, как голова старого человека, и стало невозможно прятаться во дворе. «Вот, у земли тоже горе, раз она поседела, — думал мальчик, сидя у окна, затянутого брюшиной. — Умерло лето, и земля по нему тоскует… Может, лето для земли все равно что муж или отец? Или она за меня так убивается, за то, что я сиротой остался…» От этих мыслей слезы навертывались на глаза, Гайзулла отворачивался к стене и вытирал кулаком лицо, стараясь, чтобы чужой мужчина не заметил его слез. Однажды вечером, когда Гайзулла сидел так у стены, курэзэ подошел к нему и обнял за плечи.
— Ну что, браток? Опять мокрый нос? — ласково спросил он.
— Ничего не мокрый, — сдерживаясь, проговорил мальчик, но от ласкового полоса курэзэ, от того, что похоже с отцом взял его за плечи этот большой человек с черной бородой, что-то вдруг словно растаяло в нем, и, уткнувшись в широкую грудь курэзэ, мальчик заплакал, всхлипывая и бормоча:
— Как же? Без отца?.. Я не могу… Мама и сестры голодные, а я…
Курэзэ гладил его по голове и шептал:
— Ну, что ты, не надо… Я говорю, не изводи себя. Никто не может сказать, когда придет его последний час. Думаешь, ты один такой несчастный? Все бедняки такие… Я говорю, живые не могут уйти вместе с мертвыми, значит, надо тер петь. Может, еще все переменится… Давай-ка вместе подумаем, как нам дальше жить… Я бы взял тебя с собой, да на кого тогда мать и сестер оставить? Хотя ты и так им не в помощь с такой— то ногой!
Мальчик постепенно затих у него на груди, успокоился и задремал. Курэзэ осторожно придерживал его голову, и от того ли, как тепло и доверчиво дышал, уткнувшись в него, этот чужой ему ребенок, от того ли, как обмякли во сне его худенькие беспомощные руки, горячая волна нежности вдруг поднялась к горлу. Курэзэ вспомнил разом и свое бесприютное одиночество, и скитальческую сиротскую жизнь, все беды и обиды. Гайзулла безмятежно посапывал носом, и курэзэ боялся пошевелиться, чтобы не тревожить сон мальчика, который вдруг стал ему роднее всех людей на свете...
«Сыночек», — тихо, чтобы не слышала Фатхия, прошептал курэзэ на ухо мальчику. Гайзулла вздохнул во сне и, протянув руку, обнял курэзэ за шею. «Возьму с собой, — решил курэзэ. — Все равно он здесь ничего не сделает, а матери поможем как-нибудь…» В эту минуту он и думать забыл о золоте. Горе этих простых людей и мальчик, лежавший у него на коленях, — все это стало ему таким близким, как будто случилось с ело семьей. Он осторожно поднял Гайзуллу, переложил его на чары и лег рядом, все еще чувствуя на груди прикосновение вихрастой мальчишеской головы с тонкой голубой жилкой на бледном виске.
Утром, чуть только выпили чай, дверь распахнулась, и в дом, запыхавшись от быстрой ходьбы, покраснев от мороза, шагнул Нигматулла. Он постоял немного, привыкая к сумраку комнаты, и, заметив курэзэ, который сидел, положив руку на плечо мальчика, громко расхохотался.
— Ой, умру от смеха! — держась руками за живот, захлебываясь, сказал он. — Так это ты и есть курэзэ? Ха-ха-ха! Ну и плут же ты, Кулсубай!.. — Видно было!, что он никак не в силах остановиться, и каждый новый знак, что подавал ему курэзэ, казалось, только больше распалял его. Длинные, желтые, похожие на лошадиные, зубы Нигматуллы обнажились, глаза сощурились, и сжавшийся в комок при его появлении Гайзулла чуть не вскрикнул от страха, узнав гостя.
— Я говорю, хватит! — Яростно сжав кулаки, курэзэ вскочил с места и двинулся навстречу Нигматулле, который сразу прекратил смеяться и попятился к чувалу.
— Все, агай, все, — примирительно забормотал он. — Я же не знал, что ты курэзэ… Давай поговорим по-хорошему, дело есть. — Он под мигнул и вышел во двор. Курэзэ последовал за ним.
— Что же ты делаешь? — зло зашептал Кулсубай, как только они вышли во двор. — Ух, от резал бы я тебе язык поганый!
— Ну, прости, не сердись, Кулсубай-агай, — оправдывался Нигматулла. — Откуда же я мог знать? А вообще-то ты для этой роли как раз подходишь! — Он оглядел курэзэ с головы до ног и прищелкнул языком: — Здорово сработано!
— Ладно, ладно, говори, чего надо! — пре рвал его Кулсубай. — Сам хорош! Вон Шарифулла из-за тебя, как безумный, по деревне носится — ведь всю жизнь не ел человек, копил, а ты что с ним сделал?
— Я ж не крал. — Нигматулла рассмеялся: — Я ему предлагал даже деньги назад, можно сказать, в карман совал, да он не согласился и деньги вернул, и лошадь еще дал в придачу!..
— Хоть половину верни, жалко человека..
— Какая разница? Не я, так другой его на дул бы… Брось, агай, о себе лучше подумай. Я тут на днях у прииска был, там зимогоров [11] развелось — страсть! За крупинку золота глотку друг другу перегрызть готовы! Наше время та кое — или ты съешь, или тебя со всеми потроха ми, а я не хочу, чтобы меня надували, понял? Мне дай только развернуться — заживу, как бай, есть и пить вволю буду, жену красивую заведу, а таких, как Хажисултан, и на порог тогда не пущу, пусть, если хочет, идет ко мне в собаки, во дворе служить, на прохожих лаять! А чтоб так оно и было, знаешь, сколько мне денег на до? — Нигматулла помолчал. — Одному промышлять плохо, идем опять со мной, ты же здесь только зря время тратишь! А еще говорил, что Машу найти хочешь… Дело такое, пойдешь со мной — она в твоих руках.
Услышав имя жены, Кулсубай изменился в лице, слезы навернулись ему на глаза. Пока он жил у Хайретдина, горести и заботы этой семьи заставили его не думать о своих бедах, и теперь Нигматулла внезапно коснулся самого больного его места, отчего все внутри у него больно заныло.
— Покаешься, агай, — небрежно сказал Нигматулла. — Если греха боишься, тогда, конечно, ладно, сиди тут, сопли женские утирай. Мне, грешнику, такое не подходит, все равно никто не скажет, что я хороший. Говорят ведь: съел волк или не съел, а губа все равно в крови! А я не хочу, чтобы только в крови, мне еще барана съесть… Не хочешь идти со мной, хоть помоги тогда… Хорошо поживимся, и тебе для Маши хватит…
— Чем же я могу тебе помочь?
— Ты здесь давно живешь, они тебя знают, верят тебе, вот и расспроси мальчишку, где он золото нашел. Все равно ведь без пользы в земле лежит и лежит. А узнаешь, мы с тобой его промоем — и поровну. Конечно, мальчишка раз болтать может… Да его, чтобы не трепал язы ком, потом в удобном месте — кэх! — и все дела! — Нигматулла провел по шее ребром ладони и сплюнул.
— Ты это что мне предлагаешь? — нахмурился Кулсубай. — Я говорю, я еще не дошел до то го, чтобы на живую душу руку поднимать!
— Ишь какой ты невинный стал… Забыл, что ли, что мне рассказывал, когда за Кэжэн мясо ели? Сынка-то богатого, что хотел твою Машу взять, пристукнул, а? Смотрю я, память у тебя что-то короче стала!
Кулсубай покраснел и, опустив голову, буркнул:
— То другое дело…
— Почему же другое? Разве душа у него мертвая была, не живая? — с издевкой возразил Нигматулла.
— Ребенок, невинный еще совсем, как можно сравнивать? Да. и не виноват ни в чем… И так из-за тебя калекой остался!
— А что же делать, если без этого не проживешь? Я же сказал — или ты съешь, или тебя слопают, выбора нету! Конечно, руку поднимать не обязательно, верно ты говоришь, что грех. Но разве не может он, к примеру, в шахту свалиться? У нас их тут кругом хоть пруд-пруди — упал случайно, и нету его, а?
У Кулсубая защемило сердце. Он вспомнил, как мальчик заснул вчера у него на руках, как доверчиво, беззащитно прислонился к его груди, и вскинул голову.
— Пока я жив, и он со мной жить будет! — решительно сказал он. — Я говорю, не допущу я такого! А посмеешь что-нибудь сделать, и тебя не пожалею, понял?
Нигматулла тут же принял обиженный вид.
— Что ты, агай, да я нарочно, испытать тебя хотел… Разве я зверь? Да ты сам вспомни, я же никогда руки на мусульманина не поднимал! А насчет золота стоит все же с ним поговорить, и сами намоем, и мальчишке поможем — ему ведь еще сестер и мать кормить надо…
— Вот это другой разговор, — смягчился Кулсубай. — Лучше добром к человеку, тогда и он к тебе добром обернется…
Нигматулла вынул из кармана три рубля:
— На, дай ему, и денег еще пообещай…
Сговорившись отдать Гайзулле пятую часть того, что намоют, они вошли в дом. Гайзулла по-прежнему сидел у окна, бросая на Нигматуллу испуганные и ненавидящие взгляды. Кулсубай подошел к нему и тихо заговорил.
Издали Нигматулла видел, как мальчик отрицательно качает головой. Съеженный, испуганный, как бы готовый каждую минуту вскочить и убежать, Гайзулла был похож на одичавшую кошку. Чтобы не мешать разговору, Нигматулла отошел подальше, к нарам, где спала Нафиса. Девушка лежала на боку, подложив руку под голову. Одна коса упала с нар и свешивалась до самого пола. «Красивая, —подумал Нигматулла, глядя на нее. — Хажисултан хоть и старик, а губа у него не дура! Эх, жаль, что не девка, взял бы ее». В это время Кулсубай окликнул его и, когда Нигматулла обернулся, подмигнул, указав глазами на дверь. Нигматулла нехотя вышел во двор. Но и после того, как он ушел, мальчик продолжал молчать и коситься на дверь.
Кулсубай обратился к Фатхии, только что пришедшей от соседей:
— Апай, скажи Гайзулле, зачем он меня боится? Я ничего, роме добра, ему не хочу…
Фатхия погладила сына по голове:
— Ну, чего ты? Знаешь, сколько агай принес нам в дом добра? Без него мы совсем пропали бы! Не бойся агая, сынок, он хороший… Брить бы тебя пора, нехорошо ходишь. — Она еще раз провела ладонью по голове сына и опять ушла к чувалу. Мальчик подсел ближе к курэзэ, обхватил руками его голову и стал шептать ему на ухо. Курэзэ кивал головой.
— Агай, забыла тебя спросить, — заговорила опять Фатхия. — Что нужно от нас этому Нигматулле? Иду сейчас, смотрю, а он в сенях стоит…
— Молодой, видно; нашу Зульфию высматривает, — отшутился Кулсубай.
Гайзулла тем временем оживился и говорил уже громко, не скрываясь, он то и дело хватал курэзэ за руку и даже покраснел от возбуждения. Когда он кончил говорить, Кулсубай встал и поставил у нар самовар.
— Чайку, что ли, апай? — сказал он, обращаясь к Фатхии. — И Нафисе надо дать, она утром не пила.
Пока он возился с самоваром, мальчик выскользнул за дверь, вдруг там послышался шум упавшего ведра и какая-то возня. Кулсубай подбежал к двери, распахнул ее и оцепенел от неожиданности: Нигматулла держал мальчика за горло и говорил ему что-то сквозь стиснутые зубы. За спиной Кулсубая вскрикнула Фатхия. С минуту стоявший столбом Кулсубай очнулся от крика женщины, схватил Нигматуллу за плечи, приподнял и швырнул его на пол.
— Ты что? Совсем стыд потерял? — бешено закричал он.
— У тебя научился! — Нигматулла поднялся с пола, не зная, куда девать душившую его злобу.
Кулсубай схватил его за руки и вывернул их.
— Знаем, что ты за курэзэ! —прошипел, извиваясь, Нигматулла. — Попомнишь у меня! Я тебе за все отплачу, шельма бородатая!
На улице послышался звук колокольчика, и в дом вбежала запыхавшаяся Зульфия.
— Мама, к нам солдаты едут! —закричала она еще с порога.
При слове «солдаты» Кулсубай, вздрогнув, выпустил своего противника, и Нигматулла тотчас скрылся.
В дом вошли управляющий прииском и черноусый урядник в сдвинутой набекрень папахе.
Аркадий Васильевич огляделся, поздоровался и, подойдя к Фатхии, протянул ей сверток:
— На-ко, хозяюшка, здесь гостинцы твоим ребятишкам.
И управляющий улыбнулся, как бы немного смущаясь, стыдясь собственной доброты. Стекла его пенсне незряче блеснули. Видя, что Фатхия не смеет взять подарка, и зная местные нравы, он положил сверток на передние нары и, вынув из кармана конфету в бумажной обертке, протянул ее Гайзулле. Но Гайзулла тоже, как и мать, не двинулся с места, настороженно глядя на управляющего и следя за каждым его движением. Фатхия, прикрыв лицо концом залатанного платка, отвернулась к стене. Управляющий слегка пожал плечами и обернулся к Кулсубаю:
— А ты что здесь делаешь? Родственник?
— Нет, я мальчика лечу… — несмело ответил Кулсубай.
— Ну, тогда, раз посторонний, выйди и посиди во дворе. — Аркадий Васильевич потер руки. — Разговор есть.
Но как только Кулсубай приподнялся, Гайзулла бросился с криком схватил его за руку:
— А-ага-ай, боюсь! Не уходи-и!
— Да что ты, тебя никто не тронет, — успокаивал Кулсубай. Но Гайзулла все теснее прижимался к нему, не сводя с управляющего наполненных слезами глаз.
— Ну, ладно, останься, коли так, — поморщился управляющий. — И ты, хозяюшка, подсаживайся к нам. — Он достал из портфеля бутылку водки и поставил ее рядом с самоваром на старенькой скатерти с красными узорами. — Вы пьем за твоего старика, чтоб земля была ему пухом! Знал я его, хороший был человек, работящий…
Но Фатхия по-прежнему сидела, отвернувшись к стене, боясь заговорить.
— Ну, если надумаешь, сядешь, — сказал Ар кадий Васильевич, откупоривая бутылку. — Ты— то, я думаю, не откажешься? —обернулся он к курэзэ.
Кулсубаю очень хотелось выпить, но, стесняясь Фатхии, он стал отказываться.
— Я говорю, грех это… — смущенно говорил он, поглаживая бороду, — Я мусульманин, нам этого нельзя, аллах накажет…
Чувствуя, что Кулсубай отказывается только ради приличия, Аркадий Васильевич стал угощать еще настойчивее:
— Какой там грех! Одна пшеница, чистого сорта! Это ж не самогон какой-нибудь, видишь этикетку? Пей, —один вкус, никакого греха!
— Ну, если из пшеницы, тогда вправду… — согласился Кулсубай. — Я говорю, из пшеницы можно и мусульманину! Он опорожнил до дна чашку с крепким напитком и почти сразу захмелел на пустой желудок. Выпив вторую чашку, он взял со скатерти конфету и протянул ее Гайзулле: — Не бойся, возьми! Вкусная! Видишь, в бумажке, с картинкой!
Заметив, что Кулсубай выпил достаточно, управляющий вынул из кармана какую-то бумагу и обратился к Фатхии:
— Апакай! Тебе муж перед смертью ничего не говорил?
Фатхия, не отвечая, молча пряла шерсть.
— Хайретдин должником умер, хозяину нашему должен остался. Вот его расписка, — он расправил бумагу, сложенную вчетверо. — Старик обещал баю золотое место показать и деньги за это взял, а сам направил нас в другое место… Наша разведка на Кундузском перевале пятнадцать дней пробыла и с пустыми руками вернулась, так что, апакай, придется тебе заплатить убытки, слышишь? Давай говори, где золото нашли, малайке скажи, он знает…
— Да они по-русски не кумекают, — подсказал Кулсубай. — Дай-ка я ей скажу.
Фатхия внимательно выслушала курэзэ и, не оборачиваясь, еле слышно проговорила:
— Не знаю… Старик ничего не говорил. Ты, сынок, ничего не слыхал?
— Отец не велел говорить, где золото, хозяин горы рассердится, — сказал Гайзулла, лицо его не по-детски нахмурилось и посуровело.
Кулсубай перевел, и управляющий от души рассмеялся над мальчиком.
— Ну, коли так, то придется нам тебя с со бой взять, — сказал он, вдоволь насмеявшись, и позвал урядника.
Урядник твердым шагом подошел к Аркадию Васильевичу и козырнул, уставившись на него, ожидая приказания.
— Ну что, браток? Опять мокрый нос? — ласково спросил он.
— Ничего не мокрый, — сдерживаясь, проговорил мальчик, но от ласкового полоса курэзэ, от того, что похоже с отцом взял его за плечи этот большой человек с черной бородой, что-то вдруг словно растаяло в нем, и, уткнувшись в широкую грудь курэзэ, мальчик заплакал, всхлипывая и бормоча:
— Как же? Без отца?.. Я не могу… Мама и сестры голодные, а я…
Курэзэ гладил его по голове и шептал:
— Ну, что ты, не надо… Я говорю, не изводи себя. Никто не может сказать, когда придет его последний час. Думаешь, ты один такой несчастный? Все бедняки такие… Я говорю, живые не могут уйти вместе с мертвыми, значит, надо тер петь. Может, еще все переменится… Давай-ка вместе подумаем, как нам дальше жить… Я бы взял тебя с собой, да на кого тогда мать и сестер оставить? Хотя ты и так им не в помощь с такой— то ногой!
Мальчик постепенно затих у него на груди, успокоился и задремал. Курэзэ осторожно придерживал его голову, и от того ли, как тепло и доверчиво дышал, уткнувшись в него, этот чужой ему ребенок, от того ли, как обмякли во сне его худенькие беспомощные руки, горячая волна нежности вдруг поднялась к горлу. Курэзэ вспомнил разом и свое бесприютное одиночество, и скитальческую сиротскую жизнь, все беды и обиды. Гайзулла безмятежно посапывал носом, и курэзэ боялся пошевелиться, чтобы не тревожить сон мальчика, который вдруг стал ему роднее всех людей на свете...
«Сыночек», — тихо, чтобы не слышала Фатхия, прошептал курэзэ на ухо мальчику. Гайзулла вздохнул во сне и, протянув руку, обнял курэзэ за шею. «Возьму с собой, — решил курэзэ. — Все равно он здесь ничего не сделает, а матери поможем как-нибудь…» В эту минуту он и думать забыл о золоте. Горе этих простых людей и мальчик, лежавший у него на коленях, — все это стало ему таким близким, как будто случилось с ело семьей. Он осторожно поднял Гайзуллу, переложил его на чары и лег рядом, все еще чувствуя на груди прикосновение вихрастой мальчишеской головы с тонкой голубой жилкой на бледном виске.
Утром, чуть только выпили чай, дверь распахнулась, и в дом, запыхавшись от быстрой ходьбы, покраснев от мороза, шагнул Нигматулла. Он постоял немного, привыкая к сумраку комнаты, и, заметив курэзэ, который сидел, положив руку на плечо мальчика, громко расхохотался.
— Ой, умру от смеха! — держась руками за живот, захлебываясь, сказал он. — Так это ты и есть курэзэ? Ха-ха-ха! Ну и плут же ты, Кулсубай!.. — Видно было!, что он никак не в силах остановиться, и каждый новый знак, что подавал ему курэзэ, казалось, только больше распалял его. Длинные, желтые, похожие на лошадиные, зубы Нигматуллы обнажились, глаза сощурились, и сжавшийся в комок при его появлении Гайзулла чуть не вскрикнул от страха, узнав гостя.
— Я говорю, хватит! — Яростно сжав кулаки, курэзэ вскочил с места и двинулся навстречу Нигматулле, который сразу прекратил смеяться и попятился к чувалу.
— Все, агай, все, — примирительно забормотал он. — Я же не знал, что ты курэзэ… Давай поговорим по-хорошему, дело есть. — Он под мигнул и вышел во двор. Курэзэ последовал за ним.
— Что же ты делаешь? — зло зашептал Кулсубай, как только они вышли во двор. — Ух, от резал бы я тебе язык поганый!
— Ну, прости, не сердись, Кулсубай-агай, — оправдывался Нигматулла. — Откуда же я мог знать? А вообще-то ты для этой роли как раз подходишь! — Он оглядел курэзэ с головы до ног и прищелкнул языком: — Здорово сработано!
— Ладно, ладно, говори, чего надо! — пре рвал его Кулсубай. — Сам хорош! Вон Шарифулла из-за тебя, как безумный, по деревне носится — ведь всю жизнь не ел человек, копил, а ты что с ним сделал?
— Я ж не крал. — Нигматулла рассмеялся: — Я ему предлагал даже деньги назад, можно сказать, в карман совал, да он не согласился и деньги вернул, и лошадь еще дал в придачу!..
— Хоть половину верни, жалко человека..
— Какая разница? Не я, так другой его на дул бы… Брось, агай, о себе лучше подумай. Я тут на днях у прииска был, там зимогоров [11] развелось — страсть! За крупинку золота глотку друг другу перегрызть готовы! Наше время та кое — или ты съешь, или тебя со всеми потроха ми, а я не хочу, чтобы меня надували, понял? Мне дай только развернуться — заживу, как бай, есть и пить вволю буду, жену красивую заведу, а таких, как Хажисултан, и на порог тогда не пущу, пусть, если хочет, идет ко мне в собаки, во дворе служить, на прохожих лаять! А чтоб так оно и было, знаешь, сколько мне денег на до? — Нигматулла помолчал. — Одному промышлять плохо, идем опять со мной, ты же здесь только зря время тратишь! А еще говорил, что Машу найти хочешь… Дело такое, пойдешь со мной — она в твоих руках.
Услышав имя жены, Кулсубай изменился в лице, слезы навернулись ему на глаза. Пока он жил у Хайретдина, горести и заботы этой семьи заставили его не думать о своих бедах, и теперь Нигматулла внезапно коснулся самого больного его места, отчего все внутри у него больно заныло.
— Покаешься, агай, — небрежно сказал Нигматулла. — Если греха боишься, тогда, конечно, ладно, сиди тут, сопли женские утирай. Мне, грешнику, такое не подходит, все равно никто не скажет, что я хороший. Говорят ведь: съел волк или не съел, а губа все равно в крови! А я не хочу, чтобы только в крови, мне еще барана съесть… Не хочешь идти со мной, хоть помоги тогда… Хорошо поживимся, и тебе для Маши хватит…
— Чем же я могу тебе помочь?
— Ты здесь давно живешь, они тебя знают, верят тебе, вот и расспроси мальчишку, где он золото нашел. Все равно ведь без пользы в земле лежит и лежит. А узнаешь, мы с тобой его промоем — и поровну. Конечно, мальчишка раз болтать может… Да его, чтобы не трепал язы ком, потом в удобном месте — кэх! — и все дела! — Нигматулла провел по шее ребром ладони и сплюнул.
— Ты это что мне предлагаешь? — нахмурился Кулсубай. — Я говорю, я еще не дошел до то го, чтобы на живую душу руку поднимать!
— Ишь какой ты невинный стал… Забыл, что ли, что мне рассказывал, когда за Кэжэн мясо ели? Сынка-то богатого, что хотел твою Машу взять, пристукнул, а? Смотрю я, память у тебя что-то короче стала!
Кулсубай покраснел и, опустив голову, буркнул:
— То другое дело…
— Почему же другое? Разве душа у него мертвая была, не живая? — с издевкой возразил Нигматулла.
— Ребенок, невинный еще совсем, как можно сравнивать? Да. и не виноват ни в чем… И так из-за тебя калекой остался!
— А что же делать, если без этого не проживешь? Я же сказал — или ты съешь, или тебя слопают, выбора нету! Конечно, руку поднимать не обязательно, верно ты говоришь, что грех. Но разве не может он, к примеру, в шахту свалиться? У нас их тут кругом хоть пруд-пруди — упал случайно, и нету его, а?
У Кулсубая защемило сердце. Он вспомнил, как мальчик заснул вчера у него на руках, как доверчиво, беззащитно прислонился к его груди, и вскинул голову.
— Пока я жив, и он со мной жить будет! — решительно сказал он. — Я говорю, не допущу я такого! А посмеешь что-нибудь сделать, и тебя не пожалею, понял?
Нигматулла тут же принял обиженный вид.
— Что ты, агай, да я нарочно, испытать тебя хотел… Разве я зверь? Да ты сам вспомни, я же никогда руки на мусульманина не поднимал! А насчет золота стоит все же с ним поговорить, и сами намоем, и мальчишке поможем — ему ведь еще сестер и мать кормить надо…
— Вот это другой разговор, — смягчился Кулсубай. — Лучше добром к человеку, тогда и он к тебе добром обернется…
Нигматулла вынул из кармана три рубля:
— На, дай ему, и денег еще пообещай…
Сговорившись отдать Гайзулле пятую часть того, что намоют, они вошли в дом. Гайзулла по-прежнему сидел у окна, бросая на Нигматуллу испуганные и ненавидящие взгляды. Кулсубай подошел к нему и тихо заговорил.
Издали Нигматулла видел, как мальчик отрицательно качает головой. Съеженный, испуганный, как бы готовый каждую минуту вскочить и убежать, Гайзулла был похож на одичавшую кошку. Чтобы не мешать разговору, Нигматулла отошел подальше, к нарам, где спала Нафиса. Девушка лежала на боку, подложив руку под голову. Одна коса упала с нар и свешивалась до самого пола. «Красивая, —подумал Нигматулла, глядя на нее. — Хажисултан хоть и старик, а губа у него не дура! Эх, жаль, что не девка, взял бы ее». В это время Кулсубай окликнул его и, когда Нигматулла обернулся, подмигнул, указав глазами на дверь. Нигматулла нехотя вышел во двор. Но и после того, как он ушел, мальчик продолжал молчать и коситься на дверь.
Кулсубай обратился к Фатхии, только что пришедшей от соседей:
— Апай, скажи Гайзулле, зачем он меня боится? Я ничего, роме добра, ему не хочу…
Фатхия погладила сына по голове:
— Ну, чего ты? Знаешь, сколько агай принес нам в дом добра? Без него мы совсем пропали бы! Не бойся агая, сынок, он хороший… Брить бы тебя пора, нехорошо ходишь. — Она еще раз провела ладонью по голове сына и опять ушла к чувалу. Мальчик подсел ближе к курэзэ, обхватил руками его голову и стал шептать ему на ухо. Курэзэ кивал головой.
— Агай, забыла тебя спросить, — заговорила опять Фатхия. — Что нужно от нас этому Нигматулле? Иду сейчас, смотрю, а он в сенях стоит…
— Молодой, видно; нашу Зульфию высматривает, — отшутился Кулсубай.
Гайзулла тем временем оживился и говорил уже громко, не скрываясь, он то и дело хватал курэзэ за руку и даже покраснел от возбуждения. Когда он кончил говорить, Кулсубай встал и поставил у нар самовар.
— Чайку, что ли, апай? — сказал он, обращаясь к Фатхии. — И Нафисе надо дать, она утром не пила.
Пока он возился с самоваром, мальчик выскользнул за дверь, вдруг там послышался шум упавшего ведра и какая-то возня. Кулсубай подбежал к двери, распахнул ее и оцепенел от неожиданности: Нигматулла держал мальчика за горло и говорил ему что-то сквозь стиснутые зубы. За спиной Кулсубая вскрикнула Фатхия. С минуту стоявший столбом Кулсубай очнулся от крика женщины, схватил Нигматуллу за плечи, приподнял и швырнул его на пол.
— Ты что? Совсем стыд потерял? — бешено закричал он.
— У тебя научился! — Нигматулла поднялся с пола, не зная, куда девать душившую его злобу.
Кулсубай схватил его за руки и вывернул их.
— Знаем, что ты за курэзэ! —прошипел, извиваясь, Нигматулла. — Попомнишь у меня! Я тебе за все отплачу, шельма бородатая!
На улице послышался звук колокольчика, и в дом вбежала запыхавшаяся Зульфия.
— Мама, к нам солдаты едут! —закричала она еще с порога.
При слове «солдаты» Кулсубай, вздрогнув, выпустил своего противника, и Нигматулла тотчас скрылся.
В дом вошли управляющий прииском и черноусый урядник в сдвинутой набекрень папахе.
Аркадий Васильевич огляделся, поздоровался и, подойдя к Фатхии, протянул ей сверток:
— На-ко, хозяюшка, здесь гостинцы твоим ребятишкам.
И управляющий улыбнулся, как бы немного смущаясь, стыдясь собственной доброты. Стекла его пенсне незряче блеснули. Видя, что Фатхия не смеет взять подарка, и зная местные нравы, он положил сверток на передние нары и, вынув из кармана конфету в бумажной обертке, протянул ее Гайзулле. Но Гайзулла тоже, как и мать, не двинулся с места, настороженно глядя на управляющего и следя за каждым его движением. Фатхия, прикрыв лицо концом залатанного платка, отвернулась к стене. Управляющий слегка пожал плечами и обернулся к Кулсубаю:
— А ты что здесь делаешь? Родственник?
— Нет, я мальчика лечу… — несмело ответил Кулсубай.
— Ну, тогда, раз посторонний, выйди и посиди во дворе. — Аркадий Васильевич потер руки. — Разговор есть.
Но как только Кулсубай приподнялся, Гайзулла бросился с криком схватил его за руку:
— А-ага-ай, боюсь! Не уходи-и!
— Да что ты, тебя никто не тронет, — успокаивал Кулсубай. Но Гайзулла все теснее прижимался к нему, не сводя с управляющего наполненных слезами глаз.
— Ну, ладно, останься, коли так, — поморщился управляющий. — И ты, хозяюшка, подсаживайся к нам. — Он достал из портфеля бутылку водки и поставил ее рядом с самоваром на старенькой скатерти с красными узорами. — Вы пьем за твоего старика, чтоб земля была ему пухом! Знал я его, хороший был человек, работящий…
Но Фатхия по-прежнему сидела, отвернувшись к стене, боясь заговорить.
— Ну, если надумаешь, сядешь, — сказал Ар кадий Васильевич, откупоривая бутылку. — Ты— то, я думаю, не откажешься? —обернулся он к курэзэ.
Кулсубаю очень хотелось выпить, но, стесняясь Фатхии, он стал отказываться.
— Я говорю, грех это… — смущенно говорил он, поглаживая бороду, — Я мусульманин, нам этого нельзя, аллах накажет…
Чувствуя, что Кулсубай отказывается только ради приличия, Аркадий Васильевич стал угощать еще настойчивее:
— Какой там грех! Одна пшеница, чистого сорта! Это ж не самогон какой-нибудь, видишь этикетку? Пей, —один вкус, никакого греха!
— Ну, если из пшеницы, тогда вправду… — согласился Кулсубай. — Я говорю, из пшеницы можно и мусульманину! Он опорожнил до дна чашку с крепким напитком и почти сразу захмелел на пустой желудок. Выпив вторую чашку, он взял со скатерти конфету и протянул ее Гайзулле: — Не бойся, возьми! Вкусная! Видишь, в бумажке, с картинкой!
Заметив, что Кулсубай выпил достаточно, управляющий вынул из кармана какую-то бумагу и обратился к Фатхии:
— Апакай! Тебе муж перед смертью ничего не говорил?
Фатхия, не отвечая, молча пряла шерсть.
— Хайретдин должником умер, хозяину нашему должен остался. Вот его расписка, — он расправил бумагу, сложенную вчетверо. — Старик обещал баю золотое место показать и деньги за это взял, а сам направил нас в другое место… Наша разведка на Кундузском перевале пятнадцать дней пробыла и с пустыми руками вернулась, так что, апакай, придется тебе заплатить убытки, слышишь? Давай говори, где золото нашли, малайке скажи, он знает…
— Да они по-русски не кумекают, — подсказал Кулсубай. — Дай-ка я ей скажу.
Фатхия внимательно выслушала курэзэ и, не оборачиваясь, еле слышно проговорила:
— Не знаю… Старик ничего не говорил. Ты, сынок, ничего не слыхал?
— Отец не велел говорить, где золото, хозяин горы рассердится, — сказал Гайзулла, лицо его не по-детски нахмурилось и посуровело.
Кулсубай перевел, и управляющий от души рассмеялся над мальчиком.
— Ну, коли так, то придется нам тебя с со бой взять, — сказал он, вдоволь насмеявшись, и позвал урядника.
Урядник твердым шагом подошел к Аркадию Васильевичу и козырнул, уставившись на него, ожидая приказания.