Страница:
— Не бес ли в тебя вселился? Или ты без мужа с ума сходишь? Нет, девочка, покажись-ка ты мулле…
Мархаба опустила сына на пол, и, освободившись от рук матери, ребенок побежал к очагу, шлепая босыми ножками. У очага спокойно дремал большой рыжий кот. Мальчик потянулся к нему ручонками, но Гульямал схватила его в охапку, подняла его и стала целовать в торчащий круглой пуговкой носик:
— Ам-ам! Съем тебя! Съем!..
Ребенок весело засмеялся.
— Не надо, сглазишь, — с испугом сказала Мархаба. — И в прошлый раз ты его сглазила, всю ночь плакал! Иди ко мне, сынок, иди, — Мархаба протянула руки, но ребенок отвернулся от нее и крепко обнял Гульямал за шею.
— Смотри-ка, не идет к тебе, — весело рас смеялась Гульямал. — Знает, у кого лучше.
Она дала мальчику кусок хлеба и стала покачивать его на колене.
— Где же твои штанишки, джигит, а? Над тобой же воробьи смеяться будут. Скажи маме, пусть сошьет тебе!
— Что ты, куда ему, даже у старших братьев его штанов нету! Идем, сынок, домой, идем… Скоро из лесу отец вернется, чаю поставим, скажи тетеньке спасибо за хлеб. — Нагнувшись, Мархаба вытерла нос сыну подолом платья, но сделала это так неуклюже, что мальчику стало больно, и он даже зажмурил глаза, но не пикнул. — А я к тебе по делу, девочка, одолжи муки на лапшу, если есть! Как только муж съездит на базар — верну…
Мархаба завернула деревянную чашку с мукой в платок, прихватила щипцами горячий уголь из очага и собралась уходить.
— Давай-ка я провожу тебя, хоть малыша донесу! — накинула платок Гульямал.
Проводив Мархабу, она зашла в землянку старухи Сайдеямал и, посидев там несколько минут и убедившись, что Хисматулла не приходил отправилась домой.
На улице было темно, даже луна не показалась из-за туч, и только стеклянно стучали, сталкиваясь в вышине, голые ветки деревьев, и где-то на краю поселка протяжно выла чья-то собака.
Дома Гульямал, не раздеваясь, бросилась на нары и заплакала навзрыд, обнимая подушку. «Значит, он был здесь еще на прошлой неделе, — захлебываясь, шептала она. — И даже не подумал ко мне зайти!.. Видно, не судьба! Не может он забыть эту сумасшедшую, не может! И что в ней хорошего? И раньше-то ничего не было, а теперь и подавно!»
Она медленно разделась и легла, все еще всхлипывая, но чувство обиды не проходило, и сон не шел.
«Что же это я, как глупая— девчонка, разревелась оттого, что он не пришел тогда? — подумала Гульямал. —Может, в самом деле занят был… Сайдеямал сказала, что времени у него не было! Может, завтра придет? — Гульямал закрыла глаза, но тут же, как наяву, увидела перед собой рассерженное лицо Хисматуллы, с которым он подошел к ней на прииске. — Да чем же хуже Нафисы? Ни на одного из тех, кто ко мне после смерти мужа подбирался, я и взгляда не бросила, никто обо мне плохо сказать не может! Никогда не была я, как она, посмешищем на глазах у всего народа, муж меня из дома не выгонял! И что у меня еще есть на свете, кроме этой любви? Видит аллах, ничего! — Гульямал прерывисто вздохнула и перевернулась на другой бок. — Может, поймет он все-таки…»
Скрипнула калитка, и чьи-то неуверенные шаги послышались во дворе, затихли под окном. Гульямал показалось, что сердце ее остановилось. В дверь тихо постучали.
— Кто там? — спросила Гульямал.
Ей никто не ответил. «Это он», — радостно улыбнулась Гульямал и откинула щеколду. Тотчас сильные жадные руки подняли ее с пола и бросили на постель.
— Хисмат! Сумасшедший!.. — весело рас смеялась Гульямал. — Да у тебя руки прямо железные!
Тотчас что-то тяжелое навалилось на нее, и к щеке прижалась жесткая колючая борода, в нос ударил запах винного перегара.
— Кто это, ты кто? — не своим голосом крикнула Гульямал, пытаясь вырваться из непрошеных объятий.
— Тише, невестушка, тише, — зашептала борода. — Что шумишь?
— Гилман-мулла? — вскрикнула молодая женщина и схватила муллу за бороду, все сильнее задирая ее кверху.
Мулла молча сопел, стараясь стащить с Гульямал одежду.
— Отпусти! Отпусти! — снова истошно закричала Гульямал. — Помоги-ите! Тебе говорят, от пусти!
Наконец, увидев, что у нее нет другого выхода, Гульямал изо всей силы вцепилась зубами в ухо муллы так, что сразу почувствовала солоноватый привкус крови.
— Ай-яй! — подскочив, завопил мулла, хватаясь за окровавленную мочку. — Глупая баба, отродье шайтана!
Гульямал схватила толстую железную кочергу:
— А ну, катись отсюда! Чтоб духу не было!
— Да я не буду, не буду, — взмолился мулла, держась за ухо. — Сейчас уйду! Только прошу тебя, невестушка, молчи, не говори никому! Я ведь с пьяных глаз… Нарочно хотел, чтобы испытать тебя!..
— Знаю я, что ты хотел! — не опуская кочерги, спокойно сказала Гульямал. — Ну, долго я тебя ждать буду? Одна нога здесь, другая — там!..
Вернувшись под утро домой, мулла Гилман увидел, что его рябое, как пчелиные соты, лицо вдоль и поперек исполосовано царапинами. «Никакого уважения к моему сану! — с яростью подумал он. — Другая женщина на месте этой потаскушки сама бы за мной бегала, не то что царапаться!»
Он обмазал лицо топленым маслом, чтобы царапины быстрее зажили, вымыл теплой водой больное ухо и велел подать себе чаю.
Прихлебывая с блюдечка янтарно-желтую, крепкую жидкость, он ловил на себе любопытные взгляды прислуживающей ему девушки и все больше мрачнел.
— Чего уставилась? — крикнул он наконец, — Брысь отсюда, отродье шайтана!
Девушка быстро юркнула за дверь, и. мулла остался один.
«Черт, теперь по всему поселку разнесется, — с досадой думал он. —А какая все-таки у нее грудь, ай-яй-яй! Что бы такое сделать, чтобы она знала свое место?»
Но прошло несколько дней, а о происшедшем в деревне не было ни слуху ни духу. «Вот это баба! Мало того, что каждая грудь, как спелая дыня, она еще и молчать умеет! — восхитился Гилман. — Да, значит, недаром говорят, что если настоящий мужчина сохранит тайну величиной с оседланного коня, то настоящая женщина может сохранить тайну не меньше люльки с ребенком! И все-таки надо ей как-нибудь отомстить, хоть припугнуть на всякий случай!»
Все эти дни он не говорил о Гульямал, как обычно, ничего плохого, не называл ее дочерью шайтана и старался не попадаться ей на глаза, обходил ее дом стороной, — все боялся, но, увидев, что Гульямал молчит, решил, что просто так этого дела оставить нельзя.
«Вот что — надо у нее обыск устроить, — надумал он наконец. — Все равно они сейчас по всему поселку идут», — и тут же пошел к уряднику.
— У Гульямал хранятся бумаги этого Хисматуллы, что с неверными связался, как же вы ни чего не знаете об этом?
Пока полицейские шарили за чувалом, разбрасывая вещи из сундуков и лазили в подловку, Гульямал молча стояла у стены, насмешливо глядя на муллу, устроившегося на нарах, и под этим взглядом мулла ежился и все никак не мог усесться поудобнее, но Гульямал только улыбалась и так ничего и не сказала.
— Наверняка знает, где его бумаги, — сказал Мухаррам, когда они вышли из дома Гульямал, так и не найдя ничего похожего на листовки. — Видел, как она улыбалась? Когда человек ничего не знает, он так не улыбается, да еще вовремя обыска!
— Да, да, должно быть, знает, — с радостью подтвердил Гилман. — Вообще опасная женщина, кафыр в юбке, веру свою продала, на прииске работает… Надо бы что-нибудь сделать, чтобы ей юбку прищемить!
9
10
Мархаба опустила сына на пол, и, освободившись от рук матери, ребенок побежал к очагу, шлепая босыми ножками. У очага спокойно дремал большой рыжий кот. Мальчик потянулся к нему ручонками, но Гульямал схватила его в охапку, подняла его и стала целовать в торчащий круглой пуговкой носик:
— Ам-ам! Съем тебя! Съем!..
Ребенок весело засмеялся.
— Не надо, сглазишь, — с испугом сказала Мархаба. — И в прошлый раз ты его сглазила, всю ночь плакал! Иди ко мне, сынок, иди, — Мархаба протянула руки, но ребенок отвернулся от нее и крепко обнял Гульямал за шею.
— Смотри-ка, не идет к тебе, — весело рас смеялась Гульямал. — Знает, у кого лучше.
Она дала мальчику кусок хлеба и стала покачивать его на колене.
— Где же твои штанишки, джигит, а? Над тобой же воробьи смеяться будут. Скажи маме, пусть сошьет тебе!
— Что ты, куда ему, даже у старших братьев его штанов нету! Идем, сынок, домой, идем… Скоро из лесу отец вернется, чаю поставим, скажи тетеньке спасибо за хлеб. — Нагнувшись, Мархаба вытерла нос сыну подолом платья, но сделала это так неуклюже, что мальчику стало больно, и он даже зажмурил глаза, но не пикнул. — А я к тебе по делу, девочка, одолжи муки на лапшу, если есть! Как только муж съездит на базар — верну…
Мархаба завернула деревянную чашку с мукой в платок, прихватила щипцами горячий уголь из очага и собралась уходить.
— Давай-ка я провожу тебя, хоть малыша донесу! — накинула платок Гульямал.
Проводив Мархабу, она зашла в землянку старухи Сайдеямал и, посидев там несколько минут и убедившись, что Хисматулла не приходил отправилась домой.
На улице было темно, даже луна не показалась из-за туч, и только стеклянно стучали, сталкиваясь в вышине, голые ветки деревьев, и где-то на краю поселка протяжно выла чья-то собака.
Дома Гульямал, не раздеваясь, бросилась на нары и заплакала навзрыд, обнимая подушку. «Значит, он был здесь еще на прошлой неделе, — захлебываясь, шептала она. — И даже не подумал ко мне зайти!.. Видно, не судьба! Не может он забыть эту сумасшедшую, не может! И что в ней хорошего? И раньше-то ничего не было, а теперь и подавно!»
Она медленно разделась и легла, все еще всхлипывая, но чувство обиды не проходило, и сон не шел.
«Что же это я, как глупая— девчонка, разревелась оттого, что он не пришел тогда? — подумала Гульямал. —Может, в самом деле занят был… Сайдеямал сказала, что времени у него не было! Может, завтра придет? — Гульямал закрыла глаза, но тут же, как наяву, увидела перед собой рассерженное лицо Хисматуллы, с которым он подошел к ней на прииске. — Да чем же хуже Нафисы? Ни на одного из тех, кто ко мне после смерти мужа подбирался, я и взгляда не бросила, никто обо мне плохо сказать не может! Никогда не была я, как она, посмешищем на глазах у всего народа, муж меня из дома не выгонял! И что у меня еще есть на свете, кроме этой любви? Видит аллах, ничего! — Гульямал прерывисто вздохнула и перевернулась на другой бок. — Может, поймет он все-таки…»
Скрипнула калитка, и чьи-то неуверенные шаги послышались во дворе, затихли под окном. Гульямал показалось, что сердце ее остановилось. В дверь тихо постучали.
— Кто там? — спросила Гульямал.
Ей никто не ответил. «Это он», — радостно улыбнулась Гульямал и откинула щеколду. Тотчас сильные жадные руки подняли ее с пола и бросили на постель.
— Хисмат! Сумасшедший!.. — весело рас смеялась Гульямал. — Да у тебя руки прямо железные!
Тотчас что-то тяжелое навалилось на нее, и к щеке прижалась жесткая колючая борода, в нос ударил запах винного перегара.
— Кто это, ты кто? — не своим голосом крикнула Гульямал, пытаясь вырваться из непрошеных объятий.
— Тише, невестушка, тише, — зашептала борода. — Что шумишь?
— Гилман-мулла? — вскрикнула молодая женщина и схватила муллу за бороду, все сильнее задирая ее кверху.
Мулла молча сопел, стараясь стащить с Гульямал одежду.
— Отпусти! Отпусти! — снова истошно закричала Гульямал. — Помоги-ите! Тебе говорят, от пусти!
Наконец, увидев, что у нее нет другого выхода, Гульямал изо всей силы вцепилась зубами в ухо муллы так, что сразу почувствовала солоноватый привкус крови.
— Ай-яй! — подскочив, завопил мулла, хватаясь за окровавленную мочку. — Глупая баба, отродье шайтана!
Гульямал схватила толстую железную кочергу:
— А ну, катись отсюда! Чтоб духу не было!
— Да я не буду, не буду, — взмолился мулла, держась за ухо. — Сейчас уйду! Только прошу тебя, невестушка, молчи, не говори никому! Я ведь с пьяных глаз… Нарочно хотел, чтобы испытать тебя!..
— Знаю я, что ты хотел! — не опуская кочерги, спокойно сказала Гульямал. — Ну, долго я тебя ждать буду? Одна нога здесь, другая — там!..
Вернувшись под утро домой, мулла Гилман увидел, что его рябое, как пчелиные соты, лицо вдоль и поперек исполосовано царапинами. «Никакого уважения к моему сану! — с яростью подумал он. — Другая женщина на месте этой потаскушки сама бы за мной бегала, не то что царапаться!»
Он обмазал лицо топленым маслом, чтобы царапины быстрее зажили, вымыл теплой водой больное ухо и велел подать себе чаю.
Прихлебывая с блюдечка янтарно-желтую, крепкую жидкость, он ловил на себе любопытные взгляды прислуживающей ему девушки и все больше мрачнел.
— Чего уставилась? — крикнул он наконец, — Брысь отсюда, отродье шайтана!
Девушка быстро юркнула за дверь, и. мулла остался один.
«Черт, теперь по всему поселку разнесется, — с досадой думал он. —А какая все-таки у нее грудь, ай-яй-яй! Что бы такое сделать, чтобы она знала свое место?»
Но прошло несколько дней, а о происшедшем в деревне не было ни слуху ни духу. «Вот это баба! Мало того, что каждая грудь, как спелая дыня, она еще и молчать умеет! — восхитился Гилман. — Да, значит, недаром говорят, что если настоящий мужчина сохранит тайну величиной с оседланного коня, то настоящая женщина может сохранить тайну не меньше люльки с ребенком! И все-таки надо ей как-нибудь отомстить, хоть припугнуть на всякий случай!»
Все эти дни он не говорил о Гульямал, как обычно, ничего плохого, не называл ее дочерью шайтана и старался не попадаться ей на глаза, обходил ее дом стороной, — все боялся, но, увидев, что Гульямал молчит, решил, что просто так этого дела оставить нельзя.
«Вот что — надо у нее обыск устроить, — надумал он наконец. — Все равно они сейчас по всему поселку идут», — и тут же пошел к уряднику.
— У Гульямал хранятся бумаги этого Хисматуллы, что с неверными связался, как же вы ни чего не знаете об этом?
Пока полицейские шарили за чувалом, разбрасывая вещи из сундуков и лазили в подловку, Гульямал молча стояла у стены, насмешливо глядя на муллу, устроившегося на нарах, и под этим взглядом мулла ежился и все никак не мог усесться поудобнее, но Гульямал только улыбалась и так ничего и не сказала.
— Наверняка знает, где его бумаги, — сказал Мухаррам, когда они вышли из дома Гульямал, так и не найдя ничего похожего на листовки. — Видел, как она улыбалась? Когда человек ничего не знает, он так не улыбается, да еще вовремя обыска!
— Да, да, должно быть, знает, — с радостью подтвердил Гилман. — Вообще опасная женщина, кафыр в юбке, веру свою продала, на прииске работает… Надо бы что-нибудь сделать, чтобы ей юбку прищемить!
9
Хисматулла старался забыть Нафису, не думать и, чтобы ничто не напоминало ему о ней, из-за нее даже редко навещал родную мать. С тех пор как он поселился на прииске, все в Сакмаеве казалось ему чужим и далеким…
Однако стоило ему забежать в деревню, как ноги сами несли его к дому Хайретдиновых — лишь бы одним глазком поглядеть на любимую.
Но Фатхия не пускала его на порог, гнала прочь и бормотала, что дочь ее законная жена Хажисултана-бая и он не должен порочить ее доброе имя и являться вот так непрошено в их дом.
Вот и сегодня, едва Хисматулла показался во дворе, как Фатхия, которой Зульфия шепнула о его приходе, выскочила на крыльцо и, опираясь на суковатую палку, стояла в дверях, поводя седой и маленькой, как у беркута, головой.
— Опять явился, нечистый?.. Нечего тут тебе делать, иди отсюда. Забудь, как открываются наши ворота!.. Не хочет тебя видеть Нафиса… Не до тебя ей!
Он пытался уговорить злую женщину, говорил тихо и просительно, точно вымаливал, как голодный, кусок хлеба, но старуха была сурова и непреклонна.
Вздохнув, Хисматулла поплелся домой, чувствуя себя усталым и больным…
Мать с утра выглядывала сына на дороге, и, когда увидела, так нежно озарилось улыбкой ее сморщенное, смуглое, как кожура спелого грецкого ореха, лицо, что у Хисматуллы что-то дрогнуло внутри, и он, как в детстве, припал к матери, бережно поддерживая обеими руками ее худенькие плечи.
— Сынок, ты небось голодный? — отстраняясь, спросила Сайдеямал. — Вот тут у меня…
— Нет, нет, потом, — сказал Хисматулла, ласково гладя ее набухшие, скрюченные от стирки пальцы. — Не хочу я, чтобы ты из-за меня опять уставала… Погоди, скоро мы лучше жить станем, потерпи…
На глазах Сайдеямал появились слезы:
— Ладно, сынок, ладно…
— Я правду говорю, — поднял голову Хисматулла. — Будет и на нашей улице праздник, вот увидишь! Хоть в старости будешь счастливой….
— Что ты, сынок, где уже нам о счастье думать? Есть скатерть, а на ней кусок хлеба, и то го довольно! Что человеку суждено аллахом, то и будет, никто никогда от своей судьбы уйти не мог… Бай рождается баем, а бедняк — бедняком, а если к кому и пристанет чужое добро, от него только одни несчастья…
— Это неправда, эсей! — горячо возразил Хисматулла. — Так баи и помещики нарочно говорят, чтобы нас опутать!
— Да зачем баю нас опутывать, сынок?
— Чтобы мы на них работали!
Сайдеямал медленно и недоверчиво покачала головой:
— Слышала я уже все это… Вот и товарищам своим, что теперь к тебе по вечерам ходят, ты тоже самое говоришь, а я так думаю, что это все не твои слова…
— Не мои? А чьи же?
— Того неверного, что с тобой на прииске работает! Так и мулла мне говорил…
— Правда, мама, одна, ее из чужих слов не составишь!
— Может, оно и верно, сынок, делай, что хочешь, я в твои дела вмешиваться не хочу… Толь ко все-таки поменьше бы ты был с тем неверным, хоть ты и говоришь, что он человек хороший, грамоте тебя учит, а все какой бы ни был — не нашей он веры, сынок…
— Только две веры у людей бывает, эсей, две самые главные, — одни верят в то, что нужно быть хорошим человеком, а другие — в то, что можно прожить и жуликом, и бесчестным…
— Боюсь я за тебя, — опять покачала голо вой мать. — Наживешь ты себе врагов с такими мыслями, и отнимут у меня моего младшенького сыночка, последыша… — Она положила голову сына перед собой на подушку и стала разглаживать его волосы, расправляя короткие рыжеватые завитки.
Они долго сидели молча. Звенел за чувалом сверчок, скреблись под нарами мыши.
— Ты бы поел да ложился — устал ведь… — сказала Сайдеямал, глядя на худое лицо с резко обозначившимися скулами, на едва заметные, только начавшие расти усы и бороду, пробивавшиеся светлым рыжеватым пушком над губой и на подбородке.
— Чуть не забыл! — Хисматулла хлопнул себя ладонью по лбу и вскочил. — Мне же еще в одно место зайти надо!..
«Не буду спрашивать его, куда он идет, — решила про себя Сайдеямал. — Зачем беспокоить пустяками? Захочет — сам скажет… Хорошо бы, сходил к Гульямал, она женщина хорошая, да и я к ней привыкла… И сама к нему тянется, и не чужая, жалко родную на сторону отпускать, — старушка еще раз оглядела сына, его помятую, в глине, одежду, ввалившиеся глаза. — Женился бы, вот и пошло бы все хорошо, и не болтался бы где попало.»
— Ты чего? — заметив, как пристально смотрит на него мать, спросил Хисматулла.
— Я? Да все мои мысли, сынок, у тебя как на ладони, — уклонилась от прямого ответа Сайдеямал. — А как там с твоей работой? Мне вчера сказали, обвал был, два человека погибли… И еще говорят, у вас там драки часто у кабака, могут и убить!
— Что ты, мама! — Хисматулла сделал удив ленное лицо. Он не хотел беспокоить мать. — Все хорошо, ничего такого не было!
— Слава аллаху! — облегченно вздохнула Сайдеямал. — А здесь, на зимовье, чего только не брешут! Говорят, людская молва в гроб загонит и гвоздями заколотит…
Едва Хисматулла вышел на улицу, как от завалинки поднялись две темные тени.
— Вы, ребята? — негромко спросил Хисматулла. — Айда отойдем немного подальше!
По небу плыли тяжелые, словно отлитые из темного свинца Тучи, изредка месяц показывал свои рога, на деревне ожесточенно передаивались собаки.
Гайзулла старался шагать в ногу с товарищами, но больная нога мешала ему, и, заметив это, Хисматулла положил руку ему на плечо и сбавил шаг. Дойдя до песчаной косы под крутым берегом, остановились.
— Покамест дела хорошо идут, — не дожидаясь вопроса, затараторил Гайзулла. — Все раз дали, ни одного листочка не осталось. Три бумажки, как и в прошлый раз, на ворота урядника наклеили — вот потеха будет! — он весело рассмеялся.
— Я же говорил тебе, что не надо этого! — строго нахмурил брови Хисматулла. — Все по— своему делаешь, самовольничаешь, так из тебя никогда революционера не получится! И говорить тише надо, вдруг тут кто в кустах рядом спит?
Ребята приумолкли, в воздухе сильно пахло расцветающей черемухой.
— На что нам твой ри… рилацинер! Мы покамест сами с усами! — обиженно пробормотал Гайзулла, шмыгая носом. — Пошли, Загит! Покамест и без рилацинера проживем…
— А вот и врешь! — в свою очередь рассмеялся Хисматулла. — Усов у тебя пока нету, разве что сейчас от обиды выросли! Брось дуться, давай о деле лучше поговорим.
— Что говорить-то! — по-прежнему шмыгая носом, но не трогаясь, однако, с места, ответил Гайзулла — Покамест я и сам, без вас, богачам отомщу! Камнями в них кидать, а дома все подожжем, петуха красного пустим, правда, Загит?
Загит кивнул головой.
— Ну, бросишь камень один раз, другой, тут тебя и поймают, в тюрьму посадят, а бай все так же будет жить припеваючи! Нет, против баев нужно не так бороться, не в одиночку, а всем на родом, понял? И ты не думай о себе, что ты всю землю на руках нести можешь, у тебя на это сил не хватит, а вот если тебе все другие помогут, вот тут баям и крышка! Если дом у бая сгорит — он новый построит, а если его убьют — то вместо него еще другой вырастет, а если сразу всех баев выгнать, вот тут и начнем мы счастливую жизнь, понял?
Жадно слушавший Гайзулла кивнул головой.
— Всех выгнать, и русских тоже? — спросил молчавший до этого времени Загит.
— Всех богачей, по всей земле! — убежденно ответил Хисматулла. — Вот поэтому и вы должны не в одиночку бороться, а сообща, с нами! Знаете, почему мулла нас против русских на страивает? Потому что ему это выгодно! Потому что он боится, что русские и башкирские бедняки вместе, заодно будут и его прогонят, понят но? — Он вынул из-за пазухи листок и передал Гайзулле. — А вот это надо тому парню пере дать, что вчера на прииск с Кэжэнского завода приехал, только потихоньку, и еще на словах ему скажи, чтобы он то, что в этой бумажке написано, на собрании прочел…
— Агай, а откуда ты все знаешь? — осмелев, перебил его Загит.
— Откуда? От одного русского, он и грамоте меня научил. Бесплатно.
— И гроша не взял? Не может быть! — недоверчиво сказал Гайзулла. — Так только в сказке бывает! Это, наверно, не русский был, а какой-нибудь дух принял вид русского…
— Да нет, самый обыкновенный, нормальный человек, очень добрый, умный, настоящий революционер! — Хисматулла усмехнулся. — Просто он для бедняка души своей не пожалеет, для него все одинаковые — и башкир, и русский, и татарин, понял? У него отец знаешь кто? Очень богатый дворянин! Как ты думаешь, зачем ему было от отца уходить и своими руками на хлеб зарабатывать? Мог ведь как сыр в масле кататься, а работает на прииске, и все потому, что людей любит, хочет их счастливыми сделать…
— И против своего отца пойдет? — испуган но спросил Загит.
— И против отца! — убежденно сказал Хисматулла. — Пошли, а то поздно уже, может, еще зайдет кто ко мне сегодня…
— А когда мы с прииска шли, навстречу много людей на лошадях проехало! — вдруг сказал Гайзулла. — Мы от них в лесу, в кустах, спрятались, они нас и не заметили!
— И муллу видели! — вставил Загит.
— Погоди, сам расскажу! — досадливо махнул рукой Гайзулла. — Я покамест старше тебя! Так вот, приклеивали мы листовку на ворота муллы, вдруг слышим — стонет кто-то. Смотрим — сам мулла под забором лежит, и кровь на щеке! Как крикнет на нас: Вон, вон, нечистый дух! — и сиганул в ворота.
— А он не видел, как вы клеили? — встревожено спросил Хисматулла.
— Не-ет, он за углом лежал, не у ворот!
Хисматулла задумался, помолчал немного.
— Все-таки книги те перепрячь в другое место, — наконец сказал он. — Вдруг обыск? Надо соблюдать осторожность… Многие знают, что ты часто у меня бываешь, можешь и на мой дом навести. Ну, у меня-то ничего нет, а у вас листовок больше не осталось?
— Немного еще осталось, — сознался Гайзулла. — Завтра раздам…
Дойдя до задворок, все трое простились и пошли в разные стороны.
Однако стоило ему забежать в деревню, как ноги сами несли его к дому Хайретдиновых — лишь бы одним глазком поглядеть на любимую.
Но Фатхия не пускала его на порог, гнала прочь и бормотала, что дочь ее законная жена Хажисултана-бая и он не должен порочить ее доброе имя и являться вот так непрошено в их дом.
Вот и сегодня, едва Хисматулла показался во дворе, как Фатхия, которой Зульфия шепнула о его приходе, выскочила на крыльцо и, опираясь на суковатую палку, стояла в дверях, поводя седой и маленькой, как у беркута, головой.
— Опять явился, нечистый?.. Нечего тут тебе делать, иди отсюда. Забудь, как открываются наши ворота!.. Не хочет тебя видеть Нафиса… Не до тебя ей!
Он пытался уговорить злую женщину, говорил тихо и просительно, точно вымаливал, как голодный, кусок хлеба, но старуха была сурова и непреклонна.
Вздохнув, Хисматулла поплелся домой, чувствуя себя усталым и больным…
Мать с утра выглядывала сына на дороге, и, когда увидела, так нежно озарилось улыбкой ее сморщенное, смуглое, как кожура спелого грецкого ореха, лицо, что у Хисматуллы что-то дрогнуло внутри, и он, как в детстве, припал к матери, бережно поддерживая обеими руками ее худенькие плечи.
— Сынок, ты небось голодный? — отстраняясь, спросила Сайдеямал. — Вот тут у меня…
— Нет, нет, потом, — сказал Хисматулла, ласково гладя ее набухшие, скрюченные от стирки пальцы. — Не хочу я, чтобы ты из-за меня опять уставала… Погоди, скоро мы лучше жить станем, потерпи…
На глазах Сайдеямал появились слезы:
— Ладно, сынок, ладно…
— Я правду говорю, — поднял голову Хисматулла. — Будет и на нашей улице праздник, вот увидишь! Хоть в старости будешь счастливой….
— Что ты, сынок, где уже нам о счастье думать? Есть скатерть, а на ней кусок хлеба, и то го довольно! Что человеку суждено аллахом, то и будет, никто никогда от своей судьбы уйти не мог… Бай рождается баем, а бедняк — бедняком, а если к кому и пристанет чужое добро, от него только одни несчастья…
— Это неправда, эсей! — горячо возразил Хисматулла. — Так баи и помещики нарочно говорят, чтобы нас опутать!
— Да зачем баю нас опутывать, сынок?
— Чтобы мы на них работали!
Сайдеямал медленно и недоверчиво покачала головой:
— Слышала я уже все это… Вот и товарищам своим, что теперь к тебе по вечерам ходят, ты тоже самое говоришь, а я так думаю, что это все не твои слова…
— Не мои? А чьи же?
— Того неверного, что с тобой на прииске работает! Так и мулла мне говорил…
— Правда, мама, одна, ее из чужих слов не составишь!
— Может, оно и верно, сынок, делай, что хочешь, я в твои дела вмешиваться не хочу… Толь ко все-таки поменьше бы ты был с тем неверным, хоть ты и говоришь, что он человек хороший, грамоте тебя учит, а все какой бы ни был — не нашей он веры, сынок…
— Только две веры у людей бывает, эсей, две самые главные, — одни верят в то, что нужно быть хорошим человеком, а другие — в то, что можно прожить и жуликом, и бесчестным…
— Боюсь я за тебя, — опять покачала голо вой мать. — Наживешь ты себе врагов с такими мыслями, и отнимут у меня моего младшенького сыночка, последыша… — Она положила голову сына перед собой на подушку и стала разглаживать его волосы, расправляя короткие рыжеватые завитки.
Они долго сидели молча. Звенел за чувалом сверчок, скреблись под нарами мыши.
— Ты бы поел да ложился — устал ведь… — сказала Сайдеямал, глядя на худое лицо с резко обозначившимися скулами, на едва заметные, только начавшие расти усы и бороду, пробивавшиеся светлым рыжеватым пушком над губой и на подбородке.
— Чуть не забыл! — Хисматулла хлопнул себя ладонью по лбу и вскочил. — Мне же еще в одно место зайти надо!..
«Не буду спрашивать его, куда он идет, — решила про себя Сайдеямал. — Зачем беспокоить пустяками? Захочет — сам скажет… Хорошо бы, сходил к Гульямал, она женщина хорошая, да и я к ней привыкла… И сама к нему тянется, и не чужая, жалко родную на сторону отпускать, — старушка еще раз оглядела сына, его помятую, в глине, одежду, ввалившиеся глаза. — Женился бы, вот и пошло бы все хорошо, и не болтался бы где попало.»
— Ты чего? — заметив, как пристально смотрит на него мать, спросил Хисматулла.
— Я? Да все мои мысли, сынок, у тебя как на ладони, — уклонилась от прямого ответа Сайдеямал. — А как там с твоей работой? Мне вчера сказали, обвал был, два человека погибли… И еще говорят, у вас там драки часто у кабака, могут и убить!
— Что ты, мама! — Хисматулла сделал удив ленное лицо. Он не хотел беспокоить мать. — Все хорошо, ничего такого не было!
— Слава аллаху! — облегченно вздохнула Сайдеямал. — А здесь, на зимовье, чего только не брешут! Говорят, людская молва в гроб загонит и гвоздями заколотит…
Едва Хисматулла вышел на улицу, как от завалинки поднялись две темные тени.
— Вы, ребята? — негромко спросил Хисматулла. — Айда отойдем немного подальше!
По небу плыли тяжелые, словно отлитые из темного свинца Тучи, изредка месяц показывал свои рога, на деревне ожесточенно передаивались собаки.
Гайзулла старался шагать в ногу с товарищами, но больная нога мешала ему, и, заметив это, Хисматулла положил руку ему на плечо и сбавил шаг. Дойдя до песчаной косы под крутым берегом, остановились.
— Покамест дела хорошо идут, — не дожидаясь вопроса, затараторил Гайзулла. — Все раз дали, ни одного листочка не осталось. Три бумажки, как и в прошлый раз, на ворота урядника наклеили — вот потеха будет! — он весело рассмеялся.
— Я же говорил тебе, что не надо этого! — строго нахмурил брови Хисматулла. — Все по— своему делаешь, самовольничаешь, так из тебя никогда революционера не получится! И говорить тише надо, вдруг тут кто в кустах рядом спит?
Ребята приумолкли, в воздухе сильно пахло расцветающей черемухой.
— На что нам твой ри… рилацинер! Мы покамест сами с усами! — обиженно пробормотал Гайзулла, шмыгая носом. — Пошли, Загит! Покамест и без рилацинера проживем…
— А вот и врешь! — в свою очередь рассмеялся Хисматулла. — Усов у тебя пока нету, разве что сейчас от обиды выросли! Брось дуться, давай о деле лучше поговорим.
— Что говорить-то! — по-прежнему шмыгая носом, но не трогаясь, однако, с места, ответил Гайзулла — Покамест я и сам, без вас, богачам отомщу! Камнями в них кидать, а дома все подожжем, петуха красного пустим, правда, Загит?
Загит кивнул головой.
— Ну, бросишь камень один раз, другой, тут тебя и поймают, в тюрьму посадят, а бай все так же будет жить припеваючи! Нет, против баев нужно не так бороться, не в одиночку, а всем на родом, понял? И ты не думай о себе, что ты всю землю на руках нести можешь, у тебя на это сил не хватит, а вот если тебе все другие помогут, вот тут баям и крышка! Если дом у бая сгорит — он новый построит, а если его убьют — то вместо него еще другой вырастет, а если сразу всех баев выгнать, вот тут и начнем мы счастливую жизнь, понял?
Жадно слушавший Гайзулла кивнул головой.
— Всех выгнать, и русских тоже? — спросил молчавший до этого времени Загит.
— Всех богачей, по всей земле! — убежденно ответил Хисматулла. — Вот поэтому и вы должны не в одиночку бороться, а сообща, с нами! Знаете, почему мулла нас против русских на страивает? Потому что ему это выгодно! Потому что он боится, что русские и башкирские бедняки вместе, заодно будут и его прогонят, понят но? — Он вынул из-за пазухи листок и передал Гайзулле. — А вот это надо тому парню пере дать, что вчера на прииск с Кэжэнского завода приехал, только потихоньку, и еще на словах ему скажи, чтобы он то, что в этой бумажке написано, на собрании прочел…
— Агай, а откуда ты все знаешь? — осмелев, перебил его Загит.
— Откуда? От одного русского, он и грамоте меня научил. Бесплатно.
— И гроша не взял? Не может быть! — недоверчиво сказал Гайзулла. — Так только в сказке бывает! Это, наверно, не русский был, а какой-нибудь дух принял вид русского…
— Да нет, самый обыкновенный, нормальный человек, очень добрый, умный, настоящий революционер! — Хисматулла усмехнулся. — Просто он для бедняка души своей не пожалеет, для него все одинаковые — и башкир, и русский, и татарин, понял? У него отец знаешь кто? Очень богатый дворянин! Как ты думаешь, зачем ему было от отца уходить и своими руками на хлеб зарабатывать? Мог ведь как сыр в масле кататься, а работает на прииске, и все потому, что людей любит, хочет их счастливыми сделать…
— И против своего отца пойдет? — испуган но спросил Загит.
— И против отца! — убежденно сказал Хисматулла. — Пошли, а то поздно уже, может, еще зайдет кто ко мне сегодня…
— А когда мы с прииска шли, навстречу много людей на лошадях проехало! — вдруг сказал Гайзулла. — Мы от них в лесу, в кустах, спрятались, они нас и не заметили!
— И муллу видели! — вставил Загит.
— Погоди, сам расскажу! — досадливо махнул рукой Гайзулла. — Я покамест старше тебя! Так вот, приклеивали мы листовку на ворота муллы, вдруг слышим — стонет кто-то. Смотрим — сам мулла под забором лежит, и кровь на щеке! Как крикнет на нас: Вон, вон, нечистый дух! — и сиганул в ворота.
— А он не видел, как вы клеили? — встревожено спросил Хисматулла.
— Не-ет, он за углом лежал, не у ворот!
Хисматулла задумался, помолчал немного.
— Все-таки книги те перепрячь в другое место, — наконец сказал он. — Вдруг обыск? Надо соблюдать осторожность… Многие знают, что ты часто у меня бываешь, можешь и на мой дом навести. Ну, у меня-то ничего нет, а у вас листовок больше не осталось?
— Немного еще осталось, — сознался Гайзулла. — Завтра раздам…
Дойдя до задворок, все трое простились и пошли в разные стороны.
10
Собравшиеся у новой шахты забойщики были молчаливы и угрюмы. То здесь, то там слышалось: «Дай огоньку», «Одолжи на затяжку». Люди сворачивали толстые, с большой палец, самокрутки, как бы желая накуриться на всю жизнь, густой черный дым самосада тяжело поднимался вверх и медленно рассеивался в воздухе Клетки то поднимались, то опускались вниз, но народу как будто не убавлялось, и даже не заметно было в толпе никакого особенного движения — будто все сговорились сегодня молчать и стоять неподвижно.
Наконец настала очередь Хисматуллы. Вместе с ним в клетку вошел Салимьян, работавший в соседнем забое. Как только клетка поползла вниз, он зажег лампу и сказал:
— Говорят, браток, с этого дня заработную плату вдвое уменьшают, не слыхал, верно или брешут?
— Верно, агай, я же тебе давно уже объяснял — теперь будут опять все уменьшать и уменьшать, а ты меня не слушал, — ответил Хисматулла. — Помнишь, рассердился еще, сказал: «Пустой разговор?»
— Ну так что ж, — смущенно оправдывался Салимьян. — Я ж человек темный, с меня и спросу нет… Да и лампы эти карбидные тогда ввели, правда, не всем достались, но я подумал, что уж раз лампы — там и крепления заменят, и вообще все к лучшему пойдет…
Он повернул винтик карбидной лампы, и вверх из форсунки вырвался длинный белый язычок пламени. Салимьян часто захлопал тяжелыми веками и вдруг не мигая уставился прямо в глаза Хисматулле:
— Что ж теперь-то делать? Научи, браток, уму-разуму! Вот и тот русский, каторжник, вид но, дело мне говорил, я его слова в одно ухо впустил, а в другое выпустил…
Другие шахтеры, вошедшие вместе с ними, придвинулись поближе и внимательно прислушивались к разговору.
— Этот наш новый управляющий Накышев — хитрая бестия, как и все другие богачи и баи, — говорил Хисматулла. — Раздал нам десяток карбидных ламп, повысил на два месяца зарплату и думает, что купил нас! А чтобы и после двух месяцев не ушли, задаток вперед на пол года выдал, понятно?
— Верно, и мне дали задаток… А у меня лампа «слепая», по старинке… — загудели шахтеры.
Хисматулла поднял руку:
— Тише, товарищи, дайте договорить! Дело не только в заработной плате… Сами видите, в каком состоянии крепления, — вот-вот несчастье случится…
Выйдя из клетки, забойщики все еще продолжали говорить. Из других забоев к стволу спешили по штреку, увидев, что скопился народ, другие шахтеры. Приподнимаясь на носки, толкаясь, они стремились проникнуть на середину круга.
— Что там такое? — спросил высокий, одетый в старый камзол парень, стараясь через го ловы других увидеть происходящее.
— Еду раздают, — пошутил кто-то.
— Кто раздает? Братцы, и меня не забудь те! — засуетился парень и, работая локтями, стал ожесточенно продираться вперед. — Где моя до— ля?! У меня семья, братишки, мама, мне тоже оставьте!
Перед парнем расступились, шахта наполнилась гулкими волнами хохота.
— Встань и слушай, товарищ, — Хисматулла улыбнулся. — Здесь особая еда раздается, для души, всем хватит, и на твою долю тоже достанется, не волнуйся!
— А ну разойдись! — крикнул спустившийся с очередной партией десятник Ганс. — Что за сборище? По местам, по местам!
— Ты что, подслушивал? — спросил кто-то из темноты.
Ганс яростно размахивал новенькой карбидной лампой.
— Ну и что? — сказал Салимьян. — Иди, иди донеси, немчура, тебе как раз за это прибавку к жалованью дадут!
— Пусть только попробует! — один из забойщиков поднял кулак. — А ну, гад, скидавай одежду, поглядим, кто сильнее — немец или русский!
— Не надо, ребята, — спокойно сказал Хисматулла. — Зачем об такую гниль руки пачкать?
— Надо будет — всегда успеем! — поддержал Хисматуллу стоящий у него за плечом Михаил.
Немец отступил было, но, увидев, что никто не трогает его, снова замахал лампой:
— Эй, эй, работайт!
Шахтеры неторопливо разошлись. Хисматулла уже почти дошел до своего забоя, когда его догнал Михаил и хлопнул по плечу:
— В десять, в пяток забое!
Хисматулла кивнул головой.
Заброшенный старый забой в конце главного штрека давно уже превратился в место тайных сходок. Шахтеры могли не опасаться того, что сюда заглянет кто-нибудь чужой, — крепления здесь были настолько плохи, что десятник обходил его за десять шагов. Часто пятый забой называли «нашей комнатой» или, в шутку, «нашими апартаментами». Слово это рабочие подхватили у Михаила, и оно прочно закрепилось за этим местом. По всему забою валялись камни и полусгнившие чурбаки, по стенам струилась вода. Многие крепления забойщики поправили здесь сами, отвели воду к главному штреку, натащили старых ящиков, чтобы было на чем сидеть, но дышать в пятом забое было тяжело, и язычок пламени над карбидной лампой то и дело тускнел, принимая зловещий красноватый оттенок.
К десяти часам сюда по многочисленным подземным лабиринтам шахты потянулись мерцающие светлые точки. Их становилось все больше и больше, и скоро в забое не было уже ни одного свободного места. Люди вставали у стен, тихо переговариваясь; Михаил, как всегда, сидел посередине, рядом с ним на ящике стояло несколько зажженных карбидных ламп.
— Что-то Петра Александровича Сумарокова не видать… — Прищурившись, Михаил оглядел собравшихся.
— Я здесь! — откликнулся низенький, коренастый человек.
— А Хисматулла где?
— Здесь, здесь! — откликнулся Хисматулла.
— Ну, тогда начнем, — Михаил улыбнулся краешками губ и встал: — Товарищи!
В забое стало тихо. Слышно было, как тяжело дышат шахтеры, как звонко падает, разбиваясь о камни, вода и отваливаются за креплениями комки глины.
— Товарищи! — повторил Михаил. — На днях по распоряжению Рамиева должны снова уменьшить заработную плату… И это не только у нас — везде такое творится! Богатеи совсем обнаглели, всю кровь нашу выпить хотят! На Ленских приисках прошла волна забастовок — вчера я узнал, что там были кровавые побоища, старателей избили казаки, много убитых и раненых, несколько человек в тюрьме!.. По всей стране сейчас поднимаются на борьбу простые бедняки, такие же, как мы с вами! Я говорил на нашем прииске со многими старателями. Они считают, что, если мы уберем с дорог Лапенкова, хозяина Кэжэнского завода, и нашего управляющего Накышева, жить станет лучше. Это неверно, товарищи! Убийство отдельных людей только вредит делу рабочего класса, делу пролетариата! Я предлагаю присоединиться к рабочим России и в ответ на уменьшение заработной платы объявить забастовку! Ни один человек не должен выйти на работу, пока Накышев не примет наши условия!.. Как ваше мнение, товарищи?
— Мы-то не выйдем, да разве в нас только дело? — сказал из угла низенький, которого Михаил называл Сумароковым. — Другие-то старатели как, те, что несознательные? Это не завод, там все-таки больше единства, легче объяснить и поднять людей на такое дело…
— Правильно говорит, — перебил его стоявший недалеко от входа парень, который еще днем пробился сквозь толпу к Хисматулле, требуя своей доли. — Мы не выйдем, нас и выгонят! А все остальные выйдут и свой кусок хлеба по лучат… Как говорится, в тесноте, да не в обиде, голоден, да зато душа спокойная. Нет, смута к добру не приведет! — Он надел поглубже мала хай и стал пробираться к выходу.
— Куда, продажная душа? — остановили его. — Доносить идешь?
— Очень надо! — оскалился парень. — Хотите с работы вылететь — так вылетайте, а я тут ни при чем!
— Не трогайте его, пусть уходит! — крикнул Михаил.
Еще не успели шаги парня затихнуть, как Михаил снова встал и продолжал говорить спокойно, как будто ничего не случилось:
— Таких людей нам надо остерегаться, они только за свою шкуру дрожат. Если бы их не было, нам уже давно жилось бы лучше! А знаете, как богачи за них держатся? Ого! Кто же им все доложит, как не такие люди?! Мы должны верить в свои силы, пока нас мало, но со временем все бедняки встанут на нашу сторону! Мы не можем больше сидеть и ждать у моря погоды, свободу надо завоевать своими руками! — Михаил поднял вверх крепкие мускулистые кулаки: — Вот этими! Сейчас, в последние дни перед забастовкой, нужно особенно усилить агитационную работу среди народных масс, это сейчас самая главная и насущная наша задача! Без под готовки забастовка может сорваться…
Наконец настала очередь Хисматуллы. Вместе с ним в клетку вошел Салимьян, работавший в соседнем забое. Как только клетка поползла вниз, он зажег лампу и сказал:
— Говорят, браток, с этого дня заработную плату вдвое уменьшают, не слыхал, верно или брешут?
— Верно, агай, я же тебе давно уже объяснял — теперь будут опять все уменьшать и уменьшать, а ты меня не слушал, — ответил Хисматулла. — Помнишь, рассердился еще, сказал: «Пустой разговор?»
— Ну так что ж, — смущенно оправдывался Салимьян. — Я ж человек темный, с меня и спросу нет… Да и лампы эти карбидные тогда ввели, правда, не всем достались, но я подумал, что уж раз лампы — там и крепления заменят, и вообще все к лучшему пойдет…
Он повернул винтик карбидной лампы, и вверх из форсунки вырвался длинный белый язычок пламени. Салимьян часто захлопал тяжелыми веками и вдруг не мигая уставился прямо в глаза Хисматулле:
— Что ж теперь-то делать? Научи, браток, уму-разуму! Вот и тот русский, каторжник, вид но, дело мне говорил, я его слова в одно ухо впустил, а в другое выпустил…
Другие шахтеры, вошедшие вместе с ними, придвинулись поближе и внимательно прислушивались к разговору.
— Этот наш новый управляющий Накышев — хитрая бестия, как и все другие богачи и баи, — говорил Хисматулла. — Раздал нам десяток карбидных ламп, повысил на два месяца зарплату и думает, что купил нас! А чтобы и после двух месяцев не ушли, задаток вперед на пол года выдал, понятно?
— Верно, и мне дали задаток… А у меня лампа «слепая», по старинке… — загудели шахтеры.
Хисматулла поднял руку:
— Тише, товарищи, дайте договорить! Дело не только в заработной плате… Сами видите, в каком состоянии крепления, — вот-вот несчастье случится…
Выйдя из клетки, забойщики все еще продолжали говорить. Из других забоев к стволу спешили по штреку, увидев, что скопился народ, другие шахтеры. Приподнимаясь на носки, толкаясь, они стремились проникнуть на середину круга.
— Что там такое? — спросил высокий, одетый в старый камзол парень, стараясь через го ловы других увидеть происходящее.
— Еду раздают, — пошутил кто-то.
— Кто раздает? Братцы, и меня не забудь те! — засуетился парень и, работая локтями, стал ожесточенно продираться вперед. — Где моя до— ля?! У меня семья, братишки, мама, мне тоже оставьте!
Перед парнем расступились, шахта наполнилась гулкими волнами хохота.
— Встань и слушай, товарищ, — Хисматулла улыбнулся. — Здесь особая еда раздается, для души, всем хватит, и на твою долю тоже достанется, не волнуйся!
— А ну разойдись! — крикнул спустившийся с очередной партией десятник Ганс. — Что за сборище? По местам, по местам!
— Ты что, подслушивал? — спросил кто-то из темноты.
Ганс яростно размахивал новенькой карбидной лампой.
— Ну и что? — сказал Салимьян. — Иди, иди донеси, немчура, тебе как раз за это прибавку к жалованью дадут!
— Пусть только попробует! — один из забойщиков поднял кулак. — А ну, гад, скидавай одежду, поглядим, кто сильнее — немец или русский!
— Не надо, ребята, — спокойно сказал Хисматулла. — Зачем об такую гниль руки пачкать?
— Надо будет — всегда успеем! — поддержал Хисматуллу стоящий у него за плечом Михаил.
Немец отступил было, но, увидев, что никто не трогает его, снова замахал лампой:
— Эй, эй, работайт!
Шахтеры неторопливо разошлись. Хисматулла уже почти дошел до своего забоя, когда его догнал Михаил и хлопнул по плечу:
— В десять, в пяток забое!
Хисматулла кивнул головой.
Заброшенный старый забой в конце главного штрека давно уже превратился в место тайных сходок. Шахтеры могли не опасаться того, что сюда заглянет кто-нибудь чужой, — крепления здесь были настолько плохи, что десятник обходил его за десять шагов. Часто пятый забой называли «нашей комнатой» или, в шутку, «нашими апартаментами». Слово это рабочие подхватили у Михаила, и оно прочно закрепилось за этим местом. По всему забою валялись камни и полусгнившие чурбаки, по стенам струилась вода. Многие крепления забойщики поправили здесь сами, отвели воду к главному штреку, натащили старых ящиков, чтобы было на чем сидеть, но дышать в пятом забое было тяжело, и язычок пламени над карбидной лампой то и дело тускнел, принимая зловещий красноватый оттенок.
К десяти часам сюда по многочисленным подземным лабиринтам шахты потянулись мерцающие светлые точки. Их становилось все больше и больше, и скоро в забое не было уже ни одного свободного места. Люди вставали у стен, тихо переговариваясь; Михаил, как всегда, сидел посередине, рядом с ним на ящике стояло несколько зажженных карбидных ламп.
— Что-то Петра Александровича Сумарокова не видать… — Прищурившись, Михаил оглядел собравшихся.
— Я здесь! — откликнулся низенький, коренастый человек.
— А Хисматулла где?
— Здесь, здесь! — откликнулся Хисматулла.
— Ну, тогда начнем, — Михаил улыбнулся краешками губ и встал: — Товарищи!
В забое стало тихо. Слышно было, как тяжело дышат шахтеры, как звонко падает, разбиваясь о камни, вода и отваливаются за креплениями комки глины.
— Товарищи! — повторил Михаил. — На днях по распоряжению Рамиева должны снова уменьшить заработную плату… И это не только у нас — везде такое творится! Богатеи совсем обнаглели, всю кровь нашу выпить хотят! На Ленских приисках прошла волна забастовок — вчера я узнал, что там были кровавые побоища, старателей избили казаки, много убитых и раненых, несколько человек в тюрьме!.. По всей стране сейчас поднимаются на борьбу простые бедняки, такие же, как мы с вами! Я говорил на нашем прииске со многими старателями. Они считают, что, если мы уберем с дорог Лапенкова, хозяина Кэжэнского завода, и нашего управляющего Накышева, жить станет лучше. Это неверно, товарищи! Убийство отдельных людей только вредит делу рабочего класса, делу пролетариата! Я предлагаю присоединиться к рабочим России и в ответ на уменьшение заработной платы объявить забастовку! Ни один человек не должен выйти на работу, пока Накышев не примет наши условия!.. Как ваше мнение, товарищи?
— Мы-то не выйдем, да разве в нас только дело? — сказал из угла низенький, которого Михаил называл Сумароковым. — Другие-то старатели как, те, что несознательные? Это не завод, там все-таки больше единства, легче объяснить и поднять людей на такое дело…
— Правильно говорит, — перебил его стоявший недалеко от входа парень, который еще днем пробился сквозь толпу к Хисматулле, требуя своей доли. — Мы не выйдем, нас и выгонят! А все остальные выйдут и свой кусок хлеба по лучат… Как говорится, в тесноте, да не в обиде, голоден, да зато душа спокойная. Нет, смута к добру не приведет! — Он надел поглубже мала хай и стал пробираться к выходу.
— Куда, продажная душа? — остановили его. — Доносить идешь?
— Очень надо! — оскалился парень. — Хотите с работы вылететь — так вылетайте, а я тут ни при чем!
— Не трогайте его, пусть уходит! — крикнул Михаил.
Еще не успели шаги парня затихнуть, как Михаил снова встал и продолжал говорить спокойно, как будто ничего не случилось:
— Таких людей нам надо остерегаться, они только за свою шкуру дрожат. Если бы их не было, нам уже давно жилось бы лучше! А знаете, как богачи за них держатся? Ого! Кто же им все доложит, как не такие люди?! Мы должны верить в свои силы, пока нас мало, но со временем все бедняки встанут на нашу сторону! Мы не можем больше сидеть и ждать у моря погоды, свободу надо завоевать своими руками! — Михаил поднял вверх крепкие мускулистые кулаки: — Вот этими! Сейчас, в последние дни перед забастовкой, нужно особенно усилить агитационную работу среди народных масс, это сейчас самая главная и насущная наша задача! Без под готовки забастовка может сорваться…