Страница:
Не обуваясь, Загит выбежал и стал подниматься на чердак по шаткой, приставленной к стене лестнице. «Бисмилла, бисмилла», — повторяя он, влезая на каждую следующую перекладину. В темноте он еле нащупал чугунную вьюшку, закрыл чувал и, дрожа от страха и холода, спустился обратно. Дети уже ставили посуду в передний угол, а Хаким все сидел на том же месте, задумчиво глядя на тлеющие в чувале угольки. Затем обернулся к детям.
— Аптрахим, иди-ка сюда! — позвал он.
Мальчик быстро подбежал и вскарабкался к отцу на колени. Хаким погладил любимого сына по голове, поднял его, уложил на нары рядом с матерью и стал пристраиваться рядом.
— Ложитесь, пока сыты! А то опять есть за просите…
Дети только того и ждали. Гамиля легла в ногах, а Султангали и Загит — в изголовье у родителей, постелив на нары облезлую телячью шкуру и укрывшись старым тулупом. В доме наступила тишина, и тотчас стало слышно, как воет на улице ветер, из окна, затянутого брюшиной, тянет холодом. Где-то на деревне неистово заливалась лаем собака, по стенам ползали, тихо шурша, тараканы, пахло копотью.
— Слышишь, как мыши пищат? — шепнул на. ухо брату Султангали. — Как ночь — так пищать начинают, слышишь?
Но Загит уже спал, и только скрипела, качаясь от стены к стене на прибитом к потолку, крюке, деревянная люлька с маленькой Фарзаной.
2
3
— Аптрахим, иди-ка сюда! — позвал он.
Мальчик быстро подбежал и вскарабкался к отцу на колени. Хаким погладил любимого сына по голове, поднял его, уложил на нары рядом с матерью и стал пристраиваться рядом.
— Ложитесь, пока сыты! А то опять есть за просите…
Дети только того и ждали. Гамиля легла в ногах, а Султангали и Загит — в изголовье у родителей, постелив на нары облезлую телячью шкуру и укрывшись старым тулупом. В доме наступила тишина, и тотчас стало слышно, как воет на улице ветер, из окна, затянутого брюшиной, тянет холодом. Где-то на деревне неистово заливалась лаем собака, по стенам ползали, тихо шурша, тараканы, пахло копотью.
— Слышишь, как мыши пищат? — шепнул на. ухо брату Султангали. — Как ночь — так пищать начинают, слышишь?
Но Загит уже спал, и только скрипела, качаясь от стены к стене на прибитом к потолку, крюке, деревянная люлька с маленькой Фарзаной.
2
Мугуйя больше не вставала. Обняв ребенка, она неподвижно лежала на нарах, глядя в одну точку, и даже не стонала больше. Один только раз она ответила мужу на вопрос, почему лежит:
— Смерти жду… Аллах скоро пошлет мне ее.
И поняв, что уговаривать ее бесполезно, Хаким махнул рукой и ушел на прииск. Три дня у детей не было во рту ни крошки, если не считать маленького кусочка лепешки, который принес откуда-то Загит. К концу четвертого дня отец вернулся с пустыми руками и, взглянув на детей, молча взял топор и вышел во двор. Через полчаса он принес зарезанную телку и, так же молча разделав ее, опустил в котел почти половину туши. И хотя всем было жалко, что телку зарезали, но мысль о наваристом мясном бульоне и вкусный запах, идущий от котла, разом подняли настроение. Даже Мугуйя, повернувшись лицом к весело потрескивающему огню, слабо улыбнулась, глядя на рассевшихся вокруг чувала детей. Сам Хаким забыл сегодня свое верное правило: «Съешь крошку, через час сможешь отщипнуть еще, а если съешь все сразу, то через час и отщипнуть будет нечего!», он вставал и мешал в котле ковшом, и ему казалось, что мясо варится что-то слишком долго. Наконец он снял котел с огня и, вытащив мясо, стал делить: отнес Мугуйе большую чашку с бульоном, положил рядом с собой толстый шейный позвонок, а остальное раздал ребятам.
— Хлеба вы у меня не видите, так хоть мяса нажритесь до отвала! — сказал он.
Султангали первым съел свою долю, дочиста вылизал деревянную чашку, где лежало мясо, и подошел к старшему брату. Загит, с трудом доевший один из двух своих кусков, протянул второй:
— Съешь за меня, Султангали…
— Ешь сам! — крикнул Хаким. — Этому об жоре, даже если целую корову скормить, и то мало будет! И как в тебя только влезает? Никогда я тебя сытым не видел! — сердито повернулся он к сыну. — И мяса давал тебе в хорошие времена, сколько душа просит, и хлеба, и топленым молоком поил, а ты все требуешь — дай да дай! Нет, тут дело нечисто — или ты перед едой не молишься как следует, или у тебя в животе шайтан поселился! Надо будет тебя к курэзэ сводить…
Но, утолив голод, Хаким стал добродушнее, чем обычно, и, кроме того, еда так разморила его, что и ругаться было лень. Он оглядел детей:
— Ну как, наелись?
— Наелись, атай, наелись! — ответили они нестройно.
— Дурное дело оставили?
— Оставили, оставили!
— Ну, тогда помолитесь и ложитесь спать…
— Слава аллаху, пусть он пошлет мне еду, а я буду есть! — сказал Султангали. Загит пока чал головой.
По обычаю, братья легли рядом, на краю нар.
— У тебя живот не болит? — озабоченно спросил Загит.
— Не-ет…
— Может, у тебя там в самом деле злой дух?
— Ну тебя! — сердито отвернулся Султангали
Загит полежал немного молча и снова толкнул брата в бок.
— Султангали, а Султангали?..
— Чего тебе?
— Повернись-ка! Чего скажу…
— Сам только что дразнился, а теперь хочешь, чтобы я с тобой разговаривал… — обижен но засопел Султангали.
— Да чего ты дуешься! У меня самого живот болит, потому я тебя и спрашиваю…
— Дурак ты, хоть ты мне и старший брат! — так и не повернувшись, сказал Султангали. — Я ж тебя подтолкнул, а ты не понял…
— Чего не понял? — удивился Загит.
— Вот я и говорю, что дурак ты, надо было то, что осталось, в рукава спрятать!. Вон пощупай, как я свои набил! —он протянул брату рукав старой отцовской шубы, в которой теперь ходил сам.
Загит, нащупав полный рукав, тяжело вздохнул:
— Зачем тебе это?
— Как зачем? Вот проголодаюсь, выну кусок и съем, а у вас к тому времени все уже кончится!
Они долго лежали молча, Загит уже задремал, когда Султангали обнял его за шею и зашептал па ухо:
— Слушай, давай к Хажисултану в амбар за мукой слазим, а? Я один много не унесу…
Загит даже приподнялся от испуга.
— Ты что, свихнулся? Не знаешь разве, что это грех? И что ты все хочешь зло кому-то при чинить, кто тебя этому учит?
— Нигматулла-агай… — тотчас ответил Султангали. — А что? Не хочу я голодным сидеть, вот мясо кончится, что тогда есть? Если хочешь знать, Нигматулла-агай..
— Вы что, не наговорились за день, может, мне с вами поговорить? — вскинулся Хаким, которого разбудили голоса ребят.
Братья умолкли. Султангали почти сразу уснул, а Загит еще долго лежал, широко открыв глаза и вглядываясь в темноту. «Надо отцу сказать, — думал мальчик. — А то и в самом деле натворит чего… Или не говорить…»
Перед рассветом он уснул, а когда проснулся, ни отца, ни брата уже не было. Пойти поискать… — подумал Загит и, одевшись, вышел на улицу.
Отец во дворе возился с санями, и не успел Загит закрыть за собой дверь дома, как он крикнул ему:
— Беги на скотный двор! Хажисултан-бай сказал, там для тебя работа есть!
— Атай… — несмело начал мальчик, переминаясь с ноги на ногу.
— Беги, беги, без отговорок! Чтоб одна нога здесь, другая там! — отмахнулся отец, и, не смея ему перечить, Загит во всю прыть припустил по дороге.
…Возвращаясь со скотного двора, Загит увидел молодую женщину в черном, которая быстро прошла навстречу ему и даже не прикрыла лица платком. Лицо ее было сосредоточенно и серьезно, глаза смотрели прямо перед собой, но, казалось, не видели Загита, а всматривались во что-то позади него. Загит оглянулся, чтобы посмотреть, что так приковало ее внимание, но не заметил ничего особенного. Пожав плечами, он двинулся дальше, но не успел сделать и нескольких шагов, как из-за поворота прямо на него, подскакивая, вылетел Гайзулла.
— Сестру мою не видел? — тяжело дыша, крикнул он.
— Она в черное одета?
— В черное.
— Значит, видел! Она вон туда пошла, — показал рукой Загит.
— Туда? Тогда все в порядке, слава аллаху, домой побежала. — Он помолчал, переведя дыхание, и продолжал: — На кладбище ходили… Как увидела могилу своего ребенка, повернулась и бежать! Я за ней — ну, думаю, сейчас в колодец бросится! Беда с этими ненормальными…
— Любила, что ли, сына? Отчего он умер? — участливо спросил Загит.
— Да не сын, а дочка, она уже сразу мертвая родилась! — пояснил Гайзулла. — Я сам и схоронил ее, Нафиса тогда и встать не могла, а Хажисултан-бай только пса спустил, когда я к нему пришел, ни гроша не дал и с тех пор к нам в дом ни ногой! Айда пойдем вместе? Я из-за нее и на могилу отца посмотреть не успел, идем, на маму свою поглядишь…
Загит хотя и боялся, но согласился, не желая обидеть друга. Они пошли к кладбищу, прокладывая себе дорогу в мокром снегу.
— Ты не боишься? —спросил Гайзулла. — Когда отец живой был, я тоже ужас как боялся! А теперь привык… Я здесь часто бываю, иногда мать со мной ходит или сестра, но ее я больше с собой не возьму. Как только придет на кладбище, точно духи в нее вселяются! Не могу за ней бегать, у меня нога устает…
— А отчего твой отец умер? — спросил Загит.
— Мулла говорит, его хозяин горы наказал, оттого что я самородок нашел! Да нет, это давно было, — сказал Гайзулла, заметив, как заблестели глаза товарища. —То золото отец, чтобы от нас беду отвести, бывшему хозяину прииска от дал, Галиахмету-баю…
— А-а! — разочарованно протянул мальчик.
— А ты хозяина горы не боишься? Он ведь каждого, кто найдет золото, наказывает! Видишь, что с моей ногой сделал?
— Может, мне то золото, что ты дал, выбросить? — испугался Загит.
— Что ты, за такую ерунду никто тебя не тронет! — рассмеялся Гайзулла. —А знаешь, что делать, если найдешь самородок величиной с лошадиную голову?
— Не-ет…
— Вот и видать, что ты молод покамест, а вот я знаю! Меня один курэзэ научил, с которым я по белу свету бродил, — надо три раза сказать «локотэ, локотэ», а потом перебросить золото через плечо и сказать: «Лэгнатулла калауллин, каулин, кафрин!»
— А что это значит?
— Это значит, что ты не виноват, что золото нашел, а виноват начальник, который прииски держит! Отец не знал, как надо сказать, вот и погиб… — погрустнел Гайзулла.
— А потом можно самородок поднять? И тебе ничего не будет? — переспросил Загит.
— Я говорю, поднимай и делай с ним, что хочешь после этого, мне курэзэ все растолковал про горных духов… Ученый, и по-русски может говорить, знаешь, сколько всего у него в голове? Я, пока с ним ходил, тоже немножко по-русски выучился, вот кладбище по-русски погост называется…
За разговором мальчики не заметили, как подошли к кладбищу.
— Вон могила моего отца, — Гайзулла подбородком указал на невысокий холмик, с которого клочьями слезал снег. — А матери твоей могила правее, у того куста, видишь?
— Здесь? — пальцем показал Загит.
— Кто тебя учил на могилу пальцем показывать? — рассердился Гайзулла. — Никогда этого не делай больше, если надо — головой кивни, и все, понял?
— Я не знал… — расстроился Загит.
— Ладно, ничего! — смягчился Гайзулла. — Не огорчайся… Пойдем посмотрим на младенчика нашего, видишь, тот дальний холмик? Снегом занесло, еле-еле из-под него глядит…
Ребята долго бродили по кладбищу, разыскивая могилы знакомых и разговаривая. К вечеру Гайзулла заторопился.
— Пошли скорее, а то скоро ангелы при дут, — сказал он. — Нехорошо мешать им…
Вернувшись домой, Загит припрятал в рукав половину своей вечерней доли мяса. «Отдам Гайзулле-агаю, вот удивится, — подумал он. — Может, сейчас отнести?»
— Отец, я еще навоз на дворе у бая не до чистил, — сказал он, — не сходить ли?
— Завтра дочистишь, темно уже, — возразил Хаким. — Пока сыт, сиди лучше спокойно, дольше продержишься! — Он задумался, петом по вернулся лицом в сторону Мекки и, произнеся молитву, добавил от себя: —Храни нас, аллах, не заставляй нас дойти до такой нужды, чтобы просить под чужими дверями. Много у меня грехов, но что они по сравнению с моей нищетой? Дай мне счастья и долгой жизни, дай счастья моим детям…
После молитвы он уселся поудобнее и заговорил раздумчиво, ни к кому не обращаясь:
— Я богат, я богаче других, — у меня есть коза. Если я захочу есть, у меня есть еда. Когда кончится телятина, аллах пошлет что-нибудь… Главное, чтобы была причина! Сделаешь при чину — аллах вдруг пошлет тебе еду, а когда по ешь, у тебя появляются силы, чтобы снова найти причину!.. — Он поднял голову и посмотрел на Загита. — У нас там в кадушке еще немного муки осталось, да? Так вот — вымой руки и заме си лепешку, пусть старый хлеб не перебивает дороги новому… Завтра праздник, лепешку и козлят отнесем мулле, и это будет наше подаяние к празднику!..
Утром Хаким положил лепешку за пазуху, взял на руки двух козлят и отправился к мулле. Вернулся он скоро, принес обратно козлят и, выложив лепешку, завернул ее в скатерть, ворча:
— Совести у этого Гилмана нету, за шесть душ последнюю козу просит! Я ему говорю: «Что ты с нами делаешь? На шесть душ как раз двух козлят хватит — на четыре души по одной ноге, и на две души — по паре! А он уперся — и ни в какую! Ну, ничего, подрастут козлята, обойдемся… А что еще делать? Выхода нету! Лишь бы аллах принял наше подношение…
Он привел со двора козу, в последний раз подвел ее к козлятам, чтобы те насытились, и, привязав ее за рога, снова отправился к мулле.
Мугуйя тихо заплакала. Слезы катились и катились по ее бледным щекам, и Гамиля, увидев, что мать плачет, тоже стала всхлипывать, пока слезы градом не хлынули из глаз. Поглядев на них, во всю мочь заревел Аптрахим…
Наступил праздник. Чтобы получить подарки и вволю поесть, Загит, Султангали и Гамиля вышли на улицу. Султангали и Загит тут же разбежались в разные стороны, а девочка, постояв немного у ворот, увидела бегущую в ее сторону большую черную собаку и спряталась обратно во двор.
Тихие и спокойные обычно, улицы сегодня были полны людей. Загит побежал к мечети, как вдруг кто-то окликнул его сзади:
— Эй, малайка!
Загит обернулся. Посреди улицы стояли несколько мужчин, они шумно спорили о чем-то, один был одет в мундир.
— Иди сюда! —окликнул снова стоявший рядом с ними человек с курчавой каштановой бородкой. — Ну, иди же, не съем я тебя!
Загит несмело подошел. Мужчины разом умолкли при его приближении и с любопытством поглядывали на него.
— Ты что здесь делаешь? — спросил бородатый.
— Иду праздничные угощенья собирать… — удивившись, что незнакомец не знает о том, что сегодня праздник, ответил Загит.
— Скажи уж сразу, что побираешься, милостыню просишь! — усмехнулся человек в мундире.
— Постой! — махнул рукой бородатый и снова повернулся к Загиту: —Давно здесь бегаешь?
— Только что вышел.
— А такой бумаги никто тебе не давал? — Бородатый показал ему листок с черными значками и закорючками.
— Нет, агай, такой я не видел, — с интересом рассматривая бумагу, ответил Загит. — У муллы нашего, говорят, бумага есть, вы к нему зайдите — может, и одолжит вам…
— Э, да что там, не знает он ничего! — рас сердился человек в мундире. — Пошли дальше!
Загит побежал от дома к дому, но почти везде уже побывало до него много детей, и в некоторых домах, устав от этого нашествия, уже закрыли ворота. Потеряв надежду, Загит понуро возвращался домой, как вдруг его окликнул стоявший у ворот Хажигали.
— Зайди ко мне! Что ты грустишь, дитя мое? Не надо, праздник для того, чтобы люди радовались! — сказал он, ведя мальчика в дом. — Мать, что у тебя там? Давай сюда, а то совсем замерз малай!
Жена Хажигали поставила перед мальчиком чашку с большим куском жирного мяса, и Загит принялся за еду. Капли жира падали в тишине на пол, остывая белыми восковыми пуговками под ногами мальчика. Вспомнив, что отец голоден, Загит хотел положить мяса к себе в мешочек, но Хажигали остановил его:
— Выносить из дома нельзя, сынок, счастье наше унесешь, разве ты не знал? Садись, грешно кушать стоя… — Он надел на бритую голову старую, выцветшую тюбетейку, поправил концы висящих усов и, проведя ладонью по худощавому лицу, подсел к мальчику. — Что на улице слышно?
Загит рассказал про незнакомца, показавшего ему бумагу. Хажигали оживился, узкие глаза его заблестели.
— Слышал, слышал… Говорят, ее и на заводе разбросали, и на прииске! А знаешь, что там написано?
Мальчик помотал головой, уплетая мясо за обе щеки.
— Там против царя написано, и против бога чей, и еще против нашего хозяина! — Хажигали негромко рассмеялся. — Есть же на свете люди с львиным сердцем, ай-яй-яй! Как ты думаешь, кто это мог написать!
— Нашел, у кого спрашивать! — не отрывая взгляда от прядильного гребня, вмешалась в раз говор жена — Что может знать ребенок…
— Молчи, старуха! — цыкнул Хажигали. — У того бородатого котелок варит, знает, у кого спрашивать! Дети всегда больше взрослых знают… — Хажигали помолчал и снова беззвучно рассмеялся. — Разве хозяин золота считает деньги? Да он ими самовар растапливает, если тот не вскипает! Вчера, говорят, в гости к Хажисултану приезжал… Не знаешь, не уехал еще?
— Видел вчера, как приехали… — сказал За— гит. — Только их там много было, и все толстые, я не разглядел, какой из них начальник!..
— Отец дома сидит?
— Дома…
— Что делает?
— Ничего…
— Та-а-ак…
— А что? — Загит поднялся.
— Да нет, ничего, гляди, не рассердился бы отец, что ты так долго ходишь? Иди-ка домой, сынок!
На улице по-прежнему было многолюдно. Вдруг мимо Загита пробежали несколько мальчиков.
— Хозяин золота! Начальник золота! — кричали они.
Народ валом повалил к дому Хажисултана…
Почти сразу после этого послышался звон медных колокольчиков, и кошевка, запряженная парой рысаков, как вихрь, промчалась мимо Загита.
— Вот это кони! — восхищенно сказал кто-то сзади.
— Говорят, что коренного саврасого ему вчера Хажисултан-бай подарил!
— Не ври, ты что, такой же балаболкой, как Шарифулла, стал? Он же вчера на этом же саврасом приехал!
— Зачем так плохо говоришь обо мне? — спросил подошедший Шарифулла. — Разве я та кой уж врун?
Одного его появления было достаточно, чтобы все засмеялись.
— Ба, да ты легок на помине! Как из-под земли вырос! — сказал тот, что, сначала назвал его балаболкой. — Чего ж ты удивляешься? Разве зря тебя люди хвастуном зовут? Все только хвалишься да кичишься — разбогатею, разбогатею! А сам по-прежнему в драных лаптях ходишь! — И парень гулко захохотал, широко открывая рот и закатывая глаза.
— Не смейся, кустым, не смейся, еще в ножки кланяться придется! — Шарифулла закосил глазами и, высунув кончик языка, облизал по трескавшиеся от холода губы. Слова его вызвали в толпе еще больший смех. — Мое время впереди! — Шарифулла сердито стукнул себя кулаком в грудь. —Дай бог, пока все идет хорошо.. Не верите? Тогда смотрите, какую медаль пода рил мне вчера большой начальник! — И Шарифулла ткнул пальцем в кружок, вырезанный, видимо, из консервной байки и висевший у него на груди рядом с прочими побрякушками.
— Бедняга, да у тебя не все дома… — участливо присвистнул парень, тихонько отодвигаясь в сторону.
— Большой начальник говорит, что меня то же начальником поставит. Вот стану начальником и первым делом так Нигматуллу прижму, что своих не узнает! А потом женюсь!
— Ты небось и невесту уже выбрал? — спросили из толпы.
— А как же! — гордо выпятил грудь Шарифулла, и глаза его закосили еще больше. — При смотрел тут одну, вроде, девушка хорошая… Же на — она что обувь, с толком выбирать надо! Купишь плохую — всю жизнь тебе маяться, а если приглядишься получше, найдешь себе, какую на до, — считай, что годов двадцать у тебя в запасе лежит!
— Кого ж ты отыскал? — спросил тот же голос.
— Никому не скажете? — Шарифулла при крыл ладонью рот и огляделся. — Нафису Хайретдинову! — Он вдруг хитро и мелко рассмеялся, подпрыгнул, так что зазвенели на облезлом тулупе навешанные побрякушки, и, невнятно вскрикнув, нырнул в толпу, головой пробивая себе дорогу.
— Смерти жду… Аллах скоро пошлет мне ее.
И поняв, что уговаривать ее бесполезно, Хаким махнул рукой и ушел на прииск. Три дня у детей не было во рту ни крошки, если не считать маленького кусочка лепешки, который принес откуда-то Загит. К концу четвертого дня отец вернулся с пустыми руками и, взглянув на детей, молча взял топор и вышел во двор. Через полчаса он принес зарезанную телку и, так же молча разделав ее, опустил в котел почти половину туши. И хотя всем было жалко, что телку зарезали, но мысль о наваристом мясном бульоне и вкусный запах, идущий от котла, разом подняли настроение. Даже Мугуйя, повернувшись лицом к весело потрескивающему огню, слабо улыбнулась, глядя на рассевшихся вокруг чувала детей. Сам Хаким забыл сегодня свое верное правило: «Съешь крошку, через час сможешь отщипнуть еще, а если съешь все сразу, то через час и отщипнуть будет нечего!», он вставал и мешал в котле ковшом, и ему казалось, что мясо варится что-то слишком долго. Наконец он снял котел с огня и, вытащив мясо, стал делить: отнес Мугуйе большую чашку с бульоном, положил рядом с собой толстый шейный позвонок, а остальное раздал ребятам.
— Хлеба вы у меня не видите, так хоть мяса нажритесь до отвала! — сказал он.
Султангали первым съел свою долю, дочиста вылизал деревянную чашку, где лежало мясо, и подошел к старшему брату. Загит, с трудом доевший один из двух своих кусков, протянул второй:
— Съешь за меня, Султангали…
— Ешь сам! — крикнул Хаким. — Этому об жоре, даже если целую корову скормить, и то мало будет! И как в тебя только влезает? Никогда я тебя сытым не видел! — сердито повернулся он к сыну. — И мяса давал тебе в хорошие времена, сколько душа просит, и хлеба, и топленым молоком поил, а ты все требуешь — дай да дай! Нет, тут дело нечисто — или ты перед едой не молишься как следует, или у тебя в животе шайтан поселился! Надо будет тебя к курэзэ сводить…
Но, утолив голод, Хаким стал добродушнее, чем обычно, и, кроме того, еда так разморила его, что и ругаться было лень. Он оглядел детей:
— Ну как, наелись?
— Наелись, атай, наелись! — ответили они нестройно.
— Дурное дело оставили?
— Оставили, оставили!
— Ну, тогда помолитесь и ложитесь спать…
— Слава аллаху, пусть он пошлет мне еду, а я буду есть! — сказал Султангали. Загит пока чал головой.
По обычаю, братья легли рядом, на краю нар.
— У тебя живот не болит? — озабоченно спросил Загит.
— Не-ет…
— Может, у тебя там в самом деле злой дух?
— Ну тебя! — сердито отвернулся Султангали
Загит полежал немного молча и снова толкнул брата в бок.
— Султангали, а Султангали?..
— Чего тебе?
— Повернись-ка! Чего скажу…
— Сам только что дразнился, а теперь хочешь, чтобы я с тобой разговаривал… — обижен но засопел Султангали.
— Да чего ты дуешься! У меня самого живот болит, потому я тебя и спрашиваю…
— Дурак ты, хоть ты мне и старший брат! — так и не повернувшись, сказал Султангали. — Я ж тебя подтолкнул, а ты не понял…
— Чего не понял? — удивился Загит.
— Вот я и говорю, что дурак ты, надо было то, что осталось, в рукава спрятать!. Вон пощупай, как я свои набил! —он протянул брату рукав старой отцовской шубы, в которой теперь ходил сам.
Загит, нащупав полный рукав, тяжело вздохнул:
— Зачем тебе это?
— Как зачем? Вот проголодаюсь, выну кусок и съем, а у вас к тому времени все уже кончится!
Они долго лежали молча, Загит уже задремал, когда Султангали обнял его за шею и зашептал па ухо:
— Слушай, давай к Хажисултану в амбар за мукой слазим, а? Я один много не унесу…
Загит даже приподнялся от испуга.
— Ты что, свихнулся? Не знаешь разве, что это грех? И что ты все хочешь зло кому-то при чинить, кто тебя этому учит?
— Нигматулла-агай… — тотчас ответил Султангали. — А что? Не хочу я голодным сидеть, вот мясо кончится, что тогда есть? Если хочешь знать, Нигматулла-агай..
— Вы что, не наговорились за день, может, мне с вами поговорить? — вскинулся Хаким, которого разбудили голоса ребят.
Братья умолкли. Султангали почти сразу уснул, а Загит еще долго лежал, широко открыв глаза и вглядываясь в темноту. «Надо отцу сказать, — думал мальчик. — А то и в самом деле натворит чего… Или не говорить…»
Перед рассветом он уснул, а когда проснулся, ни отца, ни брата уже не было. Пойти поискать… — подумал Загит и, одевшись, вышел на улицу.
Отец во дворе возился с санями, и не успел Загит закрыть за собой дверь дома, как он крикнул ему:
— Беги на скотный двор! Хажисултан-бай сказал, там для тебя работа есть!
— Атай… — несмело начал мальчик, переминаясь с ноги на ногу.
— Беги, беги, без отговорок! Чтоб одна нога здесь, другая там! — отмахнулся отец, и, не смея ему перечить, Загит во всю прыть припустил по дороге.
…Возвращаясь со скотного двора, Загит увидел молодую женщину в черном, которая быстро прошла навстречу ему и даже не прикрыла лица платком. Лицо ее было сосредоточенно и серьезно, глаза смотрели прямо перед собой, но, казалось, не видели Загита, а всматривались во что-то позади него. Загит оглянулся, чтобы посмотреть, что так приковало ее внимание, но не заметил ничего особенного. Пожав плечами, он двинулся дальше, но не успел сделать и нескольких шагов, как из-за поворота прямо на него, подскакивая, вылетел Гайзулла.
— Сестру мою не видел? — тяжело дыша, крикнул он.
— Она в черное одета?
— В черное.
— Значит, видел! Она вон туда пошла, — показал рукой Загит.
— Туда? Тогда все в порядке, слава аллаху, домой побежала. — Он помолчал, переведя дыхание, и продолжал: — На кладбище ходили… Как увидела могилу своего ребенка, повернулась и бежать! Я за ней — ну, думаю, сейчас в колодец бросится! Беда с этими ненормальными…
— Любила, что ли, сына? Отчего он умер? — участливо спросил Загит.
— Да не сын, а дочка, она уже сразу мертвая родилась! — пояснил Гайзулла. — Я сам и схоронил ее, Нафиса тогда и встать не могла, а Хажисултан-бай только пса спустил, когда я к нему пришел, ни гроша не дал и с тех пор к нам в дом ни ногой! Айда пойдем вместе? Я из-за нее и на могилу отца посмотреть не успел, идем, на маму свою поглядишь…
Загит хотя и боялся, но согласился, не желая обидеть друга. Они пошли к кладбищу, прокладывая себе дорогу в мокром снегу.
— Ты не боишься? —спросил Гайзулла. — Когда отец живой был, я тоже ужас как боялся! А теперь привык… Я здесь часто бываю, иногда мать со мной ходит или сестра, но ее я больше с собой не возьму. Как только придет на кладбище, точно духи в нее вселяются! Не могу за ней бегать, у меня нога устает…
— А отчего твой отец умер? — спросил Загит.
— Мулла говорит, его хозяин горы наказал, оттого что я самородок нашел! Да нет, это давно было, — сказал Гайзулла, заметив, как заблестели глаза товарища. —То золото отец, чтобы от нас беду отвести, бывшему хозяину прииска от дал, Галиахмету-баю…
— А-а! — разочарованно протянул мальчик.
— А ты хозяина горы не боишься? Он ведь каждого, кто найдет золото, наказывает! Видишь, что с моей ногой сделал?
— Может, мне то золото, что ты дал, выбросить? — испугался Загит.
— Что ты, за такую ерунду никто тебя не тронет! — рассмеялся Гайзулла. —А знаешь, что делать, если найдешь самородок величиной с лошадиную голову?
— Не-ет…
— Вот и видать, что ты молод покамест, а вот я знаю! Меня один курэзэ научил, с которым я по белу свету бродил, — надо три раза сказать «локотэ, локотэ», а потом перебросить золото через плечо и сказать: «Лэгнатулла калауллин, каулин, кафрин!»
— А что это значит?
— Это значит, что ты не виноват, что золото нашел, а виноват начальник, который прииски держит! Отец не знал, как надо сказать, вот и погиб… — погрустнел Гайзулла.
— А потом можно самородок поднять? И тебе ничего не будет? — переспросил Загит.
— Я говорю, поднимай и делай с ним, что хочешь после этого, мне курэзэ все растолковал про горных духов… Ученый, и по-русски может говорить, знаешь, сколько всего у него в голове? Я, пока с ним ходил, тоже немножко по-русски выучился, вот кладбище по-русски погост называется…
За разговором мальчики не заметили, как подошли к кладбищу.
— Вон могила моего отца, — Гайзулла подбородком указал на невысокий холмик, с которого клочьями слезал снег. — А матери твоей могила правее, у того куста, видишь?
— Здесь? — пальцем показал Загит.
— Кто тебя учил на могилу пальцем показывать? — рассердился Гайзулла. — Никогда этого не делай больше, если надо — головой кивни, и все, понял?
— Я не знал… — расстроился Загит.
— Ладно, ничего! — смягчился Гайзулла. — Не огорчайся… Пойдем посмотрим на младенчика нашего, видишь, тот дальний холмик? Снегом занесло, еле-еле из-под него глядит…
Ребята долго бродили по кладбищу, разыскивая могилы знакомых и разговаривая. К вечеру Гайзулла заторопился.
— Пошли скорее, а то скоро ангелы при дут, — сказал он. — Нехорошо мешать им…
Вернувшись домой, Загит припрятал в рукав половину своей вечерней доли мяса. «Отдам Гайзулле-агаю, вот удивится, — подумал он. — Может, сейчас отнести?»
— Отец, я еще навоз на дворе у бая не до чистил, — сказал он, — не сходить ли?
— Завтра дочистишь, темно уже, — возразил Хаким. — Пока сыт, сиди лучше спокойно, дольше продержишься! — Он задумался, петом по вернулся лицом в сторону Мекки и, произнеся молитву, добавил от себя: —Храни нас, аллах, не заставляй нас дойти до такой нужды, чтобы просить под чужими дверями. Много у меня грехов, но что они по сравнению с моей нищетой? Дай мне счастья и долгой жизни, дай счастья моим детям…
После молитвы он уселся поудобнее и заговорил раздумчиво, ни к кому не обращаясь:
— Я богат, я богаче других, — у меня есть коза. Если я захочу есть, у меня есть еда. Когда кончится телятина, аллах пошлет что-нибудь… Главное, чтобы была причина! Сделаешь при чину — аллах вдруг пошлет тебе еду, а когда по ешь, у тебя появляются силы, чтобы снова найти причину!.. — Он поднял голову и посмотрел на Загита. — У нас там в кадушке еще немного муки осталось, да? Так вот — вымой руки и заме си лепешку, пусть старый хлеб не перебивает дороги новому… Завтра праздник, лепешку и козлят отнесем мулле, и это будет наше подаяние к празднику!..
Утром Хаким положил лепешку за пазуху, взял на руки двух козлят и отправился к мулле. Вернулся он скоро, принес обратно козлят и, выложив лепешку, завернул ее в скатерть, ворча:
— Совести у этого Гилмана нету, за шесть душ последнюю козу просит! Я ему говорю: «Что ты с нами делаешь? На шесть душ как раз двух козлят хватит — на четыре души по одной ноге, и на две души — по паре! А он уперся — и ни в какую! Ну, ничего, подрастут козлята, обойдемся… А что еще делать? Выхода нету! Лишь бы аллах принял наше подношение…
Он привел со двора козу, в последний раз подвел ее к козлятам, чтобы те насытились, и, привязав ее за рога, снова отправился к мулле.
Мугуйя тихо заплакала. Слезы катились и катились по ее бледным щекам, и Гамиля, увидев, что мать плачет, тоже стала всхлипывать, пока слезы градом не хлынули из глаз. Поглядев на них, во всю мочь заревел Аптрахим…
Наступил праздник. Чтобы получить подарки и вволю поесть, Загит, Султангали и Гамиля вышли на улицу. Султангали и Загит тут же разбежались в разные стороны, а девочка, постояв немного у ворот, увидела бегущую в ее сторону большую черную собаку и спряталась обратно во двор.
Тихие и спокойные обычно, улицы сегодня были полны людей. Загит побежал к мечети, как вдруг кто-то окликнул его сзади:
— Эй, малайка!
Загит обернулся. Посреди улицы стояли несколько мужчин, они шумно спорили о чем-то, один был одет в мундир.
— Иди сюда! —окликнул снова стоявший рядом с ними человек с курчавой каштановой бородкой. — Ну, иди же, не съем я тебя!
Загит несмело подошел. Мужчины разом умолкли при его приближении и с любопытством поглядывали на него.
— Ты что здесь делаешь? — спросил бородатый.
— Иду праздничные угощенья собирать… — удивившись, что незнакомец не знает о том, что сегодня праздник, ответил Загит.
— Скажи уж сразу, что побираешься, милостыню просишь! — усмехнулся человек в мундире.
— Постой! — махнул рукой бородатый и снова повернулся к Загиту: —Давно здесь бегаешь?
— Только что вышел.
— А такой бумаги никто тебе не давал? — Бородатый показал ему листок с черными значками и закорючками.
— Нет, агай, такой я не видел, — с интересом рассматривая бумагу, ответил Загит. — У муллы нашего, говорят, бумага есть, вы к нему зайдите — может, и одолжит вам…
— Э, да что там, не знает он ничего! — рас сердился человек в мундире. — Пошли дальше!
Загит побежал от дома к дому, но почти везде уже побывало до него много детей, и в некоторых домах, устав от этого нашествия, уже закрыли ворота. Потеряв надежду, Загит понуро возвращался домой, как вдруг его окликнул стоявший у ворот Хажигали.
— Зайди ко мне! Что ты грустишь, дитя мое? Не надо, праздник для того, чтобы люди радовались! — сказал он, ведя мальчика в дом. — Мать, что у тебя там? Давай сюда, а то совсем замерз малай!
Жена Хажигали поставила перед мальчиком чашку с большим куском жирного мяса, и Загит принялся за еду. Капли жира падали в тишине на пол, остывая белыми восковыми пуговками под ногами мальчика. Вспомнив, что отец голоден, Загит хотел положить мяса к себе в мешочек, но Хажигали остановил его:
— Выносить из дома нельзя, сынок, счастье наше унесешь, разве ты не знал? Садись, грешно кушать стоя… — Он надел на бритую голову старую, выцветшую тюбетейку, поправил концы висящих усов и, проведя ладонью по худощавому лицу, подсел к мальчику. — Что на улице слышно?
Загит рассказал про незнакомца, показавшего ему бумагу. Хажигали оживился, узкие глаза его заблестели.
— Слышал, слышал… Говорят, ее и на заводе разбросали, и на прииске! А знаешь, что там написано?
Мальчик помотал головой, уплетая мясо за обе щеки.
— Там против царя написано, и против бога чей, и еще против нашего хозяина! — Хажигали негромко рассмеялся. — Есть же на свете люди с львиным сердцем, ай-яй-яй! Как ты думаешь, кто это мог написать!
— Нашел, у кого спрашивать! — не отрывая взгляда от прядильного гребня, вмешалась в раз говор жена — Что может знать ребенок…
— Молчи, старуха! — цыкнул Хажигали. — У того бородатого котелок варит, знает, у кого спрашивать! Дети всегда больше взрослых знают… — Хажигали помолчал и снова беззвучно рассмеялся. — Разве хозяин золота считает деньги? Да он ими самовар растапливает, если тот не вскипает! Вчера, говорят, в гости к Хажисултану приезжал… Не знаешь, не уехал еще?
— Видел вчера, как приехали… — сказал За— гит. — Только их там много было, и все толстые, я не разглядел, какой из них начальник!..
— Отец дома сидит?
— Дома…
— Что делает?
— Ничего…
— Та-а-ак…
— А что? — Загит поднялся.
— Да нет, ничего, гляди, не рассердился бы отец, что ты так долго ходишь? Иди-ка домой, сынок!
На улице по-прежнему было многолюдно. Вдруг мимо Загита пробежали несколько мальчиков.
— Хозяин золота! Начальник золота! — кричали они.
Народ валом повалил к дому Хажисултана…
Почти сразу после этого послышался звон медных колокольчиков, и кошевка, запряженная парой рысаков, как вихрь, промчалась мимо Загита.
— Вот это кони! — восхищенно сказал кто-то сзади.
— Говорят, что коренного саврасого ему вчера Хажисултан-бай подарил!
— Не ври, ты что, такой же балаболкой, как Шарифулла, стал? Он же вчера на этом же саврасом приехал!
— Зачем так плохо говоришь обо мне? — спросил подошедший Шарифулла. — Разве я та кой уж врун?
Одного его появления было достаточно, чтобы все засмеялись.
— Ба, да ты легок на помине! Как из-под земли вырос! — сказал тот, что, сначала назвал его балаболкой. — Чего ж ты удивляешься? Разве зря тебя люди хвастуном зовут? Все только хвалишься да кичишься — разбогатею, разбогатею! А сам по-прежнему в драных лаптях ходишь! — И парень гулко захохотал, широко открывая рот и закатывая глаза.
— Не смейся, кустым, не смейся, еще в ножки кланяться придется! — Шарифулла закосил глазами и, высунув кончик языка, облизал по трескавшиеся от холода губы. Слова его вызвали в толпе еще больший смех. — Мое время впереди! — Шарифулла сердито стукнул себя кулаком в грудь. —Дай бог, пока все идет хорошо.. Не верите? Тогда смотрите, какую медаль пода рил мне вчера большой начальник! — И Шарифулла ткнул пальцем в кружок, вырезанный, видимо, из консервной байки и висевший у него на груди рядом с прочими побрякушками.
— Бедняга, да у тебя не все дома… — участливо присвистнул парень, тихонько отодвигаясь в сторону.
— Большой начальник говорит, что меня то же начальником поставит. Вот стану начальником и первым делом так Нигматуллу прижму, что своих не узнает! А потом женюсь!
— Ты небось и невесту уже выбрал? — спросили из толпы.
— А как же! — гордо выпятил грудь Шарифулла, и глаза его закосили еще больше. — При смотрел тут одну, вроде, девушка хорошая… Же на — она что обувь, с толком выбирать надо! Купишь плохую — всю жизнь тебе маяться, а если приглядишься получше, найдешь себе, какую на до, — считай, что годов двадцать у тебя в запасе лежит!
— Кого ж ты отыскал? — спросил тот же голос.
— Никому не скажете? — Шарифулла при крыл ладонью рот и огляделся. — Нафису Хайретдинову! — Он вдруг хитро и мелко рассмеялся, подпрыгнул, так что зазвенели на облезлом тулупе навешанные побрякушки, и, невнятно вскрикнув, нырнул в толпу, головой пробивая себе дорогу.
3
— Мало ты с людьми говоришь, — сказал как-то Михаил, вернувшись с Кэжэнского завода, — все сторонкой да сторонкой… А если хочешь, чтобы жизнь у нас такая настала, как я рассказывал, сам ее начинай строить, своими руками, понял? Пока что самое главное — разъяснительная работа.
— Разъяснительная? — не понял Хисматулла.
— Ну да! Вот, например, был ты в мечети, слышал, что мулла говорит?
— Был, говорит, что конец света скоро… И тот, кто неверных слушается, в аду гореть будет.. Меня в деревню пускать не велел, сказал, что я с шайтаном связался!
— Вот видишь! А ведь люди ему верят! А знаешь, почему верят? Потому что слепые!
— Как слепые?
— А вот так — дальше носа своего не видят, муллу слушают, а нас, тех, кто им добра желает, слушать не хотят… Поэтому мы должны им от крыть глаза, все объяснить и про богачей, и про священников, и про вашего муллу… Вот и ты, Хисмат, сам еще недавно такой же темный был, а теперь уже читаешь. Почему же ты не хочешь товарищам по общей беде помочь? Или ты думаешь, что все само собой, без твоего участия сделается?
— Я хочу, только не знаю, что делать!.. — покраснел Хисматулла.
— А я тебе про то и толкую — больше на людях бывай, говори с каждым, объясняй, что к чему! Те книжки, что я тебе давал, прочел?
— Прочел… Только, агай, непонятно там вот то место, где призрак бродит по земле…
— Призрак? Что ж тут непонятного? Это не то что призрак даже, а вроде как бы слух, понял? Слух о такой хорошей жизни, когда все люди равные и нет ни богатых, ни бедных, все по полам! И от нас с тобой зависит, чтобы этот призрак плоть и кровь свою обрел, чтоб он живым человеком стал! И от меня, и от тебя — от каждого, кто хорошей жизни добиться хочет и себе, и соседям, и детям нашим, и внукам, понял? И если ты свою веру в эту новую жизнь положишь, если ты за эту новую жизнь душу свою отдашь, ничего не пожалеешь, если ты другому поможешь понять, какая сила пролетариат, если другой третьему поможет, а за вами и остальные пойдут, вот тогда и призрак этот в живого человека обратится, и новая жизнь начнется — счастливая!
Хисматулла слушал Михаила как зачарованный. Вот это здорово — если каждый другому поможет, тогда ведь и вправду новая жизнь начнется!
— Завтра тебе первое задание дам, — про должал Михаил, — а пока договори со старателями, что они о нашей жизни думают, как к собраниям относятся, понимают ли, о чем мы говорим… А если кто не понимает — растолкуй, что к чему…
— Хорошо, я тогда в кабак зайду, там обычно много после работы народу бывает, — смущаясь, сказал Хисматулла.
— Правильно, — поддержал его Михаил, — сходи, сходи. Только смотри, если ты рюмку— другую не опрокинешь, твои товарищи, пожалуй, на тебя в обиде будут, а? — Он засмеялся. — Да это ничего! Иногда не грех стаканчик пропустить, главное — вида своего человеческого при этом не терять, верно я говорю?
— Верно... — еще больше смутился Хисматулла, помня свои прежние грехи. — Так я пойду?..
В кабаке Хисматулла не стал ничего заказывать, а присел за свободный стол в углу, прислушиваясь к тому, что говорят старатели. Сейчас ему непонятно было, как это он проводил здесь раньше все свободное время. Дымная, чадная комната, пропитанная запахом пота и вина, прокуренная, душная, с гомоном пьяных голосов, с бессмысленными глазами тех, кто уже выпил больше, чем надо, если и не вызывала в нем теперь дрожи отвращения, то лишь потому, что он пришел сюда по поручению Михаила. Теперь перед ним стояла новая цель, и если этой цели понадобилось, чтобы он пришел сюда, то вот он пришел и будет делать то, что нужно для хорошей жизни.
Хисматулла огляделся. За соседним столом два молодых парня, сидя в обнимку, пели вразброд, не сознавая, что поют неверно, третий сидел рядом с ними на полу, уткнув голову в колени.
— Хисматулла-а!
По дороге он споткнулся о край лавки и чуть не растянулся на полу, но подбежавший Хисматулла подхватил его.
— Ты что же это? — растерянно сказал он. — Ты здесь откуда?
— Как откуда? 3-здесь… — бессвязно забор мотал Мутагар — Агай, идем к нам, садись, вы пей с нами!
Парни, с любопытством глядевшие на Хисматуллу, тоже загомонили:
— Садись, садись, кумыс пить будешь?
— Лучше кислушку! Она медовая, греха меньше!
Хисматулла оглядел их опухшие, красные лица с кругами под глазами и неожиданно, забыв про задание Михаила, сказал:
— Ребята, айда отсюда! Вы же молодые, зачем вы здесь торчите, в этой грязи?
— Брось задаваться! — с гонором ответил рослый, крепко сбитый парень с наголо выбритой головой — Ты что, угощеньем нашим брезгуешь?
— Или, может, муллой заделался? — поддакнул второй.
Хисматулла сел, и ему тотчас же плеснули в жестяную кружку самогону. Рослый встал и протянул ему кружку:
— Вот это по-нашему, по-старательски! — одобрил рослый. — А то сидит не пьет, будто сглазить хочет…
Парни пели песню за песней, пили кружку за кружкой, и рукав Хисматуллы уже был весь мокрый оттого, что он больше не выпил и глотка. Делая вид, что пьет, он внимательно прислушивался к тому, что говорят за соседними столами. Трудно было понять, кто о чем говорит, — один со слезами рассказывал о своей бедности, другой кого-то ругал, третий — хвалил, и Хисматулла уже пожалел, что пришел сюда. Но вот в кабак вошла большая компания старателей. Усевшись, они тут же заказали две четверти. Хисматулла подсел к ним, узнав старого знакомого, усатого старателя, который когда-то защитил его
— Разъяснительная? — не понял Хисматулла.
— Ну да! Вот, например, был ты в мечети, слышал, что мулла говорит?
— Был, говорит, что конец света скоро… И тот, кто неверных слушается, в аду гореть будет.. Меня в деревню пускать не велел, сказал, что я с шайтаном связался!
— Вот видишь! А ведь люди ему верят! А знаешь, почему верят? Потому что слепые!
— Как слепые?
— А вот так — дальше носа своего не видят, муллу слушают, а нас, тех, кто им добра желает, слушать не хотят… Поэтому мы должны им от крыть глаза, все объяснить и про богачей, и про священников, и про вашего муллу… Вот и ты, Хисмат, сам еще недавно такой же темный был, а теперь уже читаешь. Почему же ты не хочешь товарищам по общей беде помочь? Или ты думаешь, что все само собой, без твоего участия сделается?
— Я хочу, только не знаю, что делать!.. — покраснел Хисматулла.
— А я тебе про то и толкую — больше на людях бывай, говори с каждым, объясняй, что к чему! Те книжки, что я тебе давал, прочел?
— Прочел… Только, агай, непонятно там вот то место, где призрак бродит по земле…
— Призрак? Что ж тут непонятного? Это не то что призрак даже, а вроде как бы слух, понял? Слух о такой хорошей жизни, когда все люди равные и нет ни богатых, ни бедных, все по полам! И от нас с тобой зависит, чтобы этот призрак плоть и кровь свою обрел, чтоб он живым человеком стал! И от меня, и от тебя — от каждого, кто хорошей жизни добиться хочет и себе, и соседям, и детям нашим, и внукам, понял? И если ты свою веру в эту новую жизнь положишь, если ты за эту новую жизнь душу свою отдашь, ничего не пожалеешь, если ты другому поможешь понять, какая сила пролетариат, если другой третьему поможет, а за вами и остальные пойдут, вот тогда и призрак этот в живого человека обратится, и новая жизнь начнется — счастливая!
Хисматулла слушал Михаила как зачарованный. Вот это здорово — если каждый другому поможет, тогда ведь и вправду новая жизнь начнется!
— Завтра тебе первое задание дам, — про должал Михаил, — а пока договори со старателями, что они о нашей жизни думают, как к собраниям относятся, понимают ли, о чем мы говорим… А если кто не понимает — растолкуй, что к чему…
— Хорошо, я тогда в кабак зайду, там обычно много после работы народу бывает, — смущаясь, сказал Хисматулла.
— Правильно, — поддержал его Михаил, — сходи, сходи. Только смотри, если ты рюмку— другую не опрокинешь, твои товарищи, пожалуй, на тебя в обиде будут, а? — Он засмеялся. — Да это ничего! Иногда не грех стаканчик пропустить, главное — вида своего человеческого при этом не терять, верно я говорю?
— Верно... — еще больше смутился Хисматулла, помня свои прежние грехи. — Так я пойду?..
В кабаке Хисматулла не стал ничего заказывать, а присел за свободный стол в углу, прислушиваясь к тому, что говорят старатели. Сейчас ему непонятно было, как это он проводил здесь раньше все свободное время. Дымная, чадная комната, пропитанная запахом пота и вина, прокуренная, душная, с гомоном пьяных голосов, с бессмысленными глазами тех, кто уже выпил больше, чем надо, если и не вызывала в нем теперь дрожи отвращения, то лишь потому, что он пришел сюда по поручению Михаила. Теперь перед ним стояла новая цель, и если этой цели понадобилось, чтобы он пришел сюда, то вот он пришел и будет делать то, что нужно для хорошей жизни.
Хисматулла огляделся. За соседним столом два молодых парня, сидя в обнимку, пели вразброд, не сознавая, что поют неверно, третий сидел рядом с ними на полу, уткнув голову в колени.
Тот парень, что сидел на полу, вдруг вскинул голову, и Хисматулла узнал в нем Мутагара, своего бывшего напарника. Мутагар тоже заметил Хисматуллу, развел руками и бросился к нему:
Ой, синица, ой, синица, черная головка,
Что повадилась брюшину на окно долбить?
Ты джигит и я джигит, оба ездим ловко,
Но калыма нет у нас, чтоб жену купить...
— Хисматулла-а!
По дороге он споткнулся о край лавки и чуть не растянулся на полу, но подбежавший Хисматулла подхватил его.
— Ты что же это? — растерянно сказал он. — Ты здесь откуда?
— Как откуда? 3-здесь… — бессвязно забор мотал Мутагар — Агай, идем к нам, садись, вы пей с нами!
Парни, с любопытством глядевшие на Хисматуллу, тоже загомонили:
— Садись, садись, кумыс пить будешь?
— Лучше кислушку! Она медовая, греха меньше!
Хисматулла оглядел их опухшие, красные лица с кругами под глазами и неожиданно, забыв про задание Михаила, сказал:
— Ребята, айда отсюда! Вы же молодые, зачем вы здесь торчите, в этой грязи?
— Брось задаваться! — с гонором ответил рослый, крепко сбитый парень с наголо выбритой головой — Ты что, угощеньем нашим брезгуешь?
— Или, может, муллой заделался? — поддакнул второй.
Хисматулла сел, и ему тотчас же плеснули в жестяную кружку самогону. Рослый встал и протянул ему кружку:
Хисматулла отхлебнул, горло его обожгло, он вытер губы рукавом и незаметно, пока остальные пили, вылил самогон себе в рукав.
Ты джигит и я джигит, оба ездим ловко,
Но калыма нет у нас, чтоб жену купить…
— Вот это по-нашему, по-старательски! — одобрил рослый. — А то сидит не пьет, будто сглазить хочет…
Парни пели песню за песней, пили кружку за кружкой, и рукав Хисматуллы уже был весь мокрый оттого, что он больше не выпил и глотка. Делая вид, что пьет, он внимательно прислушивался к тому, что говорят за соседними столами. Трудно было понять, кто о чем говорит, — один со слезами рассказывал о своей бедности, другой кого-то ругал, третий — хвалил, и Хисматулла уже пожалел, что пришел сюда. Но вот в кабак вошла большая компания старателей. Усевшись, они тут же заказали две четверти. Хисматулла подсел к ним, узнав старого знакомого, усатого старателя, который когда-то защитил его