Страница:
После долгого глазения начинается купля и продажа. Требуют дукат или золотой гульден – дают: для них это не слишком много. Они не раскаиваются ни в одном геллере, вложенном в этот товар… Обычно деньги чтятся выше добродетели. Однако у них табак почитается выше денег».
С некоторой завистью читаешь ныне старые сводки о ценах и ассортименте одурманивающего людей зелья. Едва табачная торговля взяла хороший разбег, «кнастер» [04]был причислен к разряду пфенниговых товаров. В 1630 году фунт английского табака стоил два пенса! А прусская табачная монополия предлагала в 1780 году следующий наглядный ассортимент: «„Кнастер“ в свертках и в свинцовых банках, „Порто-Рико“, „Петум Оптимум“, „Батавия“, „Штадтлендер“, „Три короля“, несколько сортов коричневого и желтого „Виргинского“, „Свицент“ – высший сорт и ординарный, „Жандармский“ табак, „Ланд-табак“ – ординарный и в кульках». Еще более значительным был выбор нюхательных табаков.
Но едва Европа успела испытать одурманивающее блаженство от курения заморского листа, как появились первые противники табака. Впереди этих поборников добродетели маршировал английский король Яков I.
Однако ни запреты, ни даже такие наказания, как отрезание ушей, не могли отвратить от курения детей порока. Тем более моряков. Поэтому вполне можно приписать творчеству какого-нибудь остряка с бака следующее изречение: «Я так много читал о вреде курения табака, что решил покончить с чтением».
Нервические личности, прикуривающие «по цепочке» один «смертельный гвоздик» от другого, не должны рассчитывать на то, что здесь их возьмут под защиту. Наиболее одержимым можно только посоветовать: будьте мужчинами и курите трубку, если вам не по вкусу жевательный табак, а сигареты спрячьте!
Когда за беседой в дружеском мужском кругу под потолок поднимается голубоватый дымок пряного «крюлля» или ароматического «бразиля», курильщики всегда должны помнить, что источником своей радости они обязаны морякам. Разумеется, в первую очередь тем самым морские скитальцы сделали величайший подарок самим себе. Ведь нет лучшего утешения в долгие дни и ночи стеклянного одиночества в открытом море, чем табак.
Герман Мелвилл так говорит о радостях курильщиков на корабле:
«После каждой кормежки они спешили к камбузу и услаждали свои души куревом… В содружестве трубок рождается дружба сердец. Эту истину вполне усвоили еще индейские вожди, пуская по кругу свои трубки в знак мира, любви и доброжелательности, дружеских чувств и созвучия душ. И это же самое превращало болтунов возле камбуза в приятельский клуб на время, пока их объединял дымный обруч. Они стояли группками в закоулках между орудиями и болтали, и смеялись, как компания веселых кутил».
Весь курительный реквизит носили при себе, в кармане, если только это не была английская известняковая трубка, хрупкий чубук которой достигал полуметровой длины. На парусниках преобладали короткие каменные или глиняные трубки. Если во время плавания они ломались, мастерили трубки из дерева.
Нынешние деревянные трубки и их форма еще сравнительно молоды. Так, например, всемирно известные данхилловские трубки с белой точкой на шейке появились лишь в начале нашего столетия. До того времени потребности избалованных курильщиков в трубках из вереска удовлетворяла главным образом Франция, а в пенковых трубках – Вена. Кучера курили трубки, сделанные из шишковатых наростов на стволе вяза, а моряки, как уже было сказано, – глиняные или простые деревянные. На море курили прессованный табак, поскольку он лучше сохранялся и требовал меньше места. Он представлял собой табачные листья, свитые в веревки, которые можно было нарезать на кружки, как колбасу. Большинство трубочных табаков представляло собой смесь из сортов «Порто-Рико», «Кентукки», «Вирджинии», «Мериленд» и «Варинас». Моряки, однако, довольствовались, как правило, каким-нибудь одним из этих сортов. Поскольку табак входил в корабельное довольствие, капитаны закупали наиболее дешевые сорта, но все же исключительно заморские! Бывали случаи, когда во время плавания на курево шел чай или морская трава из матрасов.
Корабельные юнги дымили в укромных уголках, потому что матросы обычно отбирали у них табак. На корабле господствовал принцип: «Можешь делать сплесни и узлы вязать – вправе курить трубку и табак жевать». Этому-то и должны были научиться сперва морские цыплята.
Однако и для взрослых моряков существовали определенные ограничения. Корабли были деревянными, поэтому курение после захода солнца запрещалось. На купеческих судах это требование соблюдалось не очень жестко, но на военных кораблях нарушение его влекло за собой строгое наказание. Пожары на кораблях случались довольно часто, о чем свидетельствует английская шэнти «Огонь повсюду»:
В некоторых портах ввели запрет на курение, поскольку суда становятся вплотную друг к другу и пожар может уничтожить все корабли. Иногда отказываются даже от приготовления пищи на борту. В таких тесных портах, как Марсель, Варнемюнде и Висмар, для этих целей служат специальные портовые кухни.
Ну а если во время долгих ночных вахт нельзя утешиться курением, остается одно – пожевать табачок. Жевательный табак, равно как и нюхательный, – чисто европейское изобретение. Скорее всего, толчком к этому как раз и послужило запрещение курить на кораблях после захода солнца.
Жевали табак и во время корабельных работ, ибо при лазаний по вантам, выбирании тросов, выхаживании якоря и приборки палубы трубка мешала. Изжеванный табак матросы в большинстве случаев не выбрасывали. Его сушили, а затем набивали им трубки. Если случалось, что во время плавания запасы жевательного табака подходили к концу, то жевали просмоленную каболку: ведь жевательный табак тоже черный и слегка отдает дымком. Однако удовольствие это было весьма сомнительным.
Во время кругосветного плавания «Индевора» на Таити произошел небольшой инцидент. Кук сообщает об этом в своем дневнике: «Томио со всеми признаками ужаса на лице ворвалась в форт и запричитала, что ее муж умирает. Он отравился возбуждающим средством, которое ему дал один матрос. Бенкс тотчас же отправился в путь и действительно нашел бедного Тубараи совсем слабым и жалким. Ему принесли тщательно спрессованный лист, в котором, как уверяли, и содержался яд. Он исследовал состав – это был табак. Тубараи получил его от одного моряка и поскольку он видел, что наши люди подолгу держат табак во рту, то решил, что они его едят. Тогда и он разжевал его и проглотил. Произошло отравление, действие которого в короткое время было ликвидировано небольшой дозой кокосового молока».
Должно быть, еще и в наши дни, как величайшая драгоценность, хранятся где-нибудь в коллекциях изгрызенные, прокуренные трубки великих мореплавателей. Среди них – украшенная награбленными бриллиантами трубка Моргана и носогрейка Кидда из слоновой кости. Величайшей ценностью для коллекционера обладают остатки каменной трубки, которую Рейли выронил изо рта, когда его отрубленная голова покатилась по песку. Этот герой моря взошел на эшафот с дымящейся трубкой во рту. Другие моряки сопровождали свой корабль в пучину с зажженной трубкой или жевательным табаком за щекой. С табаком легче умирать.
Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении.
Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует».
Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок».
В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру.
Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства.
Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам.
Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.
Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.
На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.
Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:
Считалось наградой, если шкипер предлагал матросу закурить из своего портсигара. По всей вероятности, отсюда и пошло выражение «вставить кому-либо сигару». Ироническое употребление этого выражения привело в дальнейшем к искажению его первоначального смысла [06].
Глава тринадцатая
С тех давних пор, когда на Делосе античный матрос выцарапал на стене дома изображение корабля, среди морских скитальцев повелся обычай при удобном случае оставлять подобную память о себе. Оригинальнейшие картинки с сюжетами из жизни моряков красуются на прокуренных стенах старых портовых вертепов. Не исключено, что на стене кабачка где-то между мысом Аркона и Антверпеном проиллюстрированы и злоключения двух пьянчужек матросов. Эти красноносые прикладывались к бутылке прямо на вахте. Прокатившаяся по палубе волна смыла их за борт. И вот оба веселых парня барахтаются в мертвой зыби, причем один из них старается поднять бутылку повыше, а другой, выныривая, проверяет, не попала ли в наполовину выпитую бутылку вода. Этот анекдот чрезвычайно правдиво отражает нравы старых моряков. На океанских судах матросов неизменно мучила жажда. И столь же неизменной была традиция промочить пересохшее от ветра и морской соли горло глотком крепкого напитка.
Древние навигаторы Средиземного моря не оставили нам после себя ни одного корабля. Жернова беспощадного времени перемололи их старые суда до последней доски. Но пережили века их напитки из перебродившего сока виноградной лозы. На дне моря были найдены глиняные кувшины, все еще запечатанные и хранящие в себе вино. Вино нередко являлось фрахтовым грузом, однако, кроме того, оно было и постоянной частью корабельного довольствия. Даже галерные рабы получали ежедневно свой литр вина.
Были ли тогда на корабле в обиходе более крепкие напитки – неизвестно. Однако Гомер и другие художники античного мира показывают, что иной раз по случаю жажды на кораблях-таки выпивали. Какая бы дополнительная символика ни была заложена в изображение посещения корабля Одиссея богом Дионисом, толкование этой сцены может быть лишь одно: речь идет о пирушке на корабле, во время которой несколько перепившихся парней угодили за борт.
Разве не характерно, что и по сей день вместимость корабля выражают в тоннах и что первоначально слово «тонна» означало не что иное, как «бочка вина»? Иными словами, величина торгового судна определялась количеством бочек вина, которое оно могло вместить. В средние века транспортировка вина кораблями играла в Западной Европе настолько большую роль, что объем бочки, изготавливаемой для этой цели (каждая бочка вмещала около тысячи килолитров), был принят в кораблестроении в качестве единицы измерения.
На эскадре Колумба к треску и скрипу корабельных сочленений примешивался плеск вина в сотнях бочек. Они занимали самый большой трюм. При снаряжении трех каравелл старались выгадать буквально на всем, не скупились только на вино. И не потому, что оно было национальным напитком иберийцев, а прежде всего потому, что страх команды перед «Морем ужаса» – открытой Атлантикой – мог быть рассеян только выпивкой.
Ловцы сардин из Кадиса, лишь в очень редких случаях дерзавшие ранее забираться в эту водную пустыню, испили теперь ее прелести полной чашей. Дни тревожной тишины, когда Атлантика казалась застывшей стеклянной массой, сменялись неделями дикого неистовства океана. Не последней из заслуг Колумба, благодаря которым он вошел в историю как великий открыватель, была та, что он первым из людей одолел это неукротимое море.
Этому свершению немало способствовала та булькающая влага, которая щедро наливалась в кружки всякий раз, когда вид седого, бушующего простора наполнял души людей отчаянием и команда начинала роптать.
Так было на каравеллах первооткрывателей, так было и в более поздние времена. Когда в 1816 году «Марджори» [01]предстояло первым из пароходов пересечь Ла-Манш, отчаянная затея чуть было не сорвалась из-за того, что маленькое суденышко вызывало непреодолимый страх у экипажа. Тогда капитан организовал в ближайшей таверне попойку и таким образом заманил своих людей на корабль. В пути они сбились с курса, а слабая паровая машина то и дело выходила из строя, и ее приходилось чинить, поэтому путешествие длилось больше недели. В конце концов тому, кто первым увидит французский берег, было обещано в награду три бутылки лучшего рома.
Вообще, когда на палубе раздавалась команда «Свистать к вину!», а вслед за ней звучал заливистый свист боцманской дудки, означавший, что все должны идти получать свою порцию рома, – для моряков не было большего праздника.
Вино выдавалось ежедневно только на парусниках романских стран. На остальных европейских кораблях по кругу ходили более крепкие напитки. Правда, их стали употреблять лишь несколько столетий назад.
Существует не лишенное оснований мнение, что коньяк – изобретение нормандских моряков. Для покорения Англии Вильгельму I Завоевателю потребовалась длительная и основательная подготовка. Чтобы перевезти 60 тысяч человек с оружием, лошадьми и провиантом, нормандцы построили серию судов комбинированного военно-транспортного типа. Этими кораблями мы по сей день можем любоваться на гобеленах из Байе [02], созданных многолетним трудом набожных нормандских женщин. К сожалению, произведения искусства не могут рассказать о дальнейших транспортно-экономических достижениях этой морской кампании. На гобеленах мы видим множество лошадиных голов, торчащих над фальшбортом судна, и повсюду бочки. Но нам не видно, что в бочках содержится во много раз большее количество хмельного, чем в них входило обычно (если пересчитывать на проценты). Это был первый коньяк. Чтобы поддержать боевой дух своих воинов, уже много месяцев сражавшихся с англосаксами, ежедневной чаркой вина, Вильгельм должен был бы построить огромный флот. Но это было невозможно. И тогда нормандец решил перед транспортировкой отделить вино от его водяного ингредиента. Эта операция представляла собой не что иное, как перегонку вина.
С некоторой завистью читаешь ныне старые сводки о ценах и ассортименте одурманивающего людей зелья. Едва табачная торговля взяла хороший разбег, «кнастер» [04]был причислен к разряду пфенниговых товаров. В 1630 году фунт английского табака стоил два пенса! А прусская табачная монополия предлагала в 1780 году следующий наглядный ассортимент: «„Кнастер“ в свертках и в свинцовых банках, „Порто-Рико“, „Петум Оптимум“, „Батавия“, „Штадтлендер“, „Три короля“, несколько сортов коричневого и желтого „Виргинского“, „Свицент“ – высший сорт и ординарный, „Жандармский“ табак, „Ланд-табак“ – ординарный и в кульках». Еще более значительным был выбор нюхательных табаков.
Но едва Европа успела испытать одурманивающее блаженство от курения заморского листа, как появились первые противники табака. Впереди этих поборников добродетели маршировал английский король Яков I.
Однако ни запреты, ни даже такие наказания, как отрезание ушей, не могли отвратить от курения детей порока. Тем более моряков. Поэтому вполне можно приписать творчеству какого-нибудь остряка с бака следующее изречение: «Я так много читал о вреде курения табака, что решил покончить с чтением».
Нервические личности, прикуривающие «по цепочке» один «смертельный гвоздик» от другого, не должны рассчитывать на то, что здесь их возьмут под защиту. Наиболее одержимым можно только посоветовать: будьте мужчинами и курите трубку, если вам не по вкусу жевательный табак, а сигареты спрячьте!
Когда за беседой в дружеском мужском кругу под потолок поднимается голубоватый дымок пряного «крюлля» или ароматического «бразиля», курильщики всегда должны помнить, что источником своей радости они обязаны морякам. Разумеется, в первую очередь тем самым морские скитальцы сделали величайший подарок самим себе. Ведь нет лучшего утешения в долгие дни и ночи стеклянного одиночества в открытом море, чем табак.
Герман Мелвилл так говорит о радостях курильщиков на корабле:
«После каждой кормежки они спешили к камбузу и услаждали свои души куревом… В содружестве трубок рождается дружба сердец. Эту истину вполне усвоили еще индейские вожди, пуская по кругу свои трубки в знак мира, любви и доброжелательности, дружеских чувств и созвучия душ. И это же самое превращало болтунов возле камбуза в приятельский клуб на время, пока их объединял дымный обруч. Они стояли группками в закоулках между орудиями и болтали, и смеялись, как компания веселых кутил».
Весь курительный реквизит носили при себе, в кармане, если только это не была английская известняковая трубка, хрупкий чубук которой достигал полуметровой длины. На парусниках преобладали короткие каменные или глиняные трубки. Если во время плавания они ломались, мастерили трубки из дерева.
Нынешние деревянные трубки и их форма еще сравнительно молоды. Так, например, всемирно известные данхилловские трубки с белой точкой на шейке появились лишь в начале нашего столетия. До того времени потребности избалованных курильщиков в трубках из вереска удовлетворяла главным образом Франция, а в пенковых трубках – Вена. Кучера курили трубки, сделанные из шишковатых наростов на стволе вяза, а моряки, как уже было сказано, – глиняные или простые деревянные. На море курили прессованный табак, поскольку он лучше сохранялся и требовал меньше места. Он представлял собой табачные листья, свитые в веревки, которые можно было нарезать на кружки, как колбасу. Большинство трубочных табаков представляло собой смесь из сортов «Порто-Рико», «Кентукки», «Вирджинии», «Мериленд» и «Варинас». Моряки, однако, довольствовались, как правило, каким-нибудь одним из этих сортов. Поскольку табак входил в корабельное довольствие, капитаны закупали наиболее дешевые сорта, но все же исключительно заморские! Бывали случаи, когда во время плавания на курево шел чай или морская трава из матрасов.
Корабельные юнги дымили в укромных уголках, потому что матросы обычно отбирали у них табак. На корабле господствовал принцип: «Можешь делать сплесни и узлы вязать – вправе курить трубку и табак жевать». Этому-то и должны были научиться сперва морские цыплята.
Однако и для взрослых моряков существовали определенные ограничения. Корабли были деревянными, поэтому курение после захода солнца запрещалось. На купеческих судах это требование соблюдалось не очень жестко, но на военных кораблях нарушение его влекло за собой строгое наказание. Пожары на кораблях случались довольно часто, о чем свидетельствует английская шэнти «Огонь повсюду»:
Немало корабельных пожаров произошло из-за неосторожности обращения с огнем при курении. Возможно, по этой причине случился пожар и на «Береговом братстве», о чем стало известно из письма, отправленного «бутылочной почтой». «Июль 1750. Мы горим посередине Атлантики. Напрасны были надежды на спасение экипажа, за исключением 12 человек, завладевших шлюпкой… Стыдно оглянуться вокруг. Храбрецы оказались подонками. Воздух полон их плачем, напоминающим плач маленьких детей. Наш капитан безуспешно пытался восстановить порядок. Я молча ожидаю смерти. Да вознаградит всемогущий нашедшего это письмо. Прошу передать его моей матери Элизабет Драйден в Лондондерри».
Пылает камбуз, пылает мостик,
Горят в кладовке бараньи кости,
Пожар в каютах, пылают койки,
Горят и сейфы, хоть огнестойки.
Пылает брашпиль, пылают стеньги.
В огне все судно. Пропали деньги!
Огонь повсюду, нет дальше ходу.
Хватайте ведра, качайте воду!
Огонь повсюду!
В некоторых портах ввели запрет на курение, поскольку суда становятся вплотную друг к другу и пожар может уничтожить все корабли. Иногда отказываются даже от приготовления пищи на борту. В таких тесных портах, как Марсель, Варнемюнде и Висмар, для этих целей служат специальные портовые кухни.
Ну а если во время долгих ночных вахт нельзя утешиться курением, остается одно – пожевать табачок. Жевательный табак, равно как и нюхательный, – чисто европейское изобретение. Скорее всего, толчком к этому как раз и послужило запрещение курить на кораблях после захода солнца.
Жевали табак и во время корабельных работ, ибо при лазаний по вантам, выбирании тросов, выхаживании якоря и приборки палубы трубка мешала. Изжеванный табак матросы в большинстве случаев не выбрасывали. Его сушили, а затем набивали им трубки. Если случалось, что во время плавания запасы жевательного табака подходили к концу, то жевали просмоленную каболку: ведь жевательный табак тоже черный и слегка отдает дымком. Однако удовольствие это было весьма сомнительным.
Во время кругосветного плавания «Индевора» на Таити произошел небольшой инцидент. Кук сообщает об этом в своем дневнике: «Томио со всеми признаками ужаса на лице ворвалась в форт и запричитала, что ее муж умирает. Он отравился возбуждающим средством, которое ему дал один матрос. Бенкс тотчас же отправился в путь и действительно нашел бедного Тубараи совсем слабым и жалким. Ему принесли тщательно спрессованный лист, в котором, как уверяли, и содержался яд. Он исследовал состав – это был табак. Тубараи получил его от одного моряка и поскольку он видел, что наши люди подолгу держат табак во рту, то решил, что они его едят. Тогда и он разжевал его и проглотил. Произошло отравление, действие которого в короткое время было ликвидировано небольшой дозой кокосового молока».
Должно быть, еще и в наши дни, как величайшая драгоценность, хранятся где-нибудь в коллекциях изгрызенные, прокуренные трубки великих мореплавателей. Среди них – украшенная награбленными бриллиантами трубка Моргана и носогрейка Кидда из слоновой кости. Величайшей ценностью для коллекционера обладают остатки каменной трубки, которую Рейли выронил изо рта, когда его отрубленная голова покатилась по песку. Этот герой моря взошел на эшафот с дымящейся трубкой во рту. Другие моряки сопровождали свой корабль в пучину с зажженной трубкой или жевательным табаком за щекой. С табаком легче умирать.
Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении.
Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует».
Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок».
В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру.
Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства.
Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам.
Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.
Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.
На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.
Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:
Водились и сигары на парусных кораблях. Однако простые матросы курили их редко. Этот вид табачного зелья считался дополнительным знаком отличия людей с золотыми нашивками на рукавах. В каютах курили отнюдь не худшие сорта сигар: ведь это был главным образом контрабандный товар. Имелись тут и ящички из кедрового дерева с изображением всемирно известного Вуэльта-Абахо [05].
Оливковое масло и коринку мы приняли на Мальте
И пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.
Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,
Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.
Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,
Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парус
И, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.
Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,
Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилось
Его лукавое лицо.
«Проклятье ада! – выругался он. –
Пусть съест меня акула, коль то не пираты!
Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!
Сомненья прочь! Теперь одна надежда:
Все паруса поднять и – господи помилуй!»
Но было поздно. Через полчаса мы поняли,
Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капера
Взметнулся красный флаг, и выстрел пушки
Нам приказал лечь в дрейф.
Сопротивляться мы не могли: нас было только семеро
И те, должно быть, стреляли прежде разве только дробью
В древесный пень.
Их было сорок,
Остервенелых, наглых, хищных птиц,
Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.
Один их залп – и мы пойдем ко дну.
Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!
Придумал я один занятный трюк.
Быть может, и минует нас беда,
Но тут уже игра пойдет ва-банк,
И коль погибнем, то как христиане,
И да простит господь нам наши прегрешенья!»
Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,
А мне велел остаться на палубе,
Чтоб встретил я незваных визитеров
И вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.
Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,
как коршун,
С каждою минутой корсар сближался с нами.
Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихся
за ванты.
Уже я видел, как один злодей
Взметнул свой абордажный крюк над красной феской,
За ним – другие… Треск снастей, удар,
Чудовищный толчок и – к борту борт –
На нас тунисец навалился лагом.
Огромный мавр с кривым клинком в зубах
Вскочил на наш корабль.
За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, с
торчащими усами, словно кот,
В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимся
серпом.
А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,
У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.
Мороз пошел по коже у меня.
Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливый
поклон
И чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,
Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каюту
капитана.
Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,
За мной спустился «мистер Одноглаз»,
Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каюту
и остолбенел.
Остолбенеешь: прямо перед ним,
Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,
На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!
Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентой
Рассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,
Наш капитан ронял из трубки искры.
Мы замерли пред ним, не проронив ни слова,
А он спокойно продолжал курить
И, словно не печалясь ни о чем,
Взглянул на побледневшего корсара
И произнес с усмешкой: «Мой поклон!
Чем я могу служить, узнать осмелюсь?»
Тогда корсар, надувшись, как индюк,
На тарабарщине своей забулькал что-то,
Но, не сумев сказать, оскалил зубы
И поднял свой кулак, грозя им Шютту.
Но капитан наш не повел и бровью,
Лишь хмыкнул: «Я в турецком ни бельмеса.
Быть может, сговоримся по-французски?»
И выпустил из трубки сноп огня и клубы дыма.
Мне уже казалось, что мы взлетаем в воздух.
Но одноглазый смекнул, что шутки плохи.
Позеленел от ярости, мгновенно повернулся
И кинулся стрелою вверх по трапу.
Тут наверху поднялся шум и гомон,
Пираты навалились на добычу,
Катили, кантовали и тащили,
Как будто бы все судовое чрево
Вдруг вывернуть решили наизнанку.
Тем временем мы все, дрожа от страха,
Прижались к капитану, как цыплята,
А он сидел, не проронив ни слова,
И медленно пускал колечком дым.
Мы знали – груз наш славно застрахован,
Но было страшно: ну, как басурманы,
Разграбив все, корабль наш продырявят?
Пойдем ко дну, и любекские башни
Уже не встретят нас в конце пути…
Так шли томительные, длинные минуты.
И вдруг внезапно сквозь галдеж и грохот
Услышали мы боцманскую дудку,
На палубе возникла толчея и суматоха, как во время бегства,
Затем раздался скрежет, и толчок чуть не свалил нас:
Видно корабли, наш и тунисец, разошлись бортами.
Все стихло, мы ловили каждый звук,
Но даже мышь в норе не пропищала.
Сомнений не было – корсар убрался прочь.
«Ну, как? – воскликнул Йохен Шютт. —
Опять нам солнце светит?
Взглянем на потери!»
И с этими словами полез на палубу,
А мы вослед за ним.
Какой ужасный вид! На Ноевом ковчеге,
Где в стойлах весь животный мир Земли
Спасался от всемирного потопа,
Наверно, палуба была гораздо чище.
Кругом рогожа, черепки, солома,
Бочонки от коринки, инструменты,
Бутылки, луковицы, камбузная утварь —
Все в диком беспорядке здесь смешалось,
Как будто бы на палубе у нас
Справляли черти некий праздник хлама.
Я огляделся… Ах, так вот в чем дело!
С норд-оста полным ветром нам на помощь
Английский шел фрегат под королевским флагом.
Как ворон от орла, тунисец удирал.
Мы ликовали, пели, обнимались!
Наш юнга опустился на колени,
Кок Петер, живший в Портсмуте всю зиму,
Махал своею вязаною шапкой
И по-английски пел «God save the King»,
А Йохен Шютт взял луковицу в руку,
Понюхал, сморщился и тоненько чихнул…
Мне показалось, он не хотел, чтоб видели мы все,
Как капитан наш плачет.
Вслед за тем сорвал он шляпу с головы и молвил:
«Ну, благодарите небо! Сам бог послал британца в эти воды.
Когда б не он, клянусь, за наши жизни
Я не дал бы и ломаного гроша!»
«Мы вас благодарим! – вмешался я. –
Когда б не ваша с порохом затея,
Пожалуй, и британец не успел бы, прогнав корсара,
нас застать в живых».
«Ах, порох! – засмеялся Йохен Шютт
И плутовски сверкнул глазами. –
Порох? Как бы не так! Где было взять его?
Тот черный круг, что испугал злодея
И вынудил его бежать не чуя ног,
Насыпал я из кормовых семян,
Что в Шверине купил для канарейки.
Спасайся сам – и бог спасет тебя!
Вот так-то, штурман… А теперь узнай,
Не возражают ли ребята против рома.
Я думаю, что доброе вино
Их быстро от недуга исцелит!»
Считалось наградой, если шкипер предлагал матросу закурить из своего портсигара. По всей вероятности, отсюда и пошло выражение «вставить кому-либо сигару». Ироническое употребление этого выражения привело в дальнейшем к искажению его первоначального смысла [06].
Глава тринадцатая
СВИСТАТЬ К ВИНУ!
Корабли без рома воняют навозом
Я часто видел, как он во хмелю
Домой, качаясь, медленно бредет
Иль спит в канаве, кумом королю,
А частый дождь в лицо ему плюет.
И не было второго на Земле,
Чем этот всепьянейший экземпляр.
О господи, прими его к себе!
Ах, как он рано умер, Жан Котар!
Оскалив зубы, крепкие, как сверла,
Ворчал он вечно: «Ах, печет мне горло!»
Жестокой жажды сжег его пожар.
О добрый, милый, славный Жан Котар!
Франсуа Вийон
С тех давних пор, когда на Делосе античный матрос выцарапал на стене дома изображение корабля, среди морских скитальцев повелся обычай при удобном случае оставлять подобную память о себе. Оригинальнейшие картинки с сюжетами из жизни моряков красуются на прокуренных стенах старых портовых вертепов. Не исключено, что на стене кабачка где-то между мысом Аркона и Антверпеном проиллюстрированы и злоключения двух пьянчужек матросов. Эти красноносые прикладывались к бутылке прямо на вахте. Прокатившаяся по палубе волна смыла их за борт. И вот оба веселых парня барахтаются в мертвой зыби, причем один из них старается поднять бутылку повыше, а другой, выныривая, проверяет, не попала ли в наполовину выпитую бутылку вода. Этот анекдот чрезвычайно правдиво отражает нравы старых моряков. На океанских судах матросов неизменно мучила жажда. И столь же неизменной была традиция промочить пересохшее от ветра и морской соли горло глотком крепкого напитка.
Древние навигаторы Средиземного моря не оставили нам после себя ни одного корабля. Жернова беспощадного времени перемололи их старые суда до последней доски. Но пережили века их напитки из перебродившего сока виноградной лозы. На дне моря были найдены глиняные кувшины, все еще запечатанные и хранящие в себе вино. Вино нередко являлось фрахтовым грузом, однако, кроме того, оно было и постоянной частью корабельного довольствия. Даже галерные рабы получали ежедневно свой литр вина.
Были ли тогда на корабле в обиходе более крепкие напитки – неизвестно. Однако Гомер и другие художники античного мира показывают, что иной раз по случаю жажды на кораблях-таки выпивали. Какая бы дополнительная символика ни была заложена в изображение посещения корабля Одиссея богом Дионисом, толкование этой сцены может быть лишь одно: речь идет о пирушке на корабле, во время которой несколько перепившихся парней угодили за борт.
Разве не характерно, что и по сей день вместимость корабля выражают в тоннах и что первоначально слово «тонна» означало не что иное, как «бочка вина»? Иными словами, величина торгового судна определялась количеством бочек вина, которое оно могло вместить. В средние века транспортировка вина кораблями играла в Западной Европе настолько большую роль, что объем бочки, изготавливаемой для этой цели (каждая бочка вмещала около тысячи килолитров), был принят в кораблестроении в качестве единицы измерения.
На эскадре Колумба к треску и скрипу корабельных сочленений примешивался плеск вина в сотнях бочек. Они занимали самый большой трюм. При снаряжении трех каравелл старались выгадать буквально на всем, не скупились только на вино. И не потому, что оно было национальным напитком иберийцев, а прежде всего потому, что страх команды перед «Морем ужаса» – открытой Атлантикой – мог быть рассеян только выпивкой.
Ловцы сардин из Кадиса, лишь в очень редких случаях дерзавшие ранее забираться в эту водную пустыню, испили теперь ее прелести полной чашей. Дни тревожной тишины, когда Атлантика казалась застывшей стеклянной массой, сменялись неделями дикого неистовства океана. Не последней из заслуг Колумба, благодаря которым он вошел в историю как великий открыватель, была та, что он первым из людей одолел это неукротимое море.
Этому свершению немало способствовала та булькающая влага, которая щедро наливалась в кружки всякий раз, когда вид седого, бушующего простора наполнял души людей отчаянием и команда начинала роптать.
Так было на каравеллах первооткрывателей, так было и в более поздние времена. Когда в 1816 году «Марджори» [01]предстояло первым из пароходов пересечь Ла-Манш, отчаянная затея чуть было не сорвалась из-за того, что маленькое суденышко вызывало непреодолимый страх у экипажа. Тогда капитан организовал в ближайшей таверне попойку и таким образом заманил своих людей на корабль. В пути они сбились с курса, а слабая паровая машина то и дело выходила из строя, и ее приходилось чинить, поэтому путешествие длилось больше недели. В конце концов тому, кто первым увидит французский берег, было обещано в награду три бутылки лучшего рома.
Вообще, когда на палубе раздавалась команда «Свистать к вину!», а вслед за ней звучал заливистый свист боцманской дудки, означавший, что все должны идти получать свою порцию рома, – для моряков не было большего праздника.
Вино выдавалось ежедневно только на парусниках романских стран. На остальных европейских кораблях по кругу ходили более крепкие напитки. Правда, их стали употреблять лишь несколько столетий назад.
Существует не лишенное оснований мнение, что коньяк – изобретение нормандских моряков. Для покорения Англии Вильгельму I Завоевателю потребовалась длительная и основательная подготовка. Чтобы перевезти 60 тысяч человек с оружием, лошадьми и провиантом, нормандцы построили серию судов комбинированного военно-транспортного типа. Этими кораблями мы по сей день можем любоваться на гобеленах из Байе [02], созданных многолетним трудом набожных нормандских женщин. К сожалению, произведения искусства не могут рассказать о дальнейших транспортно-экономических достижениях этой морской кампании. На гобеленах мы видим множество лошадиных голов, торчащих над фальшбортом судна, и повсюду бочки. Но нам не видно, что в бочках содержится во много раз большее количество хмельного, чем в них входило обычно (если пересчитывать на проценты). Это был первый коньяк. Чтобы поддержать боевой дух своих воинов, уже много месяцев сражавшихся с англосаксами, ежедневной чаркой вина, Вильгельм должен был бы построить огромный флот. Но это было невозможно. И тогда нормандец решил перед транспортировкой отделить вино от его водяного ингредиента. Эта операция представляла собой не что иное, как перегонку вина.