Страница:
Я с напряжением жду, как он отреагирует на мои слова. Он что-то бормочет. Кажется, в принципе согласен. Тушит свою только что начатую сигару о пепельницу, видимо, она ему больше не доставляет удовольствия. Затем встает, некоторое время в молчаливой задумчивости ходит по комнате, в конце концов, останавливается у окна и смотрит на улицу. Наконец, начинает:
– Все это так, однако подумайте сами. Требования инспекции медицинской службы никогда не учитывались в полной мере, принимая во внимание темп оснащения и многочисленные нововведения. Наверху первым делом заботились о танках, самолетах, гранатах. А поскольку промышленность уже не справлялась с объемом производства, то санитарное дело оказалось в самом конце списка первоочередных задач. Конечно, однажды и наши пожелания будут исполнены, но пока время не пришло. Я надеюсь, что теперь вам понятны глубокие причины дефицита.
Он медленно поворачивается и смотрит на меня. Наши глаза встречаются, но я остаюсь непреклонным.
– Я очень хорошо осознаю все эти трудности, господин генерал-майор. Однако в интересах раненых необходимо устранить ощутимые недостатки.
– Но что же я могу поделать? – ворчит он раздраженно.
– Господин генерал-майор, пожалуйста, добейтесь того, чтобы, по крайней мере, сюда на фронт привезли рентгеноскопы.
От возбуждения я вскакиваю:
– Прошу вас подумать о том, какие последствия повлечет за собой отсутствие возможности проводить рентгенологическое обследование. Они будут просто катастрофическими, господин генерал-майор. Мне лично довелось наблюдать, как хирурги вернулись к средневековым методам лечения тяжелых переломов конечностей!
– Средневековым? Ну, вы преувеличиваете, господин капитан.
– Нет, господин генерал-майор, нисколько. Без рентгеновского снимка невозможно точно определить тип перелома и расположение отломков. Ни один хирург без снимка не скажет, насколько сместились фрагменты костей относительно друг друга. Не узнает, остались ли в зоне повреждения осколки металла. Если пуля застревает в теле, никогда не знаешь, в каком месте и насколько глубоко она застряла. Последствия просто ужасны, господин генерал-майор. И вот молодой, еще не опытный хирург, не представляя, где сидит осколок, кромсает ткани вдоль и поперек, нанося огромный вред. Разве можно такое допустить? Господин генерал-майор, на передовой непременно должны быть рентгеновские аппараты!
Его взгляд мрачнеет. Глубоко тронутый, он кивает:
– Видит бог, профессор, я и не представлял, что хирурги на передовой работают в таких условиях. Разумеется, мы немедленно решим, что можно предпринять. Есть другие пожелания, господин капитан? – Он делает паузу. – Еще какие-нибудь несчастья?
– Да, господин генерал-майор, несчастья не кончаются! Я сам свидетель – хирурги в госпиталях не имеют возможности вправлять кости методом вытяжения конечностей. Потому что у них нет скоб Киршнера. Стальных натяжных тросов сколько угодно, но чем они могут нам помочь, если их нельзя натянуть, господин генерал-майор? Хирурги в отчаянии. Они вынуждены вправлять переломы, точно в прошлом столетии, руками, это значит, что костные отломки сильно смещены, конечности укорочены – хирургам приходится просто накладывать гипс и в таком постыдном виде отправлять раненых на родину. Господин генерал-майор, вы не знаете, есть ли у нас на складах скобы Киршнера?
Главный врач не знает. Он зовет старшего аптекаря и спрашивает, есть ли на каком-нибудь складе натяжные скобы и скобы Киршнера. Господин старший аптекарь дает уклончивый ответ, из которого ничего не ясно.
– Господин генерал-майор, – спрашиваю я дальше, – есть ли в Даугавпилсе склад русской медицинской службы, который можно обыскать?
Нет, сообщений о наличии трофейного склада медицинской службы не поступало.
– Тогда я прошу вас разрешить мне взять это на себя. И разузнать самому.
– Пожалуйста, если вы на что-то надеетесь. Еще вопросы?
– Конечно.
Жестом он показывает, что уже хватит, но я не теряюсь и упрямо продолжаю дальше:
– Мы должны отважиться и попробовать обрабатывать раны сульфаниламидными препаратами, господин генерал-майор.
– Простите? – Он смотрит на меня совершенно озадаченно. – Вы требуете, чтобы на фронт доставили сульфаниламид? Да разве вы не знаете, что профессор Виганд не желает ничего слышать об этих сульфаниламидах и настроен категорически против них?
– Это мне известно, господин генерал-майор, но я не считаю это правильным.
– У нас было очень много сульфаниламидных препаратов из французских запасов, но профессор Виганд попросил меня отправить все обратно.
– Разумеется, я этого не знал, – отвечаю я довольно раздраженно.
Однако с Вигандом может возникнуть серьезный конфликт. Пустяки! Дело не в нас, речь идет о лечении раненых, поэтому я настойчиво продолжаю:
– Отношения профессора Виганда к этому вопросу я никак не могу одобрить. На мой взгляд, его аргументы не обоснованны, а беспокойство не оправданно. Мы ни в коем случае не должны упускать возможность продлить инкубационный период ранения, снизить или вообще предотвратить возможность заражения. Пожалуйста, господин генерал-майор, распорядитесь, чтобы на фронт доставили септопликс или элейдрон, чтобы эти средства можно было использовать хотя бы в дивизиях, за которые отвечаю я.
Он медлит с ответом, кажется, он все еще не решился исполнить мою просьбу. Вдруг приходит неожиданная помощь.
Раздается стук в дверь. Генерал-майор, обрадовавшись возможности отвлечься, в полный голос кричит:
– Войдите!
Заходит профессор Хаген, наш главный гигиенист, один из известнейших бактериологов. Мы дружески приветствуем друг друга – мы с ним старые знакомые. Узнав, о чем речь, он с восторгом поддерживает мое предложение. Только после этого главный врач сдается и в нашем присутствии пишет телеграмму в инспекцию медицинской службы с просьбой обеспечить армию сульфаниламидными препаратами для обработки ран.
Через семь дней после этого разговора в военный госпиталь Даугавпилса прибывает первый рентгеноскоп. Хирурги могут вздохнуть с облегчением.
Мы ищем скобы Киршнера
Еще одно несчастье
Смена позиций
Две русские
Себеж
Русский при смерти
– Все это так, однако подумайте сами. Требования инспекции медицинской службы никогда не учитывались в полной мере, принимая во внимание темп оснащения и многочисленные нововведения. Наверху первым делом заботились о танках, самолетах, гранатах. А поскольку промышленность уже не справлялась с объемом производства, то санитарное дело оказалось в самом конце списка первоочередных задач. Конечно, однажды и наши пожелания будут исполнены, но пока время не пришло. Я надеюсь, что теперь вам понятны глубокие причины дефицита.
Он медленно поворачивается и смотрит на меня. Наши глаза встречаются, но я остаюсь непреклонным.
– Я очень хорошо осознаю все эти трудности, господин генерал-майор. Однако в интересах раненых необходимо устранить ощутимые недостатки.
– Но что же я могу поделать? – ворчит он раздраженно.
– Господин генерал-майор, пожалуйста, добейтесь того, чтобы, по крайней мере, сюда на фронт привезли рентгеноскопы.
От возбуждения я вскакиваю:
– Прошу вас подумать о том, какие последствия повлечет за собой отсутствие возможности проводить рентгенологическое обследование. Они будут просто катастрофическими, господин генерал-майор. Мне лично довелось наблюдать, как хирурги вернулись к средневековым методам лечения тяжелых переломов конечностей!
– Средневековым? Ну, вы преувеличиваете, господин капитан.
– Нет, господин генерал-майор, нисколько. Без рентгеновского снимка невозможно точно определить тип перелома и расположение отломков. Ни один хирург без снимка не скажет, насколько сместились фрагменты костей относительно друг друга. Не узнает, остались ли в зоне повреждения осколки металла. Если пуля застревает в теле, никогда не знаешь, в каком месте и насколько глубоко она застряла. Последствия просто ужасны, господин генерал-майор. И вот молодой, еще не опытный хирург, не представляя, где сидит осколок, кромсает ткани вдоль и поперек, нанося огромный вред. Разве можно такое допустить? Господин генерал-майор, на передовой непременно должны быть рентгеновские аппараты!
Его взгляд мрачнеет. Глубоко тронутый, он кивает:
– Видит бог, профессор, я и не представлял, что хирурги на передовой работают в таких условиях. Разумеется, мы немедленно решим, что можно предпринять. Есть другие пожелания, господин капитан? – Он делает паузу. – Еще какие-нибудь несчастья?
– Да, господин генерал-майор, несчастья не кончаются! Я сам свидетель – хирурги в госпиталях не имеют возможности вправлять кости методом вытяжения конечностей. Потому что у них нет скоб Киршнера. Стальных натяжных тросов сколько угодно, но чем они могут нам помочь, если их нельзя натянуть, господин генерал-майор? Хирурги в отчаянии. Они вынуждены вправлять переломы, точно в прошлом столетии, руками, это значит, что костные отломки сильно смещены, конечности укорочены – хирургам приходится просто накладывать гипс и в таком постыдном виде отправлять раненых на родину. Господин генерал-майор, вы не знаете, есть ли у нас на складах скобы Киршнера?
Главный врач не знает. Он зовет старшего аптекаря и спрашивает, есть ли на каком-нибудь складе натяжные скобы и скобы Киршнера. Господин старший аптекарь дает уклончивый ответ, из которого ничего не ясно.
– Господин генерал-майор, – спрашиваю я дальше, – есть ли в Даугавпилсе склад русской медицинской службы, который можно обыскать?
Нет, сообщений о наличии трофейного склада медицинской службы не поступало.
– Тогда я прошу вас разрешить мне взять это на себя. И разузнать самому.
– Пожалуйста, если вы на что-то надеетесь. Еще вопросы?
– Конечно.
Жестом он показывает, что уже хватит, но я не теряюсь и упрямо продолжаю дальше:
– Мы должны отважиться и попробовать обрабатывать раны сульфаниламидными препаратами, господин генерал-майор.
– Простите? – Он смотрит на меня совершенно озадаченно. – Вы требуете, чтобы на фронт доставили сульфаниламид? Да разве вы не знаете, что профессор Виганд не желает ничего слышать об этих сульфаниламидах и настроен категорически против них?
– Это мне известно, господин генерал-майор, но я не считаю это правильным.
– У нас было очень много сульфаниламидных препаратов из французских запасов, но профессор Виганд попросил меня отправить все обратно.
– Разумеется, я этого не знал, – отвечаю я довольно раздраженно.
Однако с Вигандом может возникнуть серьезный конфликт. Пустяки! Дело не в нас, речь идет о лечении раненых, поэтому я настойчиво продолжаю:
– Отношения профессора Виганда к этому вопросу я никак не могу одобрить. На мой взгляд, его аргументы не обоснованны, а беспокойство не оправданно. Мы ни в коем случае не должны упускать возможность продлить инкубационный период ранения, снизить или вообще предотвратить возможность заражения. Пожалуйста, господин генерал-майор, распорядитесь, чтобы на фронт доставили септопликс или элейдрон, чтобы эти средства можно было использовать хотя бы в дивизиях, за которые отвечаю я.
Он медлит с ответом, кажется, он все еще не решился исполнить мою просьбу. Вдруг приходит неожиданная помощь.
Раздается стук в дверь. Генерал-майор, обрадовавшись возможности отвлечься, в полный голос кричит:
– Войдите!
Заходит профессор Хаген, наш главный гигиенист, один из известнейших бактериологов. Мы дружески приветствуем друг друга – мы с ним старые знакомые. Узнав, о чем речь, он с восторгом поддерживает мое предложение. Только после этого главный врач сдается и в нашем присутствии пишет телеграмму в инспекцию медицинской службы с просьбой обеспечить армию сульфаниламидными препаратами для обработки ран.
Через семь дней после этого разговора в военный госпиталь Даугавпилса прибывает первый рентгеноскоп. Хирурги могут вздохнуть с облегчением.
Мы ищем скобы Киршнера
– Густель!
– Да, господин капитан?
– Послушай. Даю тебе служебное задание. К завтрашнему вечеру ты должен выяснить, где в Даугавпилсе находится склад медицинской службы. Наверняка должен где-то быть. В один прекрасный день мы отправимся туда за покупками. Уловил?
– Конечно, господин капитан. – Он широко улыбается и подмигивает. – Организационные вопросы – это, можно сказать, мое призвание!
– Тогда за дело, Густель.
Он разыскал склад, даже два. Один в крепости, второй – за чертой города. Мы сразу же отправляемся в путь, сперва в крепость, но, к сожалению, обнаруживаем там одни только противогазы.
Пользуясь случаем, мы осматриваем крепость. Она построена еще в царские времена. Рядом с неуклюжим губернаторским дворцом красуется, точно драгоценность, причудливый костел с двойной башней. Он давно уже перестал быть культовым сооружением. Вандализм коммунистов осквернил его, большевики превратили костел в кинотеатр и спортивный зал. Лишь стены храма напоминают о старой, верующей России.
Должно быть, Густеля посещают те же самые мысли – по нему заметно. С чувством отвращения мы покидаем крепость и едем вдоль Даугавы. На том берегу реки расположено летное поле. Периодически приземляются и стартуют «юнкерсы». Налажена транспортировка наших тяжелораненых.
Выехав за пределы Даугавпилса, мы шныряем взад и вперед по улицам небольшого городка в поисках второго русского склада. И в конце концов обнаруживаем его на какой-то тихой улочке. Охраны нет, двери широко распахнуты. Видимо, до нас здесь уже кто-то побывал. Удивленно озираясь, мы с Густелем проходим по комнатам, сплошь забитым различными материалами, где наряду с самыми современными аппаратами для специальных исследований хранятся всевозможные инструменты и предметы медицинского оборудования: хирургические инструменты всех типов, полностью укомплектованные наборы для нейрохирургии, для хирургии верхних и нижних конечностей и грудной клетки. Густель роется в ящиках.
– Посмотри, – кричу я ему, – нет ли где скоб Киршнера. Ты ведь знаешь, они выглядят как никелированные подковы.
– Я уже ищу, господин капитан.
– И как успехи? – спрашиваю я с нетерпением.
– Никак. Пока ничего.
– Ищи дальше.
Между тем я тоже копаюсь в инструментах. Мне бросается в глаза, что русские хирурги выбрали совсем немного элегантных и легких инструментов. Большинство моделей грубые и тяжелые, но почти все они из Туттлингена.
Переходим из комнаты в комнату, от полки к полке, роемся во всех шкафах, во всех ящиках. Ничего. Но ведь должно быть наверняка!
Мы перекликаемся. То Густель зарывается в куче коробок, то я. Вдруг, уже упав духом и собираясь бросить это занятие, я натыкаюсь на плоские коробки, раскрываю одну и не верю своим глазам. В упаковке лежит настоящая первоклассная скоба Киршнера в комплекте с гаечным ключом.
– Густель! – кричу я. – Дружище, иди сюда, вот они. Хватай сколько можешь и неси в машину.
Мы упаковываем 120 комплектов скоб и тащим их к машине. Приличный вес, нечего сказать, – даже колеса проседают.
– Поезжай не торопясь, Густель, теперь рисковать нельзя.
Он сияет. Я чувствую себя Санта-Клаусом. Со склада мы с ходу отправляемся по всем лазаретам и распределяем скобы Киршнера. Одну упаковку оставляем себе.
Коллеги тоже сияют от счастья. Теперь они наконец-то могут как следует вытягивать сломанные конечности.
– Да, господин капитан?
– Послушай. Даю тебе служебное задание. К завтрашнему вечеру ты должен выяснить, где в Даугавпилсе находится склад медицинской службы. Наверняка должен где-то быть. В один прекрасный день мы отправимся туда за покупками. Уловил?
– Конечно, господин капитан. – Он широко улыбается и подмигивает. – Организационные вопросы – это, можно сказать, мое призвание!
– Тогда за дело, Густель.
Он разыскал склад, даже два. Один в крепости, второй – за чертой города. Мы сразу же отправляемся в путь, сперва в крепость, но, к сожалению, обнаруживаем там одни только противогазы.
Пользуясь случаем, мы осматриваем крепость. Она построена еще в царские времена. Рядом с неуклюжим губернаторским дворцом красуется, точно драгоценность, причудливый костел с двойной башней. Он давно уже перестал быть культовым сооружением. Вандализм коммунистов осквернил его, большевики превратили костел в кинотеатр и спортивный зал. Лишь стены храма напоминают о старой, верующей России.
Должно быть, Густеля посещают те же самые мысли – по нему заметно. С чувством отвращения мы покидаем крепость и едем вдоль Даугавы. На том берегу реки расположено летное поле. Периодически приземляются и стартуют «юнкерсы». Налажена транспортировка наших тяжелораненых.
Выехав за пределы Даугавпилса, мы шныряем взад и вперед по улицам небольшого городка в поисках второго русского склада. И в конце концов обнаруживаем его на какой-то тихой улочке. Охраны нет, двери широко распахнуты. Видимо, до нас здесь уже кто-то побывал. Удивленно озираясь, мы с Густелем проходим по комнатам, сплошь забитым различными материалами, где наряду с самыми современными аппаратами для специальных исследований хранятся всевозможные инструменты и предметы медицинского оборудования: хирургические инструменты всех типов, полностью укомплектованные наборы для нейрохирургии, для хирургии верхних и нижних конечностей и грудной клетки. Густель роется в ящиках.
– Посмотри, – кричу я ему, – нет ли где скоб Киршнера. Ты ведь знаешь, они выглядят как никелированные подковы.
– Я уже ищу, господин капитан.
– И как успехи? – спрашиваю я с нетерпением.
– Никак. Пока ничего.
– Ищи дальше.
Между тем я тоже копаюсь в инструментах. Мне бросается в глаза, что русские хирурги выбрали совсем немного элегантных и легких инструментов. Большинство моделей грубые и тяжелые, но почти все они из Туттлингена.
Переходим из комнаты в комнату, от полки к полке, роемся во всех шкафах, во всех ящиках. Ничего. Но ведь должно быть наверняка!
Мы перекликаемся. То Густель зарывается в куче коробок, то я. Вдруг, уже упав духом и собираясь бросить это занятие, я натыкаюсь на плоские коробки, раскрываю одну и не верю своим глазам. В упаковке лежит настоящая первоклассная скоба Киршнера в комплекте с гаечным ключом.
– Густель! – кричу я. – Дружище, иди сюда, вот они. Хватай сколько можешь и неси в машину.
Мы упаковываем 120 комплектов скоб и тащим их к машине. Приличный вес, нечего сказать, – даже колеса проседают.
– Поезжай не торопясь, Густель, теперь рисковать нельзя.
Он сияет. Я чувствую себя Санта-Клаусом. Со склада мы с ходу отправляемся по всем лазаретам и распределяем скобы Киршнера. Одну упаковку оставляем себе.
Коллеги тоже сияют от счастья. Теперь они наконец-то могут как следует вытягивать сломанные конечности.
Еще одно несчастье
По радио ежедневно звучат фанфары. Специальные сообщения о великих победах. Сводки новостей вермахта полны оптимистических прогнозов. Но потери возрастают, госпитали танковой дивизии, сражающейся на линии фронта прямо перед нами, переполнены. Подразделения медицинской службы, о которых вермахт никогда не сообщает, находятся в критическом положении. Госпитали Даугавпилса не справляются с работой. Самолеты не успевают перевозить раненых. Теперь остается надеяться только на то, что скоро для санитарных машин откроется дорога на Каунас.
В середине месяца, 15 июля 1941 года, в нашу армию с визитом прибывает генерал-фельдмаршал фон Браухич. Мы надеемся, что он посетит какой-нибудь госпиталь. Ничего подобного. Он лишь проводит совещание в штабе армии! Видимо, находясь под впечатлением от разрушительного сражения на приграничной российской территории, битвы под Белостоком, Минском и сражения в районе Смоленск – Витебск – Полоцк – Невель – Могилев, он спешит объявить собравшимся офицерам, что поход на Россию уже почти выигран.
Когда до нас, советников, доходит эта стремительно распространяющаяся фраза генерала-фельдмаршала, от ужаса мы теряем дар речи.
В середине месяца, 15 июля 1941 года, в нашу армию с визитом прибывает генерал-фельдмаршал фон Браухич. Мы надеемся, что он посетит какой-нибудь госпиталь. Ничего подобного. Он лишь проводит совещание в штабе армии! Видимо, находясь под впечатлением от разрушительного сражения на приграничной российской территории, битвы под Белостоком, Минском и сражения в районе Смоленск – Витебск – Полоцк – Невель – Могилев, он спешит объявить собравшимся офицерам, что поход на Россию уже почти выигран.
Когда до нас, советников, доходит эта стремительно распространяющаяся фраза генерала-фельдмаршала, от ужаса мы теряем дар речи.
Смена позиций
Нас перебрасывают на передовую, к населенным пунктам Розица, Освея, Себеж, где расположились полевые госпитали, которые, не отставая, следовали за нашими наступающими дивизиями и оказались в трудном положении.
Трогаемся в путь ранним утром. На полностью изъезженных дорогах, по которым проходят дивизии, наш автомобиль трясет и качает во все стороны, когда мы проезжаем по глубоким, с полметра, канавам или буксуем в песчаных рытвинах. К счастью, земля сухая, и колесам есть за что уцепиться. На подъемах Густель старается удерживать машину, чтобы оси не соскальзывали вниз – иначе застрянем. В час делаем десять, самое большее пятнадцать километров. Чтобы добраться до Розицы, нам потребовалось пять часов.
Проезжаем через редкие, убогие деревеньки. Они напоминают картины старинных немецких мастеров – Альбрехта Дюрера, Ганса Бальдунга Грина, Мартина Шонгауэра, Ганса Альдорфера. Нечто подобное можно было увидеть у нас в XIII–XIV веках.
Чем ближе к границе между Латвией и Советским Союзом, тем хуже и опаснее путь, поскольку территория заминирована. Посреди дороги солдаты воткнули в землю палки с предостерегающими табличками и пометили безопасный маршрут объезда. Я выхожу из машины и иду вперед, показывая Густелю отмеченные участки. Страхованием жизни, правда, это не назовешь.
Затем начинается граница. Здесь дорога заканчивается. Мы находимся на нейтральной полосе. Страшно. Части, идущие впереди, проложили через болото и беспорядочно разбросанные кусты своеобразный бревенчатый путь. Машина скачет по настилу через дикие заросли, под которыми теряются линии колючей проволоки. Примерно через пятьсот метров внезапно на горизонте всплывает ряд покинутых русских сторожевых вышек. Мы на территории Советского Союза. Вокруг ни души. Необычная тишина и заброшенность. Бревенчатый настил заканчивается. Дальше, по широкой и твердой дороге, мы едем уже быстрее. Иваны хорошо позаботились о дорожном сообщении с пограничными пунктами.
Путь пролегает по холмистой местности, нигде ни единого оврага или перелеска – вплоть до расположенной в самой низине деревни Розица. Указательные таблички ведут к большому деревянному дому, окруженному низкими хижинами. У входа развивается белый флаг с красным крестом. Полевой госпиталь.
– Останови машину, Густель, первым делом зайдем сюда, – говорю я и отправляюсь к дому.
Радостная встреча. Начальник госпиталя, майор медицинской службы Михаэль, коренастый светловолосый вестфалец, рассказывает, как он следовал прямо за боевыми частями и попал в сутолоку. Раненым повезло, поскольку им оказали помощь еще на передовой.
Основная работа уже выполнена. Осталось еще семьдесят тяжелораненых, среди которых – тридцать с легочными ранениями. Мы всех осматриваем. С одним раненным в живот солдатом, которому хирург уже удалил селезенку и зашил несколько дырок в толстой кишке, завязывается серьезный разговор. Частенько мы обсуждаем этот вопрос: что нужно делать при ранениях живота?
Еще накануне похода на Францию среди хирургов не существовало единого мнения, нужно оперировать или нет. В конечном счете все эти споры сводились к сообщениям времен Русско-японской войны. Дело в том, что тогда, во время сражений за Мукден и Порт-Артур, хирурги наблюдали, что раненные в живот после операции умирали, а те, которых считали безнадежными и просто оставляли лежать, выживали. Частично такие удивительные случаи повторялись и во время Первой мировой войны. Затем картина изменилась. Теперь мы требовали проведения срочной операции еще в дивизионном медпункте на передовой.
Пациенты с легочными ранениями чувствуют себя хорошо, раненые с переломами – плохо, у многих раны гноятся. Мы пробираемся от кровати к кровати. И внезапно останавливаемся перед мертвенно-бледным солдатом.
– Что с ним? – спрашиваю я. – Большая кровопотеря?
– Да, господин профессор. Пробита подколенная артерия.
– Как давно он был ранен?
– Пять дней назад.
– А когда раненого доставили к вам?
– Всего лишь несколько часов назад.
Я прошу его снять повязку. Нога в скверном состоянии. Голень и стопа посинели, почти почернели. Конечность отмерла, погибла. Почему на передовой ничего не предприняли, почему сразу же не вывели сосуд наружу и не попытались зашить отверстие в артерии?
– Жаль! Слишком поздно, – констатирую я, бросаю мимолетный взгляд на коллегу и произношу одно-единственное роковое слово: «Ампутировать».
Он кивает. Он все понял и точно знает, о чем я думаю. Мы идем дальше.
Трогаемся в путь ранним утром. На полностью изъезженных дорогах, по которым проходят дивизии, наш автомобиль трясет и качает во все стороны, когда мы проезжаем по глубоким, с полметра, канавам или буксуем в песчаных рытвинах. К счастью, земля сухая, и колесам есть за что уцепиться. На подъемах Густель старается удерживать машину, чтобы оси не соскальзывали вниз – иначе застрянем. В час делаем десять, самое большее пятнадцать километров. Чтобы добраться до Розицы, нам потребовалось пять часов.
Проезжаем через редкие, убогие деревеньки. Они напоминают картины старинных немецких мастеров – Альбрехта Дюрера, Ганса Бальдунга Грина, Мартина Шонгауэра, Ганса Альдорфера. Нечто подобное можно было увидеть у нас в XIII–XIV веках.
Чем ближе к границе между Латвией и Советским Союзом, тем хуже и опаснее путь, поскольку территория заминирована. Посреди дороги солдаты воткнули в землю палки с предостерегающими табличками и пометили безопасный маршрут объезда. Я выхожу из машины и иду вперед, показывая Густелю отмеченные участки. Страхованием жизни, правда, это не назовешь.
Затем начинается граница. Здесь дорога заканчивается. Мы находимся на нейтральной полосе. Страшно. Части, идущие впереди, проложили через болото и беспорядочно разбросанные кусты своеобразный бревенчатый путь. Машина скачет по настилу через дикие заросли, под которыми теряются линии колючей проволоки. Примерно через пятьсот метров внезапно на горизонте всплывает ряд покинутых русских сторожевых вышек. Мы на территории Советского Союза. Вокруг ни души. Необычная тишина и заброшенность. Бревенчатый настил заканчивается. Дальше, по широкой и твердой дороге, мы едем уже быстрее. Иваны хорошо позаботились о дорожном сообщении с пограничными пунктами.
Путь пролегает по холмистой местности, нигде ни единого оврага или перелеска – вплоть до расположенной в самой низине деревни Розица. Указательные таблички ведут к большому деревянному дому, окруженному низкими хижинами. У входа развивается белый флаг с красным крестом. Полевой госпиталь.
– Останови машину, Густель, первым делом зайдем сюда, – говорю я и отправляюсь к дому.
Радостная встреча. Начальник госпиталя, майор медицинской службы Михаэль, коренастый светловолосый вестфалец, рассказывает, как он следовал прямо за боевыми частями и попал в сутолоку. Раненым повезло, поскольку им оказали помощь еще на передовой.
Основная работа уже выполнена. Осталось еще семьдесят тяжелораненых, среди которых – тридцать с легочными ранениями. Мы всех осматриваем. С одним раненным в живот солдатом, которому хирург уже удалил селезенку и зашил несколько дырок в толстой кишке, завязывается серьезный разговор. Частенько мы обсуждаем этот вопрос: что нужно делать при ранениях живота?
Еще накануне похода на Францию среди хирургов не существовало единого мнения, нужно оперировать или нет. В конечном счете все эти споры сводились к сообщениям времен Русско-японской войны. Дело в том, что тогда, во время сражений за Мукден и Порт-Артур, хирурги наблюдали, что раненные в живот после операции умирали, а те, которых считали безнадежными и просто оставляли лежать, выживали. Частично такие удивительные случаи повторялись и во время Первой мировой войны. Затем картина изменилась. Теперь мы требовали проведения срочной операции еще в дивизионном медпункте на передовой.
Пациенты с легочными ранениями чувствуют себя хорошо, раненые с переломами – плохо, у многих раны гноятся. Мы пробираемся от кровати к кровати. И внезапно останавливаемся перед мертвенно-бледным солдатом.
– Что с ним? – спрашиваю я. – Большая кровопотеря?
– Да, господин профессор. Пробита подколенная артерия.
– Как давно он был ранен?
– Пять дней назад.
– А когда раненого доставили к вам?
– Всего лишь несколько часов назад.
Я прошу его снять повязку. Нога в скверном состоянии. Голень и стопа посинели, почти почернели. Конечность отмерла, погибла. Почему на передовой ничего не предприняли, почему сразу же не вывели сосуд наружу и не попытались зашить отверстие в артерии?
– Жаль! Слишком поздно, – констатирую я, бросаю мимолетный взгляд на коллегу и произношу одно-единственное роковое слово: «Ампутировать».
Он кивает. Он все понял и точно знает, о чем я думаю. Мы идем дальше.
Две русские
Осмотр окончен.
– Что еще? – спрашиваю я Михаэля.
– Нечто необычное: дело в том, что здесь у нас две русские пленные, так называемые фельдшеры. Обе ранены, одна незначительно, другая – тяжело.
– Да что вы, неужели русские посылают женщин на передовую?
– Конечно. По крайней мере, в полевые лазареты. Видимо, у них не хватает врачей.
Женщины-врачи в полевых лазаретах? Такого я еще не видел. Наши сестры работают только в больших военных госпиталях и в госпиталях, расположенных в глубоком тылу, а женщины-врачи – исключительно в тылу.
– Могу ли я осмотреть их?
Главврач указывает на закрытую дверь небольшой комнаты, куда поместили двух женщин. Он просит открыть. Втроем в сопровождении санитара мы заходим внутрь.
Тотчас же одна из русских вскакивает со стула. На ней военная форма – брюки галифе, на ногах сапоги, ее с трудом можно отличить от мужчины: худощавая, подтянутая, ни малейшего намека на женственность ни в бледных чертах славянского лица, ни в манерах; волосы коротко подстрижены. Она бросает в нашу сторону презрительный, упрямый взгляд. Перевязанная правая рука висит на груди. Как мне передают, никаких серьезных повреждений нет. По ее личному знаку, вшитому в униформу, можно понять, что по званию она старший лейтенант медсанбата.
Другая женщина лежит на кровати. В одежде. Она тоже смотрит на нас, на лице застыл немой страх, она дрожит, как перед смертью. До самых глаз она натягивает простыню, как будто наш вид внушает ей ужас. В ее больших темных глазах отражается неуверенность в том, что с ней будет дальше. Вероятно, это юное создание думает, что мы ее по меньшей мере изнасилуем или вообще расстреляем.
Я смотрю на нее, перевожу взгляд на другую, сравнивая обеих. Одна хладнокровна, замкнута, враждебна и преисполнена ненависти, при этом абсолютно владеет собой. А другая – просто раненое существо, раненая женщина, которая страдает от боли и при этом пытается держать себя в руках. У нее глубокая, гнойная рана мягкой части правого бедра. На личном знаке написано имя «Татьяна Семенова».
– Татьяна!
После того как я медленно произношу благозвучное русское имя, она выпрямляется. Знаками я пытаюсь объяснить, что хочу осмотреть рану. Она понимает и в ужасе сопротивляется, больше от страха, чем от стыда. С улыбкой, абсолютно спокойно, я смотрю ей в глаза, затем осторожно беру простыню, медленно стягиваю ее, без малейшего насилия, и поворачиваю девушку на бок. Удивительно, но она позволяет это проделать и совсем не сопротивляется. Чувствуется, что она доверяет нам и, словно терпеливый ребенок, лежит не шелохнувшись. Очень осторожно мы снимаем промокшую повязку, в то время как другая женщина, ненавистница, враждебным взглядом наблюдает за нами. Мы говорим тяжелораненой какие-то добрые слова, чтобы хоть как-то облегчить муки, потому что она по-прежнему чувствует себя растерянно под взглядами присутствующих мужчин.
Открытая рана занимает большую площадь. Санитар приносит чистый перевязочный материал. Я сам делаю перевязку. Должно быть, Татьяне больно, но она держит себя в руках. Я кладу свою руку ей на лоб, чтобы проверить температуру: у нее сильный жар. Внезапно я чувствую, что все ее внутреннее напряжение куда-то уходит, она расслабляется; и вся воинская выправка, навязанная ей, быстро слетает с нее. Всего лишь на долю секунды она устремляет на меня удивленный взор своих темных глаз, а затем закрывает их и устало откидывается на подушку, будто полностью доверившись. Она снова вернулась к своей сути, к своей природе девушки, молодой женщины. Тихонько я присаживаюсь на край кровати, потрясенный таким преображением.
Тут происходит нечто невиданное и неслыханное: она раскрывает глаза, подается ко мне всем телом, хватает мою правую руку и касается ее губами. Волнующий жест человеческой благодарности, ничего более. Беспомощно я смотрю на нее, застыв от неожиданности. Я чувствую себя неловко и быстро отдергиваю руку.
В то же самое мгновение другая женщина, коммунистка, как фурия кидается на молодую, несмотря на ее рану, ее боль, кричит на нее, ругается, угрожает – точно с цепи сорвалась. Доктор Михаэль и другой коллега бьются с ней, хватают за руки и отбрасывают назад. Я тоже вскакиваю с места, загораживаю кровать и начинаю орать на бешеную мегеру в униформе. Если не слова, то, по крайней мере, мои угрожающие жесты ей наверняка понятны. А главного врача я прошу незамедлительно отправить эту свирепую даму в лагерь военнопленных. Там срочно требуются русские врачи.
Ее выводят, дверь закрывается. Я остаюсь наедине с другой, мертвенно-бледной, которая лежит здесь в муках, полная отчаяния. Ее взгляд необычайно растрогал меня. Затем она поворачивает голову, прячет лицо в подушки и начинает безудержно рыдать.
Татьяна знает, что потеряла честь, свое лицо и что потом ее потребуют к ответу, отправят в Сибирь или вообще расстреляют… в то время как другая останется жить. Я чувствую, что мне нечем дышать. Повеял ледяной восточный ветер. Подавленный, я выхожу и оставляю ее одну.
– Что еще? – спрашиваю я Михаэля.
– Нечто необычное: дело в том, что здесь у нас две русские пленные, так называемые фельдшеры. Обе ранены, одна незначительно, другая – тяжело.
– Да что вы, неужели русские посылают женщин на передовую?
– Конечно. По крайней мере, в полевые лазареты. Видимо, у них не хватает врачей.
Женщины-врачи в полевых лазаретах? Такого я еще не видел. Наши сестры работают только в больших военных госпиталях и в госпиталях, расположенных в глубоком тылу, а женщины-врачи – исключительно в тылу.
– Могу ли я осмотреть их?
Главврач указывает на закрытую дверь небольшой комнаты, куда поместили двух женщин. Он просит открыть. Втроем в сопровождении санитара мы заходим внутрь.
Тотчас же одна из русских вскакивает со стула. На ней военная форма – брюки галифе, на ногах сапоги, ее с трудом можно отличить от мужчины: худощавая, подтянутая, ни малейшего намека на женственность ни в бледных чертах славянского лица, ни в манерах; волосы коротко подстрижены. Она бросает в нашу сторону презрительный, упрямый взгляд. Перевязанная правая рука висит на груди. Как мне передают, никаких серьезных повреждений нет. По ее личному знаку, вшитому в униформу, можно понять, что по званию она старший лейтенант медсанбата.
Другая женщина лежит на кровати. В одежде. Она тоже смотрит на нас, на лице застыл немой страх, она дрожит, как перед смертью. До самых глаз она натягивает простыню, как будто наш вид внушает ей ужас. В ее больших темных глазах отражается неуверенность в том, что с ней будет дальше. Вероятно, это юное создание думает, что мы ее по меньшей мере изнасилуем или вообще расстреляем.
Я смотрю на нее, перевожу взгляд на другую, сравнивая обеих. Одна хладнокровна, замкнута, враждебна и преисполнена ненависти, при этом абсолютно владеет собой. А другая – просто раненое существо, раненая женщина, которая страдает от боли и при этом пытается держать себя в руках. У нее глубокая, гнойная рана мягкой части правого бедра. На личном знаке написано имя «Татьяна Семенова».
– Татьяна!
После того как я медленно произношу благозвучное русское имя, она выпрямляется. Знаками я пытаюсь объяснить, что хочу осмотреть рану. Она понимает и в ужасе сопротивляется, больше от страха, чем от стыда. С улыбкой, абсолютно спокойно, я смотрю ей в глаза, затем осторожно беру простыню, медленно стягиваю ее, без малейшего насилия, и поворачиваю девушку на бок. Удивительно, но она позволяет это проделать и совсем не сопротивляется. Чувствуется, что она доверяет нам и, словно терпеливый ребенок, лежит не шелохнувшись. Очень осторожно мы снимаем промокшую повязку, в то время как другая женщина, ненавистница, враждебным взглядом наблюдает за нами. Мы говорим тяжелораненой какие-то добрые слова, чтобы хоть как-то облегчить муки, потому что она по-прежнему чувствует себя растерянно под взглядами присутствующих мужчин.
Открытая рана занимает большую площадь. Санитар приносит чистый перевязочный материал. Я сам делаю перевязку. Должно быть, Татьяне больно, но она держит себя в руках. Я кладу свою руку ей на лоб, чтобы проверить температуру: у нее сильный жар. Внезапно я чувствую, что все ее внутреннее напряжение куда-то уходит, она расслабляется; и вся воинская выправка, навязанная ей, быстро слетает с нее. Всего лишь на долю секунды она устремляет на меня удивленный взор своих темных глаз, а затем закрывает их и устало откидывается на подушку, будто полностью доверившись. Она снова вернулась к своей сути, к своей природе девушки, молодой женщины. Тихонько я присаживаюсь на край кровати, потрясенный таким преображением.
Тут происходит нечто невиданное и неслыханное: она раскрывает глаза, подается ко мне всем телом, хватает мою правую руку и касается ее губами. Волнующий жест человеческой благодарности, ничего более. Беспомощно я смотрю на нее, застыв от неожиданности. Я чувствую себя неловко и быстро отдергиваю руку.
В то же самое мгновение другая женщина, коммунистка, как фурия кидается на молодую, несмотря на ее рану, ее боль, кричит на нее, ругается, угрожает – точно с цепи сорвалась. Доктор Михаэль и другой коллега бьются с ней, хватают за руки и отбрасывают назад. Я тоже вскакиваю с места, загораживаю кровать и начинаю орать на бешеную мегеру в униформе. Если не слова, то, по крайней мере, мои угрожающие жесты ей наверняка понятны. А главного врача я прошу незамедлительно отправить эту свирепую даму в лагерь военнопленных. Там срочно требуются русские врачи.
Ее выводят, дверь закрывается. Я остаюсь наедине с другой, мертвенно-бледной, которая лежит здесь в муках, полная отчаяния. Ее взгляд необычайно растрогал меня. Затем она поворачивает голову, прячет лицо в подушки и начинает безудержно рыдать.
Татьяна знает, что потеряла честь, свое лицо и что потом ее потребуют к ответу, отправят в Сибирь или вообще расстреляют… в то время как другая останется жить. Я чувствую, что мне нечем дышать. Повеял ледяной восточный ветер. Подавленный, я выхожу и оставляю ее одну.
Себеж
Себеж расположен на берегу очаровательного озера среди покатых холмов. В результате тяжелых боев город сильно пострадал. Разрушенные, спаленные дома, сломанные телефонные вышки, с которых гроздьями свисают спутанные провода, загораживают улицы. В нескольких сохранившихся на полуострове домах расположены два наших лазарета. У дверей одного из них стоит профессор Виганд. Мы сердечно приветствуем друг друга.
– Этот лазарет осматривать уже не требуется?
– Да, я тут уже побывал. Поезжайте в другой, а мне нужно дальше на север, в Опочку.
– Тогда сегодня вы берите на себя левый фланг армии, а я – правый. Согласны?
Он кивает.
– Так лучше всего, – замечает он. – Идут тяжелые бои. К северу от Себежа образуется большой котел. Там должны окружить несколько русских дивизий. Вы хотите что-то сказать? – прибавляет он.
– Да.
– И что же?
– Я думаю, нам следует издать общие указания для предотвращения газовой гангрены. Я постоянно обнаруживаю, что при обработке ран допускаются принципиальные ошибки. Каналы ран вычищаются и выскабливаются не полностью. Потом, эта вечная проблема с жесткими гипсовыми повязками. Вечно одно и то же. Конечность отмирает, и все – ампутация.
– Сделаем, – резко отвечает он. – Еще что-то?
Теперь настало время сказать ему. Медленно, стойко выдержав его ожидающий взгляд, я произношу:
– Я заказал сульфаниламид через главного врача армии для тех дивизий, за которые я отвечаю. И я его получу.
Он глубоко вздыхает:
– Вы все-таки настояли на своем. Так я и думал.
Абсолютно спокойно и беспристрастно я объясняю ему:
– Мы хотим выяснить, есть ли преимущество у сульфаниламида и стоит ли применять его при обработке ран. Кажется, при легочных ранениях он будет полезен. В соответствии с вашим пожеланием ваш район не будет обеспечен сульфаниламидом.
Виганд застонал и скривился. Он испытывает явное отвращение к сульфаниламиду. Ему совсем не понравилось, что я, так сказать, загнал его в угол. Чтобы умерить его раздражение, я предлагаю составить общую инструкцию по применению и через главного врача армии донести ее до всех.
– Таким образом, – добавляю я, – принципы классической хирургии останутся незыблемыми.
Теперь в его ворчании слышатся нотки примирения.
– Согласны?
Он взял себя в руки, даже можно разобрать, что он бормочет. Постепенно и нехотя он сдается:
– Ладно, договорились. Как только появится возможность, напишем директивы. Если вам угодно. Однако все равно из этого ничего не выйдет. Вот увидите.
Мы тепло прощаемся друг с другом.
– Счастливой поездки! – кричу я ему вслед и думаю: однако вопрос с сульфаниламидами разрешился лучше, чем я предполагал.
– Этот лазарет осматривать уже не требуется?
– Да, я тут уже побывал. Поезжайте в другой, а мне нужно дальше на север, в Опочку.
– Тогда сегодня вы берите на себя левый фланг армии, а я – правый. Согласны?
Он кивает.
– Так лучше всего, – замечает он. – Идут тяжелые бои. К северу от Себежа образуется большой котел. Там должны окружить несколько русских дивизий. Вы хотите что-то сказать? – прибавляет он.
– Да.
– И что же?
– Я думаю, нам следует издать общие указания для предотвращения газовой гангрены. Я постоянно обнаруживаю, что при обработке ран допускаются принципиальные ошибки. Каналы ран вычищаются и выскабливаются не полностью. Потом, эта вечная проблема с жесткими гипсовыми повязками. Вечно одно и то же. Конечность отмирает, и все – ампутация.
– Сделаем, – резко отвечает он. – Еще что-то?
Теперь настало время сказать ему. Медленно, стойко выдержав его ожидающий взгляд, я произношу:
– Я заказал сульфаниламид через главного врача армии для тех дивизий, за которые я отвечаю. И я его получу.
Он глубоко вздыхает:
– Вы все-таки настояли на своем. Так я и думал.
Абсолютно спокойно и беспристрастно я объясняю ему:
– Мы хотим выяснить, есть ли преимущество у сульфаниламида и стоит ли применять его при обработке ран. Кажется, при легочных ранениях он будет полезен. В соответствии с вашим пожеланием ваш район не будет обеспечен сульфаниламидом.
Виганд застонал и скривился. Он испытывает явное отвращение к сульфаниламиду. Ему совсем не понравилось, что я, так сказать, загнал его в угол. Чтобы умерить его раздражение, я предлагаю составить общую инструкцию по применению и через главного врача армии донести ее до всех.
– Таким образом, – добавляю я, – принципы классической хирургии останутся незыблемыми.
Теперь в его ворчании слышатся нотки примирения.
– Согласны?
Он взял себя в руки, даже можно разобрать, что он бормочет. Постепенно и нехотя он сдается:
– Ладно, договорились. Как только появится возможность, напишем директивы. Если вам угодно. Однако все равно из этого ничего не выйдет. Вот увидите.
Мы тепло прощаемся друг с другом.
– Счастливой поездки! – кричу я ему вслед и думаю: однако вопрос с сульфаниламидами разрешился лучше, чем я предполагал.
Русский при смерти
Едва автомобиль Виганда скрылся за поворотом, Густель повез меня в другой лазарет. Мы легко находим его, он расположен недалеко от церкви прямо на возвышении. Когда я вхожу, хирурги оперируют одновременно на разных столах и не могут оторваться от работы. Поэтому меня сопровождает только главврач, странноватый человек с кривыми ногами. Заметно, что он придает большое значение своему положению и статусу, который является своего рода компенсацией за все недостигнутое в мирное время. Судя по его выговору, он родом из Саксонии. В нем чувствуется военная жилка. Вместе мы совершаем обход. Все в порядке.
– Есть ли у вас отделение для русских раненых? – осведомляюсь я между делом.
– Да… конечно.
– Можно его осмотреть?
– Непременно, оно расположено в соседнем здании. Правда, он медлит, по всей видимости, этот осмотр ему не по душе.
Многим полевым госпиталям в то время приходилось устраивать такие специальные отделения и оказывать помощь самим, потому что русских врачей не было.
Мы идем в соседний дом, на который указал главврач. Здесь находятся свыше сорока раненых красноармейцев. Видно, что медицинская помощь оказывается им кое-как, не в полной мере. Медленно переходя от одного человека к другому, мы движемся по огромному залу. Внезапно останавливаемся перед жутко обезображенным русским, который, похоже, уже умирает. Я срываю с него покрывало. Стреляное ранение легких. Повязка на груди пропиталась кровью. Обнаженное тело мужчины вздулось от воздуха, как у водолаза, опухшее лицо изуродовано, глаза слиплись, веки выпирают. Бесформенная шея раздулась и сильно напряглась. Русскому не хватает воздуха, он вот-вот задохнется, он весь уже темно-синий. Нет никаких сомнений: эмфизема легких и средостения.*[4]
– Есть ли у вас отделение для русских раненых? – осведомляюсь я между делом.
– Да… конечно.
– Можно его осмотреть?
– Непременно, оно расположено в соседнем здании. Правда, он медлит, по всей видимости, этот осмотр ему не по душе.
Многим полевым госпиталям в то время приходилось устраивать такие специальные отделения и оказывать помощь самим, потому что русских врачей не было.
Мы идем в соседний дом, на который указал главврач. Здесь находятся свыше сорока раненых красноармейцев. Видно, что медицинская помощь оказывается им кое-как, не в полной мере. Медленно переходя от одного человека к другому, мы движемся по огромному залу. Внезапно останавливаемся перед жутко обезображенным русским, который, похоже, уже умирает. Я срываю с него покрывало. Стреляное ранение легких. Повязка на груди пропиталась кровью. Обнаженное тело мужчины вздулось от воздуха, как у водолаза, опухшее лицо изуродовано, глаза слиплись, веки выпирают. Бесформенная шея раздулась и сильно напряглась. Русскому не хватает воздуха, он вот-вот задохнется, он весь уже темно-синий. Нет никаких сомнений: эмфизема легких и средостения.*[4]