Страница:
Долгие часы ожидания…
Наконец ответ от главного врача приходит, однако совершенно не тот, которого я ожидал. Вопреки моим ожиданиям и к моему великому удивлению, мне не нужно срочно возвращаться в Новосокольники. Вместо этого я должен отправляться в глубокий тыл и осматривать другие военные госпитали и подразделения медицинской службы. Такое решение мне абсолютно непонятно, я даже прихожу в бешенство. Какая бессмыслица, думаю я про себя.
Но приказ есть приказ.
С досадой, измученные и к тому же снова с температурой на следующее утро мы вдвоем отправляемся в тыл, чтобы осмотреть указанные главным врачом лазареты. Мой визит оказывается там совершенно ненужным.
Все мои мысли в Новосокольниках. Как вдруг неожиданно приходит приказ туда возвращаться.
– Густель, – ворчу я, – приказано ехать обратно. В Новосокольники! Едем!
Он тоже тяжело вздыхает, ведь именно там мы сейчас и должны находиться. В тот же день, 1 августа 1941 года, мы отправляемся в путь. Солнце жарит, воздух дрожит, земля раскалена. Густелю нехорошо. По дороге у него сильно разболелся желудок. Иногда ему становится так плохо, что он сгибается прямо за рулем. Он мертвенно-бледен, на лбу выступает пот, мы вынуждены останавливаться. Благодаря успокаивающему и обезболивающему средству он перемогает тяжелейшие приступы. Мы едем дальше.
До Пустошки добираемся сравнительно быстро, а затем опять начинается мучительная качка. Проклятия, слетающие с наших уст, совсем не помогают. Разве что на сердце становится легче.
Через час машина снова приближается к сосновому перелеску. Поглядывая на Густеля, я понимаю, что он тоже думает о мертвой лошади. Вдруг раздается скрип, автомобиль заносит, он сползает передними колесами влево и останавливается. Густель резко жмет на тормоз и глушит мотор. Что случилось?
Мы вылезаем из машины и оцениваем повреждения. Полетела передняя рессора. С левой стороны сломан второй главный рессорный лист. Вот это подарочек посреди России, прямо скажем.
Что теперь делать? Я лезу под автомобиль, принимаю необходимое положение и, оглядывая снизу все это хозяйство, думаю: наверняка что-то еще можно исправить! В конце концов, не загорать же здесь в ожидании помощи. Надо ехать дальше, но с такой поломкой не поедешь – главная рессора, на которой висит колесо, тоже сломается. Переднее левое колесо слетело со своего основания. Починить? Ясное дело. Как же иначе?
– Густель, – зову я, – неси сюда домкрат. Поднимай кузов с левой стороны, я хочу получше разглядеть передние рессоры.
Он подставляет снизу домкрат и приподнимает кузов. Ага, все ясно! Нужно каким-то образом закрепить рессорное соединение. Сломанную рессору мы спокойно вставляем обратно. Вопрос только в том, как ее закрепить. Может быть, каким-нибудь стволом, деревянной балкой?
Тут я вздыхаю с облегчением:
– Дружище, у нас ведь есть шина и проволока?
– Конечно, господин капитан, – отвечает Густель.
Вот оно, спасительное решение! Вместо шин мы используем рукоятки пневматических шин, закрепляя их двойными проволочными петлями. Для страховки на случай резких толчков над листовыми рессорами еще прикрепляем кусок дерева. Когда все сделано, Густель убирает домкрат. Порядок. Автомобиль стоит вроде бы прямо, управлять можно.
Итак, мы едем дальше, ползем медленно и осторожно, со скоростью лесной улитки. Машина снова приближается к песчаной насыпи и роковой яме. Остановка. На этот раз нам приходится подкладывать сосновые ветки в самых опасных местах. Почти задевая боками деревья, Густель проскакивает через насыпь и с размаху выезжает на знакомую дорогу.
И вот опять развилка. Мы ничего не говорим, не переглядываемся. Каждый лишь с надеждой думает про себя: может быть, кобылу уже похоронили? Но ее даже не присыпали. Это ощущается по сладковатому трупному запаху.
Из бесформенно раздувшегося трупа с торчащими ногами тем временем вышел газ. Тело кобылы лопнуло и сжалось. Нам не по себе.
– Не останавливайся, поезжай дальше, скорей.
Темнеет, время поджимает.
В ночь на 2 августа мы добираемся до лазарета. Повсюду идут операции. Хирурги стоят за своими столами. Раненые прибывают бесконечным потоком.
Четыре часа утра, светает. Мы по-прежнему в операционной. Внезапно раздаются орудийные залпы. Похоже, стреляют немецкие батареи, но мы в этом не уверены. Раненые рассказывают, что наши танки нанесли ответный удар в направлении Великих Лук. Наступление прошло успешно, в некоторых местах нам удалось прорваться, однако Великие Луки по-прежнему остаются в руках русских. Без сомнения, русские стали очень сильными, сильнее, чем когда-либо прежде. Видимо, сейчас в их распоряжении есть большое количество батарей. Утром меня сменяют. Я могу немного отдохнуть. Только одной этой ночью в нашем лазарете была оказана помощь тремстам раненым, многие из которых находились в тяжелом состоянии. Что же будет дальше? Машины с водой все еще не вернулись, и где застряли наши грузовики, одному богу известно. Дело плохо.
Я не нахожу себе места, снова встаю и иду к раненым. С ужасом снова обнаруживаю человека, который после легочного ранения выглядит как надутый водолаз. Его срочно отвозят в операционную, и все повторяется точно так же, как с тем русским в Себеже.
Молниеносно я рассекаю шейную область. Изнутри с шумом выходит воздух. У раненого к тому же образовался клапанный пневмоторакс: в плевральной полости под большим давлением скопился воздух. Мы делаем пункцию грудной клетки, из отверстий наружу устремляется воздух. Несмотря на все усилия, уже слишком поздно: на столе перед нами лежит бездыханное тело.
Днем поступление раненых на какое-то время снижается, но к вечеру и с наступлением ночи ввиду драматического развития событий приток пациентов снова резко возрастает. До трех часов утра, сменяя друг друга, мы оперируем на разных столах.
Госпиталь переполнен до такой степени, что раненые лежат во всех коридорах прямо на соломе. Нам приходится перешагивать через них. Хуже всего то, что наш перевязочный материал, обезболивающие средства, медикаменты – короче говоря, все, что необходимо для операций, подошло к концу. Мы продержимся еще одну ночь, а дальше – ничего.
В соседнем лазарете такая же ситуация, они ничем не могут нам помочь. В отчаянии мы по-прежнему ждем возвращения отправленных грузовиков. Они никак не едут.
Звоню главному врачу корпуса. Мы знакомы еще с мирного времени. Я описываю ему наше ужасное положение и предлагаю обратиться в какой-нибудь полевой госпиталь, находящийся в настоящее время в тылу.
– Будет сделано, профессор. Конец связи, – кричит он и вешает трубку.
Предположим, главврач армии даст свое согласие, но сколько еще придется ждать, пока они доберутся до нас, кто знает? События развиваются драматически: идет жестокая борьба. Русская артиллерия с каждым часом становится все сильнее, палит как сумасшедшая.
Всю эту ночь мы оперировали не отрываясь, приходилось рассчитывать на самые примитивные средства. Окна затемнены, удушливый воздух пропитан парами эфира. Время от времени, чтобы подкрепиться, выпиваешь глоток чая или кофе с омерзительным вкусом. Во всем виновата вода. Один молодой хирург не выдерживает, падает в обморок и выбывает из строя. Неудивительно, мы все уже на последнем издыхании. Странно, что молодые более чувствительны, чем мы, те, кто постарше.
Вдруг снаружи доносится гул и рев мотора. Что случилось? Произошло чудо! Два грузовика, несмотря на сломанную рессору, прибыли из Каунаса, доверху нагруженные санитарным материалом. Мы сразу же забыли про нашу усталость, мы спасены. Теперь снова можно как следует работать.
На нашей территории русские останавливают наступление. Пленные подтвердили, что двум нашим дивизиям, ведущим тяжелые бои у Великих Лук, противостоят девять русских дивизий, оснащенных тяжелой артиллерией. Ничего удивительного, что наши ребята перешли к обороне, а у реки Ловать началась так называемая позиционная война. Однако северный фланг нашей армии стремительно продвигается в направлении Холма, а с южного берега Ильмень-озера – к Старой Руссе. К югу от Киева, у города Умань, сейчас, должно быть, идет смертельный бой. Это значит, что под Смоленском удалось сжать огромное кольцо.
К нашему удивлению, вечером привезли новую партию санитарного материала. Главврач армии спешно отправил транспорт в Новосокольники.
Работу хирургов резко прерывает неожиданный воздушный налет русских. Вокруг разрываются бомбы. Пулеметная очередь строчит между домами. Появляются раненые.
В Новосокольники прибыл третий лазарет и уже открылся: на него легла основная нагрузка по оказанию помощи раненым. Мне удается освободиться и заняться другими вопросами.
Наш автомобиль тем временем кое-как починили. Механики сняли два рессорных листа с какой-то старой машины и приделали к нашей. Сердечно простившись со всеми, я снова занимаю место рядом с Густелем. Он заводит мотор, и автомобиль, покачиваясь, трогается с места. Мы не произносим ни слова. Каждый обреченно думает о лошади. Поскольку этот участок пути нам уже хорошо знаком, мы точно знаем, в каком месте на дороге будет развилка. У меня колотится сердце. Густель побледнел.
В последний раз мы останавливаемся около мертвой кобылы. Теперь в песке лежит лишь скелет. Бесцветные ребра торчат по отдельности, они уже не связаны между собой. Голый, бесцветный череп. В глазницах высохшие глаза. На какое-то время мы застыли в немом оцепенении.
Никогда раньше я не ощущал с такой силой бренность всего земного. Процесс разложения обретает глубокий смысл. Безжизненная материя стала существом, лошадью. Но это проявление жизни всего лишь временное явление. Однажды жизнь снова покидает созданный ею организм и распадается на свои неживые изначальные составляющие: газы, жидкости, соли, а ветер рассеивает их. Остается лишь скелет – известковое образование. Но и это со временем разрушается.
– Поехали, Густель. Чего мы ждем?
Снова путь проходит через песчаную яму и насыпь между соснами. Пока мы едем, я размышляю о своеобразном слове «разложение», о значении приставки «раз», которая также встречается в словах «развеять, рассеять, разлюбить, расцвести, развиваться, разрушать».
Мы добираемся до Пустошки. Здесь кризис, кажется, тоже миновал. По хорошей дороге мы едем дальше мимо прекрасного озера Себеж, поблескивающего в лучах заходящего солнца. Густель останавливается, я срываю с себя одежду, бросаюсь в воду и плыву далеко-далеко. Прохладный поток прогоняет дурные воспоминания. Немного обсохнув, я бегу вдоль песчаного берега. Золотистые удоды перелетают над кустами, в воздухе чибисы играют в свои странные игры. На ветках сидят несколько сизоворонок. Их крылья отливают металлическим синим и темно-фиолетовым блеском, в отличие от зеленой окраски всего остального оперения. Дюрер когда-то изобразил такое крыло.
5 августа. Сегодня я с тоской вспоминаю дом. Я до сих пор не получил никаких новостей и начинаю беспокоиться.
Двойное название
Загадочный случай
Холм
На север
Наконец ответ от главного врача приходит, однако совершенно не тот, которого я ожидал. Вопреки моим ожиданиям и к моему великому удивлению, мне не нужно срочно возвращаться в Новосокольники. Вместо этого я должен отправляться в глубокий тыл и осматривать другие военные госпитали и подразделения медицинской службы. Такое решение мне абсолютно непонятно, я даже прихожу в бешенство. Какая бессмыслица, думаю я про себя.
Но приказ есть приказ.
С досадой, измученные и к тому же снова с температурой на следующее утро мы вдвоем отправляемся в тыл, чтобы осмотреть указанные главным врачом лазареты. Мой визит оказывается там совершенно ненужным.
Все мои мысли в Новосокольниках. Как вдруг неожиданно приходит приказ туда возвращаться.
– Густель, – ворчу я, – приказано ехать обратно. В Новосокольники! Едем!
Он тоже тяжело вздыхает, ведь именно там мы сейчас и должны находиться. В тот же день, 1 августа 1941 года, мы отправляемся в путь. Солнце жарит, воздух дрожит, земля раскалена. Густелю нехорошо. По дороге у него сильно разболелся желудок. Иногда ему становится так плохо, что он сгибается прямо за рулем. Он мертвенно-бледен, на лбу выступает пот, мы вынуждены останавливаться. Благодаря успокаивающему и обезболивающему средству он перемогает тяжелейшие приступы. Мы едем дальше.
До Пустошки добираемся сравнительно быстро, а затем опять начинается мучительная качка. Проклятия, слетающие с наших уст, совсем не помогают. Разве что на сердце становится легче.
Через час машина снова приближается к сосновому перелеску. Поглядывая на Густеля, я понимаю, что он тоже думает о мертвой лошади. Вдруг раздается скрип, автомобиль заносит, он сползает передними колесами влево и останавливается. Густель резко жмет на тормоз и глушит мотор. Что случилось?
Мы вылезаем из машины и оцениваем повреждения. Полетела передняя рессора. С левой стороны сломан второй главный рессорный лист. Вот это подарочек посреди России, прямо скажем.
Что теперь делать? Я лезу под автомобиль, принимаю необходимое положение и, оглядывая снизу все это хозяйство, думаю: наверняка что-то еще можно исправить! В конце концов, не загорать же здесь в ожидании помощи. Надо ехать дальше, но с такой поломкой не поедешь – главная рессора, на которой висит колесо, тоже сломается. Переднее левое колесо слетело со своего основания. Починить? Ясное дело. Как же иначе?
– Густель, – зову я, – неси сюда домкрат. Поднимай кузов с левой стороны, я хочу получше разглядеть передние рессоры.
Он подставляет снизу домкрат и приподнимает кузов. Ага, все ясно! Нужно каким-то образом закрепить рессорное соединение. Сломанную рессору мы спокойно вставляем обратно. Вопрос только в том, как ее закрепить. Может быть, каким-нибудь стволом, деревянной балкой?
Тут я вздыхаю с облегчением:
– Дружище, у нас ведь есть шина и проволока?
– Конечно, господин капитан, – отвечает Густель.
Вот оно, спасительное решение! Вместо шин мы используем рукоятки пневматических шин, закрепляя их двойными проволочными петлями. Для страховки на случай резких толчков над листовыми рессорами еще прикрепляем кусок дерева. Когда все сделано, Густель убирает домкрат. Порядок. Автомобиль стоит вроде бы прямо, управлять можно.
Итак, мы едем дальше, ползем медленно и осторожно, со скоростью лесной улитки. Машина снова приближается к песчаной насыпи и роковой яме. Остановка. На этот раз нам приходится подкладывать сосновые ветки в самых опасных местах. Почти задевая боками деревья, Густель проскакивает через насыпь и с размаху выезжает на знакомую дорогу.
И вот опять развилка. Мы ничего не говорим, не переглядываемся. Каждый лишь с надеждой думает про себя: может быть, кобылу уже похоронили? Но ее даже не присыпали. Это ощущается по сладковатому трупному запаху.
Из бесформенно раздувшегося трупа с торчащими ногами тем временем вышел газ. Тело кобылы лопнуло и сжалось. Нам не по себе.
– Не останавливайся, поезжай дальше, скорей.
Темнеет, время поджимает.
В ночь на 2 августа мы добираемся до лазарета. Повсюду идут операции. Хирурги стоят за своими столами. Раненые прибывают бесконечным потоком.
Четыре часа утра, светает. Мы по-прежнему в операционной. Внезапно раздаются орудийные залпы. Похоже, стреляют немецкие батареи, но мы в этом не уверены. Раненые рассказывают, что наши танки нанесли ответный удар в направлении Великих Лук. Наступление прошло успешно, в некоторых местах нам удалось прорваться, однако Великие Луки по-прежнему остаются в руках русских. Без сомнения, русские стали очень сильными, сильнее, чем когда-либо прежде. Видимо, сейчас в их распоряжении есть большое количество батарей. Утром меня сменяют. Я могу немного отдохнуть. Только одной этой ночью в нашем лазарете была оказана помощь тремстам раненым, многие из которых находились в тяжелом состоянии. Что же будет дальше? Машины с водой все еще не вернулись, и где застряли наши грузовики, одному богу известно. Дело плохо.
Я не нахожу себе места, снова встаю и иду к раненым. С ужасом снова обнаруживаю человека, который после легочного ранения выглядит как надутый водолаз. Его срочно отвозят в операционную, и все повторяется точно так же, как с тем русским в Себеже.
Молниеносно я рассекаю шейную область. Изнутри с шумом выходит воздух. У раненого к тому же образовался клапанный пневмоторакс: в плевральной полости под большим давлением скопился воздух. Мы делаем пункцию грудной клетки, из отверстий наружу устремляется воздух. Несмотря на все усилия, уже слишком поздно: на столе перед нами лежит бездыханное тело.
Днем поступление раненых на какое-то время снижается, но к вечеру и с наступлением ночи ввиду драматического развития событий приток пациентов снова резко возрастает. До трех часов утра, сменяя друг друга, мы оперируем на разных столах.
Госпиталь переполнен до такой степени, что раненые лежат во всех коридорах прямо на соломе. Нам приходится перешагивать через них. Хуже всего то, что наш перевязочный материал, обезболивающие средства, медикаменты – короче говоря, все, что необходимо для операций, подошло к концу. Мы продержимся еще одну ночь, а дальше – ничего.
В соседнем лазарете такая же ситуация, они ничем не могут нам помочь. В отчаянии мы по-прежнему ждем возвращения отправленных грузовиков. Они никак не едут.
Звоню главному врачу корпуса. Мы знакомы еще с мирного времени. Я описываю ему наше ужасное положение и предлагаю обратиться в какой-нибудь полевой госпиталь, находящийся в настоящее время в тылу.
– Будет сделано, профессор. Конец связи, – кричит он и вешает трубку.
Предположим, главврач армии даст свое согласие, но сколько еще придется ждать, пока они доберутся до нас, кто знает? События развиваются драматически: идет жестокая борьба. Русская артиллерия с каждым часом становится все сильнее, палит как сумасшедшая.
Всю эту ночь мы оперировали не отрываясь, приходилось рассчитывать на самые примитивные средства. Окна затемнены, удушливый воздух пропитан парами эфира. Время от времени, чтобы подкрепиться, выпиваешь глоток чая или кофе с омерзительным вкусом. Во всем виновата вода. Один молодой хирург не выдерживает, падает в обморок и выбывает из строя. Неудивительно, мы все уже на последнем издыхании. Странно, что молодые более чувствительны, чем мы, те, кто постарше.
Вдруг снаружи доносится гул и рев мотора. Что случилось? Произошло чудо! Два грузовика, несмотря на сломанную рессору, прибыли из Каунаса, доверху нагруженные санитарным материалом. Мы сразу же забыли про нашу усталость, мы спасены. Теперь снова можно как следует работать.
На нашей территории русские останавливают наступление. Пленные подтвердили, что двум нашим дивизиям, ведущим тяжелые бои у Великих Лук, противостоят девять русских дивизий, оснащенных тяжелой артиллерией. Ничего удивительного, что наши ребята перешли к обороне, а у реки Ловать началась так называемая позиционная война. Однако северный фланг нашей армии стремительно продвигается в направлении Холма, а с южного берега Ильмень-озера – к Старой Руссе. К югу от Киева, у города Умань, сейчас, должно быть, идет смертельный бой. Это значит, что под Смоленском удалось сжать огромное кольцо.
К нашему удивлению, вечером привезли новую партию санитарного материала. Главврач армии спешно отправил транспорт в Новосокольники.
Работу хирургов резко прерывает неожиданный воздушный налет русских. Вокруг разрываются бомбы. Пулеметная очередь строчит между домами. Появляются раненые.
В Новосокольники прибыл третий лазарет и уже открылся: на него легла основная нагрузка по оказанию помощи раненым. Мне удается освободиться и заняться другими вопросами.
Наш автомобиль тем временем кое-как починили. Механики сняли два рессорных листа с какой-то старой машины и приделали к нашей. Сердечно простившись со всеми, я снова занимаю место рядом с Густелем. Он заводит мотор, и автомобиль, покачиваясь, трогается с места. Мы не произносим ни слова. Каждый обреченно думает о лошади. Поскольку этот участок пути нам уже хорошо знаком, мы точно знаем, в каком месте на дороге будет развилка. У меня колотится сердце. Густель побледнел.
В последний раз мы останавливаемся около мертвой кобылы. Теперь в песке лежит лишь скелет. Бесцветные ребра торчат по отдельности, они уже не связаны между собой. Голый, бесцветный череп. В глазницах высохшие глаза. На какое-то время мы застыли в немом оцепенении.
Никогда раньше я не ощущал с такой силой бренность всего земного. Процесс разложения обретает глубокий смысл. Безжизненная материя стала существом, лошадью. Но это проявление жизни всего лишь временное явление. Однажды жизнь снова покидает созданный ею организм и распадается на свои неживые изначальные составляющие: газы, жидкости, соли, а ветер рассеивает их. Остается лишь скелет – известковое образование. Но и это со временем разрушается.
– Поехали, Густель. Чего мы ждем?
Снова путь проходит через песчаную яму и насыпь между соснами. Пока мы едем, я размышляю о своеобразном слове «разложение», о значении приставки «раз», которая также встречается в словах «развеять, рассеять, разлюбить, расцвести, развиваться, разрушать».
Мы добираемся до Пустошки. Здесь кризис, кажется, тоже миновал. По хорошей дороге мы едем дальше мимо прекрасного озера Себеж, поблескивающего в лучах заходящего солнца. Густель останавливается, я срываю с себя одежду, бросаюсь в воду и плыву далеко-далеко. Прохладный поток прогоняет дурные воспоминания. Немного обсохнув, я бегу вдоль песчаного берега. Золотистые удоды перелетают над кустами, в воздухе чибисы играют в свои странные игры. На ветках сидят несколько сизоворонок. Их крылья отливают металлическим синим и темно-фиолетовым блеском, в отличие от зеленой окраски всего остального оперения. Дюрер когда-то изобразил такое крыло.
5 августа. Сегодня я с тоской вспоминаю дом. Я до сих пор не получил никаких новостей и начинаю беспокоиться.
Двойное название
Быстрый осмотр в Освее. Крайняя необходимость привела меня в полевой госпиталь в Троице-Хлавицах. Местечко под названием Троице-Хлавицы, которое солдаты прозвали «доппельнаме»,[6] расположено на дороге, ведущей в город Холм, где прорывается вперед ударное звено нашей армии. Дивизии прокладывают себе путь через необъятные лесные просторы. Повсюду болотистые чащи. Никому не известно, что нас здесь ждет.
Погода сегодня великолепная. Мы с Густелем едем по главной дороге. И под вечер добираемся до небольшого лагеря посреди леса.
Переполненный лазарет лихорадит. С ближней линии фронта непрестанно подвозят новых раненых. Несколько секунд я наблюдаю за работой хирургов в операционной. И вдруг замечаю, что один хирург, худощавый северянин, страшно мучается. Он мертвенно-бледен, то и дело прерывает работу. Весь лоб в испарине. Я незаметно привожу себя в порядок и подстраиваюсь к нему.
– Доктор, ступайте отдохните, я продолжу операцию, – говорю я потихоньку.
С благодарностью он смотрит на меня, затем пулей мчится в туалет. Все та же история.
До полуночи оперируем без перерыва. Долгожданная пауза. На рассвете подвозят еще пятьдесят раненых. Под Холмом наша армия переходит к обороне и по обеим сторонам ударного клина укрепляет защиту, чтобы отгородить опасную болотистую местность. Расстояние между нашими соседями справа и слева составляет теперь около семидесяти километров. Это не слишком успокаивает. Похоже, такие пустяки в армии уже никого не беспокоят. Какая разница по сравнению с тем, что было раньше!
Все следующее утро мы посвящаем переломам; с ними дело обстоит из рук вон плохо. Это просто счастье, что я захватил с собой натяжные тросы и скобы Киршнера в достаточном количестве. Теперь, на примере пятнадцати переломов бедра и голени, можно продемонстрировать, как работает моя техника для иммобилизации и вытяжения конечностей. Кроме того, по быстрому улучшению общего состояния, нормализации температуры, исчезновению болей младшие коллеги могут убедиться в благотворном воздействии правильного вправления костей.
Вечером мы с одним врачом ускользаем ото всех в небольшую деревушку, где находится великолепная церковь. Уже издали сквозь ветви деревьев мелькают ее охристые стены. Мы заходим внутрь и замираем в безмолвии, пораженные великолепием алтаря, богато украшенного позолоченной резьбой, и бесчисленными иконами, выполненными в стиле новгородской школы. Все росписи сделаны в XIII–XIV веках. На прекрасных деревянных картинах изображен труд монахов, библейские сцены в своеобразных насыщенных тонах: коричнево-желтом, оливково-зеленом, красном и черном… Можно увидеть и примитивные изображения, символы веры и глубокой мистики. Эти образы напоминают мозаику Равенны.[7]
Мои пальцы скользят по обломку позолоченного изразца, на обратной стороне которого еще можно различить и нащупать борозды, оставшиеся от инструмента скульптора. Церковь опустела, двери распахнуты настежь, окна заколочены, многие ценные иконы уже наверняка украдены.
Воскресное утро. На рассвете под открытым небом в полевых условиях начинается богослужение. Плотными рядами земляки обступают молодого священника, читающего проповедь. Внезапно из лесной чащи появляются мужчины и женщины, неся на руках малых детей. Медленно и робко, оглядываясь по сторонам, они подходят и останавливаются в ожидании окончания молитвы. Затем один из них приближается к священнику и знаком показывает, что просит окрестить детей. Матушки сразу же подлетают ближе. Священник благословляет их и малышей. Затем крестит детей, которых здесь больше сотни. Без единого слова мы наблюдаем за этой сценой до самого конца.
Бесшумно, так же как и появились, деревенские снова исчезают в дремучем лесу. Военные молча расходятся.
Погода сегодня великолепная. Мы с Густелем едем по главной дороге. И под вечер добираемся до небольшого лагеря посреди леса.
Переполненный лазарет лихорадит. С ближней линии фронта непрестанно подвозят новых раненых. Несколько секунд я наблюдаю за работой хирургов в операционной. И вдруг замечаю, что один хирург, худощавый северянин, страшно мучается. Он мертвенно-бледен, то и дело прерывает работу. Весь лоб в испарине. Я незаметно привожу себя в порядок и подстраиваюсь к нему.
– Доктор, ступайте отдохните, я продолжу операцию, – говорю я потихоньку.
С благодарностью он смотрит на меня, затем пулей мчится в туалет. Все та же история.
До полуночи оперируем без перерыва. Долгожданная пауза. На рассвете подвозят еще пятьдесят раненых. Под Холмом наша армия переходит к обороне и по обеим сторонам ударного клина укрепляет защиту, чтобы отгородить опасную болотистую местность. Расстояние между нашими соседями справа и слева составляет теперь около семидесяти километров. Это не слишком успокаивает. Похоже, такие пустяки в армии уже никого не беспокоят. Какая разница по сравнению с тем, что было раньше!
Все следующее утро мы посвящаем переломам; с ними дело обстоит из рук вон плохо. Это просто счастье, что я захватил с собой натяжные тросы и скобы Киршнера в достаточном количестве. Теперь, на примере пятнадцати переломов бедра и голени, можно продемонстрировать, как работает моя техника для иммобилизации и вытяжения конечностей. Кроме того, по быстрому улучшению общего состояния, нормализации температуры, исчезновению болей младшие коллеги могут убедиться в благотворном воздействии правильного вправления костей.
Вечером мы с одним врачом ускользаем ото всех в небольшую деревушку, где находится великолепная церковь. Уже издали сквозь ветви деревьев мелькают ее охристые стены. Мы заходим внутрь и замираем в безмолвии, пораженные великолепием алтаря, богато украшенного позолоченной резьбой, и бесчисленными иконами, выполненными в стиле новгородской школы. Все росписи сделаны в XIII–XIV веках. На прекрасных деревянных картинах изображен труд монахов, библейские сцены в своеобразных насыщенных тонах: коричнево-желтом, оливково-зеленом, красном и черном… Можно увидеть и примитивные изображения, символы веры и глубокой мистики. Эти образы напоминают мозаику Равенны.[7]
Мои пальцы скользят по обломку позолоченного изразца, на обратной стороне которого еще можно различить и нащупать борозды, оставшиеся от инструмента скульптора. Церковь опустела, двери распахнуты настежь, окна заколочены, многие ценные иконы уже наверняка украдены.
Воскресное утро. На рассвете под открытым небом в полевых условиях начинается богослужение. Плотными рядами земляки обступают молодого священника, читающего проповедь. Внезапно из лесной чащи появляются мужчины и женщины, неся на руках малых детей. Медленно и робко, оглядываясь по сторонам, они подходят и останавливаются в ожидании окончания молитвы. Затем один из них приближается к священнику и знаком показывает, что просит окрестить детей. Матушки сразу же подлетают ближе. Священник благословляет их и малышей. Затем крестит детей, которых здесь больше сотни. Без единого слова мы наблюдаем за этой сценой до самого конца.
Бесшумно, так же как и появились, деревенские снова исчезают в дремучем лесу. Военные молча расходятся.
Загадочный случай
10 августа. Приказано немедленно отправляться в Новоржев. Новоржев – небольшая, полуразрушенная деревушка с дворянской усадьбой, напоминающей дворец, но с совершенно запущенным садом. От величественных зданий остались одни руины, следы великой революции.
Здесь размещается медико-санитарная часть обаятельного и энергичного старшего полкового врача Ранка, которого я знаю еще с мирного времени. Еще тогда я отмечал его отзывчивый характер, элегантные манеры, но вместе с тем – резкие перепады настроения. После несерьезной, вздорной болтовни о полном реформировании всего медицинского обслуживания – конечно, мы все сделали бы намного лучше – Ранк удаляется к себе в палатку. Три дня он никому не показывается на глаза. Может, что-то случилось?
В сопровождении другого хирурга, шваба, со слабыми признаками базедовой болезни на лице, я совершаю осмотр. Мы переходим от одного солдата к другому. Я все время стараюсь разговорить раненых, чтобы вывести их из состояния подавленности. Потеря индивидуальности во время страданий – вещь просто невыносимая.
Вдруг коллега докладывает мне о загадочном случае. Один раненый уже больше восьми недель мучается от весьма странных, чрезвычайно болезненных мышечных спазмов и судорог в левой стопе и голени, где у него хорошо залеченная, большая поверхностная рана. Доктор не может объяснить этого состояния, поскольку рана выглядит безупречно.
– Понятия не имею, что с ним! Парень просто симулирует. Постоянно скулит, мечется и жалуется. Ночью не дает заснуть другим раненым.
Меня ведут в небольшую комнату. Человек, лежащий передо мной на кровати, видимо, испытывает мучительную боль, хотя и не жалуется. Лицо перекошено, раненая нога покоится на шине. Повязку снимают. При этом солдат слегка выпрямляется, затем тотчас же поворачивается на бок и от боли скрипит зубами.
Доктор обращается к нему:
– Расскажите профессору, на что вы жалуетесь. Собравшись с духом, он произносит:
– Мышцы стопы и икры сводит так, что я даже спать не могу. Это продолжается вот уже восемь недель, и становится все хуже. Я не знаю, что мне делать, господин врач. Больше не могу выносить эту боль.
Странно! Коллега не верит парню не без оснований, так как большая поверхностная рана и правда в очень хорошем состоянии. У раненого уже несколько недель нет никакой температуры.
Однако у меня не создается впечатления, что парень симулирует или преувеличивает. Боль отчетливо врезалась в его черты. А почему левую ногу так странно сводит судорогами, почему стопа выворачивается? Ощупывая голень, чувствую, что мышцы и в самом деле напряжены, а поврежденная нога лежит в зафиксированном положении. Но ведь ничего не заметно – ничего! Внезапно в голову приходит роковая мысль. Не об этом ли человеке мне рассказывал Форстер, случайно видевший его?
– Послушай, приятель, – я начинаю осторожно задавать вопросы, – тебе легко глотать, когда ты пьешь или ешь? А говорить не трудно? Рот открывается как обычно или нет?
– До вчерашнего дня я мог спокойно открывать рот, а сегодня мне уже трудно, щеки так странно напрягаются. Не знаю почему.
В ужасе я начинаю ощупывать жевательные мышцы и прошу его попытаться открыть рот. Ему тяжело, челюсть раздвигается не полностью, он больше не может широко открыть рот. Верный признак. Доктор очень внимательно следил за нашим разговором. Теперь, когда до него доходят мои подозрения, он взволнованно спрашивает:
– Вы полагаете, что это ст…
Я обрываю его на полуслове, делаю знак замолчать, а сам обращаюсь к раненому:
– Господин доктор даст тебе что-нибудь от этих неприятных судорог, затем исчезнут и боли.
Мы незаметно выходим из комнаты, чтобы молодой человек ничего не заподозрил. За дверью коллега уже не может сдержаться:
– Думаете, столбняк? Но ведь прошло так много времени!
– Вы абсолютно правы. Речь идет о позднем столбняке и к тому же о крайне редко встречающейся форме. Столбнячный яд образовался в ране после повреждения и проник в соседние ткани, что и привело к местным мышечным судорогам. Однако столбнячный яд вместе с кровью проник дальше и постепенно скопился в чувствительных зонах спинного мозга, поэтому теперь уже начались судороги жевательных мышц в области челюсти – отличительный признак столбняка. Вопрос только в том, доктор, вводили больному противостолбнячную сыворотку после ранения или нет?
Мы требуем его больничный лист, там черным по белому написано, что раненому делали инъекцию. Я хочу удостовериться, снова иду к нему и спрашиваю:
– Дружище, вспомни-ка поточнее, делали тебе после ранения укол или нет?
Он сразу соображает, что я имею в виду, и отвечает:
– Конечно, господин врач.
– А куда?
Он показывает на левую сторону груди. Мне приходится ему поверить.
В чем же дело? Сыворотка не подействовала? Эта противостолбнячная сыворотка действует в течение десяти дней, не больше. А пациента ранили уже почти десять недель назад. Яд мог образоваться в безжизненной ткани лишь спустя десять дней.
– Неприятная история, доктор. Поздний столбняк, конечно, должен проходить не так тяжело, как ранний, может быть, есть надежда, но кто знает наверняка? Пропишите своему пациенту максимальные, но переносимые дозы противостолбнячного антитоксина и попробуйте уменьшить судороги, вводя раствор авертина. Кенигсбергские хирурги, кажется, достигали каких-то результатов с помощью этих средств.
– У нас в аптеке есть авертин?
В аптеке лазарета его нет, но нам удается его достать через аптекаря в Бежаницах, небольшом соседнем селе. Мы интенсивно лечим больного, но, к сожалению, совершенно напрасно. Через несколько дней он умирает от тяжелейших судорог всего организма.
Здесь размещается медико-санитарная часть обаятельного и энергичного старшего полкового врача Ранка, которого я знаю еще с мирного времени. Еще тогда я отмечал его отзывчивый характер, элегантные манеры, но вместе с тем – резкие перепады настроения. После несерьезной, вздорной болтовни о полном реформировании всего медицинского обслуживания – конечно, мы все сделали бы намного лучше – Ранк удаляется к себе в палатку. Три дня он никому не показывается на глаза. Может, что-то случилось?
В сопровождении другого хирурга, шваба, со слабыми признаками базедовой болезни на лице, я совершаю осмотр. Мы переходим от одного солдата к другому. Я все время стараюсь разговорить раненых, чтобы вывести их из состояния подавленности. Потеря индивидуальности во время страданий – вещь просто невыносимая.
Вдруг коллега докладывает мне о загадочном случае. Один раненый уже больше восьми недель мучается от весьма странных, чрезвычайно болезненных мышечных спазмов и судорог в левой стопе и голени, где у него хорошо залеченная, большая поверхностная рана. Доктор не может объяснить этого состояния, поскольку рана выглядит безупречно.
– Понятия не имею, что с ним! Парень просто симулирует. Постоянно скулит, мечется и жалуется. Ночью не дает заснуть другим раненым.
Меня ведут в небольшую комнату. Человек, лежащий передо мной на кровати, видимо, испытывает мучительную боль, хотя и не жалуется. Лицо перекошено, раненая нога покоится на шине. Повязку снимают. При этом солдат слегка выпрямляется, затем тотчас же поворачивается на бок и от боли скрипит зубами.
Доктор обращается к нему:
– Расскажите профессору, на что вы жалуетесь. Собравшись с духом, он произносит:
– Мышцы стопы и икры сводит так, что я даже спать не могу. Это продолжается вот уже восемь недель, и становится все хуже. Я не знаю, что мне делать, господин врач. Больше не могу выносить эту боль.
Странно! Коллега не верит парню не без оснований, так как большая поверхностная рана и правда в очень хорошем состоянии. У раненого уже несколько недель нет никакой температуры.
Однако у меня не создается впечатления, что парень симулирует или преувеличивает. Боль отчетливо врезалась в его черты. А почему левую ногу так странно сводит судорогами, почему стопа выворачивается? Ощупывая голень, чувствую, что мышцы и в самом деле напряжены, а поврежденная нога лежит в зафиксированном положении. Но ведь ничего не заметно – ничего! Внезапно в голову приходит роковая мысль. Не об этом ли человеке мне рассказывал Форстер, случайно видевший его?
– Послушай, приятель, – я начинаю осторожно задавать вопросы, – тебе легко глотать, когда ты пьешь или ешь? А говорить не трудно? Рот открывается как обычно или нет?
– До вчерашнего дня я мог спокойно открывать рот, а сегодня мне уже трудно, щеки так странно напрягаются. Не знаю почему.
В ужасе я начинаю ощупывать жевательные мышцы и прошу его попытаться открыть рот. Ему тяжело, челюсть раздвигается не полностью, он больше не может широко открыть рот. Верный признак. Доктор очень внимательно следил за нашим разговором. Теперь, когда до него доходят мои подозрения, он взволнованно спрашивает:
– Вы полагаете, что это ст…
Я обрываю его на полуслове, делаю знак замолчать, а сам обращаюсь к раненому:
– Господин доктор даст тебе что-нибудь от этих неприятных судорог, затем исчезнут и боли.
Мы незаметно выходим из комнаты, чтобы молодой человек ничего не заподозрил. За дверью коллега уже не может сдержаться:
– Думаете, столбняк? Но ведь прошло так много времени!
– Вы абсолютно правы. Речь идет о позднем столбняке и к тому же о крайне редко встречающейся форме. Столбнячный яд образовался в ране после повреждения и проник в соседние ткани, что и привело к местным мышечным судорогам. Однако столбнячный яд вместе с кровью проник дальше и постепенно скопился в чувствительных зонах спинного мозга, поэтому теперь уже начались судороги жевательных мышц в области челюсти – отличительный признак столбняка. Вопрос только в том, доктор, вводили больному противостолбнячную сыворотку после ранения или нет?
Мы требуем его больничный лист, там черным по белому написано, что раненому делали инъекцию. Я хочу удостовериться, снова иду к нему и спрашиваю:
– Дружище, вспомни-ка поточнее, делали тебе после ранения укол или нет?
Он сразу соображает, что я имею в виду, и отвечает:
– Конечно, господин врач.
– А куда?
Он показывает на левую сторону груди. Мне приходится ему поверить.
В чем же дело? Сыворотка не подействовала? Эта противостолбнячная сыворотка действует в течение десяти дней, не больше. А пациента ранили уже почти десять недель назад. Яд мог образоваться в безжизненной ткани лишь спустя десять дней.
– Неприятная история, доктор. Поздний столбняк, конечно, должен проходить не так тяжело, как ранний, может быть, есть надежда, но кто знает наверняка? Пропишите своему пациенту максимальные, но переносимые дозы противостолбнячного антитоксина и попробуйте уменьшить судороги, вводя раствор авертина. Кенигсбергские хирурги, кажется, достигали каких-то результатов с помощью этих средств.
– У нас в аптеке есть авертин?
В аптеке лазарета его нет, но нам удается его достать через аптекаря в Бежаницах, небольшом соседнем селе. Мы интенсивно лечим больного, но, к сожалению, совершенно напрасно. Через несколько дней он умирает от тяжелейших судорог всего организма.
Холм
Левый фланг нашей армии перешел к непрерывному наступлению по обеим сторонам озера Ильмень. Южный ударный клин продвигается в направлении Старой Руссы, северный захватывает Новгород, древний варяжский город, входивший когда-то в Ганзейский союз.[8] Холм сдался, однако теперь приходится обороняться от массированных атак русских. При этом Иванам удается окружить один полк. Через два дня мы его освободили. В пятнадцати – двадцати километрах вокруг Холма расположились боевые дивизии. Посреди бесконечных болотистых лесов они в полной изоляции. Установить связь с остальным фронтом практически невозможно.
Утомительное продвижение вперед. Маленькие русские мальчуганы стоят вдоль дороги, предлагая нам голубику в плетеных тростниковых корзинках. Это не мелкая, величиной с горох, черника, которую мы знаем, – голубика в два раза крупнее, сочнее и источает восхитительный аромат.
Наши представления о знаменитом городе Холме далеко не соответствуют действительности. Типичный русский провинциальный городок, отличительной чертой которого являются, пожалуй, лишь несколько более высоких, по сравнению с другими, домов из красного кирпича. Ловать протекает по глубокому извилистому руслу прямо посреди города. Это придает местности очень живописный вид. Высоко на склоне среди величественных деревьев высится богатая старинная церковь с византийскими куполами.
С той стороны Холма прямо из главного перевязочного пункта прибыли раненые с жесткими и слишком тугими гипсовыми повязками. Странгуляция[9] натворила бед. Приходится полностью ампутировать конечности. Я бросаюсь разыскивать виновного. Маркировку санитарной части легко разобрать. Мы быстро находим дивизионный медпункт и того врача-ассистента, который накладывал эти опасные жесткие гипсовые повязки. Его молодость озадачивает меня. Но он уже не самый младший, ему даже пришлось заменять тяжело заболевшего хирурга. Недолго думая я делаю ему выговор:
– Разве вы не знаете, что после ранения конечности сильно отекают и, если их загипсовать без мягкой подкладки, могут серьезно пострадать из-за недостаточного притока крови или вообще отмереть?
Он стоит передо мной, сгорая от стыда:
– Нет, господин профессор, пожалуйста, простите мою грубую ошибку. Я действительно не знал этого. Девять лет проработал врачом в сфере страхования и совершенно неожиданно был назначен хирургом в медико-санитарную часть.
Ну что на это скажешь? Вместе мы совершаем основательный осмотр. Молодой хирург с благодарностью выслушивает все мои объяснения и советы.
Утомительное продвижение вперед. Маленькие русские мальчуганы стоят вдоль дороги, предлагая нам голубику в плетеных тростниковых корзинках. Это не мелкая, величиной с горох, черника, которую мы знаем, – голубика в два раза крупнее, сочнее и источает восхитительный аромат.
Наши представления о знаменитом городе Холме далеко не соответствуют действительности. Типичный русский провинциальный городок, отличительной чертой которого являются, пожалуй, лишь несколько более высоких, по сравнению с другими, домов из красного кирпича. Ловать протекает по глубокому извилистому руслу прямо посреди города. Это придает местности очень живописный вид. Высоко на склоне среди величественных деревьев высится богатая старинная церковь с византийскими куполами.
С той стороны Холма прямо из главного перевязочного пункта прибыли раненые с жесткими и слишком тугими гипсовыми повязками. Странгуляция[9] натворила бед. Приходится полностью ампутировать конечности. Я бросаюсь разыскивать виновного. Маркировку санитарной части легко разобрать. Мы быстро находим дивизионный медпункт и того врача-ассистента, который накладывал эти опасные жесткие гипсовые повязки. Его молодость озадачивает меня. Но он уже не самый младший, ему даже пришлось заменять тяжело заболевшего хирурга. Недолго думая я делаю ему выговор:
– Разве вы не знаете, что после ранения конечности сильно отекают и, если их загипсовать без мягкой подкладки, могут серьезно пострадать из-за недостаточного притока крови или вообще отмереть?
Он стоит передо мной, сгорая от стыда:
– Нет, господин профессор, пожалуйста, простите мою грубую ошибку. Я действительно не знал этого. Девять лет проработал врачом в сфере страхования и совершенно неожиданно был назначен хирургом в медико-санитарную часть.
Ну что на это скажешь? Вместе мы совершаем основательный осмотр. Молодой хирург с благодарностью выслушивает все мои объяснения и советы.
На север
По распоряжению главного армейского врача я должен переехать в Бор, расположенный в двухстах километрах к северу от Бежаниц, чтобы вновь присоединиться к медико-санитарной дивизии армии, которая расквартирована в находящемся неподалеку Александрове.
22 августа в четыре часа утра мы отправляемся в дальний путь. И на этот раз не обошлось без трудностей. Несмотря на водительское мастерство Густеля, несколько раз мы застреваем, однако не упускаем при этом возможности насладиться ароматной лесной земляникой. В некоторых местах она расстилается по земле ярко-красным ковром. Поздно вечером, после изрядной дорожной тряски, мы прибываем в Бор. Старший квартирмейстер вместе со штабом обосновался в заброшенном, полуразрушенном дворце князя Строганова. Я сразу же иду с рапортом к главному врачу. Сообщить нужно многое, мы давно не виделись. Я рассказываю ему о Новосокольниках, не забываю упомянуть о вреде, нанесенном жесткими гипсовыми повязками или нашими полевыми шинами, которые из-за ущемления вен жгутами во многих случаях привели к огромным кровопотерям и даже к летальному исходу из-за сильного кровотечения во время транспортировки. Наконец, переходим к случаю позднего столбняка в Новоржеве. По всей видимости, он производит на врача глубокое впечатление. Поэтому я сразу же предлагаю сделать всей армии противостолбнячные прививки. Он озадаченно смотрит на меня.
22 августа в четыре часа утра мы отправляемся в дальний путь. И на этот раз не обошлось без трудностей. Несмотря на водительское мастерство Густеля, несколько раз мы застреваем, однако не упускаем при этом возможности насладиться ароматной лесной земляникой. В некоторых местах она расстилается по земле ярко-красным ковром. Поздно вечером, после изрядной дорожной тряски, мы прибываем в Бор. Старший квартирмейстер вместе со штабом обосновался в заброшенном, полуразрушенном дворце князя Строганова. Я сразу же иду с рапортом к главному врачу. Сообщить нужно многое, мы давно не виделись. Я рассказываю ему о Новосокольниках, не забываю упомянуть о вреде, нанесенном жесткими гипсовыми повязками или нашими полевыми шинами, которые из-за ущемления вен жгутами во многих случаях привели к огромным кровопотерям и даже к летальному исходу из-за сильного кровотечения во время транспортировки. Наконец, переходим к случаю позднего столбняка в Новоржеве. По всей видимости, он производит на врача глубокое впечатление. Поэтому я сразу же предлагаю сделать всей армии противостолбнячные прививки. Он озадаченно смотрит на меня.