– Господин генерал-майор, во многих армиях уже давно сделали, почему мы все никак не соберемся? Начните!
Он долго колеблется и размышляет. Как обычно, подходит к окну, вперяет свой взор в даль и обдумывает проблему. Можно поудобнее устроиться в кресле и выкурить сигарету – это каждому известно.
Я размышляю о нерешительности этого человека. Пора завершить его портрет. Он довольно тучен, даже чересчур. Во время сильной жары ему явно приходится нелегко. Дышит как астматик. Когда он возбужден, ему часто не хватает воздуха. Возможно, его неизменная медлительность вызвана этим состоянием. Из-за нее среди своих коллег – генералов он получил прозвище Лоэнгрин.[10] Лоэнгрин? Почему? Однажды я спросил одного высокопоставленного офицера медицинской службы, откуда такое прозвище, и получил резкий ответ: «И так понятно… Никогда больше не спрашивай меня!»
Кстати, со столбняком дело тогда обстояло довольно странно. После начала Первой мировой войны, когда бои шли в черноземных областях Эльзаса, хирурги в южнонемецких лазаретах приходили в отчаяние из-за бесчисленного количества случаев заболевания столбняком. Тогда еще не проводили предварительной вакцинации путем введения противостолбнячной сыворотки. В 1914–1915 годах уровень смертности среди молодых мужчин стремительно возрос. Затем, задолго до начала Второй мировой войны, ученые Рамон и Целлер обнаружили, что благодаря активной иммунизации путем введения ослабленного столбнячного яда (анатоксина) можно обеспечить надежную защиту от столбняка на десять или более лет. Другие армии – французская, американская и даже Красная армия – стали пользоваться этим методом. Таким образом, советский солдат, как правило, был хорошо защищен от столбняка, а немецкий – нет. «Почему же у нас ее не делают?» – спросил я как-то при случае гигиениста инспекции медицинской службы в Берлине и получил неожиданный ответ: в России, по его словам, не существует столбняка, поэтому в активной иммунизации против него нет необходимости. Как и раньше, решили ограничиться пассивной иммунизацией с помощью специфической антитоксичной противостолбнячной сыворотки.
Надо сказать, это не было лишено смысла. Российская земля на самом деле оказалась не плодородной для развития столбнячной палочки и сопутствующих ей спор. Заболевание столбняком происходило редко. Однако дивизии перебрасывали с места на место, они не все время воевали в России, их направляли также во Францию, в Италию – в земли, где столбнячные палочки встречаются в изобилии. Поэтому я и забеспокоился.
Проходит минут пять, а главный врач все еще размышляет. Затем он резко поворачивается, устремляет на меня взгляд и произносит:
– Да, я должен еще раз обдумать этот вопрос в спокойной обстановке.
Тем дело и кончилось. Ни один немецкий солдат не был подвергнут активной вакцинации против столбняка.
Наше новое жилище в Александрове расположено на холме. Это большая помещичья усадьба, в которой живет местный врач, женщина-офтальмолог, со своими тремя дочерьми. По всей видимости, дом вместе со всеми прилегающими постройками служил раньше своего рода передовым укреплением перед дворцом князя Строганова. На территории очаровательного сада – озеро и баня. Для нас это настоящий рай. Баней пользуемся не только мы, но и деревенские девушки, и хозяйские дочки. Они не все время остаются в самой бане; достаточно пропарившись и докрасна нахлестав себя березовыми вениками, они прямо голышом безо всякого стеснения выбегают на улицу и с мостков бросаются в ледяную воду озера. Солдаты, точно фавны, засев в кустах, стараются не упустить этот момент.
Русская врач, женщина с мягкими материнскими чертами, в соответствии с новыми советскими порядками занимается здесь общей врачебной практикой и обслуживает весь район. Как нам рассказывали, она была замужем за дворянином, которого похитили красные. Никто не знает, что они с ним сделали. Теперь у матери семейства остались три дочери, о которых она заботится. Старшая – милое, открытое создание. От нее мы многое узнаем о советской России.
В этой местности очень неспокойно. Вокруг бродят банды партизан. Семья живет в постоянном страхе перед ними. Внезапно ночью из леса выскакивают вооруженные до зубов мужчины, стучатся в дверь, врываются в дом и предъявляют свои требования. Горе тому, кто их не выполнит. Затем они снова бесследно исчезают под покровом ночи.
Трудности
Армия в опасности
Грязная война
Аллея повешенных
Начальник доктор Кнорре
Он долго колеблется и размышляет. Как обычно, подходит к окну, вперяет свой взор в даль и обдумывает проблему. Можно поудобнее устроиться в кресле и выкурить сигарету – это каждому известно.
Я размышляю о нерешительности этого человека. Пора завершить его портрет. Он довольно тучен, даже чересчур. Во время сильной жары ему явно приходится нелегко. Дышит как астматик. Когда он возбужден, ему часто не хватает воздуха. Возможно, его неизменная медлительность вызвана этим состоянием. Из-за нее среди своих коллег – генералов он получил прозвище Лоэнгрин.[10] Лоэнгрин? Почему? Однажды я спросил одного высокопоставленного офицера медицинской службы, откуда такое прозвище, и получил резкий ответ: «И так понятно… Никогда больше не спрашивай меня!»
Кстати, со столбняком дело тогда обстояло довольно странно. После начала Первой мировой войны, когда бои шли в черноземных областях Эльзаса, хирурги в южнонемецких лазаретах приходили в отчаяние из-за бесчисленного количества случаев заболевания столбняком. Тогда еще не проводили предварительной вакцинации путем введения противостолбнячной сыворотки. В 1914–1915 годах уровень смертности среди молодых мужчин стремительно возрос. Затем, задолго до начала Второй мировой войны, ученые Рамон и Целлер обнаружили, что благодаря активной иммунизации путем введения ослабленного столбнячного яда (анатоксина) можно обеспечить надежную защиту от столбняка на десять или более лет. Другие армии – французская, американская и даже Красная армия – стали пользоваться этим методом. Таким образом, советский солдат, как правило, был хорошо защищен от столбняка, а немецкий – нет. «Почему же у нас ее не делают?» – спросил я как-то при случае гигиениста инспекции медицинской службы в Берлине и получил неожиданный ответ: в России, по его словам, не существует столбняка, поэтому в активной иммунизации против него нет необходимости. Как и раньше, решили ограничиться пассивной иммунизацией с помощью специфической антитоксичной противостолбнячной сыворотки.
Надо сказать, это не было лишено смысла. Российская земля на самом деле оказалась не плодородной для развития столбнячной палочки и сопутствующих ей спор. Заболевание столбняком происходило редко. Однако дивизии перебрасывали с места на место, они не все время воевали в России, их направляли также во Францию, в Италию – в земли, где столбнячные палочки встречаются в изобилии. Поэтому я и забеспокоился.
Проходит минут пять, а главный врач все еще размышляет. Затем он резко поворачивается, устремляет на меня взгляд и произносит:
– Да, я должен еще раз обдумать этот вопрос в спокойной обстановке.
Тем дело и кончилось. Ни один немецкий солдат не был подвергнут активной вакцинации против столбняка.
Наше новое жилище в Александрове расположено на холме. Это большая помещичья усадьба, в которой живет местный врач, женщина-офтальмолог, со своими тремя дочерьми. По всей видимости, дом вместе со всеми прилегающими постройками служил раньше своего рода передовым укреплением перед дворцом князя Строганова. На территории очаровательного сада – озеро и баня. Для нас это настоящий рай. Баней пользуемся не только мы, но и деревенские девушки, и хозяйские дочки. Они не все время остаются в самой бане; достаточно пропарившись и докрасна нахлестав себя березовыми вениками, они прямо голышом безо всякого стеснения выбегают на улицу и с мостков бросаются в ледяную воду озера. Солдаты, точно фавны, засев в кустах, стараются не упустить этот момент.
Русская врач, женщина с мягкими материнскими чертами, в соответствии с новыми советскими порядками занимается здесь общей врачебной практикой и обслуживает весь район. Как нам рассказывали, она была замужем за дворянином, которого похитили красные. Никто не знает, что они с ним сделали. Теперь у матери семейства остались три дочери, о которых она заботится. Старшая – милое, открытое создание. От нее мы многое узнаем о советской России.
В этой местности очень неспокойно. Вокруг бродят банды партизан. Семья живет в постоянном страхе перед ними. Внезапно ночью из леса выскакивают вооруженные до зубов мужчины, стучатся в дверь, врываются в дом и предъявляют свои требования. Горе тому, кто их не выполнит. Затем они снова бесследно исчезают под покровом ночи.
Трудности
К сожалению, разговор с главным врачом не остался без последствий. На следующий день с фронта прибывает Виганд и, узнав о нашей беседе, с ходу нападает на меня:
– Мне бы не хотелось, чтобы вы обсуждали с главным врачом вопросы хирургии в мое отсутствие.
– Господин Виганд, коллега, так дело не пойдет. Наша работа основана на обдуманном сотрудничестве. Мы должны разрабатывать предписания вместе, но это ни в коем случае не означает, что у вас есть право ограничивать мою независимость и давать мне указания. Я не могу позволить, чтобы вы вмешивались в мои разговоры с главным врачом.
Виганд перестал мне доверять, он заботится о своем престиже. Это сразу чувствуется. Однако, не ожидая отпора, переходит на примирительную позицию. Уже на следующий день нам приказано вместе явиться на совещание к главному врачу. Нужно принять решение по многим вопросам, в том числе о дальнейшем применении сульфаниламида. Дело доходит до ссоры. Под влиянием Виганда главврач хочет ограничиться применением слабодействующего сульфаниламидного препарата пронтелбин, в то время как я предлагаю перейти на более сильный препарат мезодин, поскольку, на мой взгляд, он обеспечит более надежную защиту от опасных бацилл газовой гангрены и столбняка. К сожалению, достичь ничего не удается. Я замечаю, что Виганд распаляется, того и гляди, разразится буря, – и замолкаю. Мне кажется, важнее сохранить уже достигнутое.
После этого Виганда словно подменили, он пришел в наилучшее расположение духа. Когда мы вернулись в Александрове, тут же сел со мной редактировать специальные указания по обработке ран сульфаниламидными препаратами. И при этом, к моему удивлению, проявил большое понимание.
– Мне бы не хотелось, чтобы вы обсуждали с главным врачом вопросы хирургии в мое отсутствие.
– Господин Виганд, коллега, так дело не пойдет. Наша работа основана на обдуманном сотрудничестве. Мы должны разрабатывать предписания вместе, но это ни в коем случае не означает, что у вас есть право ограничивать мою независимость и давать мне указания. Я не могу позволить, чтобы вы вмешивались в мои разговоры с главным врачом.
Виганд перестал мне доверять, он заботится о своем престиже. Это сразу чувствуется. Однако, не ожидая отпора, переходит на примирительную позицию. Уже на следующий день нам приказано вместе явиться на совещание к главному врачу. Нужно принять решение по многим вопросам, в том числе о дальнейшем применении сульфаниламида. Дело доходит до ссоры. Под влиянием Виганда главврач хочет ограничиться применением слабодействующего сульфаниламидного препарата пронтелбин, в то время как я предлагаю перейти на более сильный препарат мезодин, поскольку, на мой взгляд, он обеспечит более надежную защиту от опасных бацилл газовой гангрены и столбняка. К сожалению, достичь ничего не удается. Я замечаю, что Виганд распаляется, того и гляди, разразится буря, – и замолкаю. Мне кажется, важнее сохранить уже достигнутое.
После этого Виганда словно подменили, он пришел в наилучшее расположение духа. Когда мы вернулись в Александрове, тут же сел со мной редактировать специальные указания по обработке ран сульфаниламидными препаратами. И при этом, к моему удивлению, проявил большое понимание.
Армия в опасности
К югу от озера Ильмень наши дивизии непрерывно наступают. Они останавливаются перед Старой Руссой. Говорят, за город разгорелись ожесточенные бои. Наша медико-санитарная часть в Александрове оказалась глубоко в тылу. Нужно переместиться ближе к линии фронта. Передовые команды уже расположились в Борках, между Сольцами и Мшагой, прямо на реке Шелонь. 4 сентября мы переезжаем. Колонна движется мимо городов Порхов, Дно по направлению к населенному пункту Борки.
Когда мы приближаемся к небольшому городку Порхов на Шелони, меня охватывает чувство необъяснимой тревоги. Словно я непременно должен посетить местный лазарет. В доме ощущается неспокойная атмосфера. Солдаты носятся взад и вперед, какие-то группы перешептываются между собой. У входа меня радостно встречает начальник лазарета, он явно взволнован.
– Слава богу, это вы, профессор! – с облегчением восклицает он.
– Что такое, – удивляюсь я, – что-то случилось?
– Да, нас сильно беспокоит один пациент из терапевтического отделения. Наш терапевт полагает, что у него туляремия*[11] или чума.
– Как?! – восклицаю я, совершенно обескураженный. – Туляремия или чума? Ну знаете ли, это просто невероятные диагнозы!
– Я, конечно, сразу принял все необходимые меры, отдал распоряжение изолировать больного. У двери поставили дежурить постового. Выставлены дезинфекционные тазы. Следует незамедлительно известить главного врача. Сейчас должен прийти главный гигиенист. – Начальник не замолкает ни на секунду. От переживаний он весь вспотел. – Только подумайте об ответственности: чума – даже представить трудно, это же опасность для всей нашей армии, для всего наступления…
– Погодите, успокойтесь! А то я ничего не разберу. Каким образом ваш доктор пришел к такому экстравагантному диагнозу?
– У больного сильный жар, все железы набухли, невозможно себе представить, бубонная чума!
– Отведите меня, пожалуйста, к больному. А также мне хотелось бы поговорить с вашим терапевтом.
Идем. В небольшой комнатке, куда мы заходим, перед постелью больного сидит совсем юный бледный доктор. Он поднимается, приветствуя нас. Я тотчас же задаю вопрос:
– Скажите, пожалуйста, какие у вас основания для такого диагноза – бубонная чума?
– Обнаружена ригидность затылка, высокая температура, сопровождаемая ознобом. Кроме этого, все железы в области шеи, под ключицей и подмышечные железы чрезвычайно набухли и очень болезненны. Опухоль еще не распространилась на лимфатические железы в паховой области, но это ведь возможно.
Нет сомнений в том, что юный солдат очень болен. Глаза воспалены. Температура наверняка выше 39 градусов. От испуга у него даже не поворачивается голова.
– Где больней всего? Ты можешь вертеть головой туда-сюда? – обращаюсь я к нему.
– Нет, господин доктор. Больше всего болит сзади под головой.
– Та-ак, посмотрим.
Я осторожно поднимаю его рубашку, освобождая грудную клетку, и ощупываю железы: поднижнечелюстную, подъязычную, околоушные и подмышечные. Терапевт оказался прав – все они набухли и при надавливании очень болезненны.
– Хм, – буркнул я. – Ваша правда, доктор, все местные лимфатические железы набухли, отсюда и подозрения.
– Конечно!
Но лимфатические железы в области паха не набухли, вероятно, они и не болят. Чтобы убедиться в этом, я спрашиваю больного:
– Здесь болит, когда я надавливаю?
– Нет, господин доктор, внизу совсем не больно.
Теперь переходим к затылку. Кожа подвижная, но горячая; слева от средней линии в глубине прощупывается большая твердая опухоль. Хм, значит, вот в чем причина ригидности затылка. С сердца будто камень свалился. Медленно я выпрямляюсь и встаю со своего места.
– Кажется, я могу вас успокоить. Немедленно отправляйте своего пациента в операционную к вашему хирургу рассекать нарыв в области затылка.
Гной тек рекой, армия была спасена.
Когда мы приближаемся к небольшому городку Порхов на Шелони, меня охватывает чувство необъяснимой тревоги. Словно я непременно должен посетить местный лазарет. В доме ощущается неспокойная атмосфера. Солдаты носятся взад и вперед, какие-то группы перешептываются между собой. У входа меня радостно встречает начальник лазарета, он явно взволнован.
– Слава богу, это вы, профессор! – с облегчением восклицает он.
– Что такое, – удивляюсь я, – что-то случилось?
– Да, нас сильно беспокоит один пациент из терапевтического отделения. Наш терапевт полагает, что у него туляремия*[11] или чума.
– Как?! – восклицаю я, совершенно обескураженный. – Туляремия или чума? Ну знаете ли, это просто невероятные диагнозы!
– Я, конечно, сразу принял все необходимые меры, отдал распоряжение изолировать больного. У двери поставили дежурить постового. Выставлены дезинфекционные тазы. Следует незамедлительно известить главного врача. Сейчас должен прийти главный гигиенист. – Начальник не замолкает ни на секунду. От переживаний он весь вспотел. – Только подумайте об ответственности: чума – даже представить трудно, это же опасность для всей нашей армии, для всего наступления…
– Погодите, успокойтесь! А то я ничего не разберу. Каким образом ваш доктор пришел к такому экстравагантному диагнозу?
– У больного сильный жар, все железы набухли, невозможно себе представить, бубонная чума!
– Отведите меня, пожалуйста, к больному. А также мне хотелось бы поговорить с вашим терапевтом.
Идем. В небольшой комнатке, куда мы заходим, перед постелью больного сидит совсем юный бледный доктор. Он поднимается, приветствуя нас. Я тотчас же задаю вопрос:
– Скажите, пожалуйста, какие у вас основания для такого диагноза – бубонная чума?
– Обнаружена ригидность затылка, высокая температура, сопровождаемая ознобом. Кроме этого, все железы в области шеи, под ключицей и подмышечные железы чрезвычайно набухли и очень болезненны. Опухоль еще не распространилась на лимфатические железы в паховой области, но это ведь возможно.
Нет сомнений в том, что юный солдат очень болен. Глаза воспалены. Температура наверняка выше 39 градусов. От испуга у него даже не поворачивается голова.
– Где больней всего? Ты можешь вертеть головой туда-сюда? – обращаюсь я к нему.
– Нет, господин доктор. Больше всего болит сзади под головой.
– Та-ак, посмотрим.
Я осторожно поднимаю его рубашку, освобождая грудную клетку, и ощупываю железы: поднижнечелюстную, подъязычную, околоушные и подмышечные. Терапевт оказался прав – все они набухли и при надавливании очень болезненны.
– Хм, – буркнул я. – Ваша правда, доктор, все местные лимфатические железы набухли, отсюда и подозрения.
– Конечно!
Но лимфатические железы в области паха не набухли, вероятно, они и не болят. Чтобы убедиться в этом, я спрашиваю больного:
– Здесь болит, когда я надавливаю?
– Нет, господин доктор, внизу совсем не больно.
Теперь переходим к затылку. Кожа подвижная, но горячая; слева от средней линии в глубине прощупывается большая твердая опухоль. Хм, значит, вот в чем причина ригидности затылка. С сердца будто камень свалился. Медленно я выпрямляюсь и встаю со своего места.
– Кажется, я могу вас успокоить. Немедленно отправляйте своего пациента в операционную к вашему хирургу рассекать нарыв в области затылка.
Гной тек рекой, армия была спасена.
Грязная война
Наша автоколонна устало плетется по скользкой дороге вслед за наступающей армией. Снова и снова колеса автомобилей пробуксовывают в грязной жиже. Нас бросает из стороны в сторону. Каждую секунду образуются заторы – то и дело какой-нибудь грузовик, артиллерийское орудие или автомобиль с боеприпасами застревают в грязи и преграждают путь.
Неожиданно мы сталкиваемся с тыловыми гиенами. Вооруженный пулеметами отряд окружил деревню. Это значит, что под покровом ночи партизаны заминировали дорогу. Из-за взрывов мы теряем людей и оборудование. Жестоко и беспощадно отряды СС проводят облавы. Хватают каждого, кто не является жителем деревни и не имеет при себе документов.
Медленно Густель проезжает мимо бревенчатых домов. Вдруг мы замечаем группу эсэсовцев в плащах с автоматами и карабинами в руках. Они охраняют несколько русских мужчин, выстроенных в ряд с поднятыми вверх руками, лицом к стене. Я обращаюсь к одному эсэсовцу:
– Что здесь происходит? Кто эти люди?
– Партизанские свиньи, – раздается в ответ, – сейчас мы их уложим.
И парень ухмыляется так, словно все это доставляет ему удовольствие. К горлу подкатил комок. Я тороплю Густеля ехать подальше отсюда. Бледный как мертвец, он старается держать себя в руках.
Русская война становится страшной. Нас всех гнетет ужас, но каждый остается наедине со своими мыслями, одинокий и покинутый. Чувство отвращения переполняет душу. Нам стыдно.
После бесконечной поездки наконец-то добираемся до стометрового моста через реку Шелонь под Сольца-ми. На мосту образовалась пробка. Приходится ждать. Все вытянулись в ряд.
Город Сольцы живописно расположился на берегу реки – типичный российский гарнизонный городок. Неподалеку находится аэродром с огромными ангарами, казармами, административными зданиями. Тут же кинотеатр и другие постройки, идеально подходящие для размещения военных госпиталей. Здесь можно принимать раненых из северных районов сражений, из Новгорода, а также с востока и юга, из-под Старой Руссы. Аэродром приводят в порядок: наши летчики его изрядно подпортили. По краям летного поля можно видеть множество разрушенных русских самолетов: бомбардировщиков, истребителей и других машин – настоящее кладбище.
Наш новый лагерь располагается почти в десяти километрах к востоку от города, в небольшом лесу на берегу Шелони. Мы сворачиваем в Борки. Машина останавливается перед настоящей огромной дачей. Раньше здесь, по-видимому, находился детский сад. Вокруг здания теснятся домики, которые подойдут в качестве лабораторий для патологоанатомов. Я поселяюсь в одной комнате с язвой Форстером. Самую большую комнату командир нашей медико-санитарной дивизии отводит под клуб.
Идиллический уголок земли эти Борки. Если, выйдя из дома, пройти несколько шагов по направлению к Шелони, окажешься на краю высокого обрыва. Над головой – огромные древние сосны. Далеко внизу сверкает зеркальная гладь реки, которая медленно и величественно несет свои воды. На том берегу видны избушки небольшой деревеньки. Они так гармонично вписываются в ландшафт, что еще более мелкие рыбацкие хижины, расположившиеся на склоне, почти сливаются с землей.
Впереди на линии фронта идет ожесточенное сражение за Старую Руссу, знаменитый курорт на озере Ильмень, где жил Достоевский и где он написал свой роман «Идиот».
Неожиданно мы сталкиваемся с тыловыми гиенами. Вооруженный пулеметами отряд окружил деревню. Это значит, что под покровом ночи партизаны заминировали дорогу. Из-за взрывов мы теряем людей и оборудование. Жестоко и беспощадно отряды СС проводят облавы. Хватают каждого, кто не является жителем деревни и не имеет при себе документов.
Медленно Густель проезжает мимо бревенчатых домов. Вдруг мы замечаем группу эсэсовцев в плащах с автоматами и карабинами в руках. Они охраняют несколько русских мужчин, выстроенных в ряд с поднятыми вверх руками, лицом к стене. Я обращаюсь к одному эсэсовцу:
– Что здесь происходит? Кто эти люди?
– Партизанские свиньи, – раздается в ответ, – сейчас мы их уложим.
И парень ухмыляется так, словно все это доставляет ему удовольствие. К горлу подкатил комок. Я тороплю Густеля ехать подальше отсюда. Бледный как мертвец, он старается держать себя в руках.
Русская война становится страшной. Нас всех гнетет ужас, но каждый остается наедине со своими мыслями, одинокий и покинутый. Чувство отвращения переполняет душу. Нам стыдно.
После бесконечной поездки наконец-то добираемся до стометрового моста через реку Шелонь под Сольца-ми. На мосту образовалась пробка. Приходится ждать. Все вытянулись в ряд.
Город Сольцы живописно расположился на берегу реки – типичный российский гарнизонный городок. Неподалеку находится аэродром с огромными ангарами, казармами, административными зданиями. Тут же кинотеатр и другие постройки, идеально подходящие для размещения военных госпиталей. Здесь можно принимать раненых из северных районов сражений, из Новгорода, а также с востока и юга, из-под Старой Руссы. Аэродром приводят в порядок: наши летчики его изрядно подпортили. По краям летного поля можно видеть множество разрушенных русских самолетов: бомбардировщиков, истребителей и других машин – настоящее кладбище.
Наш новый лагерь располагается почти в десяти километрах к востоку от города, в небольшом лесу на берегу Шелони. Мы сворачиваем в Борки. Машина останавливается перед настоящей огромной дачей. Раньше здесь, по-видимому, находился детский сад. Вокруг здания теснятся домики, которые подойдут в качестве лабораторий для патологоанатомов. Я поселяюсь в одной комнате с язвой Форстером. Самую большую комнату командир нашей медико-санитарной дивизии отводит под клуб.
Идиллический уголок земли эти Борки. Если, выйдя из дома, пройти несколько шагов по направлению к Шелони, окажешься на краю высокого обрыва. Над головой – огромные древние сосны. Далеко внизу сверкает зеркальная гладь реки, которая медленно и величественно несет свои воды. На том берегу видны избушки небольшой деревеньки. Они так гармонично вписываются в ландшафт, что еще более мелкие рыбацкие хижины, расположившиеся на склоне, почти сливаются с землей.
Впереди на линии фронта идет ожесточенное сражение за Старую Руссу, знаменитый курорт на озере Ильмень, где жил Достоевский и где он написал свой роман «Идиот».
Аллея повешенных
Впервые въезжаем в Старую Руссу спустя два дня после взятия города. Пасмурная, промозглая погода, город производит унылое впечатление. Дождь насквозь пропитывает землю, делая ее рыхлой. Неприятно, холод пронизывает до костей, знобит. Сточные канавы переполнены водой. Малейшие углубления на дороге наливаются огромными лужами.
Вдоль южного берега озера Ильмень дорога тянется прямой полосой и сворачивает только у небольшой деревеньки Коростынь, расположенной на высоком холме. Оттуда взор устремляется в бесконечную даль, уходящую за горизонт над поверхностью озера, вода которого во время шторма приобретает странный коричневый оттенок, видимо, из-за того, что со дна поднимается ил.
В Коростыни находятся развалины дворца великой императрицы Екатерины II, которая часто бывала в Старой Руссе.
Наконец, показались башенки и купола церквей. Над развалинами города еще витают облака дыма. Чем ближе к нему, тем сильнее нас охватывает чувство тревоги и неопределенности. Всем известно, какими тяжелыми были бои за Старую Руссу. В конце концов наша машина при въезде в город попадает в пробку, так как главный мост через реку Полисть, где пролегает трасса, разрушен, а прямой доступ к городу заблокирован. Приходится ждать, пока не освободится какая-нибудь лазейка. Наконец нам удается проскочить вслед за тяжелым, нагруженным артиллерийскими боеприпасами грузовиком и достичь другого берега. На первой скорости машина взбирается по скользкому склону, кто-то подталкивает нас сзади. Мы выезжаем на главную улицу, ведущую к старому рынку с низкими аркадами, магазинчиками и трактирами. Каким-то чудом по воле судьбы эта рыночная площадь уцелела. Она напоминает о Древней Руси. На площади в пестром беспорядке сгрудились автомобили и всякого рода прочий транспорт. Многие крестьяне в поисках укрытия бежали в город. На другом берегу Полисти виднеется причудливая башенка церкви, отражающаяся в воде со всеми своими куполами. Церковь частично разрушена, красные разграбили ее и превратили в этнографический музей примитивного искусства. Символ культуры.
Осторожно мы едем по главной улице – аллее. Здесь санитарная часть организовала дивизионный медпункт. Внезапно чувство страха перед неопределенностью воплощается самым ужасным образом.
На одном из перекрестков я невольно поднимаю глаза. На балконе дома в разодранных в клочья лохмотьях болтаются тела троих повешенных. Густель тоже заметил их. Судорожно вцепившись в руль, он продолжает вести машину. Отвратительная картина преследует нас по пятам. На каждом фонарном столбе мы обнаруживаем новых повешенных, со свернутой набок головой, с выпавшим языком. На нас смотрят сине-серые лица с остекленевшими глазами, устремленными в пустоту.
Я приказываю остановиться, подзываю фельдфебеля и спрашиваю:
– Что здесь произошло? Какой ужас!
– Господин капитан, – рапортует он, – акт возмездия. Все они преступники. Их выпустили из тюрем и ради устрашения вчера публично повесили вместо заложников.
– Да, но за что? – беспомощно пробормотал я.
По словам фельдфебеля, в одном здании разместили большой отряд молодых ребят из трудовой армии, которые едва успели приехать сюда на велосипедах со своими лопатами и карабинами.
– Как только они расположились, – продолжает свой рассказ фельдфебель, – весь дом взлетел на воздух. Пятьдесят девять юнцов погибли на месте, господин капитан, пятнадцать тяжело ранены. Вы не представляете себе, как возмущены были наши люди. Мы нашли электрический запальный кабель, который вел к подрывному устройству, заложенному в доме. Какая-то фанатичка сначала спокойно наблюдала за тем, как ребята заходили внутрь, а затем совершила это массовое убийство. Когда ее схватили, она, даже не дрогнув, созналась в преступлении и по закону военного времени была расстреляна на месте. Потом произошло все остальное, господин капитан, – акт возмездия.
Да, эта война действительно стала грязной, беспощадной, и мы должны вписать в ее строки свои имена.
Вдоль южного берега озера Ильмень дорога тянется прямой полосой и сворачивает только у небольшой деревеньки Коростынь, расположенной на высоком холме. Оттуда взор устремляется в бесконечную даль, уходящую за горизонт над поверхностью озера, вода которого во время шторма приобретает странный коричневый оттенок, видимо, из-за того, что со дна поднимается ил.
В Коростыни находятся развалины дворца великой императрицы Екатерины II, которая часто бывала в Старой Руссе.
Наконец, показались башенки и купола церквей. Над развалинами города еще витают облака дыма. Чем ближе к нему, тем сильнее нас охватывает чувство тревоги и неопределенности. Всем известно, какими тяжелыми были бои за Старую Руссу. В конце концов наша машина при въезде в город попадает в пробку, так как главный мост через реку Полисть, где пролегает трасса, разрушен, а прямой доступ к городу заблокирован. Приходится ждать, пока не освободится какая-нибудь лазейка. Наконец нам удается проскочить вслед за тяжелым, нагруженным артиллерийскими боеприпасами грузовиком и достичь другого берега. На первой скорости машина взбирается по скользкому склону, кто-то подталкивает нас сзади. Мы выезжаем на главную улицу, ведущую к старому рынку с низкими аркадами, магазинчиками и трактирами. Каким-то чудом по воле судьбы эта рыночная площадь уцелела. Она напоминает о Древней Руси. На площади в пестром беспорядке сгрудились автомобили и всякого рода прочий транспорт. Многие крестьяне в поисках укрытия бежали в город. На другом берегу Полисти виднеется причудливая башенка церкви, отражающаяся в воде со всеми своими куполами. Церковь частично разрушена, красные разграбили ее и превратили в этнографический музей примитивного искусства. Символ культуры.
Осторожно мы едем по главной улице – аллее. Здесь санитарная часть организовала дивизионный медпункт. Внезапно чувство страха перед неопределенностью воплощается самым ужасным образом.
На одном из перекрестков я невольно поднимаю глаза. На балконе дома в разодранных в клочья лохмотьях болтаются тела троих повешенных. Густель тоже заметил их. Судорожно вцепившись в руль, он продолжает вести машину. Отвратительная картина преследует нас по пятам. На каждом фонарном столбе мы обнаруживаем новых повешенных, со свернутой набок головой, с выпавшим языком. На нас смотрят сине-серые лица с остекленевшими глазами, устремленными в пустоту.
Я приказываю остановиться, подзываю фельдфебеля и спрашиваю:
– Что здесь произошло? Какой ужас!
– Господин капитан, – рапортует он, – акт возмездия. Все они преступники. Их выпустили из тюрем и ради устрашения вчера публично повесили вместо заложников.
– Да, но за что? – беспомощно пробормотал я.
По словам фельдфебеля, в одном здании разместили большой отряд молодых ребят из трудовой армии, которые едва успели приехать сюда на велосипедах со своими лопатами и карабинами.
– Как только они расположились, – продолжает свой рассказ фельдфебель, – весь дом взлетел на воздух. Пятьдесят девять юнцов погибли на месте, господин капитан, пятнадцать тяжело ранены. Вы не представляете себе, как возмущены были наши люди. Мы нашли электрический запальный кабель, который вел к подрывному устройству, заложенному в доме. Какая-то фанатичка сначала спокойно наблюдала за тем, как ребята заходили внутрь, а затем совершила это массовое убийство. Когда ее схватили, она, даже не дрогнув, созналась в преступлении и по закону военного времени была расстреляна на месте. Потом произошло все остальное, господин капитан, – акт возмездия.
Да, эта война действительно стала грязной, беспощадной, и мы должны вписать в ее строки свои имена.
Начальник доктор Кнорре
Подавленные, мы молча едем дальше. Слева виден штаб Красной армии, деревянная неотесанная изба с белыми столбами. Мы, не останавливаясь, сворачиваем к югу и направляемся через разрушенный город прямо в парк, где находится курорт Старой Руссы, солеварня и старинная, построенная в стиле 1830-х годов, сильно поврежденная гостиница. В парке, в большом деревянном доме, расположился полевой госпиталь одной из наших ударных дивизий.
Старая Русса, знаменитый грязевой курорт еще с царских времен, одновременно являлась гарнизоном лучших кавалерийских полков, среди которых был и полк кирасир под командованием кайзера Вильгельма П. Каждый год сюда съезжались представители высшей знати, великие князья, в том числе и Николай Николаевич,[12] игравший важную роль при дворе до 1914 года. Прекрасная королева Румынии Мария[13] тоже здесь гостила. Необыкновенно красивые монастыри и церкви дополняют романтический образ этого небольшого города. Многочисленные реки, соединенные мостами, вьются змейками через город, стекаясь в устье Ловати. Старая Русса до 1900 года была русским Гамбургом. Затем над ней бурей пронеслась красная революция, оставив здесь свои кровавые следы. Место аристократии на курорте заняли новые господа красной империи – Ленин, Сталин, Молотов и другие. Теперь уже они приезжали сюда поправлять свое здоровье и пользоваться услугами оставшегося здесь врача-немца. Большевики лишили его собственной практики, но предложили государственную службу с жалким окладом.
Сердце сжимается от боли за Старую Руссу. Повсюду среди развалин еще пылает огонь. Над хламом и пеплом руин клубится черный дым.
Добравшись до госпиталя, мы видим, что там кипит работа. Люди трудятся по всем углам и закоулкам. Драят до блеска полы и стены, расставляют кровати, организуют разные отделения. Одна старушка, моющая пол, заговаривает со мной по-немецки: это жена старого врача. Она вынуждена работать уборщицей, чтобы прокормить себя и своего мужа. При виде этих двоих старых людей сердце сжимается от жалости. Мы как можем помогаем им.
Хирурги уже оперируют, и среди них – пожилой хирург из Берлина, чудесный остроумный человек старой закалки, – профессор Термойлен, назначенный сюда для подкрепления. Мы немного знакомы по берлинским конгрессам и хорошо понимаем друг друга.
Я тотчас докладываю о своем прибытии начальнику полевого госпиталя майору медицинской службы в запасе доктору Кнорре, врачу, имеющему на родине свою практику. Насколько мне известно, ничего выдающегося его практика собой не представляет. Но здесь он чувствует себя владыкой и центром вселенной. Корректно и подчеркнуто любезно я прошу его предоставить мне квартиру. Мне выделяют небольшую комнату. Густеля тоже хорошо разместили.
Немедленно начинается работа. Осматриваем нескольких пациентов, многое обсуждаем, однако я не хочу мешать хирургам и уезжаю обратно в дивизионный медпункт, расположенный в штабе Красной армии.
Молодой хирург показывает мне целую группу раненых с переломами бедер, которым уже сняли гипсовые повязки. Заботятся о них превосходно, они лежат в своих кроватях, их не беспокоят ни боли, ни высокая температура.
В сумерках еду обратно в госпиталь. Напряжение спало, все вроде бы улеглось. Мы немного приводим себя в порядок и доверительно болтаем друг с другом. То, что я слышу, просто возмутительно. По всей видимости, начальник решил компенсировать свои неудовлетворительные достижения в медицине военной педантичностью и грубостью. Я иду к нему в кабинет, чтобы обсудить некоторые вопросы. На письменном столе у него лежат карточки с историями болезней. Он сидит и подчеркивает красными чернилами все ошибки и описки; если же в какой-то истории болезни он обнаруживает слишком много ошибок, то просто рвет карточку на части. Тот, кто писал, должен переписывать заново. Крайне удивленный, я спрашиваю его:
– Скажите, коллега, зачем вы это делаете, ведь мы, в конце концов, на войне?
Он смерил меня удивленным и вместе с тем презрительным взглядом и заявил авторитетным тоном:
– Ответственность, господин капитан!
Да, такому уже ничем не поможешь, подумалось мне.
Но это еще не все! Майор медицинской службы доктор Теобальд Кнорре тиранит своих людей и доводит их своей несговорчивостью и начальственными замашками до белого каления. Того и гляди разразится мятеж. Он беспокоится только об административных мелочах, да с какой въедливостью! Чтобы при необходимости помочь кому-то из врачей – это он, как начальник, считает ниже своего достоинства. Коллеги отзываются о нем с горечью.
Старая Русса, знаменитый грязевой курорт еще с царских времен, одновременно являлась гарнизоном лучших кавалерийских полков, среди которых был и полк кирасир под командованием кайзера Вильгельма П. Каждый год сюда съезжались представители высшей знати, великие князья, в том числе и Николай Николаевич,[12] игравший важную роль при дворе до 1914 года. Прекрасная королева Румынии Мария[13] тоже здесь гостила. Необыкновенно красивые монастыри и церкви дополняют романтический образ этого небольшого города. Многочисленные реки, соединенные мостами, вьются змейками через город, стекаясь в устье Ловати. Старая Русса до 1900 года была русским Гамбургом. Затем над ней бурей пронеслась красная революция, оставив здесь свои кровавые следы. Место аристократии на курорте заняли новые господа красной империи – Ленин, Сталин, Молотов и другие. Теперь уже они приезжали сюда поправлять свое здоровье и пользоваться услугами оставшегося здесь врача-немца. Большевики лишили его собственной практики, но предложили государственную службу с жалким окладом.
Сердце сжимается от боли за Старую Руссу. Повсюду среди развалин еще пылает огонь. Над хламом и пеплом руин клубится черный дым.
Добравшись до госпиталя, мы видим, что там кипит работа. Люди трудятся по всем углам и закоулкам. Драят до блеска полы и стены, расставляют кровати, организуют разные отделения. Одна старушка, моющая пол, заговаривает со мной по-немецки: это жена старого врача. Она вынуждена работать уборщицей, чтобы прокормить себя и своего мужа. При виде этих двоих старых людей сердце сжимается от жалости. Мы как можем помогаем им.
Хирурги уже оперируют, и среди них – пожилой хирург из Берлина, чудесный остроумный человек старой закалки, – профессор Термойлен, назначенный сюда для подкрепления. Мы немного знакомы по берлинским конгрессам и хорошо понимаем друг друга.
Я тотчас докладываю о своем прибытии начальнику полевого госпиталя майору медицинской службы в запасе доктору Кнорре, врачу, имеющему на родине свою практику. Насколько мне известно, ничего выдающегося его практика собой не представляет. Но здесь он чувствует себя владыкой и центром вселенной. Корректно и подчеркнуто любезно я прошу его предоставить мне квартиру. Мне выделяют небольшую комнату. Густеля тоже хорошо разместили.
Немедленно начинается работа. Осматриваем нескольких пациентов, многое обсуждаем, однако я не хочу мешать хирургам и уезжаю обратно в дивизионный медпункт, расположенный в штабе Красной армии.
Молодой хирург показывает мне целую группу раненых с переломами бедер, которым уже сняли гипсовые повязки. Заботятся о них превосходно, они лежат в своих кроватях, их не беспокоят ни боли, ни высокая температура.
В сумерках еду обратно в госпиталь. Напряжение спало, все вроде бы улеглось. Мы немного приводим себя в порядок и доверительно болтаем друг с другом. То, что я слышу, просто возмутительно. По всей видимости, начальник решил компенсировать свои неудовлетворительные достижения в медицине военной педантичностью и грубостью. Я иду к нему в кабинет, чтобы обсудить некоторые вопросы. На письменном столе у него лежат карточки с историями болезней. Он сидит и подчеркивает красными чернилами все ошибки и описки; если же в какой-то истории болезни он обнаруживает слишком много ошибок, то просто рвет карточку на части. Тот, кто писал, должен переписывать заново. Крайне удивленный, я спрашиваю его:
– Скажите, коллега, зачем вы это делаете, ведь мы, в конце концов, на войне?
Он смерил меня удивленным и вместе с тем презрительным взглядом и заявил авторитетным тоном:
– Ответственность, господин капитан!
Да, такому уже ничем не поможешь, подумалось мне.
Но это еще не все! Майор медицинской службы доктор Теобальд Кнорре тиранит своих людей и доводит их своей несговорчивостью и начальственными замашками до белого каления. Того и гляди разразится мятеж. Он беспокоится только об административных мелочах, да с какой въедливостью! Чтобы при необходимости помочь кому-то из врачей – это он, как начальник, считает ниже своего достоинства. Коллеги отзываются о нем с горечью.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента