Страница:
Вскоре гражданам США было запрещено иметь в собственности золото даже за границей. Дедушка Зак перебрался в Канаду, подал прошение о предоставлении ему швейцарского гражданства, получил его и с тех пор жил попеременно то в Европе, то в Америке, неуязвимый для инфляции и конфискационных законов, которые в конце концов привели нас к необходимости создать нью-доллар, отхватив у старого доллара три нуля.
Так что умер он богатым, в изумительном месте – Локарно: мальчишкой я провел там у него два лета. Его завещание было сделано в Швейцарии, и американская налоговая служба не могла наложить на него лапу.
Условия завещания были известны наследникам задолго до его смерти, иначе меня не назвали бы Зебадией. Потомки женского пола получали свою долю без всяких оговорок, но от наследников мужского пола требовалось, чтобы их имена начинались с буквы «з». Впрочем, даже при выполнении этого требования никто все равно не получал ни единого швейцарского франка: имелось еще одно условие. О дочерях Закария считал нужным позаботиться, но сыновья и внуки должны были лезть из кожи вон и добывать деньги сами, без какой-либо родительской помощи, пока не заработают, не накопят, не раздобудут каким хочешь способом – лишь бы законным – сумму, равную причитающейся им доле завещанного капитала. Только тогда они получали право вступить во владение этой долей.
– Это сексизм, – сказала тетя Хильда. – Неприкрытый, бесстыдный сексизм. Любая феминистка на таких условиях начихала бы на его паршивые деньги.
– А ты как, Шельма? Отказалась бы от наследства?
– Я?! Зебби, милый, ты что? Я бы заграбастала его не медля ни секунды. Я за права женщин, но я не фанатичка. Шельме нужно, чтобы ее холили и нежили, на то и мужчины, это их естественное предназначение.
– Папочка, помочь тебе ее приструнить?
– Нет, сын. Мне нравится холить и нежить Хильду. Кстати, я что-то не заметил, чтобы ты обижал мою дочь.
– Я не решился бы: она беспощадно применяет каратэ. Ты сам мне говорил.
(Я действительно владею каратэ, папа заставил меня научиться драться по-крутому. Но не драться же мне с Зебадией! Если когда-нибудь мы с мужем, не приведи Бог, разойдемся во мнениях, я поступлю иначе: надую губки и разревусь.)
– Когда я кончил школу, мой отец имел со мной серьезный разговор. «Зеб, – сказал он, – пора начинать. Если хочешь, я оплачу твою учебу в любом университете, где пожелаешь. А хочешь, возьми свои сбережения, действуй на свой страх и риск и попытайся скопить достаточно, чтобы претендовать на свою долю дедушкиного наследства. Решай сам, я не собираюсь тебе ничего навязывать».
Ну, тут я задумался. Младшему брату отца было уже за сорок, а он все еще не заработал себе право на наследство. Такое уж было завещание: изволь разбогатеть самостоятельно, тогда сразу станешь вдвое богаче. Но теперь не дедушкины времена: попробуй тут разбогатеть, если в этой стране большая часть населения живет за счет налогов, которые платит меньшая часть.
Пойти учиться в Принстон или в Массачусетсский технологический на папины деньги? Или пуститься делать деньги, не имея за плечами ничего, кроме школы? Но я же в школе ничему не научился, я специализировался на девочках.
Так что я стал думать и думал очень долго. Секунд десять. На следующее утро я тронулся в путь с чемоданом и с какими-то грошами за душой.
Обосновался я в одном университете, потому что там имелись две вещи: отделение вневойсковой подготовки офицеров резерва, где можно было получить аэрокосмическую специальность хотя бы частично за государственный счет, и факультет физвоспитания, где меня готовы были муштровать даром – за шрамы и ушибы, ну и за то, чтоб выкладывался на матчах и соревнованиях. Я на все это согласился.
– В чем ты выступал? – поинтересовался мой отец.
– Футбол, баскетбол и легкая атлетика. Они бы на меня навесили и другие виды, если бы сумели придумать как.
– Я думал, ты назовешь фехтование.
– Нет, это другая история. Денег все равно не хватало, и я нанялся в столовую официантом. Жратва была такая дрянная, что тараканы повымирали. Но зато я мог оплачивать обучение. А еще я давал уроки математики. Так я и начал зарабатывать себе право на наследство.
– Неужели уроками математики можно хоть что-нибудь заработать? – усомнилась я. – Я пробовала, пока мама была жива. За час платили просто крохи.
– Я преподавал не ту математику, принцесса. Растолковывал юным обеспеченным оптимистам, что такое покер и как в него выигрывать. А еще лучше – в кости: кости, в отличие от покера, подчиняются математическим законам, над которыми безнаказанно не посмеешься. Как говорил дедушка Закария: «Тот, кто ставит на людскую жадность и нечестность, внакладе не останется». Жадных игроков поразительно много, бесчестных и того больше… и, как правило, они плохо представляют себе, какие у кого шансы в игре, как эти шансы меняются в зависимости от числа играющих, от того, кто где сидит, и как подсчитывать вероятности.
Кстати, именно с тех пор я не пью, дорогая, кроме как по особо торжественным случаям. За игру нельзя садиться ни пьяным, ни усталым, по крайней мере если собираешься выиграть. Папочка, тени становятся длиннее – по-моему, никому уже не интересно, как я получил свою пустопорожнюю ученую степень.
– Интересно, интересно! – запротестовала я.
– Мне тоже! – подхватила тетя Хильда.
– Сын, ты в меньшинстве.
– О'кей. Окончив курс, я два года провел на действительной службе. Летчики еще большие оптимисты, чем студенты – к тому же у них больше денег. Заодно я еще поднабрался математики и всяких технических наук. Не успел уйти в запас, как был призван снова – на Спазматическую войну. Ну, там со мной ничего не случилось, остался целее, чем многие гражданские. К моменту моего призыва боевые действия в основном-то уже кончились. Но прослужил лишний год. А значит, стал ветераном со всеми полагающимися льготами. Я отправился в Нью-Йорк и поступил в аспирантуру. В одно педагогическое заведение. Поначалу не очень всерьез: со льготами легко было поступить, я и поступил, аспирантское житье необременительно, и можно было всецело отдаться накоплению денег, чтобы получить право на наследство.
Я знал, что в педагогических колледжах самые глупые студенты, самые тупые профессора и самые дурацкие курсы. Я записался на вечерние лекции и еще на утренние, восьмичасовые, на которые никто не ходил: при таком расписании у меня оставалась куча времени, чтобы выяснить, как работает биржа. Я и выяснил, прежде чем рискнуть хотя бы десятью центами.
Ну, потом оказалось, что просто так пользоваться преимуществами аспирантской жизни не удастся, надо еще диссертацию написать. К тому времени колледж мне уже осточертел: это был какой-то торт из одного безе, без всякой начинки. Я держался, потому что хорошо научился сдавать курсы, где все ответы – дело субъективного мнения, и не чьего-нибудь, а исключительно профессорского. И вечерние поточные курсы скидывать тоже научился: покупаешь у кого-нибудь конспекты лекций. Прочитываешь все, что профессор когда-либо опубликовал. Прогуливаешь не каждую лекцию, а через раз. Если уж решил пойти, то приходишь рано, садишься в первом ряду посредине и не спускаешь с профа глаз: тогда он точно встретится с тобой взглядом каждый раз, как посмотрит в твою сторону. Задаешь ему тот самый единственный вопрос, на который он в состоянии ответить, – ты уже знаешь, что это за вопрос, ты ведь изучил его публикации – и при этом непременно называешь себя. К счастью, «Зебадия Картер» имя запоминающееся. Так вот, милые мои: у меня были отличные оценки за все курсы, за все семинары – потому что я изучал не педагогику: я изучал преподавателей педагогики.
Но ведь надо же еще было слепить этот пресловутый «оригинальный вклад в человеческое знание», без которого невозможно получить докторскую степень по большинству так называемых дисциплин… а по которым можно без диссертации, к тем и не подступишься, там надо вкалывать.
Прежде чем выбрать себе тему, я внимательно изучил состав квалификационной комиссии. Я не только прочитал все, что каждый из них написал, но и не пожалел денег: накупил их книг, обзавелся копиями их старых публикаций.
Дея Торис, – мой муж торжественно положил мне руки на плечи, – сейчас я скажу тебе, как называлась моя диссертация. Можешь развестись со мной на твоих условиях.
– Зебадия, перестань!
– Тогда ухватись за что-нибудь покрепче. «Некоторые вопросы оптимизации инфраструктуры учебных заведений начального образования в аспекте взаимодействия административного и преподавательского состава с преимущественным вниманием к требованиям динамики групп».
– Зебби! Что это означает?
– Ничего не означает, Хильда.
– Зеб, не дразни женщин. Такое название не утвердил бы ни один ученый совет.
– Джейк, ты, как я погляжу, никогда не учился в педагогическом колледже.
– Ну, не учился… На университетском уровне педагогического образования от профессора не требуется. Но ведь…
– Никаких «но», папочка. У меня сохранился экземпляр диссертации, можешь удостовериться в его подлинности. Сочинение абсолютно бессодержательное, но какой литературный шедевр! В том смысле, в каком удачная подделка «старого мастера» сама по себе уже произведение искусства. Немыслимое количество зубодробительных терминов. Средняя длина предложения – восемьдесят одно слово. Средняя длина слова, если не считать предлоги и артикли, – шестнадцать букв, чуть меньше четырех слогов. Библиография длиннее самой диссертации и содержит названия трех работ каждого члена комиссии и четырех работ председателя, а в тексте эти работы цитируются – причем без упоминания тех проблем, по которым члены комиссии, по моим сведениям, придерживались неодинаковых (хотя одинаково идиотских) мнений.
Но самая замечательная моя находка была вот какая: я добился разрешения провести полевые исследования в Европе. Так что половина цитат у меня была на иностранных языках, от финского до хорватского – а что снабжалось переводом, то было аккуратно подобрано так, чтобы члены комиссии читали и радовались: в полном соответствии с их собственными предрассудками. Правда, над цитатами пришлось поработать, но дело облегчилось тем, что цитируемых работ в университетской библиотеке заведомо не было, а если бы и были, то члены комиссии, несомненно, не стали бы проверять. У большинства из них с языками было неважно, даже с легкими, вроде французского, немецкого или испанского.
Никаких полевых исследований я, конечно, не проводил, мне просто нужно было покататься по Европе со студенческой скидкой на билеты и с правом ночевать в студенческих общежитиях – в общем, по дешевке. А заодно наведаться к опекунам дедушкиного фонда.
Там меня ждали приятные новости: фонд состоял в основном из государственных облигаций, курс их на тот момент падал, хотя доходы по ним росли. В общем, я был уже близок к цели. Я привез с собой все свои сбережения, поклялся в присутствии нотариуса, что все эти деньги мои, не взятые взаймы, не полученные от отца – и оставил их на счету в Цюрихе под контролем опекунов. И еще сообщил им про свою коллекцию марок и монет. Хорошие марки и монеты никогда не падают в цене, только поднимаются.
У меня были исключительно корректурные оттиски, конверты первого дня и кляйнбогены
[27], все в идеальном состоянии – я захватил с собой нотариально заверенный каталог и заключение эксперта о стоимости коллекции. Опекуны получили от меня клятвенное заверение в том, что все собранное до моего отъезда из дома приобретено на лично заработанные деньги – а это так и было, не зря же я косил газоны и все такое прочее, – и обещали сохранить за мной мою часть фонда по курсу того момента или по более низкому, если падение будет продолжаться, с тем что по возвращении в Штаты я продаю коллекцию и незамедлительно высылаю чек в Цюрих.
Я согласился. Один из опекунов пригласил меня пообедать с ним, попытался меня напоить и предложил мне десять процентов сверх названной экспертом суммы, если я продам ему коллекцию прямо сегодня и пришлю ее курьером за его счет (курьеры с ценными бумагами курсируют между Европой и Америкой еженедельно).
Мы ударили по рукам, вернулись обратно и заручились согласием других опекунов. Мы подписали соответствующие документы, я получил чек и присовокупил его к деньгам, уже находившимся у опекунов на хранении. Через три недели я получил телеграмму, гласившую, что коллекция полностью отвечает каталогу. Теперь я имел право на получение наследства.
Через пять месяцев мне была присвоена степень доктора философии с высшим отличием. Такова, дорогие мои, позорная история моей жизни. Ну что, рискнет кто-нибудь пойти искупаться?
– Сын, если в этой истории есть хоть слово правды, то она и в самом деле позорная.
– Папа! Это несправедливо! Зебадия играл по их правилам – и переиграл их!
– Так это не Зеб опозорился, это опозорилась американская система высшего образования. Я-то прекрасно знаю, какая чушь по нынешним временам защищается в качестве диссертаций. То, что Зеб написал (если он действительно это написал), ничем не хуже. Но я впервые сталкиваюсь с ситуацией, когда умный и способный исследователь – то есть ты, Зеб, – берется доказать, что престижный институт – я догадался какой – может дать докторскую степень за намеренно бессмысленное псевдоисследование. Обычно-то я вижу, как бездарные и умопомрачительно серьезные юнцы занимаются подсчетом пуговиц под руководством бездарных и умопомрачительно серьезных старых дураков. Не представляю, что тут можно сделать: все прогнило насквозь. Единственный выход – послать всю систему к черту и начать сначала. – Папа пожал плечами. – Да где уж там.
– Зебби, – спросила тетя Хильда, – что ты делаешь в университете? Я как-то никогда не интересовалась.
– Примерно то же, что и ты, Шельма, – ухмыльнулся мой муж.
– Я? Но я не делаю ничего! Живу в свое удовольствие.
– Я тоже. Вообще-то у меня должность «профессора-исследователя». Если ты заглянешь в документы, то обнаружишь, что мне выплачивают соответствующее этой должности вспомоществование. Дальнейшее расследование покажет, что несколько более значительная сумма регулярно вносится на счет университета одним доверенным лицом в Цюрихе… пока я числюсь в этой должности, причем условие это ни в каких документах не зафиксировано. Мне нравится в университете, Шельма: это дает мне привилегии, недоступные варварам за оградой. Время от времени я читаю какой-нибудь курс, подменяю коллег, уходящих в отпуск…
– Что-о? Что это ты читаешь? На каком факультете?
– На каком угодно, лишь бы не на педагогическом. Математику. Физику. Термодинамику всякую. Детали машин. Дуэльное фехтование. Плавание. А также – только не смейтесь – английскую поэзию от Чосера до елизаветинцев. Я люблю преподавать что-нибудь такое, что стоит преподавать. Деньги за лекции не беру: мы с ректором прекрасно друг друга понимаем.
– Я вот не уверена, что я тебя понимаю, – сказала я, – но я тебя люблю. Пошли купаться.
Мы с Джейком согласились остаться при клинках. Раз уж наши принцессы их на нас нацепили, мы решили их не снимать. Но Дити потребовала, чтобы я снял замасленные шорты, в которых работал.
– Капитан Джон Картер никогда не ходит одетым. Он прибыл на Барсум нагим и с тех пор никогда не надевал ничего, кроме портупеи, как и подобает воину. Портупея, украшенная драгоценными камнями, – для торжественных церемоний, простая – для схваток. И ночные шелка при отходе ко сну. Барсумиане не носят одежды. Когда Джон Картер впервые увидел Дею Торис, – Дити закрыла глаза и начала наизусть: – «Она была лишена каких-либо одеяний, как и зеленые марсиане… если не считать ее пышных украшений, она была совершенно нага». – Дити открыла глаза и многозначительно взглянула на меня: – «Женщины не носят одежд – только украшения».
– Оч-чень неуда… неудо… неудовле-твори-тель-ный обычай, – откликнулся ее папенька и вдруг рыгнул. – Из-звините.
– Когда им было холодно, они закутывались в меха, папа. То есть я хочу сказать «Морс Каяк, мой высокочтимый отец».
– Дело не в том, – возразил Джейк, – дело в другом. Представьте себе: сталь звенит, сверки клинкают… клинки сверкают, а на тебе болтаются фамильные сокровища: бац тебя по коленкам, бац… Отвлекает. Кроме того, их могут сорвать. Верно я говорю, капитан Джон Картер?
– Логично, – согласился я.
– И вообще на иллюстрациях все изображены в набедренных повязках. А под ними, наверное, плавки. Стальные. Я бы носил.
– Папа, эти картинки рисовали в начале двадцатого века. У них там была цензура. А в тексте ясно сказано: мужчины носят оружие, женщины – драгоценности. Когда холодно, меха.
– Я знаю, как бы я одевалась, – влезла в разговор Шельма, – Тувия носит драгоценности на таких, знаете, кусочках прозрачной ткани. Я помню картинку на обложке. Это не платье, а так – чтобы было на что прицепить брошки. Дити – ой, прости, Дея Торис, найдется у тебя прозрачный шарфик – мне надеть? К счастью, когда Морс Каяк меня похитил, мои жемчуга были на мне.
– Шельма, – возразил я, – ты никак не можешь быть Тувией. Тувия вышла замуж за Карториса, а твой муж Морс Каяк. Точнее, Морс Каджейк.
– Конечно, мой муж Морс Джейк! Но я его вторая жена, так что все в порядке. Однако подобает ли Владыке Барсума именовать принцессу династии Птарт «Шельмой»? – Миссис Берроуз гордо вытянулась во все свои 152 сантиметра и приняла оскорбленный вид.
– Прошу простить меня, Ваше Высочество.
Шельма хихикнула:
– Не могу сердиться на нашего Владыку. Дея Торис, детка, есть у тебя зеленый тюль? Или голубой? Любого цвета, только бы не белый.
– Пойду поищу.
– Дамы, – возмутился я, – если мы будем столько времени собираться, бассейн замерзнет. Обойдемся сегодня без жемчуга. Кстати, откуда на Барсуме берется жемчуг? Морское дно там безжизненное, устриц нет.
– Он доставляется из Коруса, Затерянного Моря Дора, – сообщила Дити.
– Их не переспоришь, сын. Но я либо сейчас пойду купаться, либо еще выпью… а потом еще. Потом опять еще. Я устал. Я трудился. Не покладая рук.
– Хорошо, папочка, пошли купаться. Тетя Хи… – тетя Тувия, ты как?
– Иду, иду, Дея Торис. Иду, чтобы спасти Морса Джейкоба от него самого. Но земных одежд не надену. Можешь взять мою норку: вдруг на обратном пути будет холодно.
Джейк обмотал свой саронг вокруг бедер на манер марсианской повязки, опоясав его портупеей. Я снял запачканные шорты и надел плавки, которые Дити снисходительно признала «почти барсумианскими». Я уже мог обойтись без одежды, позаимствованной у Джейка, так как добрался до своей походной сумки, постоянно хранившейся в машине, – в ней имелось все: от паспорта до пончо. Шельма надела жемчуга и кольца, в которых она была у себя на вечеринке, а талию обхватила шарфиком, прицепив к нему всю бижутерию, какую только удалось обнаружить в доме. Дити взяла с собой Хильдину норковую накидку и вскоре набросила ее на плечи:
– Мой капитан, подари мне когда-нибудь такую же.
– Я лично буду свежевать норок, – пообещал я ей.
– Ой, что ты! По-моему, это синтетика.
– По-моему, нет. Спроси у Хильды.
– Лучше не буду. Но я согласна на синтетическую.
– Моя возлюбленная принцесса, – сказал я, – ты ешь мясо. Норки – злобные хищники, а тех, что идут на мех, специально для этого разводят – не капканами отлавливают. С ними хорошо обращаются, и убивают их гуманно. Если бы твои предки не убивали животных на мясо и мех со времен последнего оледенения, то тебя бы не было на свете. Чувства, не подкрепленные логикой, приводят к трагедиям вроде тех, что происходят в Индии и Бангладеш.
Некоторое время Дити молчала. Мы шагали к бассейну вслед за Хильдой и Джейком. Потом она сказала:
– Мой капитан…
– Да, принцесса?
– Ты прав. Но твой ум так похож на компьютер, что я порой пугаюсь.
– Я вовсе не хочу тебя пугать. Я не жажду крови – ни норок, ни коров, ничьей. Но я буду убивать без колебаний – ради тебя.
– Зебадия…
– Да, Дити?
– Я горжусь тем, что ты выбрал меня в жены. Я постараюсь быть хорошей женой… и твоей принцессой.
– Ты уже моя принцесса. Ты всегда ею была и будешь. Дея Торис, моя единственная любовь, до того как я тебя встретил, я был мальчишкой, играющим в игрушки для переростков. Теперь я мужчина. У меня есть жена, которую надо беречь и радовать… ребенок, о котором надо заботиться. Я наконец-то живу по-настоящему! Эй! Что ты носом шмыгаешь? Нечего, нечего!
– Я сейчас разревусь.
– Ну-ну… Не намочи Хильдину шкурку.
– Дай платок.
– У меня нет. – Я вытер ей слезы рукой. – Выплачешься на меня в койке.
– Давай ляжем пораньше.
– Сразу после обеда. Ну что? Уже не шмыгается?
– Кажется, нет. Интересно, беременные всегда плачут?
– Говорят, да.
– Ладно, я больше не буду. Мне не полагается. Я ужасно счастливая.
– У полинезийцев есть такое выражение: «Рыдать от счастья». Вот, наверно, ты этим и занимаешься.
– Должно быть. Но лучше я не буду на виду у всех. – Дити приспустила с плеч накидку. – В ней очень приятно, но жарко. – Вдруг она насторожилась и снова закуталась в накидку. – Кто это сюда идет?
Я поднял глаза и увидел, что Джейк и Хильда уже у самого бассейна, а снизу, из-за гигантского валуна, в нашу сторону направляется какой-то человек.
– Не знаю. Стой здесь. – Я поспешил к бассейну.
Незнакомец был в форме федерального рейнджера. Подходя, я услышал, как он спрашивает Джейка:
– Вы Джейкоб Берроуз?
– А что?
– Отвечайте на вопрос. Если вы Берроуз, то у меня к вам дело. Если нет, то вы находитесь на территории не принадлежащего вам землевладения. Это федеральная земля, доступ сюда ограничен.
– Джейк! – крикнул я. – Кто это такой?
Вновь пришедший повернулся в мою сторону:
– А вы кто такой?
– Не с того начали, – сказал я. – Сперва назовите себя.
– Не валяйте дурака, – сказал незнакомец. – Видите, я в форме. Я Бенни Хайбл, здешний рейнджер.
Я ответил, тщательно подбирая слова:
– Мистер Хайболл, вы человек в форме, с кобурой и бляхой. Но отсюда еще не явствует, что вы федеральное должностное лицо. Предъявите ваше удостоверение и изложите суть дела.
Носитель формы вздохнул:
– Ну вот что, мне некогда с вами тут шутки шутить. – Он положил руку на кобуру. – Если кто из вас Берроуз, признавайтесь. У меня ордер на обыск дома и участка. Из Соноры возят наркотики. Ясное дело, тут перевалочный пункт.
В этот момент у меня из-за спины стремительно вынырнула Дити, она подошла к отцу и встала рядом с ним:
– Где ваш ордер? Предъявите документы! – Она была плотно закутана в накидку, лицо пылало возмущением.
– Еще одна нашлась, шутить вздумала! – Опереточный полицейский расстегнул кобуру. – Это федеральная территория, я здесь власть, понятно?
Неожиданно Дити сбросила с себя накидку и оказалась перед ним совершенно нагой. Я одним движением обнажил клинок, сделал выпад и нанес удар по его руке, поднял клинок и нанес еще один – в живот повыше пояса.
В то же мгновение сабля Джейка почти перерубила его шею. Незваный гость рухнул на землю, как марионетка с перерезанными веревочками. Из трех его ран лилась кровь.
– Зебадия, прости меня!
– За что, принцесса? – Я вытер клинок о форму лжерейнджера. Кровь у него была омерзительного цвета.
– Он не среагировал! Я рассчитывала, что мой стриптиз выиграет вам время.
– Но ты отвлекла его, – заверил я ее. – Он уставился на тебя и перестал следить за мной. Джейк, у кого бывает сине-зеленая кровь?
– Понятия не имею.
Шельма подошла поближе, присела на корточки, обмакнула палец в кровь, понюхала.
– Гемоцианин, по-моему, – невозмутимо сказала она. – Дити, ты была права. Пришелец. На Земле самые крупные существа с таким способом переноски кислорода – омары. Но это не омар, это Черная Шляпа. Как вы догадались?
– Я не то чтобы догадалась. Просто он странно себя вел. Рейнджеры держатся вежливо. И никогда не отказываются предъявлять удостоверения.
– Я тоже не могу сказать, что догадался, – признался я. – Я просто разозлился.
– Но действовал ты быстро, – одобрительно сказал Джейк.
– Автоматическая реакция. Ты и сам времени не терял, товарищ. Успеть вытащить саблю, пока он выхватывает пистолет – для этого нужны и смелость и скорость. Но нам некогда разговаривать: где его дружки? Вдруг нас кокнут по дороге домой?
– Посмотрите на его брюки, – сказала Хильда. – Верхом он не ехал. И пешком совсем немного прошел. Джейкоб, можно сюда проехать на джипе?
Так что умер он богатым, в изумительном месте – Локарно: мальчишкой я провел там у него два лета. Его завещание было сделано в Швейцарии, и американская налоговая служба не могла наложить на него лапу.
Условия завещания были известны наследникам задолго до его смерти, иначе меня не назвали бы Зебадией. Потомки женского пола получали свою долю без всяких оговорок, но от наследников мужского пола требовалось, чтобы их имена начинались с буквы «з». Впрочем, даже при выполнении этого требования никто все равно не получал ни единого швейцарского франка: имелось еще одно условие. О дочерях Закария считал нужным позаботиться, но сыновья и внуки должны были лезть из кожи вон и добывать деньги сами, без какой-либо родительской помощи, пока не заработают, не накопят, не раздобудут каким хочешь способом – лишь бы законным – сумму, равную причитающейся им доле завещанного капитала. Только тогда они получали право вступить во владение этой долей.
– Это сексизм, – сказала тетя Хильда. – Неприкрытый, бесстыдный сексизм. Любая феминистка на таких условиях начихала бы на его паршивые деньги.
– А ты как, Шельма? Отказалась бы от наследства?
– Я?! Зебби, милый, ты что? Я бы заграбастала его не медля ни секунды. Я за права женщин, но я не фанатичка. Шельме нужно, чтобы ее холили и нежили, на то и мужчины, это их естественное предназначение.
– Папочка, помочь тебе ее приструнить?
– Нет, сын. Мне нравится холить и нежить Хильду. Кстати, я что-то не заметил, чтобы ты обижал мою дочь.
– Я не решился бы: она беспощадно применяет каратэ. Ты сам мне говорил.
(Я действительно владею каратэ, папа заставил меня научиться драться по-крутому. Но не драться же мне с Зебадией! Если когда-нибудь мы с мужем, не приведи Бог, разойдемся во мнениях, я поступлю иначе: надую губки и разревусь.)
– Когда я кончил школу, мой отец имел со мной серьезный разговор. «Зеб, – сказал он, – пора начинать. Если хочешь, я оплачу твою учебу в любом университете, где пожелаешь. А хочешь, возьми свои сбережения, действуй на свой страх и риск и попытайся скопить достаточно, чтобы претендовать на свою долю дедушкиного наследства. Решай сам, я не собираюсь тебе ничего навязывать».
Ну, тут я задумался. Младшему брату отца было уже за сорок, а он все еще не заработал себе право на наследство. Такое уж было завещание: изволь разбогатеть самостоятельно, тогда сразу станешь вдвое богаче. Но теперь не дедушкины времена: попробуй тут разбогатеть, если в этой стране большая часть населения живет за счет налогов, которые платит меньшая часть.
Пойти учиться в Принстон или в Массачусетсский технологический на папины деньги? Или пуститься делать деньги, не имея за плечами ничего, кроме школы? Но я же в школе ничему не научился, я специализировался на девочках.
Так что я стал думать и думал очень долго. Секунд десять. На следующее утро я тронулся в путь с чемоданом и с какими-то грошами за душой.
Обосновался я в одном университете, потому что там имелись две вещи: отделение вневойсковой подготовки офицеров резерва, где можно было получить аэрокосмическую специальность хотя бы частично за государственный счет, и факультет физвоспитания, где меня готовы были муштровать даром – за шрамы и ушибы, ну и за то, чтоб выкладывался на матчах и соревнованиях. Я на все это согласился.
– В чем ты выступал? – поинтересовался мой отец.
– Футбол, баскетбол и легкая атлетика. Они бы на меня навесили и другие виды, если бы сумели придумать как.
– Я думал, ты назовешь фехтование.
– Нет, это другая история. Денег все равно не хватало, и я нанялся в столовую официантом. Жратва была такая дрянная, что тараканы повымирали. Но зато я мог оплачивать обучение. А еще я давал уроки математики. Так я и начал зарабатывать себе право на наследство.
– Неужели уроками математики можно хоть что-нибудь заработать? – усомнилась я. – Я пробовала, пока мама была жива. За час платили просто крохи.
– Я преподавал не ту математику, принцесса. Растолковывал юным обеспеченным оптимистам, что такое покер и как в него выигрывать. А еще лучше – в кости: кости, в отличие от покера, подчиняются математическим законам, над которыми безнаказанно не посмеешься. Как говорил дедушка Закария: «Тот, кто ставит на людскую жадность и нечестность, внакладе не останется». Жадных игроков поразительно много, бесчестных и того больше… и, как правило, они плохо представляют себе, какие у кого шансы в игре, как эти шансы меняются в зависимости от числа играющих, от того, кто где сидит, и как подсчитывать вероятности.
Кстати, именно с тех пор я не пью, дорогая, кроме как по особо торжественным случаям. За игру нельзя садиться ни пьяным, ни усталым, по крайней мере если собираешься выиграть. Папочка, тени становятся длиннее – по-моему, никому уже не интересно, как я получил свою пустопорожнюю ученую степень.
– Интересно, интересно! – запротестовала я.
– Мне тоже! – подхватила тетя Хильда.
– Сын, ты в меньшинстве.
– О'кей. Окончив курс, я два года провел на действительной службе. Летчики еще большие оптимисты, чем студенты – к тому же у них больше денег. Заодно я еще поднабрался математики и всяких технических наук. Не успел уйти в запас, как был призван снова – на Спазматическую войну. Ну, там со мной ничего не случилось, остался целее, чем многие гражданские. К моменту моего призыва боевые действия в основном-то уже кончились. Но прослужил лишний год. А значит, стал ветераном со всеми полагающимися льготами. Я отправился в Нью-Йорк и поступил в аспирантуру. В одно педагогическое заведение. Поначалу не очень всерьез: со льготами легко было поступить, я и поступил, аспирантское житье необременительно, и можно было всецело отдаться накоплению денег, чтобы получить право на наследство.
Я знал, что в педагогических колледжах самые глупые студенты, самые тупые профессора и самые дурацкие курсы. Я записался на вечерние лекции и еще на утренние, восьмичасовые, на которые никто не ходил: при таком расписании у меня оставалась куча времени, чтобы выяснить, как работает биржа. Я и выяснил, прежде чем рискнуть хотя бы десятью центами.
Ну, потом оказалось, что просто так пользоваться преимуществами аспирантской жизни не удастся, надо еще диссертацию написать. К тому времени колледж мне уже осточертел: это был какой-то торт из одного безе, без всякой начинки. Я держался, потому что хорошо научился сдавать курсы, где все ответы – дело субъективного мнения, и не чьего-нибудь, а исключительно профессорского. И вечерние поточные курсы скидывать тоже научился: покупаешь у кого-нибудь конспекты лекций. Прочитываешь все, что профессор когда-либо опубликовал. Прогуливаешь не каждую лекцию, а через раз. Если уж решил пойти, то приходишь рано, садишься в первом ряду посредине и не спускаешь с профа глаз: тогда он точно встретится с тобой взглядом каждый раз, как посмотрит в твою сторону. Задаешь ему тот самый единственный вопрос, на который он в состоянии ответить, – ты уже знаешь, что это за вопрос, ты ведь изучил его публикации – и при этом непременно называешь себя. К счастью, «Зебадия Картер» имя запоминающееся. Так вот, милые мои: у меня были отличные оценки за все курсы, за все семинары – потому что я изучал не педагогику: я изучал преподавателей педагогики.
Но ведь надо же еще было слепить этот пресловутый «оригинальный вклад в человеческое знание», без которого невозможно получить докторскую степень по большинству так называемых дисциплин… а по которым можно без диссертации, к тем и не подступишься, там надо вкалывать.
Прежде чем выбрать себе тему, я внимательно изучил состав квалификационной комиссии. Я не только прочитал все, что каждый из них написал, но и не пожалел денег: накупил их книг, обзавелся копиями их старых публикаций.
Дея Торис, – мой муж торжественно положил мне руки на плечи, – сейчас я скажу тебе, как называлась моя диссертация. Можешь развестись со мной на твоих условиях.
– Зебадия, перестань!
– Тогда ухватись за что-нибудь покрепче. «Некоторые вопросы оптимизации инфраструктуры учебных заведений начального образования в аспекте взаимодействия административного и преподавательского состава с преимущественным вниманием к требованиям динамики групп».
– Зебби! Что это означает?
– Ничего не означает, Хильда.
– Зеб, не дразни женщин. Такое название не утвердил бы ни один ученый совет.
– Джейк, ты, как я погляжу, никогда не учился в педагогическом колледже.
– Ну, не учился… На университетском уровне педагогического образования от профессора не требуется. Но ведь…
– Никаких «но», папочка. У меня сохранился экземпляр диссертации, можешь удостовериться в его подлинности. Сочинение абсолютно бессодержательное, но какой литературный шедевр! В том смысле, в каком удачная подделка «старого мастера» сама по себе уже произведение искусства. Немыслимое количество зубодробительных терминов. Средняя длина предложения – восемьдесят одно слово. Средняя длина слова, если не считать предлоги и артикли, – шестнадцать букв, чуть меньше четырех слогов. Библиография длиннее самой диссертации и содержит названия трех работ каждого члена комиссии и четырех работ председателя, а в тексте эти работы цитируются – причем без упоминания тех проблем, по которым члены комиссии, по моим сведениям, придерживались неодинаковых (хотя одинаково идиотских) мнений.
Но самая замечательная моя находка была вот какая: я добился разрешения провести полевые исследования в Европе. Так что половина цитат у меня была на иностранных языках, от финского до хорватского – а что снабжалось переводом, то было аккуратно подобрано так, чтобы члены комиссии читали и радовались: в полном соответствии с их собственными предрассудками. Правда, над цитатами пришлось поработать, но дело облегчилось тем, что цитируемых работ в университетской библиотеке заведомо не было, а если бы и были, то члены комиссии, несомненно, не стали бы проверять. У большинства из них с языками было неважно, даже с легкими, вроде французского, немецкого или испанского.
Никаких полевых исследований я, конечно, не проводил, мне просто нужно было покататься по Европе со студенческой скидкой на билеты и с правом ночевать в студенческих общежитиях – в общем, по дешевке. А заодно наведаться к опекунам дедушкиного фонда.
Там меня ждали приятные новости: фонд состоял в основном из государственных облигаций, курс их на тот момент падал, хотя доходы по ним росли. В общем, я был уже близок к цели. Я привез с собой все свои сбережения, поклялся в присутствии нотариуса, что все эти деньги мои, не взятые взаймы, не полученные от отца – и оставил их на счету в Цюрихе под контролем опекунов. И еще сообщил им про свою коллекцию марок и монет. Хорошие марки и монеты никогда не падают в цене, только поднимаются.
У меня были исключительно корректурные оттиски, конверты первого дня и кляйнбогены
[27], все в идеальном состоянии – я захватил с собой нотариально заверенный каталог и заключение эксперта о стоимости коллекции. Опекуны получили от меня клятвенное заверение в том, что все собранное до моего отъезда из дома приобретено на лично заработанные деньги – а это так и было, не зря же я косил газоны и все такое прочее, – и обещали сохранить за мной мою часть фонда по курсу того момента или по более низкому, если падение будет продолжаться, с тем что по возвращении в Штаты я продаю коллекцию и незамедлительно высылаю чек в Цюрих.
Я согласился. Один из опекунов пригласил меня пообедать с ним, попытался меня напоить и предложил мне десять процентов сверх названной экспертом суммы, если я продам ему коллекцию прямо сегодня и пришлю ее курьером за его счет (курьеры с ценными бумагами курсируют между Европой и Америкой еженедельно).
Мы ударили по рукам, вернулись обратно и заручились согласием других опекунов. Мы подписали соответствующие документы, я получил чек и присовокупил его к деньгам, уже находившимся у опекунов на хранении. Через три недели я получил телеграмму, гласившую, что коллекция полностью отвечает каталогу. Теперь я имел право на получение наследства.
Через пять месяцев мне была присвоена степень доктора философии с высшим отличием. Такова, дорогие мои, позорная история моей жизни. Ну что, рискнет кто-нибудь пойти искупаться?
– Сын, если в этой истории есть хоть слово правды, то она и в самом деле позорная.
– Папа! Это несправедливо! Зебадия играл по их правилам – и переиграл их!
– Так это не Зеб опозорился, это опозорилась американская система высшего образования. Я-то прекрасно знаю, какая чушь по нынешним временам защищается в качестве диссертаций. То, что Зеб написал (если он действительно это написал), ничем не хуже. Но я впервые сталкиваюсь с ситуацией, когда умный и способный исследователь – то есть ты, Зеб, – берется доказать, что престижный институт – я догадался какой – может дать докторскую степень за намеренно бессмысленное псевдоисследование. Обычно-то я вижу, как бездарные и умопомрачительно серьезные юнцы занимаются подсчетом пуговиц под руководством бездарных и умопомрачительно серьезных старых дураков. Не представляю, что тут можно сделать: все прогнило насквозь. Единственный выход – послать всю систему к черту и начать сначала. – Папа пожал плечами. – Да где уж там.
– Зебби, – спросила тетя Хильда, – что ты делаешь в университете? Я как-то никогда не интересовалась.
– Примерно то же, что и ты, Шельма, – ухмыльнулся мой муж.
– Я? Но я не делаю ничего! Живу в свое удовольствие.
– Я тоже. Вообще-то у меня должность «профессора-исследователя». Если ты заглянешь в документы, то обнаружишь, что мне выплачивают соответствующее этой должности вспомоществование. Дальнейшее расследование покажет, что несколько более значительная сумма регулярно вносится на счет университета одним доверенным лицом в Цюрихе… пока я числюсь в этой должности, причем условие это ни в каких документах не зафиксировано. Мне нравится в университете, Шельма: это дает мне привилегии, недоступные варварам за оградой. Время от времени я читаю какой-нибудь курс, подменяю коллег, уходящих в отпуск…
– Что-о? Что это ты читаешь? На каком факультете?
– На каком угодно, лишь бы не на педагогическом. Математику. Физику. Термодинамику всякую. Детали машин. Дуэльное фехтование. Плавание. А также – только не смейтесь – английскую поэзию от Чосера до елизаветинцев. Я люблю преподавать что-нибудь такое, что стоит преподавать. Деньги за лекции не беру: мы с ректором прекрасно друг друга понимаем.
– Я вот не уверена, что я тебя понимаю, – сказала я, – но я тебя люблю. Пошли купаться.
Глава 10
«…он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон!»
Зеб:
Прежде чем направиться к бассейну, наши жены заспорили о том, как одеваются барсумианские воины, – достичь единодушия в этом споре оказалось тем труднее, что более или менее трезвым в нашей компании был я один. Пока я излагал свою «позорную историю», Джейк уничтожил еще одну порцию виски со льдом и теперь был очень расположен этак добродушно с кем-нибудь подискутировать. Дамы выпили всего по одному хайболлу, но Дити только разрумянилась, а Шельма так мало весит, что от той же дозы была уже хороша.Мы с Джейком согласились остаться при клинках. Раз уж наши принцессы их на нас нацепили, мы решили их не снимать. Но Дити потребовала, чтобы я снял замасленные шорты, в которых работал.
– Капитан Джон Картер никогда не ходит одетым. Он прибыл на Барсум нагим и с тех пор никогда не надевал ничего, кроме портупеи, как и подобает воину. Портупея, украшенная драгоценными камнями, – для торжественных церемоний, простая – для схваток. И ночные шелка при отходе ко сну. Барсумиане не носят одежды. Когда Джон Картер впервые увидел Дею Торис, – Дити закрыла глаза и начала наизусть: – «Она была лишена каких-либо одеяний, как и зеленые марсиане… если не считать ее пышных украшений, она была совершенно нага». – Дити открыла глаза и многозначительно взглянула на меня: – «Женщины не носят одежд – только украшения».
– Оч-чень неуда… неудо… неудовле-твори-тель-ный обычай, – откликнулся ее папенька и вдруг рыгнул. – Из-звините.
– Когда им было холодно, они закутывались в меха, папа. То есть я хочу сказать «Морс Каяк, мой высокочтимый отец».
– Дело не в том, – возразил Джейк, – дело в другом. Представьте себе: сталь звенит, сверки клинкают… клинки сверкают, а на тебе болтаются фамильные сокровища: бац тебя по коленкам, бац… Отвлекает. Кроме того, их могут сорвать. Верно я говорю, капитан Джон Картер?
– Логично, – согласился я.
– И вообще на иллюстрациях все изображены в набедренных повязках. А под ними, наверное, плавки. Стальные. Я бы носил.
– Папа, эти картинки рисовали в начале двадцатого века. У них там была цензура. А в тексте ясно сказано: мужчины носят оружие, женщины – драгоценности. Когда холодно, меха.
– Я знаю, как бы я одевалась, – влезла в разговор Шельма, – Тувия носит драгоценности на таких, знаете, кусочках прозрачной ткани. Я помню картинку на обложке. Это не платье, а так – чтобы было на что прицепить брошки. Дити – ой, прости, Дея Торис, найдется у тебя прозрачный шарфик – мне надеть? К счастью, когда Морс Каяк меня похитил, мои жемчуга были на мне.
– Шельма, – возразил я, – ты никак не можешь быть Тувией. Тувия вышла замуж за Карториса, а твой муж Морс Каяк. Точнее, Морс Каджейк.
– Конечно, мой муж Морс Джейк! Но я его вторая жена, так что все в порядке. Однако подобает ли Владыке Барсума именовать принцессу династии Птарт «Шельмой»? – Миссис Берроуз гордо вытянулась во все свои 152 сантиметра и приняла оскорбленный вид.
– Прошу простить меня, Ваше Высочество.
Шельма хихикнула:
– Не могу сердиться на нашего Владыку. Дея Торис, детка, есть у тебя зеленый тюль? Или голубой? Любого цвета, только бы не белый.
– Пойду поищу.
– Дамы, – возмутился я, – если мы будем столько времени собираться, бассейн замерзнет. Обойдемся сегодня без жемчуга. Кстати, откуда на Барсуме берется жемчуг? Морское дно там безжизненное, устриц нет.
– Он доставляется из Коруса, Затерянного Моря Дора, – сообщила Дити.
– Их не переспоришь, сын. Но я либо сейчас пойду купаться, либо еще выпью… а потом еще. Потом опять еще. Я устал. Я трудился. Не покладая рук.
– Хорошо, папочка, пошли купаться. Тетя Хи… – тетя Тувия, ты как?
– Иду, иду, Дея Торис. Иду, чтобы спасти Морса Джейкоба от него самого. Но земных одежд не надену. Можешь взять мою норку: вдруг на обратном пути будет холодно.
Джейк обмотал свой саронг вокруг бедер на манер марсианской повязки, опоясав его портупеей. Я снял запачканные шорты и надел плавки, которые Дити снисходительно признала «почти барсумианскими». Я уже мог обойтись без одежды, позаимствованной у Джейка, так как добрался до своей походной сумки, постоянно хранившейся в машине, – в ней имелось все: от паспорта до пончо. Шельма надела жемчуга и кольца, в которых она была у себя на вечеринке, а талию обхватила шарфиком, прицепив к нему всю бижутерию, какую только удалось обнаружить в доме. Дити взяла с собой Хильдину норковую накидку и вскоре набросила ее на плечи:
– Мой капитан, подари мне когда-нибудь такую же.
– Я лично буду свежевать норок, – пообещал я ей.
– Ой, что ты! По-моему, это синтетика.
– По-моему, нет. Спроси у Хильды.
– Лучше не буду. Но я согласна на синтетическую.
– Моя возлюбленная принцесса, – сказал я, – ты ешь мясо. Норки – злобные хищники, а тех, что идут на мех, специально для этого разводят – не капканами отлавливают. С ними хорошо обращаются, и убивают их гуманно. Если бы твои предки не убивали животных на мясо и мех со времен последнего оледенения, то тебя бы не было на свете. Чувства, не подкрепленные логикой, приводят к трагедиям вроде тех, что происходят в Индии и Бангладеш.
Некоторое время Дити молчала. Мы шагали к бассейну вслед за Хильдой и Джейком. Потом она сказала:
– Мой капитан…
– Да, принцесса?
– Ты прав. Но твой ум так похож на компьютер, что я порой пугаюсь.
– Я вовсе не хочу тебя пугать. Я не жажду крови – ни норок, ни коров, ничьей. Но я буду убивать без колебаний – ради тебя.
– Зебадия…
– Да, Дити?
– Я горжусь тем, что ты выбрал меня в жены. Я постараюсь быть хорошей женой… и твоей принцессой.
– Ты уже моя принцесса. Ты всегда ею была и будешь. Дея Торис, моя единственная любовь, до того как я тебя встретил, я был мальчишкой, играющим в игрушки для переростков. Теперь я мужчина. У меня есть жена, которую надо беречь и радовать… ребенок, о котором надо заботиться. Я наконец-то живу по-настоящему! Эй! Что ты носом шмыгаешь? Нечего, нечего!
– Я сейчас разревусь.
– Ну-ну… Не намочи Хильдину шкурку.
– Дай платок.
– У меня нет. – Я вытер ей слезы рукой. – Выплачешься на меня в койке.
– Давай ляжем пораньше.
– Сразу после обеда. Ну что? Уже не шмыгается?
– Кажется, нет. Интересно, беременные всегда плачут?
– Говорят, да.
– Ладно, я больше не буду. Мне не полагается. Я ужасно счастливая.
– У полинезийцев есть такое выражение: «Рыдать от счастья». Вот, наверно, ты этим и занимаешься.
– Должно быть. Но лучше я не буду на виду у всех. – Дити приспустила с плеч накидку. – В ней очень приятно, но жарко. – Вдруг она насторожилась и снова закуталась в накидку. – Кто это сюда идет?
Я поднял глаза и увидел, что Джейк и Хильда уже у самого бассейна, а снизу, из-за гигантского валуна, в нашу сторону направляется какой-то человек.
– Не знаю. Стой здесь. – Я поспешил к бассейну.
Незнакомец был в форме федерального рейнджера. Подходя, я услышал, как он спрашивает Джейка:
– Вы Джейкоб Берроуз?
– А что?
– Отвечайте на вопрос. Если вы Берроуз, то у меня к вам дело. Если нет, то вы находитесь на территории не принадлежащего вам землевладения. Это федеральная земля, доступ сюда ограничен.
– Джейк! – крикнул я. – Кто это такой?
Вновь пришедший повернулся в мою сторону:
– А вы кто такой?
– Не с того начали, – сказал я. – Сперва назовите себя.
– Не валяйте дурака, – сказал незнакомец. – Видите, я в форме. Я Бенни Хайбл, здешний рейнджер.
Я ответил, тщательно подбирая слова:
– Мистер Хайболл, вы человек в форме, с кобурой и бляхой. Но отсюда еще не явствует, что вы федеральное должностное лицо. Предъявите ваше удостоверение и изложите суть дела.
Носитель формы вздохнул:
– Ну вот что, мне некогда с вами тут шутки шутить. – Он положил руку на кобуру. – Если кто из вас Берроуз, признавайтесь. У меня ордер на обыск дома и участка. Из Соноры возят наркотики. Ясное дело, тут перевалочный пункт.
В этот момент у меня из-за спины стремительно вынырнула Дити, она подошла к отцу и встала рядом с ним:
– Где ваш ордер? Предъявите документы! – Она была плотно закутана в накидку, лицо пылало возмущением.
– Еще одна нашлась, шутить вздумала! – Опереточный полицейский расстегнул кобуру. – Это федеральная территория, я здесь власть, понятно?
Неожиданно Дити сбросила с себя накидку и оказалась перед ним совершенно нагой. Я одним движением обнажил клинок, сделал выпад и нанес удар по его руке, поднял клинок и нанес еще один – в живот повыше пояса.
В то же мгновение сабля Джейка почти перерубила его шею. Незваный гость рухнул на землю, как марионетка с перерезанными веревочками. Из трех его ран лилась кровь.
– Зебадия, прости меня!
– За что, принцесса? – Я вытер клинок о форму лжерейнджера. Кровь у него была омерзительного цвета.
– Он не среагировал! Я рассчитывала, что мой стриптиз выиграет вам время.
– Но ты отвлекла его, – заверил я ее. – Он уставился на тебя и перестал следить за мной. Джейк, у кого бывает сине-зеленая кровь?
– Понятия не имею.
Шельма подошла поближе, присела на корточки, обмакнула палец в кровь, понюхала.
– Гемоцианин, по-моему, – невозмутимо сказала она. – Дити, ты была права. Пришелец. На Земле самые крупные существа с таким способом переноски кислорода – омары. Но это не омар, это Черная Шляпа. Как вы догадались?
– Я не то чтобы догадалась. Просто он странно себя вел. Рейнджеры держатся вежливо. И никогда не отказываются предъявлять удостоверения.
– Я тоже не могу сказать, что догадался, – признался я. – Я просто разозлился.
– Но действовал ты быстро, – одобрительно сказал Джейк.
– Автоматическая реакция. Ты и сам времени не терял, товарищ. Успеть вытащить саблю, пока он выхватывает пистолет – для этого нужны и смелость и скорость. Но нам некогда разговаривать: где его дружки? Вдруг нас кокнут по дороге домой?
– Посмотрите на его брюки, – сказала Хильда. – Верхом он не ехал. И пешком совсем немного прошел. Джейкоб, можно сюда проехать на джипе?