Хемингуэй Эрнест Миллер. Пятая колонна

 
   Дороти (из соседней комнаты). Филип, Филип, милый!
   Филип. Да?
   Дороти. Пойди сюда.
   Филип. Нет, дорогая.
   Дороти. Я хочу тебе кое-что показать.
   Филип (читая). Принеси сюда.
   Дороти. Хорошо, милый. (Бросает последний взгляд в зеркало.)
 
   Она очень красива в пелерине, и воротник ничуть не испорчен. Она входит в комнату, горделиво, с большим шиком и изяществом, словно манекенщица, демонстрирующая модель.
 
   Филип. Где ты это взяла?
   Дороти. Купила, милый
   Филип. На какие деньги?
   Дороти. На песеты.
   Филип (холодно). Очень мило.
   Дороти. Тебе не нравится?
   Филип (все еще не спуская глаз с пелерины). Очень мило.
   Дороти. Что с тобой, Филип?
   Филип. Ничего.
   Дороти. Ты хочешь, чтобы я совсем перестала одеваться?
   Филип. Это твое личное дело.
   Дороти. Но, милый, это же страшно дешево. Мех стоит всего-навсего тысячу двести песет шкурка.
   Филип. Это жалованье интербригадовца за сто двадцать дней. Постой. Это четыре месяца. Я не припомню ни одного, который четыре месяца пробыл бы на фронте и не был ранен или убит.
   Дороти. Но, Филип, это не имеет ни малейшего отношения к бригадам. Я купила песеты в Париже на доллары, по курсу пятьдесят за доллар.
   Филип (холодно). Вот как?
   Дороти. Да, милый. И почему мне не покупать лисиц, если хочется? Кто-нибудь же должен их покупать. На то они и существуют, а обходятся они дешевле, чем по двадцать два доллара шкурка.
   Филип. Замечательно. А сколько тут шкурок?
   Дороти. Около двенадцати. Ну, Филип, не сердись.
   Филип. Ты, как видно, недурно наживаешься на войне. Как ты провезла свои песеты?
   Дороти. В банке с кремом «Мум».
   Филип. «Мум», ну конечно, «Мум». Вот именно «Мум». Ну и как? Запах «Мума» отшиб запах твоих денег?
   Дороти. Господи, Филип, откуда такая щепетильность?
   Филип. В вопросах экономики я всегда щепетилен. Я думаю, твои песеты с черной биржи не станут белее ни от «Мума», ни от этой другой гадости, которую употребляют дамы, — амолин, что ли.
   Дороти. Если ты будешь дуться из-за моей пелерины, я уйду от тебя.
   Филип. Пожалуйста.
 
   Дороти направляется к двери, но оборачивается и говорит просительно.
 
   Дороти. Ну не надо из-за этого дуться. Будь благоразумен и порадуйся, что у меня такая красивая вещь. Знаешь, о чем я думала перед твоим приходом? Я себе представила, что бы мы могли сейчас делать в Париже, вот так, под вечер.
   Филип. В Париже?
   Дороти. Уже начинает темнеть, и у нас с тобой свидание в баре отеля «Ритц», и на мне эта пелерина. Я сижу и жду тебя. Ты входишь, а на тебе двубортное пальто в талию, на голове котелок, а в руках тросточка.
   Филип. Ты начиталась американского журнала «Эсквайр». Ты же знаешь, что он не для чтения, а только для рассматривания картинок.
   Дороти. Ты заказываешь виски с перье, а я потягиваю коктейль с шампанским.
   Филип. Мне это не нравится.
   Дороти. Что не нравится?
   Филип. Твоя сказочка. Если тебе угодно грезить наяву, не впутывай меня, пожалуйста, в свои грезы.
   Дороти. Это только игра, милый.
   Филип. Ну так я больше не играю.
   Дороти. А раньше ты играл, милый. И как весело было.
   Филип. Считай, что я выбыл из игры.
   Дороти. Разве мы не друзья?
   Филип. Ну конечно, мало ли друзей заводишь во время войны.
   Дороти. Милый, перестань, пожалуйста! Разве мы не любим друг друга?
   Филип. Ах, это. Ну, разумеется. Отчего же. Конечно.
   Дороти. А разве мы не уедем вместе, не будем жить весело, не будем счастливы где-нибудь вдвоем? Вот как ты всегда об этом говоришь по ночам.
   Филип. Нет. Даже через сто тысяч лет этого не будет. Никогда не верь тому, что я говорю по ночам. По ночам я вру без зазрения совести.
   Дороти. А почему мы не можем сделать того, о чем ты говоришь по ночам?
   Филип. Потому что я занят делом, при котором так не бывает — уезжать вместе, и весело жить, и быть счастливыми вдвоем.
   Дороти. А почему?
   Филип. Во-первых, потому, что, по моим наблюдениям, ты слишком занята. А во-вторых, все это кажется весьма несущественным по сравнению с целым рядом других вещей.
   Дороти. Зато ты никогда не бываешь занят.
   Филип (чувствует, что говорит лишнее, но все же продолжает). Нет. Но когда здесь кончится, я пройду курс дисциплины, чтобы избавиться от анархических привычек, если я их приобрел. Меня, вероятно, опять пошлют на работу с пионерами или еще куда-нибудь.
   Дороти. Ничего не понимаю.
   Филип. Вот именно потому, что ты ничего не понимаешь и никогда не сможешь понять, мы не уедем вместе, и не будем весело жить, и так далее.
   Дороти. Это хуже, чем «Череп и кости».
   Филип. Что это еще такое, «Череп и кости»?
   Дороти. Такое тайное общество, к нему принадлежал один человек, за которого я чуть было не вышла замуж, но вовремя одумалась. Там все очень возвышенно и страшно добродетельно и нравственно, и тебя приводят туда и посвящают во все перед самой свадьбой, и когда меня посвятили во все, я отменила свадьбу.
   Филип. Отличный прецедент.
   Дороти. А разве нам нельзя быть как сейчас, пока мы вместе, если уж не навсегда, и любить друг друга, и не ссориться?
   Филип. Если хочешь.
   Дороти. Хочу.
 
   Во время разговора она отошла от двери и теперь стоит возле кровати; Филип смотрит на нее, потом встает, обнимает ее и, как она есть, в пелерине, сажает рядом с собой.
 
   Филип. А мех мягкий, приятный.
   Дороти. От него не пахнет, правда?
   Филип (прижимаясь к ее плечу). Нет, не пахнет. И приятно чувствовать тебя под мехом. И я люблю тебя, провались все на свете. А сейчас всего-навсего половина шестого.
   Дороти. И пока это так, пусть так и будет, да?
   Филип (сдаваясь). Изумительно приятный мех. Хорошо, что ты купила его.
 
   Он крепко прижимает ее к себе.
 
   Дороти. Даже если это и ненадолго, пусть так и будет.
   Филип. Да, пусть будет.
 
   В дверь стучат, ручка поворачивается, и входит Макс. Филип встает. Дороти остается сидеть на кровати.
 
   Макс. Я помешал? Да?
   Филип. Нет. Нисколько. Макс, это американский товарищ. Товарищ Бриджес. Товарищ Макс.
   Макс. Salud, товарищ.
 
   Он подходит к кровати, на которой все еще сидит Дороти, и протягивает руку. Дороти пожимает ее и отворачивается.
 
   Вы заняты? Да?
   Филип. Нет. Нисколько. Хочешь выпить, Макс?
   Макс. Нет, спасибо.
   Филип. Hay novedades?
   Макс. Algunas27.
   Филип. Ты не хочешь выпить?
   Макс. Нет, большое спасибо.
   Дороти. Я пойду. Не стану мешать вам.
   Филип. Ты нам не мешаешь.
   Дороти. Ты потом зайдешь ко мне?
   Филип. Непременно.
 
   Когда она проходит мимо Макса, тот говорит очень вежливо.
 
   Макс. Salud, camarada.
   Дороти. Salud.
 
   Она закрывает дверь, соединяющую обе комнаты, и выходит в коридор.
 
   Макс (как только они остаются одни). Это — товарищ?
   Филип. Нет.
   Макс. Ты так назвал ее.
   Филип. Это просто манера говорить. В Мадриде всех называют товарищами. Считается, что все работают для общего дела.
   Макс. Не очень хорошая манера.
   Филип. Да. Не очень. Помнится, я сам как-то говорил это.
   Макс. Эта женщина, — как ты сказал… Бригес?
   Филип. Бриджес.
   Макс. Это очень серьезно?
   Филип. Серьезно?
   Макс. Да. Ты понимаешь, о чем я говорю.
   Филип. Я бы не сказал. Пожалуй, скорее комично. В известном смысле.
   Макс. Ты много времени с ней проводишь?
   Филип. Немало.
   Макс. Чье это время?
   Филип. Мое.
   Макс. А не время партии?
   Филип. Мое время — время партии.
   Макс. Вот это я и хотел сказать. Хорошо, что ты так быстро соображаешь.
   Филип. О, я очень быстро соображаю.
   Макс. Не стоит злиться из-за того, в чем ни ты, ни я не виноваты.
   Филип. Я не злюсь. Но я не обязан быть монахом.
   Макс. Филип, товарищ, ты никогда не был похож на монаха.
   Филип. Нет?
   Макс. И никто не требует, чтобы ты стал монахом.
   Филип. Нет.
   Макс. Все дело в том, чтобы это не мешало работе. Эта женщина — откуда она? Из какой среды?
   Филип. Спроси ее.
   Макс. Придется, очевидно.
   Филип. Разве я плохо работаю? Кто-нибудь жаловался на мою работу?
   Макс. До сих пор — нет.
   Филип. А сейчас кто жалуется?
   Макс. Я жалуюсь.
   Филип. Вот как?
   Макс. Да. Мы должны были встретиться у Чикоте. Раз ты не пришел туда, ты должен был оставить мне записку. Я прихожу к Чикоте вовремя. Тебя там нет. Записки тоже нет. Я прихожу сюда и застаю тебя mit einer ganzen Menagerie28 черно-бурых лисиц в объятиях.
   Филип. А тебе никогда ничего такого не хочется?
   Макс. Очень хочется. Постоянно.
   Филип. И что же ты делаешь?
   Макс. Иногда, если у меня выдается свободный час и я не слишком устал, я нахожу такую, которая соглашается побыть со мной, не глядя на меня.
   Филип. И тебе постоянно этого хочется?
   Макс. Я очень люблю женщин. Я не святой.
   Филип. А есть святые?
   Макс. Да. А есть и не святые. Но только я всегда очень занят. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. Сегодня мы опять пойдем туда.
   Филип. Хорошо.
   Макс. Ты хочешь идти?
   Филип. Послушай, я допускаю, что ты прав насчет этой женщины, но нечего оскорблять меня. По работе ты меня ни в чем упрекнуть не можешь.
   Макс. Эта женщина — она не подозрительна?
   Филип. Ни в коем случае. Может быть, мне это вредит и отнимает у меня время и тому подобное, но за нее я ручаюсь.
   Макс. Ты уверен? Знаешь, я в жизни не видел столько лисиц.
   Филип. Она, конечно, дура, но я ручаюсь за нее, как за себя.
   Макс. А за себя ты еще ручаешься?
   Филип. Надеюсь. А это видно, когда за себя нельзя ручаться?
   Макс. Еще бы!
   Филип. Сейчас посмотрим. (Становится перед зеркалом и с презрением смотрит на себя.)
 
   Макс смотрит на него и улыбается. Потом кивает головой.
 
   Макс. Я бы за тебя поручился.
   Филип. Хочешь, пойди к ней и расспроси, из какой она среды и тому подобное.
   Макс. Нет.
   Филип. Она из той среды, к которой принадлежат все американки, приезжающие в Европу с некоторым запасом денег. Они все одинаковы. Колледж, лето на лоне природы, более или менее состоятельные родители, — в наше время чаще менее, чем более, — мужчины, романы, аборты, виды на будущее и наконец замужество и тихая пристань или тихая пристань без замужества. Одни открывают магазин или служат в магазине, другие пишут или занимаются музыкой, некоторые идут на сцену или в кино. У них есть какая-то организация, Лига молодежи, там, кажется, работают девственницы. Все для общего блага. Эта пишет. И даже неплохо, когда не ленится. Спроси ее сам, если хочешь. Но предупреждаю, все это очень скучно.
   Макс. Меня это не интересует.
   Филип. Мне показалось, что интересует.
   Макс. Нет. Я подумал и решил все это предоставить тебе.
   Филип. Что именно?
   Макс. Все, что касается этой женщины. Поступай с ней, как знаешь.
   Филип. Напрасно ты мне так доверяешь.
   Макс. Я доверяю тебе.
   Филип (с горечью). Напрасно. Иногда я чувствую, что все это мне надоело. Вся моя работа. Просто опротивела.
   Макс. Понятно.
   Филип. Да. И разговорами ты мне не поможешь. Я на днях убил этого мальчишку Уилкинсона. Просто по неосторожности. Не говори, что это не так.
   Макс. Ты мелешь вздор. Но ты действительно не был достаточно осторожен.
   Филип. Я виноват, что его убили. Я оставил его в этой комнате, в моем кресле, при открытой двери. Я совсем не так хотел его использовать.
   Макс. Ты же не нарочно оставил его здесь. Брось об этом думать.
   Филип. Нет, не нарочно. Просто загнал в ловушку по неосторожности.
   Макс. Рано или поздно его бы все равно убили.
   Филип. Да, да. Конечно. Если так на это взглянуть, то все чудесно, правда? Совершенно замечательно. Вот об этом-то я и не подумал.
   Макс. Мне уже случалось видеть тебя в таком настроении. Я отлично знаю, что это все пройдет и ты снова станешь самим собой.
   Филип. Да. Но ты знаешь, что я сделаю, когда это пройдет? Накачаюсь виски и подхвачу какую-нибудь девчонку… Прекрасная картина. Это ты называешь стать самим собой?
   Макс. Нет.
   Филип. Мне все опротивело. Знаешь, где бы я хотел очутиться? В каком-нибудь славном местечке вроде Сен-Тропез на Ривьере, проснуться утром, и чтобы не было войны, и чтобы принесли на подносе кофе с настоящим молоком… и бриоши со свежим клубничным вареньем, и яичницу с ветчиной.
   Макс. И эта женщина?
   Филип. Да, и эта женщина. Ты совершенно прав, — эта женщина. Черно-бурые лисицы и прочее.
   Макс. Я говорил, что тебе это вредно.
   Филип. А может быть, и полезно. Я так давно на этой работе, что мне все опротивело. Все вообще.
   Макс. Ты работаешь, чтобы у всех был такой хороший завтрак. Ты работаешь, чтобы никто не голодал. Ты работаешь, чтобы люди не боялись болезней и старости; чтобы они жили и трудились с достоинством, а не как рабы.
   Филип. Да. Конечно. Я знаю.
   Макс. Ты знаешь, ради чего ты работаешь. А если иногда у тебя немного сдают нервы, я это отлично понимаю.
   Филип. На этот раз у меня основательно сдали нервы, и это тянется уже давно. С тех пор как я встретил ее. Ты не знаешь, что женщина может сделать с человеком.
 
   Слышен приближающийся визг снаряда и грохот взрыва на улице. Слышен крик ребенка, сначала пронзительный, потом отрывистый, жалобный. Слышен топот бегущих ног. Еще снаряд. Филип распахнул окно настежь. После взрыва снова слышен топот ног.
 
   Макс. Ты работаешь, чтобы навсегда прекратить это.
   Филип. Скоты! Они дожидались окончания сеанса в кино!
 
   Разрывается еще один снаряд, слышен визг собаки.
 
   Макс. Слышишь? Ты работаешь для всех. Ты работаешь для детей. Иногда даже для собак. Ступай к ней и посиди с ней немножко. Ты сейчас нужен ей.
   Филип. Нет. Пусть сама разбирается. У нее есть ее чернобурые лисицы. К черту все это.
   Макс. Нет. Ступай. Ты нужен ей сейчас.
 
   Еще снаряд пролетает с протяжным шипением и разрывается под окном. На этот раз нет ни криков, ни топота ног.
 
   Я здесь прилягу на минутку. А ты ступай к ней.
   Филип. Хорошо. Ладно. Как ты велишь. Все, как ты велишь.
 
   Он направляется к двери; когда он открывает ее, снова раздается приближающийся свист и снова слышен взрыв; на этот раз позади отеля.
 
   Макс. Это только небольшая репетиция. Настоящий обстрел будет ночью.
 
   Филип открывает дверь в смежную комнату. Слышно, как он говорит негромко, без всякого выражения.
 
   Филип. Ну, Бриджес. Как ты тут?
 

Занавес

Акт III, сцена 2

   Внутренность артиллерийского наблюдательного пункта в полуразрушенном снарядами доме на Эстремадурской дороге. Пункт расположен в башенке, которая прежде составляла одно из затейливых украшений этого дома; железная винтовая лестница искорежена снарядами и висит в воздухе, а вместо нее приставлена деревянная. Зрителю видна лестница и над ней задняя стена комнаты с окнами, обращенными к Мадриду. Действие происходит ночью, и мешки с песком, которыми днем затыкали окна, вынуты и лежат рядом, но за окнами полный мрак, потому что в Мадриде все огни погашены. По стенам развешаны крупномасштабные карты, на которых цветными флажками и тесьмой отмечено расположение позиций; посредине простой стол и на нем полевой телефон. Справа от стола, прямо против узкого отверстия в стене, установлен большой монокулярный дальномер немецкого образца, рядом с ним стоит стул. У другого отверстия — еще один дальномер, бинокулярный, обычного размера. Ближе к правой стене — еще один стол с полевым телефоном. Внизу, у лестницы, стоит часовой; другой часовой стоит в комнате у верхнего конца лестницы, где он едва может выпрямиться, не опустив винтовки с примкнутым штыком. При поднятии занавеса на сцене, кроме часовых, два связиста, нагнувшихся над столом. Когда занавес уже поднят, сцену пересекают лучи автомобильных фар, ярко освещающие лестницу и основание башни. Они все приближаются, и часовой жмурится от яркого света.
 
   Часовой. Эй! Гаси огни!
 
   Слепящий свет бьет прямо в глаза часовому.
 
   (Берет винтовку наперевес и щелкает затвором.) Гаси огни!
 
   Он говорит это очень медленно, четко и угрожающе; ясно, что он намерен стрелять. Фары гаснут, и из-за левой кулисы, где, по-видимому, остановился автомобиль, выходят три человека; двое из них в офицерской форме, один высокий и толстый, другой довольно худощавый, щеголеватый, в кавалерийских сапогах, поблескивающих при свете карманного фонаря, который держит в руках толстый; третий — в штатском. Все трое проходят через всю сцену и приближаются к лестнице.
 
   (Произносит первую половину пароля.) Победа…
   Худощавый офицер (резко и надменно)…за теми, кто ее достоин.
   Часовой. Проходите.
   Худощавый офицер (штатскому). Надо влезать отсюда.
   Штатский. Знаю. Я здесь не в первый раз.
 
   Все трое влезают по лестнице. Второй часовой, видя нашивки толстого офицера, становится во фронт. Связисты не двигаются с места. Толстый офицер подходит к столу; за ним следует штатский и офицер в начищенных сапогах, по-видимому, адъютант.
 
   Толстый офицер. А эти что?
   Адъютант (связистам). Встать! Смирно! Вы что это?
 
   Связисты стоят смирно, видимо, превозмогая усталость.
 
   Вольно!
 
   Связисты садятся. Толстый офицер изучает карту. Штатский заглядывает в дальномер, но ничего не может разглядеть в темноте.
 
   Штатский. Обстрел назначен на двенадцать?
   Адъютант (обращаясь к толстому офицеру). Когда приказано открыть огонь, генерал?
   Толстый офицер (говорит с немецким акцентом). Поменьше расгофоров.
   Адъютант. Виноват. Угодно просмотреть приказы? (Подает ему пачку сколотых вместе приказов, отпечатанных на машинке.)
 
   Генерал берет их в руку и, мельком глянув на них, отдает адъютанту.
 
   Генерал (грубым голосом). Я знаю их. Я их сам писал.
   Адъютант. Так точно, генерал. Я думал, вы, может быть, захотите их проверить.
   Генерал. Я их проферял.
 
   Звонит один из телефонов. Связист у стола берет трубку и слушает.
 
   Связист. Да. Нет. Да. Хорошо. (Делает знак генералу.) Вас, генерал.
 
   Генерал берет трубку.
 
   Генерал. Алло. Да. Правильно. Что за глупость? Как? Согласно приказу. Залпами — это значит залпами. (Вешает трубку и смотрит на часы. Адъютанту.) Сколько на ваших?
   Адъютант. Без одной минуты двенадцать, генерал.
   Генерал. Кругом болваны. Как можно говорить о командовании, когда нет никакой дисциплины. Связисты не встают, когда входит генерал. Командирам батарей нужно разъяснять приказы. Как вы сказали, который час?
   Адъютант (смотрит на часы). Без тридцати секунд двенадцать, генерал.
   Связист. Из бригады шесть раз звонили, генерал.
   Генерал (закуривая сигару). Который час?
   Адъютант. Без пятнадцати, генерал.
   Генерал. Что без пятнадцати?
   Адъютант. Без пятнадцати секунд двенадцать часов.
 
   И тотчас же начинается канонада. Отсюда звук кажется совсем иным, чем с обстреливаемой точки. Сначала слышно гулкое, раскатистое «бум-бум-бум», точно удары литавр перед микрофоном, потом — «уишш, уишш, уишш, уишш, уишш, чу, чу, чу, чу, чу… чу» — полет снаряда и отдаленный разрыв. Вступает вторая батарея, еще ближе, еще громче, и вот уже по всей линии грохочут гулкие, частые залпы, и в воздухе стоит гул удаляющихся снарядов. В раскрытое окно видны теперь очертания Мадрида, освещенного вспышками разрывов. Генерал стоит у большого дальномера. Штатский — у второго. Адъютант смотрит через плечо штатского.
 
   Штатский. Какая красота!
   Адъютант. Сегодня мы их немало перебьем. Марксистская сволочь. Все их норы перероем.
   Штатский. Эффектное зрелище.
   Генерал. Ну как, удовлетворительно?
 
   Он не отводит глаз от окуляра.
 
   Штатский. Превосходно! Сколько это будет продолжаться?
   Генерал. Мы даем один час. Потом десять минут перерыва. Потом еще пятнадцать минут.
   Штатский. Но в квартал Саламанка не попадет ни один снаряд? Там ведь почти все наши.
   Генерал. Отдельные попадания возможны.
   Штатский. Но как же так?
   Генерал. Ошибки испанских батарей.
   Штатский. Почему именно испанских?
   Генерал. Потому что испанские не так точны, как наши.
 
   Штатский молчит, и огонь продолжается, хотя залпы следуют один за другим не с такой быстротой, как вначале. Слышен свистящий звук, потом удар и грохот — почти у самого наблюдательного пункта разорвался снаряд.
 
   Начинают отвечать понемногу.
 
   На сцене теперь совсем темно, видны только вспышки за окном и огонек папиросы, которую курит часовой внизу. Потом зритель видит, как этот огонек внезапно описывает в темноте полукруг, и затем отчетливо слышит глухой стук падающего тела. Раздаются два залпа, один за другим. Снова с тем же свистящим гулом падает снаряд, и в пламени разрыва видно, как два человека лезут вверх по лестнице.
 
   (Говорит, не отходя от дальномера.) Соедините меня с Гарабитас.
 
   Связист крутит ручку телефона. Потом еще раз.
 
   Связист. Виноват, генерал. Связь прервана.
   Генерал (второму связисту). Вызовите мне штаб дивизии.
   Связист. У меня нет связи, генерал.
   Генерал. Пошлите кого-нибудь исправить линию.
   Связист. Слушаю, генерал. (Встает в темноте.)
   Генерал. Какого черта этот часовой курит? Это не армия, а какой-то хор из «Кармен»!
 
   Видно, как зажженная папироса второго часового описывает длинную кривую, как будто он бросил ее вниз, и вслед за тем слышно грузное падение тела с большой высоты. Вспыхнувший карманный фонарь освещает троих людей у дальномера и обоих связистов.
 
   Филип (с порога двери на верху лестницы, тихим, очень ровным голосом). Руки вверх, и не строить из себя героев, иначе я буду стрелять! (В руках у него автомат, который висел у него за спиной, когда он поднимался по лестнице.) Это ко всем относится! Руки вверх, толстопузая сволочь!
 
   У Макса в правой руке граната, в левой — карманный фонарь.
 
   Макс. Один звук, одно движение — и я всех положу на месте. Понятно?
   Филип. Тебе кто нужен?
   Макс. Только пузатый и мадридец. Остальных просто свяжи. Липкий пластырь у тебя есть?
   Филип (говорит по-русски). Да.
   Макс. Вот видишь. Мы стали русскими. Все мы теперь в Мадриде русские. Торопись, товарищ, и заклей им хорошенько рты, потому что мне все-таки придется бросить эту штуку перед уходом. Видишь, кольцо уже снято.
 
   Занавес начинает опускаться. Филип с автоматом в руках подвигается к пленникам. Карманный фонарь освещает их побелевшие лица. Канонада продолжается. Снизу из-за дома доносится крик: «Гаси огонь!»
 
   Макс. Ладно, друг, сейчас погасим!
 

Занавес

Акт III, сцена 3

   Сцена представляет ту же комнату в штабе Сегуридад, что и в сцене 1 акта II. Антонио из Comissarlado de vigilancia29 сидит у стола. Рядом с ним Филип и Макс, они все в грязи, лица измученные. У Филипа еще висит за спиной автомат. Перед столом стоит штатский с наблюдательного пункта; его берет исчез, плащ сверху донизу разорван на спине, один рукав наполовину оторван. По бокам его стоят два штурмгвардейца.
 
   Антонио (штурмгвардейцам). Можете идти.
 
   Они отдают честь и выходят, держа винтовки наперевес.
 
   (Филипу.) А где же второй?
   Филип. Потеряли по дороге.
   Макс. Он был очень тяжелый, а идти не хотел.
   Антонио. Жаль. Была бы ценная добыча.
   Филип. Это не всегда так просто, как в кино.
   Антонио. И все-таки, если б можно было доставить его сюда!
   Филип. Могу начертить вам план, пошлите туда, и вы его найдете.
   Антонио. Вы думаете?
   Макс. Он был солдат, он все равно ничего бы не сказал. Я бы его охотно доставил, но допрашивать его было бы бесполезно.