Хемлин Маргарита. Про Иону (сборник)

   Такова действительность.
 
   Мы расстались с Мишенькой душевно. Он охотно обнял и поцеловал Мирослава, со мной попрощался словами, не отлипая от бабушки.
   Договорились: к концу месяца, когда хорошо потеплеет, мы приедем с Мирославом и заберем Мишеньку домой в Киев. Мирослав первым поднял проблему, а я только сказала, что раз он решил подобным образом, так поступить и надо. Я как мать всегда мечтала.
   Но в уме у Мирослава созрело и еще одно решение.
   – Майечка, мне очень понравились твоя мама и твой отчим. Простые рабочие люди. Не говоря уже о Мишеньке. К сожалению, я со своей мамой теперь вижусь крайне редко. Хоть она, в отличие от твоих, живет неподалеку. Мое мнение следующее: нашу с ней коммунальную комнату мы присоединяем к этой квартире и имеем в результате двухкомнатную. Может, в Дарнице, но все-таки. Больше природы. А если не спеша, так и не слишком далеко от центра. Чтобы нам не менять свои пути-дороги. И мама будет с нами. Хоть напоследок своих трудных дней она вполне почувствует любовь и уважение. Она заслужила.
 
   Да, она заслужила. И я тоже заслужила.
   Но дело не в этом.
 
   Предстояло решить задачку посложнее, чем съезд.
   Я выкроила время для визита к Яшковцу. Конечно, не домой, где существовал риск застать Суркиса, а на работу, в кинотеатр имени Чапаева.
   Яшковец рисовал что-то к очередному кинофильму и встретил меня рассеянно. Но когда увидел, что я принесла бутылку горилки, расположился навстречу.
   Я прямо спросила, как дела у Суркиса, чем он занимается, как его здоровье.
   Яшковец описал положение в двух словах: дуже погано. С работы выгнали окончательно, хорошо хоть не по статье; здоровье висит на волоске. Пьет много и что попало. Собирает копейки у магазина.
   Я ужаснулась. Как стыдно! Но Яшковец покачал головой и даже с одобрением заметил, что так делают многие бывшие фронтовики. И ничего. Они заслужили право, и никто не смеет их осуждать. И еще они имеют право на свою собственную жилплощадь, где прописаны.
   И пропел ни с того ни с сего: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…»
   Удивительная склонность алкоголиков к пению.
   Я обратила внимание, что Яшковец почти трезвый и не распечатывает мою бутылку.
   Про жилплощадь я пропустила мимо, а поинтересовалась, какие планы у Фимы насчет сына. Хорошо бы ему отказаться от Мишеньки, чтобы мой новый муж усыновил ребенка.
   Сказала с целью, чтобы информация дошла до Фимы сначала через Яшковца, а позже я лично добавила бы, как и что.
   Яшковец пожал плечами.
   Прощаясь, я выразила удивление, что он не притронулся к гостинчику:
   – Неужели же не нравится?
   Он ответил, что боится пить, вдруг я отравила, но тут же открыл бутылку и хлебнул из горла:
   – Дывысь. Я ж шуткую. Добра, гадость. Фимку прыгощу. Мы з ным давно такой не бачилы. На здоровьячко будэ. А ты нэ журысь. Всэ само собою. Само собою.
 
   На тот же день я обещала зайти к Виктору – забрать свою дипломную работу. Когда я шла по длинному коридору к двери комнаты Куценко, сердце мне подсказывало недоброе.
   Так и получилось.
   Я застала у Виктора постороннюю женщину. Она была в халате и мыла пол. Причем по всему ее расхристанному виду – даже комбинации на ней не было – я поняла, что она здесь на правах хозяйки.
   Я прямо спросила:
   – Когда вернется Виктор?
   Она ответила на вопрос уклончиво:
   – А кто вы такая, чтобы интересоваться его приходами и уходами?
   Сразу пошла на конфликт. Я, не скрываясь, заявила, что очень близкая знакомая и, может, даже больше, а ее здесь вижу в первый раз. На что она рассмеялась с циничностью и, выкручивая грязную тряпку прямо на пол, сказала:
   – Это я тебя вижу в первый раз и, будь уверена, в последний. Ты Майя. Я тебя узнала. Мне Виктор про тебя рассказал. До свидания.
   Да, предательства совершаются самыми близкими людьми.
   Конечно, в техникуме я поймала Куценко буквально за рукав и пристально взглянула ему в глаза. Он достал из портфеля предназначенную мне работу и сказал:
   – Все. В расчете. Ты из меня всю душу вытянула.
   И так быстро пошел, что даже оскорбительно.
 
   Теперь мне предстояло подвести некоторые неутешительные итоги.
   Я, спасая доброе имя Суркиса, вывернула дело перед Мирославом таким образом, что мой бывший муж ушел жить к другой женщине и у них полный порядок, квартира ему ни к чему. А от своего родного сына Мишеньки Суркис отказался.
   И вот теперь получается, что из-за какого-то пьяницы вся моя жизнь под угрозой.
   Конечно, я могу сказать Суркису, что Мишенька – не его сын. Но к Куценко я обратиться за поддержкой в этом щекотливом вопросе не могу. По необъяснимой причине он ожесточился и отверг меня полностью, что следовало из его взгляда. И потом, неизвестно, что последует за таким объяснением. Я получаюсь черт знает какая женщина – явится Суркис и устроит скандал перед Мирославом. Ведь во все подробности не вникнешь, а прямая картина нелицеприятная. При обывательском рассуждении. И главное: по документам – Миша законный сын Суркиса. А документы есть серьезное препятствие вообще для всего.
   Ясно, Суркис, в силу своего нынешнего и прошлого положения, может наговорить и наделать такого, что не то что я не расхлебаю, а и милиция окажется без сил и средств воздействия.
   Я погрузилась в отчаяние. Каждую минуту ждала прихода Фимы, искала выход и не обнаруживала. Но тем не менее я успешно защитила диплом педагога и постоянно окружала любовью и заботой своего мужа.
   Наконец решение пришло ко мне буквально во сне. Нужно поменять местами Мишеньку и Суркиса. Мишеньку скорее забрать от мамы, а Фиму отправить к маме. Там Гиля возьмет его в оборот, пристроит на какую-нибудь работу. И воздух, и здоровое питание, и нет собутыльников. Пусть он выпишется в Остер. А там, может, к нему пристанет с хорошими намерениями какая-никакая женщина.
   Мирослав торопил меня с приездом Мишеньки. К тому же Ольге Николаевне становилось хуже, и Мирослав намеревался активизироваться в подборе новой квартиры.
 
   Моя решительная встреча с Фимой произошла.
   Утром, пораньше, я предстала перед его глазами.
   Стою, молчу, смотрю ему прямо в лицо. Минуту.
   Вторую. Он молчит, и я молчу.
   Потом я присела на стул и начала:
   – Фима, как я рада, что наконец-то вижу тебя.
   Фима, с похмелья, конечно, шарит под столом – там валяются пустые бутылки.
   Я достала из сумки хорошую пол-литру и протянула:
   – Выпей. А то у нас разговор не пойдет. Лучше не надо, но ты сам выбирай: или пить, или не пить. Я тебе указывать не могу.
   Фима раскупорил бутылку как будто неторопливо, а глазами спешил сильно. На столе – два стакана, грязные, внутри с окурками. Фима обернулся к верстаку, на котором Яшковец проделывал свои малевания, и схватил оттуда стакан – с красной краской на дне. Туда и плеснул не глядя. Получилась настоящая кровь. Не глядя и выпил. Потекло по подбородку, на рубашку. А Фима наливает второй раз. И опять кровь. Мне стало страшно, даже жалко.
   – Дай стакан тебе помою. По старой памяти.
   Только тут Фима увидел, откуда пьет и какого цвета.
   Упал на лежанку и застонал.
   Я во время эвакуации слышала в госпитале, как стонали раненые без рук, без ног, без языка. От всего человека остается только стон. Ой!
   Я пересела к нему, обняла за плечи и заплакала. Он стонет, я плачу. Он стонет, я плачу.
   Фима говорит:
   – Ты думала, я умру. А я жить хочу. Сам себя терпеть не могу. А жить хочу. Зачем явилась?
   А я плачу, не могу остановиться.
   – Я твоим слезам не верю. Говори насухую. – Фима крепко схватил меня за плечо.
   А я плачу и рыдаю насквозь.
   Он встал, в тот же кровавый стакан плеснул водки и протягивает мне:
   – На, выпей, успокоишься.
   Я хотела оттолкнуть, но побоялась разозлить Фиму и выпила.
   Утерла губы и сказала:
   – Насчет Миши. Во-первых. Насчет твоей дальнейшей жизни. Во-вторых. Или считай как знаешь.
 
   Я опасалась одного – что завалится Яшковец и помешает. Кратко описала ситуацию. И предложила шанс: отъехать Фиме в Остер, на свежий воздух и влияние Гили. Там он выправится, придет в себя. Год, два, сколько надо. Влияние творит чудеса, как педагогу мне это известно. А там новым человеком – в новую жизнь.
   И тут таки встрял Яшковец, забежал с работы на обед. Выпить он забежал, ясно, на рабочем месте, видно, закончилось. Увидел бутылку – больше половины. Обрадовался.
   – О, поджигательница собственною персоною! Здоровэньки булы! За шо агитируешь?
   – За жизнь я Фиму агитирую. А ты его спаиваешь, Леня.
   – Ага, я спаюю. Правильно. Хорошую горилку принэсла. Можно попробовать? Чи только для сэбэ?
   Фима молчит.
   Я говорю:
   – У нас с Фимой решительный разговор. Пей скорее, дай нам дойти до конца.
   Яшковец сложил руки на груди и картинно уселся на табурет. Причем табурет аккуратненько отодвинул от стола.
   – Мине на твое угощение наплювать. А на Фимку не наплювать. Никуды я не пийду. Тут все мое. Тут я Фимку спас, когда ты выгнала з родной хаты. Не мовчи, Фима. Скажи в лицо, шо думаешь.
   Фима молчит.
   – Скажи то, шо ты мне говорив, когда мы ее проклятую горилку пылы. Она ж за бутылку подбивала, шоб я тэбэ уговорыв проты родного сына. Ты скажи – я за бутылку продався? Я за ящик не продамся той стерве. Тем более шо она денег на двадцать пол-литров пожалеет.
   Фима молчит.
   Тогда Яшковец схватил из-под стола бутылку, уже открытую, и хряснул об пол. Она не разбилась, так как пол земляной, первый же этаж, халупа, что с нее взять. И пока водка вытекала, Фима и Ленька смотрели на нее страшными глазами. А с места ни один не двинулся.
   Мое терпение подошло к финалу.
   – Яшковец! Или ты, или я. Фима, сейчас же выбери, кто. Вся твоя будущая жизнь поставлена на карту. Смотри, я уйду, и ничего больше не будет. Миши тебе не видать. Ничего тебе не видать.
   Яшковец вроде пришел в себя. Он долго растирал сапогом лужу, нюхал воздух и качал головой. Потом подошел к своему верстаку, собрал какие-то кисти, баночки, в вещмешок побросал и молча вышел.
   Тут Фима заговорил:
   – Значит, так. Что Миши мне не видать – я понимаю. Не думай. Понимаю. Что тут мне смерть – тоже понимаю. Хотел куда-нибудь завербоваться – не берут. И возраст, и остальное не лучше. Я Гилю не знаю. Он меня не знает. Ты напридумала красиво. Как на самом деле обернется – вопрос.
   – Вопроса нету. Я тебе даю случай. Хочешь – бери, не хочешь – не бери. Мишенька будет жить со мной, своей матерью, и со своим отчимом. Откажешься ты от него, не откажешься – все равно. Я хотела как лучше для сына.
   В подобном виде ты ему не нужен даже как временное явление по праздникам. А если пойдешь на поправку – тогда, конечно, видеться вам я запретить не в силах. Теперь что касается квартиры. У тебя есть права. Давай ее разменяем на две комнатки на выселках. Очень прекрасно. И будем мы с Мишенькой и с моим мужем жить на семи метрах. Если хочешь знать, у моего мужа мама парализованная, и я обязана ей помочь. Мы ее забираем к себе. У мужа своей квартиры нет. Мама буквально по добрым людям лежит – где месяц, где два. Ну?
   Конечно, сгустила факты и немного изменила истину. Пробиться к сознанию, которое затуманено алкоголизмом, чрезвычайно сложно. Однако я это все-таки смогла сделать.
   Фима говорит:
   – Когда мне ехать в Остер?
   – Через неделю.
   Я дала срок, а сама уже прикидывала, как организовать поездку в Остер без Мирослава, срочно перевезти Мишеньку в Киев и уговорить маму с Гилей принять Фиму.
 
   Мирославу я сказала, что мое сердце разрывается от тоски по сыну, и я больше не могу ждать. А чтобы не отвлекать его от работы – сама поеду и перевезу Мишеньку. Мирослав, конечно, выразил желание все-таки ехать со мной в ближайшее воскресенье. Но я категорически отказалась. За один день всего не переделаешь, а так я выдвинусь в среду и как раз в воскресенье буду дома с сыном.
 
   Мама и Гиля встретили меня с удивлением. Но я быстро все расставила по нужным местам.
   Фима пропадает. Только они могут его спасти. Мне Фима по-прежнему дорог, я ему стольким обязана, что бросить его на произвол невозможно. Главное: как я буду смотреть в глаза Мишеньке, который хоть практически и не знает Суркиса, однако в документах записан его сыном. Тут я пристально посмотрела на маму, и она горячо кивнула мне в ответ.
   Я ждала реакции Гили. Он – хозяин дома, он – глава семьи.
   Я ему так и сказала:
   – Дорогой Гилечка, тут от вас зависит и моя судьба, и Мишенькина, не говоря уже о судьбе несчастного Фимы. Вам не надо разъяснять, что он перенес. На нем нет живого места. Он герой войны, а в мире ему места не находится. Я начала новую жизнь. И как же мне быть, если я знаю, что Фима погибает на глазах у всех и всем плевать?
   Гиля ответил, что вопроса нет. Фима не чужой, все евреи родственники, а тут такое дело. Совершенно бесспорное. Ради Мишеньки он готов на все вплоть до жертвы.
   Понадобилось всего полчаса.
   А с Мишенькой оказалось иначе. Хоть мама и Гиля внутренне готовились к расставанию, но в решающую минуту вышли из колеи.
   Собирая вещички, мама каждую омывала слезами и оглаживала, как будто это частички Мишеньки и она складывает в узел самого Мишеньку. Невыносимое зрелище.
   А Мишенька радовался, что едет в Киев к дяде Мирославу и в большой дом.
   Мама поинтересовалась, каково материальное положение Фимы. Я махнула рукой в отрицательном смысле.
 
   За обедом Мишенька жался к бабушке и Гиле, что-то говорил им на идише и посматривал на меня с интересом.
   Мама смеялась:
   – Он говорит, что ты очень красивая. Что ты гораздо красивее меня и Гили. И правда, что ты его мама?
   Я не выдержала напряжения и обняла мальчика.
 
   Маме наедине я рассказала о своих планах, чтобы Мирослав усыновил мальчика ради его будущего в смысле анкеты. Мама отнеслась с пониманием, насколько могла, и заверила меня, что будет проводить соответствующую работу с Фимой.
   – Главное, чтобы у тебя, доченька, на душе теперь оказалось спокойно.
   На пароходе мы с Мишенькой стояли на палубе и смотрели на деснянскую воду. Потом на широкий Днепр. Сын держал меня за руку.
   Я применила педагогический прием. Обратилась к Мишеньке с серьезным вопросом: сможет он выдержать два дня и не говорить по-еврейски? Мы с ним будем играть в то, что он забыл все-все еврейские слова.
   Как педагог я знаю, что два дня для малыша – огромный срок, после этого возможно переломить усвоенную привычку и постепенно отучить от нее. Тем более в новой обстановке.
   Мишенька удивился:
   – Какой это язык – еврейский?
   – На котором ты говоришь с бабушкой и дядей Гилей.
   – Я с ними по-всякому говорю.
   – Ну тот, на котором ты говоришь «мамэле», «татэле» и другие слова.
   Миша молчал.
   Потом сказал:
   – Давай лучше так: я буду говорить, как получится, а ты мне сама будешь подсказывать, какие слова еврейские, а какие нет. А то я не знаю.
   Умный мальчик.
   Да, мне предстояло педагогическое испытание. Но я тогда ничего не боялась.
 
   Мирослав был счастлив. Не отходил от Мишеньки ни на шаг. На следующий день после нашего приезда пошел вместе с ним на Крещатик за игрушками. Одежду я хотела купить сама – барахло, которое, чтобы не обижать маму, я привезла из Остра, мы с Мирославом вынесли в подвал.
   Когда они ушли, я бросилась к Фиме.
 
   Фима встретил меня настороженно. Находился в мрачном состоянии, но трезвый.
   – Ну? Не получается, что ли? – спросил он со злостью, как будто я ему обязана.
   – Получилось. Можешь хоть завтра ехать. Мама с Гилей тебя ждут с распростертыми объятиями.
   – Миша где?
   – Миша со мной.
   – Ну, ладно. Значит, с тобой.
   Я встревожилась, опять возникает вопрос с Мишенькой. К чему ворошить непоправимое?
   – Фима, это мое условие. И я его не меняю. Миша живет со мной и с моим мужем. Или ты сегодня же едешь, или я не знаю.
   Фима кивнул и добавил решительно:
   – Да. Я еду. Спасибо. Только дождусь Леньку – попрощаюсь. Я ему на всякий случай ничего не говорил. Ты иди. Я без тебя соберусь.
   Но как уйти – придет Яшковец, заговорит Фиму, возможно, возникнет водка.
   – Нет, Фима. Не для того я столько сил положила, чтобы бросить тебя на полпути. Прощаться тебе с Леней ни к чему. Не на фронт уходишь, не за решетку. Ты уходишь к новой жизни. А он тебя может затянуть в старую. Хочешь, напиши ему записку. Я передам. Ключи и так далее. Сегодня последний рейс – через полтора часа. Я с тобой – провожу. Чтобы без лишних происшествий. У меня есть деньги для тебя – на первое время. Потом сам заработаешь. Не инвалид, слава богу.
   Фима смотрел на меня жалобно. Но во мне не было сочувствия ни на грамм.
   Сел за стол, написал на клочке бумаги строчку, не завернул, а прямо как писал, так и дал мне в руки.
   – Передай Леньке. И ключи тоже.
   Подхватил чемоданчик – оказывается, ломал комедию – давно собрался. И мы пошли.
 
   «Крупская» отходила полупустая. Фима стоял на палубе с чемоданом, рукой не помахал.
   Но дело не в этом.
 
   Я поспешила домой.
   Там Мишенька с Мирославом раскладывали покупки, радовались друг другу. Мирослав расхаживал по квартире – по коридору, кухне, комнате, вымеривал что-то рулеткой. Записывал в блокнот.
   Мы долго не могли заснуть. Прислушивались к дыханию мальчика – на топчанчике в кухне. Он долго не засыпал, вертелся, вскрикивал. Я с радостью отметила, что не по-еврейски. А потом он позвал меня четко по-русски:
   – Мама!
   Я хорошо слышала. Но не подошла, чтобы не приучать. Ночь есть ночь.
 
   Прошло несколько дней.
   В результате перемен я была переполнена чувствами, усталостью. Мне требовалось с кем-то просто поговорить. С тем, кто знает Фиму и всю нашу трудную историю.
   Я пошла к Лене Яшковцу. В конце концов, он – ближайший друг Фимы и к тому же не в курсе.
   Я купила бутылку красного вина, грузинского, дорогого, хванчкару, торт, мясное. Хотелось порадовать Ленечку.
   И вот я на улице Большой Житомирской. Прохожу через знакомую подворотню. И вижу большое кострище. Аж запершило в горле. Головешки, зола, балки. Кровать обгорела до черноты.
   Крепко пахнет дымом. А за большими домами с улицы ничего не обнаруживалось. Подумать только! До последней секунды я ни о чем не подозревала!
   Люди рассказали – в Лениной хибаре три дня назад поднялся пожар. Ночью. А у Лени внутри и краски масляные, и керосин, и скипидар. Сколько раз он мне в пузырек отливал – пятна сводить! Спасибо ему, конечно. Как бы там ни было.
   Сгорел Ленечка.
   И Фимочка бы сгорел, как свечка, если бы остался.
   И тут в голове прозвучали слова Ленечки: «Всэ само собою. Само собою». Да. Силой вещей.
   Сколько сил я потратила! Перевозки, переезды, убеждения. Ладно.
   Я достала из сумочки записку Фимы, аккуратно порвала.
   «Прощай друг уезжаю навсегда».
   И ни одного знака препинания. Ни одного.
   Но дело не в этом.
 
   Я тактично подступила к Мирославу насчет усыновления. Он спросил, отказался ли Фима от своего сына. Я заверила, что дело в формальностях. Тогда он заверил меня: как только Фима напишет нужные бумаги, все установится на свои места.
   Надо заняться квартирным вопросом. Сменяться с мамой. А пока сменяемся, он придумал, как разместить Мишеньку с нами в зале; где ему поставить кроватку. И показывает мне на шифоньер – надо повернуть перпендикулярно к окну и разгородить комнату.
   Знакомая картина. То мама за шкафом, то Мишенька теперь будет. Я возразила, что кухня у нас, слава богу, большая, светлая, топчан удобный, мальчику хорошо и отдельно от взрослых. Никто никому не мешает.
   Мирослав невольно возмутился:
   – Что ты позволяешь себе говорить даже в мыслях – «мешает»! Как родители могут помешать своему ребенку! Нужно, чтобы он все время был на глазах. Подсказать ему, посмотреть лишний раз – сплошное удовольствие. А кухня – не место для ребенка. Там плита, там краны с водой. Прямая опасность.
   К тому же есть мечта установить на кухне ванну, как раз там, где топчан.
   Доводы сильные. Я сейчас же согласилась, чтобы не нервироваться по пустякам. Только заметила, что скорей бы сменяться с мамой. Это будет полезно в первую очередь для Мишеньки. Пусть видит и учится понимать изнанку жизни. Горшки, запах, смертельный исход старости. А то дети вырастают в тепличных условиях и ничего не различают, где хорошо, где не очень.
   Мирослав задумался и прервал обсуждение.
   Мишенька остался на кухне.
 
   Я не устраивалась на работу, чтобы все время и все силы отдавать мужу и сыну.
   Мишеньку отдали в детский садик, и я всегда забирала его одним из первых, чтобы он ни на минуту не чувствовал себя заброшенным.
 
   Как-то после очередного визита к Ольге Николаевне Мирослав пришел расстроенный и рассказал, что она стала значительно хуже, ухода за ней требуется больше, а нынешняя помощница и сама старая, не справляется. Он видит выход в том, чтобы я хотя бы несколько раз в неделю навещала Ольгу Николаевну, стирала и готовила на несколько дней.
   Как раз в это время я пришла к выводу, что надо работать по специальности. И нашла хорошее место в вечерней школе. К тому же поджимали лишние расходы, в свете одежды и других Мишенькиных надобностей. Но претворение решения в жизнь задерживалось, так как лучше начинать с нового учебного года.
   Мирослав отнесся с уважением к моему решению, и сам несколько раз в неделю после рабочего дня стал ходить к маме (а также обязательно в воскресенье) – стирал, готовил. Иногда и ночевал, что естественно.
 
   Дела по съезду не двигались. Взамен наших площадей предлагали совсем развалюхи – то без воды, то слишком далеко и проигрышно по всем параметрам.
   Да и Мирослав как-то остыл. Втянулся в ухаживание за больной и однажды заявил, что съезжаться не стоит. Для всех будет только труднее.
   Я не перечила.
   Зимой сообщение с Остром затрудненное. До Козельца так-сяк ходил холодный автобус, а потом еще на попутке.
   Я не торопилась. Отложила на весну, чтобы добраться по воде. Тем не менее находилась в курсе событий. Мама писала длинные письма, из которых можно было составить положение вещей.
   А оно такое.
   Гиля оказывал на Фиму хорошее воздействие. И до такой степени, что Фима напился лишь единственный раз за два месяца. Устроился работать в местную сберкассу, на небольшую, даже, можно сказать, рядовую должность, но на хорошем счету. Активно помогал по дому, колол дрова, подправлял, что надо. Гиля проводил с ним длительные беседы, и в результате Фима возвращался к новой жизни. Хоть, конечно, не просто. Бывало, и терял надежду. Но всякий раз возникал Гиля со своим сильным характером и говорил однозначно: или-или. Фима успокаивался и даже старался больше и больше становиться человеком.
   Мы с мамой договорились, что я буду писать не на домашний адрес, а на почту до востребования, чтобы Фима не прочел мои письма. Не все там содержалось для его глаз. Я описывала наше положение с Мирославом, про Мишеньку, про горячее желание Мирослава усыновить мальчика, чтобы семья стала полноценной. И чтобы мама и Гиля активизировали работу в этом непростом направлении. К весне во что бы то ни стало нужно оформить бумаги на отказ.
   И вот ближе к концу марта пришло долгожданное письмо от мамы, в котором сообщалось, что Фима пришел к самостоятельному выводу: Мирослав должен усыновить Мишеньку. Но поведение его резко ухудшилось. Без меня, возможно, вопрос не сдвинется с места. Так что надо приехать и нажать как следует.
   До открытия навигации оставалось немного, но я все-таки поехала на перекладных.
   К моему удивлению, Фима действительно изменился. Помолодел. Рассказывал, как работает, как его ценят и как он и в будущем намерен добиваться уважения и новой должности с учетом опыта работы.
   Гиля кивал, мама подхватывала каждое Фимино слово. Я подумала, что он для них стал ребенком, хотя по возрасту годился разве что в младшие братья.
   Спрашивал про Мишеньку. Но будто в тумане. Будто не про родного сына, а про постороннего мальчика.
   На следующий день мы оформили нужные бумаги – все кругом знакомые Гили встречали нас приветливо и относились с пониманием.
   Мама приставала ко мне с расспросами. Но я всю правду излагала за общим столом, и лишнего мне добавить было нечего. Миша растет, Мирослав работает, Ольга Николаевна болеет.
   Мама прослезилась:
   – Ой, доченька, она не болеет, это она так живет. Это жизнь у нее такая до самого конца.
   Спросила, конечно, по-матерински прямо, не собираемся ли мы завести с Мирославом общего ребеночка. Я заверила, что очень даже собираемся, но пока не время.
   – А кто тебе назначает время? – не удержалась мама.
   Я не стала входить в подробности.
 
   Фима на попутке поехал провожать меня до Козельца.
   В дороге говорил без перерыва:
   – Я теперь другой человек. Меня Гиля переделал напрочь. Я как думал? Всех моих нет. И столько они сделали из себя хворобы вокруг меня! И со всех сторон меня теснит проклятая болячка. А Гиля научил: надо болячку эту завернуть в себя самого. И, главное, руками показал так представимо! Ты, говорит, ее в себя заверни, и она там растолкается по нужным местам. Тогда ничего. Тогда уже можно будет как-то жить с ней вместе. А то когда она кругом, только поворачивайся, чтоб не задеть. А когда внутри – ничего, перемешается, перемелется. Об кости, об жилы. Да. Гиля так говорит.