Полностью его звали Уильям Норман, но я обращался к нему — «док». Он выглядел слишком юным и слишком беспечным, чтобы видеть в нем настоящего эскулапа. Я боролся со своей болью, но это не мешало нам рассказывать друг другу о том, что же привело каждого из нас в Нью-Йорк. Бад попал сюда самым простым путем — он здесь родился. Мне было необходимо уехать из города, где на каждом шагу мне все напоминало о стремительной и бурной женитьбе, перетекшей в быстрый и скандальный развод. Ну, а доктору надоели осуждающие взгляды и злые языки его родичей-фермеров, не понимавших его пристрастий.
В девятнадцать лет он попал в Нью-Йорк, окончил здесь медицинский колледж, получив кое-какую работу, деньги, которых хватало на кофе, и решимость не останавливаться на этом. И он, и Бад оказались отличными ребятами. Ей-богу, оба мне понравились и, по крайней мере, не наводили такую тоску, как большинство прочих моих знакомых.
Вскоре он уже бинтовал гипсовой повязкой мое запястье и предплечье.
— Отлично, — сказал он. — Носите на здоровье.
— Все выпендриваешься, — с преувеличенной жеманностью сказал Бад. — Не хочешь отправляться на тот свет, как все нормальные люди. — Я рассмеялся, хотя мне было больно. — Не понимаю, что тут смешного, — продолжал он манерно.
— Бад, — заметил доктор утомленно, — оставь этого чудного мужчину в покое.
— Ах, теперь «оставь его в покое»? Я его подобрал на помойке, привез, рискуй, можно сказать, жизнью, в больницу, причем не пошел из-за этого на дивную вечеринку...
— Так это ты меня сюда доставил? — спросил я. Бад улыбнулся в ответ. — Ну, спасибо. Не ожидал.
— Ничего-ничего, всегда пожалуйста. — Он сыграл на губах туш. — А теперь, к моему величайшему сожалению, настала пора расставаться. Большой город шлет мне свой властный зов, а я слишком слаб духом, чтобы не ответить. Адье, адье.
Я засмеялся. Маленький доктор тоже. Подумав, что момент благоприятный, я сказал:
— Док, у меня к вам просьба. У вас скальпеля не найдется? — Он ответил утвердительно, но с оттенком удивления. — Мне тут пришла в голову одна мысль... — Я показал на гипсовую повязку и спросил: — Нельзя ли засадить его сюда?
— Что? — он был просто поражен.
— Ну, вы намотайте сколько там положено по науке, а потом положите еще один виток поверх скальпеля... Чтобы я не чувствовал себя совсем инвалидом, пока не снимут гипс.
— А зачем, вы не можете мне сказать?
Тогда я рассказал ему о Джефе Энтони, от том как он ни за что ни про что отделал меня тростью. И о том, что собираюсь снова наведаться в заведение мистера Стерлинга, чтобы все разузнать до конца. Доктор без колебании сделал то, о чем я его просил. Я поблагодарил.
— Да бросьте вы, — ответил он. — Теперь послушайте: вот тут я поставил точку. Чтобы извлечь ланцет, достаточно будет прижать гипс к чему-нибудь твердому. Так вы не сломаете лезвия. Будем надеяться.
— Что значит «будем надеяться»?
— Значит, что раньше мне не приходилось проделывать таких фокусов, и я не знаю, сработает он или нет. Но, будем надеяться, в нужный момент не подведет. Теперь понятно?
— Вполне.
Потом я спросил, можно ли позвонить, и доктор придвинул мне телефон. Я набрал номер Хью, объяснил ему, где стоит моя машина, и попросил приехать за мной. Потом выловил в потоке пустой болтовни обещание быть у въезда в госпиталь через полчаса. Спросить, как он откроет и заведет «скайларк» без ключей — значило нанести смертельную обиду.
В ожидании Хью мы с доктором толковали о всякой всячине — о его работе, о моей работе. Он дал мне с собой несколько таблеток, но не сказал, что это такое, а я не спросил. Я принял их. Потом повел меня к выходу, желая, во-первых, продолжить беседу, а, во-вторых, проверить действие болеутоляющего. Беседа была замечательная, таблетки — еще лучше. Просто чудо что за таблетки, раз я уходил из больницы на своих ногах. Прижав палец к губам, маленький доктор высыпал мне полфлакона в карман пиджака. Я поблагодарил его за все и пообещал, что когда приеду снимать гипс, мы славно погудим.
Пора было приступать к своим служебным обязанностям, хотя ему этого ужасно не хотелось. Мне — тоже. Но я направился к машине, за рулем которой сидел верный Хью.
Глава 14
Глава 15
Глава 16
В девятнадцать лет он попал в Нью-Йорк, окончил здесь медицинский колледж, получив кое-какую работу, деньги, которых хватало на кофе, и решимость не останавливаться на этом. И он, и Бад оказались отличными ребятами. Ей-богу, оба мне понравились и, по крайней мере, не наводили такую тоску, как большинство прочих моих знакомых.
Вскоре он уже бинтовал гипсовой повязкой мое запястье и предплечье.
— Отлично, — сказал он. — Носите на здоровье.
— Все выпендриваешься, — с преувеличенной жеманностью сказал Бад. — Не хочешь отправляться на тот свет, как все нормальные люди. — Я рассмеялся, хотя мне было больно. — Не понимаю, что тут смешного, — продолжал он манерно.
— Бад, — заметил доктор утомленно, — оставь этого чудного мужчину в покое.
— Ах, теперь «оставь его в покое»? Я его подобрал на помойке, привез, рискуй, можно сказать, жизнью, в больницу, причем не пошел из-за этого на дивную вечеринку...
— Так это ты меня сюда доставил? — спросил я. Бад улыбнулся в ответ. — Ну, спасибо. Не ожидал.
— Ничего-ничего, всегда пожалуйста. — Он сыграл на губах туш. — А теперь, к моему величайшему сожалению, настала пора расставаться. Большой город шлет мне свой властный зов, а я слишком слаб духом, чтобы не ответить. Адье, адье.
Я засмеялся. Маленький доктор тоже. Подумав, что момент благоприятный, я сказал:
— Док, у меня к вам просьба. У вас скальпеля не найдется? — Он ответил утвердительно, но с оттенком удивления. — Мне тут пришла в голову одна мысль... — Я показал на гипсовую повязку и спросил: — Нельзя ли засадить его сюда?
— Что? — он был просто поражен.
— Ну, вы намотайте сколько там положено по науке, а потом положите еще один виток поверх скальпеля... Чтобы я не чувствовал себя совсем инвалидом, пока не снимут гипс.
— А зачем, вы не можете мне сказать?
Тогда я рассказал ему о Джефе Энтони, от том как он ни за что ни про что отделал меня тростью. И о том, что собираюсь снова наведаться в заведение мистера Стерлинга, чтобы все разузнать до конца. Доктор без колебании сделал то, о чем я его просил. Я поблагодарил.
— Да бросьте вы, — ответил он. — Теперь послушайте: вот тут я поставил точку. Чтобы извлечь ланцет, достаточно будет прижать гипс к чему-нибудь твердому. Так вы не сломаете лезвия. Будем надеяться.
— Что значит «будем надеяться»?
— Значит, что раньше мне не приходилось проделывать таких фокусов, и я не знаю, сработает он или нет. Но, будем надеяться, в нужный момент не подведет. Теперь понятно?
— Вполне.
Потом я спросил, можно ли позвонить, и доктор придвинул мне телефон. Я набрал номер Хью, объяснил ему, где стоит моя машина, и попросил приехать за мной. Потом выловил в потоке пустой болтовни обещание быть у въезда в госпиталь через полчаса. Спросить, как он откроет и заведет «скайларк» без ключей — значило нанести смертельную обиду.
В ожидании Хью мы с доктором толковали о всякой всячине — о его работе, о моей работе. Он дал мне с собой несколько таблеток, но не сказал, что это такое, а я не спросил. Я принял их. Потом повел меня к выходу, желая, во-первых, продолжить беседу, а, во-вторых, проверить действие болеутоляющего. Беседа была замечательная, таблетки — еще лучше. Просто чудо что за таблетки, раз я уходил из больницы на своих ногах. Прижав палец к губам, маленький доктор высыпал мне полфлакона в карман пиджака. Я поблагодарил его за все и пообещал, что когда приеду снимать гипс, мы славно погудим.
Пора было приступать к своим служебным обязанностям, хотя ему этого ужасно не хотелось. Мне — тоже. Но я направился к машине, за рулем которой сидел верный Хью.
Глава 14
Прежде всего я велел Хью заехать в спортзал к Тони, чтобы там смыть с себя ароматы помойки и больницы. В моем шкафчике нашлось, во что переодеться: после горячего душа, бритья и еще одной чудодейственной таблетки опять почувствовал себя человеком.
Пока я приводил себя в божеский вид, Хью успел сделать несколько звонков и собрать кое-какие сведения о «Голубом Страусе». Оказалось, что недавно открывшееся заведение уже заслужило самую скверную репутацию, так что далеко не меня одного выкидывали оттуда на ближайшую помойку, и искры сыпались из глаз тоже не у меня первого.
Но никто никогда не имел никаких претензий, что объяснялось довольно просто: каждый вляпывался там в такое, что непременно бы всплыло — по свойству этого вещества — на суде и крупными буквами сообщило о себе на первой странице «Нью-Йорк пост».
Намотав себе на ус эту информацию, я позвонил Рэю и узнал, что его рейд был успешен: Миллера привезли к нему несколько часов назад. В отель он вернулся на рассвете пьяный в дым. На все вопросы отвечал только храпом. Я сказал Рэю, что скоро приеду повидать своего клиента, на что капитан ответил мне, что только меня ему и не хватало для полного счастья.
По дороге я заехал наконец в банк, чтобы внести на свой счет миллеровские деньги и снять кое-что — надо было вернуть долг Рэю и обеспечить себе свободу маневра. Благодаря принятым в нью-йоркских банках правилам, этот счет вполне может просуществовать до моего пятидесятилетнего юбилея.
В половине одиннадцатого мы уже были в кабинете Тренкела. Миллер пробудился и беседовал с капитаном. Его заместитель Муни приветствовал нас при входе в свойственной ему непринужденно-обворожительной манере.
— Ой, Джек! — сказал он, тыча пальцем мне в лицо, — Ты изменил внешность?! Как тебе идет! Как жалко, что меня не было при этом, и я не помогал наводить на тебя красоту.
— Отлипни от меня, вошь конопатая, пока я тебе башку не открутил и в пасть не харкнул, — отвечал я.
— Находчив, как всегда, — ухмыльнулся он и звенящим от счастья голосом спросил: — Чем мы, жалкие, убогие, с куриными мозгами людишки обязаны счастью принимать таких персон, как ваш клиент, ваш друг и, конечно, вы сами, мистер Хейджи?
Что мне было ответить? Выглядел я чудовищно, но и Миллер производил впечатление человека, уже некоторое время назад простившегося с жизнью. По тому, как он обвисал в кресле, я понял, что от него опасность уже не исходит. Рэй отвел меня в сторону.
— Увези ты его отсюда. И сам поезжай домой. Приведите оба себя в порядок.
— Ты допрашивал его насчет Джорджа? спросил я.
— Его сейчас только и допрашивать, — пожал плечами капитан. — Мое личное мнение: никого он не убивал и вообще не способен на это. Ему при мне сообщили о том, что Джордж застрелен. Похоже, он к этому непричастен. Сразу признался, что у него был «зауэр», но его украли несколько месяцев назад. Я связывался с нашими коллегами из Плейнтона — они подтвердили. Он заявлял о пропаже большей части своей коллекции оружия. Это алиби.
В лаборатории ничьих отпечатков пальцев на гильзе не обнаружили. Казалось бы, это должно свидетельствовать против Миллера, но Рэй шестым чувством понимал то, что я понял уже давно. Бедный, толстый, глупый Миллер убийцей не был. Впрочем, он вообще ничем не был, разве что занудой.
Меня удивило спокойствие Рэя. Когда рассыпается обвинение, он обычно впадает в ярость, а сейчас — нет.
— Этот парень действует на меня угнетающе. Будь так добр, уведи ты его отсюда. Когда протрезвеет, объясни что к чему. Убеди его — пусть не упрямится и катится в свой Плейнтон.
— А ты пытался его убедить?
Рэй вместо ответа только посмотрел на меня: взгляд был таким ледяным и бездушным, что я, пожалуй бы, смутился, если бы не понимал, чем он вызван. Решив не заводиться, я сказал:
— Ладно, все понятно. Не люблю обещать, если не уверен, что выйдет. Но попытаюсь вправить ему мозги.
Мы вернулись в кабинет. Там Хью и Муни вели язвительнейшую перепалку, а Миллер пребывал в прежнем полубессознательном состоянии. Хьюберт уже достиг того состояния, когда он носится по комнате, волоча свою хромую ногу, и швыряет в Муни скоросшивателями. Дюжий полицейский был, однако, с Хью не в пример сдержанней, чем со мной, что совсем неудивительно: в Хью они нуждались гораздо больше, чем во мне.
— Вот хорошо, Джек, что ты все-таки решил вернуться за своей мартышкой. А я уж собирался было привязать ей к хвосту шутиху.
— Ну да, привязать, — засмеялся Хью. — Д-д-для эт-того надо па-пальцы иметь, а у тебя копыта.
— А ну, кончайте! — гаркнул Рэй. — Забирай, Джек, этого придурка. Или вытряси у него признание, или пусть убирается восвояси.
— Это дело! — добавил Муни. — Это и к тебе относится, Джек. Так или иначе воздух в Нью-Йорке будет чище.
— Когда я решу внести свой вклад в очищение нью-йоркского воздуха, друг мой Муни, то предложу властям не прикалывать форменные бляхи к мешкам с говном. Конечно, это повысит процент безработицы среди ирландцев, но...
Я не договорил. Мы с Муни уже повернулись спиной друг к другу, готовясь заняться своими делами. Весь личный состав участка давно уже ждет, когда мы от слов перейдем к делу и выясним отношения кулаками. Пока до драки еще не дошло, но в том, что это — вопрос времени, уверены, по крайней мере, два человека. Один из них — Муни, другой — я.
Мы с Хьюбертом выволокли Миллера наружу и потащили его к машине, уповая на живительное воздействие свежего воздуха. Как бы не так. Он не выходил из своего запредельного состояния. Кстати, я, в отличие от Рая, не стал бы ручаться за его невиновность. Мне случалось видеть вдребезги пьяных людей, которые заплетающимся языком очень убежденно и правдоподобно лгут. Опьянение — не показатель искренности. Пока он не протрезвеет, наверное ничего утверждать нельзя.
Хью собирался было ехать с нами, но я попросил его взять такси. Я хотел только уложить Миллера, а потом выспаться, потому что ничего уже не соображал.
— Хо-хорошо. Только держи меня в ку-курсе. Мне очень интересно, что он ска-кажет, очухавшись.
Не тебе одному, подумал я. Хью уехал, а я посадил Миллера на заднее сиденье «скайларка».
Подкатив к отелю, я поставил машину во дворе, куда выходили двери кухни и прочих служб, и мимо судомойки повлек своего клиента наверх, в его номер, причем умудрился не привлечь к себе особенного внимания. Достав у него из кармана ключ, я направил его в дверь, а потом — на кровать, расстегнув кое-что из его одежды, чтобы обеспечить приток воздуха.
Он повалился как подкошенный и заснул как убитый — только равномерно, в такт проспиртованному дыханию, поднималось и опускалось обвисшее брюхо. Некоторое время я глядел на эту тушу и думал: что же все-таки произошло? За что убили Джорджа? Его ли хотели застрелить, а если нет, то кого? Байлера? Серелли? Да уж не меня ли?
Я уселся в кресло, позволив себе передохнуть. От того, что я вытянул ноги и расслабился, с новой силой заныли мои старые раны. Миллер всхрапывал и булькал, номер заполнялся запахом перегорелого пива и мочи. В подобных гостиницах, выстроенных еще до нашей эры, я бывал часто и научился не обращать внимания ни на тусклый свет, ни на тараканов, ни на тошнотворный аромат, которым пропитаны их стены. В соседнем номере по-крысиному повизгивали пружины кровати, не отвлекая меня от раздумий и боли.
Фактов было мало, они противоречили друг другу, и уцепиться пока было не за что. Версия не выстраивалась. Глянув на свое загипсованное запястье, я понял, что знаю, где мне разжиться новыми фактами. Я бы давно пошел за ними, если в так не ломило все тело при каждом шаге. Время близилось к полудню; по лбу уже струился пот. Кряхтя, я поднялся, снял шляпу и стал ею обмахиваться. На улице она меня спасала от солнечных лучей, а здесь, в номере, от нее было еще жарче.
В последний раз посмотрев на Миллера, я решил не дожидаться его пробуждения — слишком долго пришлось бы торчать в этой душегубке. Я оставил ему записку с просьбой позвонить мне, обвернул ею ключ от номера и положил на тумбочку у кровати. Вышел в коридор, захлопнув за собой дверь; щелкнул замок. Подергал ручку, убедился, что она не поддается, и пошел к лифту. Пока Миллер спит, надо еще кое-что предпринять.
Пока я приводил себя в божеский вид, Хью успел сделать несколько звонков и собрать кое-какие сведения о «Голубом Страусе». Оказалось, что недавно открывшееся заведение уже заслужило самую скверную репутацию, так что далеко не меня одного выкидывали оттуда на ближайшую помойку, и искры сыпались из глаз тоже не у меня первого.
Но никто никогда не имел никаких претензий, что объяснялось довольно просто: каждый вляпывался там в такое, что непременно бы всплыло — по свойству этого вещества — на суде и крупными буквами сообщило о себе на первой странице «Нью-Йорк пост».
Намотав себе на ус эту информацию, я позвонил Рэю и узнал, что его рейд был успешен: Миллера привезли к нему несколько часов назад. В отель он вернулся на рассвете пьяный в дым. На все вопросы отвечал только храпом. Я сказал Рэю, что скоро приеду повидать своего клиента, на что капитан ответил мне, что только меня ему и не хватало для полного счастья.
По дороге я заехал наконец в банк, чтобы внести на свой счет миллеровские деньги и снять кое-что — надо было вернуть долг Рэю и обеспечить себе свободу маневра. Благодаря принятым в нью-йоркских банках правилам, этот счет вполне может просуществовать до моего пятидесятилетнего юбилея.
В половине одиннадцатого мы уже были в кабинете Тренкела. Миллер пробудился и беседовал с капитаном. Его заместитель Муни приветствовал нас при входе в свойственной ему непринужденно-обворожительной манере.
— Ой, Джек! — сказал он, тыча пальцем мне в лицо, — Ты изменил внешность?! Как тебе идет! Как жалко, что меня не было при этом, и я не помогал наводить на тебя красоту.
— Отлипни от меня, вошь конопатая, пока я тебе башку не открутил и в пасть не харкнул, — отвечал я.
— Находчив, как всегда, — ухмыльнулся он и звенящим от счастья голосом спросил: — Чем мы, жалкие, убогие, с куриными мозгами людишки обязаны счастью принимать таких персон, как ваш клиент, ваш друг и, конечно, вы сами, мистер Хейджи?
Что мне было ответить? Выглядел я чудовищно, но и Миллер производил впечатление человека, уже некоторое время назад простившегося с жизнью. По тому, как он обвисал в кресле, я понял, что от него опасность уже не исходит. Рэй отвел меня в сторону.
— Увези ты его отсюда. И сам поезжай домой. Приведите оба себя в порядок.
— Ты допрашивал его насчет Джорджа? спросил я.
— Его сейчас только и допрашивать, — пожал плечами капитан. — Мое личное мнение: никого он не убивал и вообще не способен на это. Ему при мне сообщили о том, что Джордж застрелен. Похоже, он к этому непричастен. Сразу признался, что у него был «зауэр», но его украли несколько месяцев назад. Я связывался с нашими коллегами из Плейнтона — они подтвердили. Он заявлял о пропаже большей части своей коллекции оружия. Это алиби.
В лаборатории ничьих отпечатков пальцев на гильзе не обнаружили. Казалось бы, это должно свидетельствовать против Миллера, но Рэй шестым чувством понимал то, что я понял уже давно. Бедный, толстый, глупый Миллер убийцей не был. Впрочем, он вообще ничем не был, разве что занудой.
Меня удивило спокойствие Рэя. Когда рассыпается обвинение, он обычно впадает в ярость, а сейчас — нет.
— Этот парень действует на меня угнетающе. Будь так добр, уведи ты его отсюда. Когда протрезвеет, объясни что к чему. Убеди его — пусть не упрямится и катится в свой Плейнтон.
— А ты пытался его убедить?
Рэй вместо ответа только посмотрел на меня: взгляд был таким ледяным и бездушным, что я, пожалуй бы, смутился, если бы не понимал, чем он вызван. Решив не заводиться, я сказал:
— Ладно, все понятно. Не люблю обещать, если не уверен, что выйдет. Но попытаюсь вправить ему мозги.
Мы вернулись в кабинет. Там Хью и Муни вели язвительнейшую перепалку, а Миллер пребывал в прежнем полубессознательном состоянии. Хьюберт уже достиг того состояния, когда он носится по комнате, волоча свою хромую ногу, и швыряет в Муни скоросшивателями. Дюжий полицейский был, однако, с Хью не в пример сдержанней, чем со мной, что совсем неудивительно: в Хью они нуждались гораздо больше, чем во мне.
— Вот хорошо, Джек, что ты все-таки решил вернуться за своей мартышкой. А я уж собирался было привязать ей к хвосту шутиху.
— Ну да, привязать, — засмеялся Хью. — Д-д-для эт-того надо па-пальцы иметь, а у тебя копыта.
— А ну, кончайте! — гаркнул Рэй. — Забирай, Джек, этого придурка. Или вытряси у него признание, или пусть убирается восвояси.
— Это дело! — добавил Муни. — Это и к тебе относится, Джек. Так или иначе воздух в Нью-Йорке будет чище.
— Когда я решу внести свой вклад в очищение нью-йоркского воздуха, друг мой Муни, то предложу властям не прикалывать форменные бляхи к мешкам с говном. Конечно, это повысит процент безработицы среди ирландцев, но...
Я не договорил. Мы с Муни уже повернулись спиной друг к другу, готовясь заняться своими делами. Весь личный состав участка давно уже ждет, когда мы от слов перейдем к делу и выясним отношения кулаками. Пока до драки еще не дошло, но в том, что это — вопрос времени, уверены, по крайней мере, два человека. Один из них — Муни, другой — я.
Мы с Хьюбертом выволокли Миллера наружу и потащили его к машине, уповая на живительное воздействие свежего воздуха. Как бы не так. Он не выходил из своего запредельного состояния. Кстати, я, в отличие от Рая, не стал бы ручаться за его невиновность. Мне случалось видеть вдребезги пьяных людей, которые заплетающимся языком очень убежденно и правдоподобно лгут. Опьянение — не показатель искренности. Пока он не протрезвеет, наверное ничего утверждать нельзя.
Хью собирался было ехать с нами, но я попросил его взять такси. Я хотел только уложить Миллера, а потом выспаться, потому что ничего уже не соображал.
— Хо-хорошо. Только держи меня в ку-курсе. Мне очень интересно, что он ска-кажет, очухавшись.
Не тебе одному, подумал я. Хью уехал, а я посадил Миллера на заднее сиденье «скайларка».
Подкатив к отелю, я поставил машину во дворе, куда выходили двери кухни и прочих служб, и мимо судомойки повлек своего клиента наверх, в его номер, причем умудрился не привлечь к себе особенного внимания. Достав у него из кармана ключ, я направил его в дверь, а потом — на кровать, расстегнув кое-что из его одежды, чтобы обеспечить приток воздуха.
Он повалился как подкошенный и заснул как убитый — только равномерно, в такт проспиртованному дыханию, поднималось и опускалось обвисшее брюхо. Некоторое время я глядел на эту тушу и думал: что же все-таки произошло? За что убили Джорджа? Его ли хотели застрелить, а если нет, то кого? Байлера? Серелли? Да уж не меня ли?
Я уселся в кресло, позволив себе передохнуть. От того, что я вытянул ноги и расслабился, с новой силой заныли мои старые раны. Миллер всхрапывал и булькал, номер заполнялся запахом перегорелого пива и мочи. В подобных гостиницах, выстроенных еще до нашей эры, я бывал часто и научился не обращать внимания ни на тусклый свет, ни на тараканов, ни на тошнотворный аромат, которым пропитаны их стены. В соседнем номере по-крысиному повизгивали пружины кровати, не отвлекая меня от раздумий и боли.
Фактов было мало, они противоречили друг другу, и уцепиться пока было не за что. Версия не выстраивалась. Глянув на свое загипсованное запястье, я понял, что знаю, где мне разжиться новыми фактами. Я бы давно пошел за ними, если в так не ломило все тело при каждом шаге. Время близилось к полудню; по лбу уже струился пот. Кряхтя, я поднялся, снял шляпу и стал ею обмахиваться. На улице она меня спасала от солнечных лучей, а здесь, в номере, от нее было еще жарче.
В последний раз посмотрев на Миллера, я решил не дожидаться его пробуждения — слишком долго пришлось бы торчать в этой душегубке. Я оставил ему записку с просьбой позвонить мне, обвернул ею ключ от номера и положил на тумбочку у кровати. Вышел в коридор, захлопнув за собой дверь; щелкнул замок. Подергал ручку, убедился, что она не поддается, и пошел к лифту. Пока Миллер спит, надо еще кое-что предпринять.
Глава 15
Автоответчик у меня в конторе раскалился добела от бесконечных звонков. А звонила, оказывается, Джин Уорд. Она желала меня видеть. Чувствовалось, что где-то в горле у нее сидит, впивается острыми зубками страх, который не намерен отпускать свою жертву, пока не сгложет ее. Я позвонил по оставленному мне телефону, и она почти сразу схватила трубку, словно сидела у телефона и ждала и пропустила первый звонок именно для того, чтобы не подумали — она, дескать, сидит и ждет. Узнав, что я у себя в конторе, Джин сказала, что сейчас приедет — минут через пятнадцать-двадцать. Жду, отвечал я. И она дала отбой прежде, чем я успел произнести еще хоть слово.
Утомившись без конца вытирать пот, я открыл свое пуле-вполне-пробиваемое окно, включил вентилятор и уселся на стул, чувствуя, как впились все его ребра и плоскости в мое избитое тело. Не выпить ли? Но я отогнал эту мысль: я не сразу нашел самую удобную позу, а теперь вставать, идти, возвращаться? Нет. Кроме того, мне хотелось подумать, а мысли путались от боли, так что нечего было затуманивать их еще и джином.
Пот по-прежнему тек по мне ручьями, высыхая на то мгновение, когда вентилятор поворачивался ко мне, и с готовностью оживая в следующую минуту. Я перебрал в голове все, что было в моем распоряжении. Немного. Рэю очень бы хотелось, чтобы я отработал свой долг, следующим же рейсовым автобусом отправив Миллера в Плейнтон. Еще вчера я бы согласился на это, еще вчера — до той минуты, когда кто-то послал крупнокалиберный заряд через окно моего кабинета, в грудь моему посетителю! И до того, как Джеффри Энтони вдребезги разбил мои иллюзии, задев мимоходом и лучезапястный сустав.
Было совершенно очевидно: что-то происходит. Но что? Оставалось гадать на кофейной гуще. Заваривалась некая каша, не угрожавшая международной безопасности, но достаточно отвратительная и мерзкая, и один бедолага, уже обжегшийся ею, попросил меня о помощи. Не хочешь расхлебывать ее вместе с ним, Джек Хейджи, — не бери у него денег. А ты взял. Теперь из-за этого одного то хватают, то выпускают, другого вообще пристрелили, а я накрепко усвоил, что в городе Нью-Йорке невежливо стоять спиной к людям, даже если стоишь у писсуара.
Через восемнадцать минут после того, как Джин Уорд повесила трубку, стук в дверь возвестил, что она вновь появилась в моей жизни. А я еще сомневался, суждено ли нам встретиться вновь. Суждено. Она была далеко не так холодна, как в первый раз, она явно не справлялась с нервами. Я понял, что она напугана, по тому, как она шла от двери к моему столу, а увидев ее глаза, убедился в своей правоте. Случилось что-то еще такое, что заставило ее непреклонный взгляд сделаться честным, искренним и умоляющим, как у детей и нищих.
Она села на тот же самый стул, что и вчера, и начала с ходу, обойдясь без приветствий:
— Что нам делать, Джек?
— С кем?
— С Карлом. С полоумным Миллером. Я так боюсь... Не знаю, как быть, не знаю, где я в безопасности, а где — нет.
— Не могли бы вы выражаться яснее.
Тут она наконец посмотрела на меня и заметила некоторые перемены в моей внешности, произошедшие с нашей первой встречи. Не заметить багрово-желтые кровоподтеки на лице и шее мог только слепой. Она ахнула и даже чуть подалась назад, словно ей захотелось быть подальше от такого страшилища.
— Боже мой! Значит, он и здесь побывал!
— Кто? Миллер? Вы думаете, это он так меня разукрасил?
Я был почти оскорблен, но как человек взрослый, решил не придираться. А между прочим, если бы Миллер напал на меня, он сбил бы меня с катушек не хуже, чем это вышло у старины Джеффа. Великое дело — подкрасться сзади.
— Нет, — сказал я. — Обошлось на этот раз без Миллера. А почему, кстати, вы решили, что он стал бросаться на людей?
Она начала говорить — и сейчас же осеклась, издав только какой-то невнятный звук. Видно это было слишком глубоко запрятано, и слова не шли с языка. Справившись с собой, она предприняла вторую попытку:
— Карл... был у меня вчера вечером и... такой... в таком состоянии, что...
— Пьяный?
— Ужасно, — отрывисто произнесла она. — Он был так пьян, он говорил, что уберет каждого, кто станет у него на дороге, повторял, что всех поубивает. И знаете, Джек, он был так пьян, что мог сделать это.
Она взялась за распахнутый ворот своей блузки и отвела его влево, показав мне крупный синяк на плече, совершенно не подходивший к ее фарфоровой коже. Демонстрация продолжалась одно мгновенье, но мне и этого хватило. Я понял. Я устал от людей, пострадавших по милости Миллера, тем более, что многие пострадали от его немилости.
Рассказ Джин о ее беседе с Карлом и время этой беседы придавали новый вес аргументам в пользу того, что именно его палец лежал на спусковом крючке в ту минуту, когда чья-то пуля пробила насквозь грудь Джорджа и спинку одного из моих стульев. Рэй был уверен в невиновности Миллера, но Рэй далеко не всегда оказывается прав. Я, впрочем, тоже.
Мисс Уорд, поправляя воротник блузки, заметила наконец я картонку вместо стекла в окне, и сломанный стул. Переменить тему беседы никак не удавалось. Я рассказал ей, как было дело.
Новость подействовала на нее сильней, чем я предполагал. Слезы, только ждавшие предлога, хлынули из глаз. Она уже более или менее успокоилась и начала говорить, а они все катились у нее по щекам.
— Бедный Фред... Бедный Фред. Вы не подумайте, будто у нас с ним что-то было... Вовсе нет. Он был хорошим, порядочным человеком, с сильными мозгами, умел рассуждать логически... Как несправедливо, что это случилось именно с ним... Бедный Фред...
Я был удивлен. Расскажи мне кто-нибудь о такой реакции, я решил бы, что мисс Уорд ломает комедию. Мне казалось, она не способна к таким сильным чувствам. Однако вот они — налицо. Почему ее так потрясла гибель Джорджа, сказать затрудняюсь. Ясно, что своего бывшего мужа она не оплакивала бы так горько. Но вот она наконец взяла себя в руки, вытерла последние капли соленой влаги со щек и с помощью зеркальца определила ущерб, нанесенный ее косметике. Но краситься заново не стала, а просто насухо вытерла «клинексом» размазанную тушь и тени. Потом принялась извиняться — за свою несдержанность, за слезы, за то, что так ужасно выглядит, за то, что задерживает меня. Короче говоря, за все, кроме обострения конфликта на Ближнем Востоке.
Я протянул руку, прикоснулся к ее плечу и попросил не беспокоиться. Это вызвало новый поток слез. Тогда я замолчал. Что еще я мог сказать? Когда я увидел ее впервые, я был слишком пришиблен, чтобы оценить ее верно. Слишком прихотливо было сочетание твердости и беззащитности, чтобы выносить суждение. Сейчас делать выводы стало легче. Мне было ее жалко — она вляпалась в самую гущу этой кровавой неразберихи, стала ее жертвой вместе с Миллером. Или благодаря Миллеру? Пока неизвестно.
Она обошла мой письменный стол, обвила меня за шею, продолжая плакать бурно и горько. Прижалась ко мне, дрожа всем телом и давая выход своим страхам, и скорби, и ожесточению. Такие рыдания в служебном кабинете могли бы стать причиной вызова полиции, если бы кому-нибудь в этом доме до чего-нибудь было дело. Я держал ее за плечи столько, сколько было нужно, и ее отчаяние невольно передавалось мне. Я был рад ему и не пытался утешать ее или успокаивать. Оно было для меня горючим, на котором я мог ехать дальше, забыв, как ломит, горит и саднит все мое тело. Ее слезы действовали не менее эффектно, чем таблетки маленького доктора. Не думал я, что мне придется прибегнуть к такому мощному средству.
Наконец она поднялась, пошатываясь, вытерла лицо все тем же скомканным и грязным «клинсксом». На этот раз извинений не последовало. Она понимала, что этого не требуется.
— Ну что, — спросил я, — Будете умницей?
— Я... я постараюсь.
— Вот и хорошо. — Когда она села на стул, я продолжил: — Теперь будете делать то, что я скажу. Из дому вам лучше уехать. Поживите несколько дней у подруги — или у друга — или в мотеле. Все равно, где. Лишь бы Миллер вас не нашел. Сообщите свой новый адрес только тем, кто никак не может без вас обойтись, но пусть никому его не дают. Вы ведь фотомодель — постоянно на публике, — вот и расскажите, что вас замучил своими преследованиями слишком пылкий поклонник. Потом позвоните мне и продиктуйте номер телефона, по которому я смогу с вами связаться.
Она оторвала клочок от лежащего на столе листка бумаги и моей ручкой нацарапала несколько цифр.
— Вот. Больше мне негде прятаться. Это телефон Барбары, моей подруги.
Бумажку я спрятал в свою записную книжку. Джин щелкнула замком сумочки. Я встал, готовясь проводить ее до дверей. Она поглядела на меня с подобием улыбки на губах.
— Боюсь, что это станет дурной привычкой — разливаться тут у вас в три ручья.
— Ничего. Приходите, как будет охота поплакать. Я приготовлю побольше носовых платков.
Улыбка стала шире, глаза вспыхнули и заискрились, чуть искривленный носик сморщился, и я вдруг поймал себя на том, что мне отчаянно не хочется допускать, чтобы Джин Уорд еще когда-нибудь плакала.
Я проводил ее и постоял на лестнице, глядя, как она удаляется, слушая стук ее каблучков, пока и то, и другое не исчезло в жарком мареве улицы. Потом вернулся к себе, достал из ящика мой 38-й в плечевой кобуре, надел кобуру и машинально проверил, легко ли он вынимается. Легко.
Я улыбнулся, ибо там, куда я направлялся, ему никак нельзя было застревать в своем кожаном гнезде. Продолжал я улыбаться и потом, когда запирал дверь, пересекал площадку, спускался по ступеням, шел к машине, ехал. Выглядело это, должно быть, странно, однако я плевал на странности. Погода была омерзительная, но и на это я плевал. Бывает, что даже летний нью-йоркский день не может испортить тебе настроение.
Утомившись без конца вытирать пот, я открыл свое пуле-вполне-пробиваемое окно, включил вентилятор и уселся на стул, чувствуя, как впились все его ребра и плоскости в мое избитое тело. Не выпить ли? Но я отогнал эту мысль: я не сразу нашел самую удобную позу, а теперь вставать, идти, возвращаться? Нет. Кроме того, мне хотелось подумать, а мысли путались от боли, так что нечего было затуманивать их еще и джином.
Пот по-прежнему тек по мне ручьями, высыхая на то мгновение, когда вентилятор поворачивался ко мне, и с готовностью оживая в следующую минуту. Я перебрал в голове все, что было в моем распоряжении. Немного. Рэю очень бы хотелось, чтобы я отработал свой долг, следующим же рейсовым автобусом отправив Миллера в Плейнтон. Еще вчера я бы согласился на это, еще вчера — до той минуты, когда кто-то послал крупнокалиберный заряд через окно моего кабинета, в грудь моему посетителю! И до того, как Джеффри Энтони вдребезги разбил мои иллюзии, задев мимоходом и лучезапястный сустав.
Было совершенно очевидно: что-то происходит. Но что? Оставалось гадать на кофейной гуще. Заваривалась некая каша, не угрожавшая международной безопасности, но достаточно отвратительная и мерзкая, и один бедолага, уже обжегшийся ею, попросил меня о помощи. Не хочешь расхлебывать ее вместе с ним, Джек Хейджи, — не бери у него денег. А ты взял. Теперь из-за этого одного то хватают, то выпускают, другого вообще пристрелили, а я накрепко усвоил, что в городе Нью-Йорке невежливо стоять спиной к людям, даже если стоишь у писсуара.
Через восемнадцать минут после того, как Джин Уорд повесила трубку, стук в дверь возвестил, что она вновь появилась в моей жизни. А я еще сомневался, суждено ли нам встретиться вновь. Суждено. Она была далеко не так холодна, как в первый раз, она явно не справлялась с нервами. Я понял, что она напугана, по тому, как она шла от двери к моему столу, а увидев ее глаза, убедился в своей правоте. Случилось что-то еще такое, что заставило ее непреклонный взгляд сделаться честным, искренним и умоляющим, как у детей и нищих.
Она села на тот же самый стул, что и вчера, и начала с ходу, обойдясь без приветствий:
— Что нам делать, Джек?
— С кем?
— С Карлом. С полоумным Миллером. Я так боюсь... Не знаю, как быть, не знаю, где я в безопасности, а где — нет.
— Не могли бы вы выражаться яснее.
Тут она наконец посмотрела на меня и заметила некоторые перемены в моей внешности, произошедшие с нашей первой встречи. Не заметить багрово-желтые кровоподтеки на лице и шее мог только слепой. Она ахнула и даже чуть подалась назад, словно ей захотелось быть подальше от такого страшилища.
— Боже мой! Значит, он и здесь побывал!
— Кто? Миллер? Вы думаете, это он так меня разукрасил?
Я был почти оскорблен, но как человек взрослый, решил не придираться. А между прочим, если бы Миллер напал на меня, он сбил бы меня с катушек не хуже, чем это вышло у старины Джеффа. Великое дело — подкрасться сзади.
— Нет, — сказал я. — Обошлось на этот раз без Миллера. А почему, кстати, вы решили, что он стал бросаться на людей?
Она начала говорить — и сейчас же осеклась, издав только какой-то невнятный звук. Видно это было слишком глубоко запрятано, и слова не шли с языка. Справившись с собой, она предприняла вторую попытку:
— Карл... был у меня вчера вечером и... такой... в таком состоянии, что...
— Пьяный?
— Ужасно, — отрывисто произнесла она. — Он был так пьян, он говорил, что уберет каждого, кто станет у него на дороге, повторял, что всех поубивает. И знаете, Джек, он был так пьян, что мог сделать это.
Она взялась за распахнутый ворот своей блузки и отвела его влево, показав мне крупный синяк на плече, совершенно не подходивший к ее фарфоровой коже. Демонстрация продолжалась одно мгновенье, но мне и этого хватило. Я понял. Я устал от людей, пострадавших по милости Миллера, тем более, что многие пострадали от его немилости.
Рассказ Джин о ее беседе с Карлом и время этой беседы придавали новый вес аргументам в пользу того, что именно его палец лежал на спусковом крючке в ту минуту, когда чья-то пуля пробила насквозь грудь Джорджа и спинку одного из моих стульев. Рэй был уверен в невиновности Миллера, но Рэй далеко не всегда оказывается прав. Я, впрочем, тоже.
Мисс Уорд, поправляя воротник блузки, заметила наконец я картонку вместо стекла в окне, и сломанный стул. Переменить тему беседы никак не удавалось. Я рассказал ей, как было дело.
Новость подействовала на нее сильней, чем я предполагал. Слезы, только ждавшие предлога, хлынули из глаз. Она уже более или менее успокоилась и начала говорить, а они все катились у нее по щекам.
— Бедный Фред... Бедный Фред. Вы не подумайте, будто у нас с ним что-то было... Вовсе нет. Он был хорошим, порядочным человеком, с сильными мозгами, умел рассуждать логически... Как несправедливо, что это случилось именно с ним... Бедный Фред...
Я был удивлен. Расскажи мне кто-нибудь о такой реакции, я решил бы, что мисс Уорд ломает комедию. Мне казалось, она не способна к таким сильным чувствам. Однако вот они — налицо. Почему ее так потрясла гибель Джорджа, сказать затрудняюсь. Ясно, что своего бывшего мужа она не оплакивала бы так горько. Но вот она наконец взяла себя в руки, вытерла последние капли соленой влаги со щек и с помощью зеркальца определила ущерб, нанесенный ее косметике. Но краситься заново не стала, а просто насухо вытерла «клинексом» размазанную тушь и тени. Потом принялась извиняться — за свою несдержанность, за слезы, за то, что так ужасно выглядит, за то, что задерживает меня. Короче говоря, за все, кроме обострения конфликта на Ближнем Востоке.
Я протянул руку, прикоснулся к ее плечу и попросил не беспокоиться. Это вызвало новый поток слез. Тогда я замолчал. Что еще я мог сказать? Когда я увидел ее впервые, я был слишком пришиблен, чтобы оценить ее верно. Слишком прихотливо было сочетание твердости и беззащитности, чтобы выносить суждение. Сейчас делать выводы стало легче. Мне было ее жалко — она вляпалась в самую гущу этой кровавой неразберихи, стала ее жертвой вместе с Миллером. Или благодаря Миллеру? Пока неизвестно.
Она обошла мой письменный стол, обвила меня за шею, продолжая плакать бурно и горько. Прижалась ко мне, дрожа всем телом и давая выход своим страхам, и скорби, и ожесточению. Такие рыдания в служебном кабинете могли бы стать причиной вызова полиции, если бы кому-нибудь в этом доме до чего-нибудь было дело. Я держал ее за плечи столько, сколько было нужно, и ее отчаяние невольно передавалось мне. Я был рад ему и не пытался утешать ее или успокаивать. Оно было для меня горючим, на котором я мог ехать дальше, забыв, как ломит, горит и саднит все мое тело. Ее слезы действовали не менее эффектно, чем таблетки маленького доктора. Не думал я, что мне придется прибегнуть к такому мощному средству.
Наконец она поднялась, пошатываясь, вытерла лицо все тем же скомканным и грязным «клинсксом». На этот раз извинений не последовало. Она понимала, что этого не требуется.
— Ну что, — спросил я, — Будете умницей?
— Я... я постараюсь.
— Вот и хорошо. — Когда она села на стул, я продолжил: — Теперь будете делать то, что я скажу. Из дому вам лучше уехать. Поживите несколько дней у подруги — или у друга — или в мотеле. Все равно, где. Лишь бы Миллер вас не нашел. Сообщите свой новый адрес только тем, кто никак не может без вас обойтись, но пусть никому его не дают. Вы ведь фотомодель — постоянно на публике, — вот и расскажите, что вас замучил своими преследованиями слишком пылкий поклонник. Потом позвоните мне и продиктуйте номер телефона, по которому я смогу с вами связаться.
Она оторвала клочок от лежащего на столе листка бумаги и моей ручкой нацарапала несколько цифр.
— Вот. Больше мне негде прятаться. Это телефон Барбары, моей подруги.
Бумажку я спрятал в свою записную книжку. Джин щелкнула замком сумочки. Я встал, готовясь проводить ее до дверей. Она поглядела на меня с подобием улыбки на губах.
— Боюсь, что это станет дурной привычкой — разливаться тут у вас в три ручья.
— Ничего. Приходите, как будет охота поплакать. Я приготовлю побольше носовых платков.
Улыбка стала шире, глаза вспыхнули и заискрились, чуть искривленный носик сморщился, и я вдруг поймал себя на том, что мне отчаянно не хочется допускать, чтобы Джин Уорд еще когда-нибудь плакала.
Я проводил ее и постоял на лестнице, глядя, как она удаляется, слушая стук ее каблучков, пока и то, и другое не исчезло в жарком мареве улицы. Потом вернулся к себе, достал из ящика мой 38-й в плечевой кобуре, надел кобуру и машинально проверил, легко ли он вынимается. Легко.
Я улыбнулся, ибо там, куда я направлялся, ему никак нельзя было застревать в своем кожаном гнезде. Продолжал я улыбаться и потом, когда запирал дверь, пересекал площадку, спускался по ступеням, шел к машине, ехал. Выглядело это, должно быть, странно, однако я плевал на странности. Погода была омерзительная, но и на это я плевал. Бывает, что даже летний нью-йоркский день не может испортить тебе настроение.
Глава 16
Я провел час сорок пять в машине напротив «Голубого Страуса», поджидая Джеффри Энтони. Кто-то может назвать это необходимыми мерами наружного наблюдения, я же считаю это понапрасну убитым временем: Энтони так и не появился. Вся надежда была на то, что он уже внутри. Потом вылез и постоял, опершись о стену, в хорошо отработанной позе. Никто бы не подумал, что я веду наблюдение, потому что смотрел я совсем в другую сторону. Такие штуки получаются у меня блестяще.
Многие мои коллеги терпеть не могут слежку — особенно на машине. Как минимум, для этого нужна машина. И водительские права. И страховка. Нелишним оказывается и умение водить машину. Хотите сесть кому-нибудь на хвост в Нью-Йорке — заранее готовьтесь к увлекательному пикнику, где будут и полицейские, штрафующие на каждом углу, и натянутые нервы, и разбитый бампер, заменяющий в городе заползающих куда не надо муравьев. Я тоже не люблю слежку, а неподвижное наблюдение — еще больше, однако владею и тем, и другим вполне прилично. Это входит в число моих профессиональных навыков и умений, а за них мне платят.
На этот раз они мне не пригодились — не деньги, разумеется, а навыки, и потому я решил попробовать «непосредственный контакт» — то есть пройти по улице, вломиться в заведение и попробовать там немного поскандалить, посмотрев, что из этого может выйти. Это я тоже умею.
Солнце благотворно подействовало на мои раны. И топтание вокруг клуба — тоже. И то, что я постарался забыть о том, как меня здесь отделали. Это вовсе не значит, что старина Энтони схалтурил — вовсе нет: как профессионал я должен признать, что он выполнил данное ему поручение весьма тщательно. Просто кое о чем надо уметь забывать, если надо забыть. А мне было надо. Я закурил, ожидая, когда поредеет поток автомобилей, потом шагнул с тротуара на мостовую и, лавируя среди машин, направился на другую сторону. Без риска для жизни улицу в Нью-Йорке не перейдешь: сигналам светофора подчиняются здесь только приезжие.
Я уже понял, что Стерлинг принадлежит к тем людям, которые никогда сами к телефону не подходят, и на просьбы позвонить не отвечают, в какое бы время суток вы их ни ловили. Его надо брать нахрапом, в импровизированной манере. Я решил проверить свое умозаключение на парне, стоявшем у центрального входа. Нацепив свою лучшую улыбку «№3», я прошел мимо него. Он тут же задержал меня:
— Эй! Бедолага, ты куда это собрался?
— Ты, главное, не волнуйся. К Стерлингу.
— У босса на сегодняшний день встреч не назначено.
— И не надо. Не будет же Энтони делиться своими планами с вышибалой, верно?
Имя моего обидчика подействовало как пропуск, и я прошел в дверь, отпихнув охранника.
— Погоди, я должен проверить! — крикнул он мне уже вслед.
— В штанах у себя проверь. Пойди-ка лучше кондиционер вруби. А мне работать надо.
Подействовало. Я оказался внутри, обвеваемый кондиционированным воздухом и окрыленный неожиданно полученной информацией. Если бы «Страус» был обыкновенным ночным клубом, охранник у дверей скорее убил бы меня, чем пропустил без разрешения. Это присуще жителям Нью-Йорка: свою правоту они защищают яростнее, чем собака — кость. Но если они не правы или хотя бы сомневаются в том, что действуют на законных основаниях, они сейчас же сникают как первоклассники, замочившие штанишки.
Многие мои коллеги терпеть не могут слежку — особенно на машине. Как минимум, для этого нужна машина. И водительские права. И страховка. Нелишним оказывается и умение водить машину. Хотите сесть кому-нибудь на хвост в Нью-Йорке — заранее готовьтесь к увлекательному пикнику, где будут и полицейские, штрафующие на каждом углу, и натянутые нервы, и разбитый бампер, заменяющий в городе заползающих куда не надо муравьев. Я тоже не люблю слежку, а неподвижное наблюдение — еще больше, однако владею и тем, и другим вполне прилично. Это входит в число моих профессиональных навыков и умений, а за них мне платят.
На этот раз они мне не пригодились — не деньги, разумеется, а навыки, и потому я решил попробовать «непосредственный контакт» — то есть пройти по улице, вломиться в заведение и попробовать там немного поскандалить, посмотрев, что из этого может выйти. Это я тоже умею.
Солнце благотворно подействовало на мои раны. И топтание вокруг клуба — тоже. И то, что я постарался забыть о том, как меня здесь отделали. Это вовсе не значит, что старина Энтони схалтурил — вовсе нет: как профессионал я должен признать, что он выполнил данное ему поручение весьма тщательно. Просто кое о чем надо уметь забывать, если надо забыть. А мне было надо. Я закурил, ожидая, когда поредеет поток автомобилей, потом шагнул с тротуара на мостовую и, лавируя среди машин, направился на другую сторону. Без риска для жизни улицу в Нью-Йорке не перейдешь: сигналам светофора подчиняются здесь только приезжие.
Я уже понял, что Стерлинг принадлежит к тем людям, которые никогда сами к телефону не подходят, и на просьбы позвонить не отвечают, в какое бы время суток вы их ни ловили. Его надо брать нахрапом, в импровизированной манере. Я решил проверить свое умозаключение на парне, стоявшем у центрального входа. Нацепив свою лучшую улыбку «№3», я прошел мимо него. Он тут же задержал меня:
— Эй! Бедолага, ты куда это собрался?
— Ты, главное, не волнуйся. К Стерлингу.
— У босса на сегодняшний день встреч не назначено.
— И не надо. Не будет же Энтони делиться своими планами с вышибалой, верно?
Имя моего обидчика подействовало как пропуск, и я прошел в дверь, отпихнув охранника.
— Погоди, я должен проверить! — крикнул он мне уже вслед.
— В штанах у себя проверь. Пойди-ка лучше кондиционер вруби. А мне работать надо.
Подействовало. Я оказался внутри, обвеваемый кондиционированным воздухом и окрыленный неожиданно полученной информацией. Если бы «Страус» был обыкновенным ночным клубом, охранник у дверей скорее убил бы меня, чем пропустил без разрешения. Это присуще жителям Нью-Йорка: свою правоту они защищают яростнее, чем собака — кость. Но если они не правы или хотя бы сомневаются в том, что действуют на законных основаниях, они сейчас же сникают как первоклассники, замочившие штанишки.