Мой план обследования гор Королевы Мод несколько изменился по сравнению с первоначальным. Теперь я хотел, чтобы шестидесятидневный запас продовольствия и наше снаряжение доставили на самолете вместе с нами к вершине ледника Бирдмора. Оттуда мы двинемся к востоку вдоль края плато и по дороге будем взбираться на все самые высокие пики и производить съемку лежащей ниже местности. Таким путем мы надеялись нанести на карты большой точности 20 тысяч квадратных миль неисследованной территории. 16 января 1962 года, ровно через пятьдесят лет, прошедших с того дня, когда капитан Скотт и четверо его спутников впервые узнали, что партия Амундсена опередила их и уже достигла Южного полюса, мы совершили первое восхождение на гору Фритьофа Нансена. «Боже мой! Это страшное место, – записал Скотт в своем дневнике 17 января 1912 года, – и как ужасно, что мы положили столько трудов, не получив в награду приоритета». Эти бессмертные слова звенели у меня в ушах в течение тех семнадцати часов, которые мы провели на горе Фритьофа Нансена высотой 13 330 футов, ежась под пронизывающим ветром и с неимоверным трудом производя съемку, останавливаясь каждые несколько минут, чтобы подуть на руки в перчатках и потереть коченеющие ноги. Лишения и усталость, которые мы испытывали, подорвали наши силы, и длинное, утомительное возвращение в лагерь едва не доконало нас. Внизу было не так ветрено и ласково грело солнце, но, несмотря на всю опасность остановки на отдых, мы были вынуждены ложиться через каждые несколько ярдов. Последний раз мы отдыхали всего в 100 ярдах от палаток, до которых добрались в половине пятого утра 17 января.
Мысль о том, чтобы спуститься по леднику Хейберга, как это проделал Амундсен, пришла мне в голову в канун Нового года. Мне казалось, что повторить путь вниз по леднику Хейберга было бы подходящей кульминационной частью сезона, посвященного нанесению на карту местности, которая расположена между путями продвижения к полюсу Скотта и Амундсена, шедшего через горы Королевы Мод.
Путь Амундсена по леднику был триумфом смелости, опыта и прекрасной спортивной подготовки. Цель его экспедиции состояла в том, чтобы достичь Южного полюса раньше Скотта. Амундсена, кажется, ничто не вынуждало отказаться от проторенного уже пути и погнать свои собачьи упряжки из базового лагеря прямо к леднику Бирдмора по открытой и пройденной уже Шеклтоном дороге к полярному плато. Воспользовавшись этим путем, морально он был бы прав. Но мысль идти тем же путем, каким шел Скотт, едва ли приходила ему в голову. В своей книге Амундсен говорит: «Скотт заявил, что пойдет по пути Шеклтона, и это решило вопрос. Во время длительного пребывания нашей партии на Фрамхейме (Литл-Америка) никто из нас даже не намекнул на возможность избрать такой маршрут. Без всяких споров было решено, что путь Скотта для нас неприемлем» (Руал Амундсен. Южный полюс).
Двигаясь избранным путем к югу, Амундсен мог опасаться, что непрерывная горная цепь преградит ему дорогу и тогда он потерпит полную неудачу, так как его экспедиция не имела дополнительных научных целей, какие были у экспедиции Скотта, – ее успех или неудача зависели лишь от того, удастся ли ему найти новый путь к полярному плато. Выбор этого пути, правда, был связан с риском, на который Амундсен и его спутники пошли сознательно. Ледник Хейберга, откуда бы на него ни смотрели, производил устрашающее впечатление на тех, кто осмеливался пройти по нему с нартами. Поэтому, без колебаний избрав этот путь, они доказали, что были хозяевами своей судьбы.
Ледник же Бирдмора, увиденный Шеклтоном и его спутниками с горы Хоп, произвел на них противоположное впечатление. Он простирался перед ними как огромная столбовая дорога к полюсу. Это отлогий ледник длиной около 140 миль и высотой у плато лишь 7800 футов. Направление его было благоприятным, так как вначале подъем шел к югу, а затем к юго-западу. Однако путь Скотта имел и минусы – ему и его спутникам понадобилось четырнадцать дней, чтобы самим, без собак, протащить тяжелые нарты вверх до высоты 7800 футов по этому предварительно исследованному и сравнительно прямому пути. Амундсен же, взбираясь на высоту 10 600 футов, потерял лишь четыре дня, включая время на рекогносцировку местности. Его достижение следует признать тем более замечательным, что он прошел кратчайшей дорогой через горы, поднявшись до высоты 4550 футов и совершив два спуска в общей сложности на 3335 футов, прежде чем он достиг ледника Хейберга. Всего он поднялся по леднику на 13 250 футов, а общий подъем с того времени, как он покинул шельфовый лед, и до возвращения с полюса составил 19 590 футов против подъема в 11 470 футов, проделанного партией Скотта.
Отчет Амундсена о его спуске по леднику Хейберга не носил драматического характера; создавалось впечатление, что он нашел легкий путь к полярному плато. Даже ошибки, допущенные им во время движения по леднику, казалось, не слишком замедлили его продвижение. Он спешил к Южному полюсу: на Северном полюсе его опередили Фредерик А. Кук и Роберт Э. Пири, и он не мог допустить, чтобы на Южном полюсе его обошел Скотт. Всю жизнь он мечтал о завоевании Северного полюса, но в результате невероятного стечения обстоятельств он вместо этого оказался 14 декабря 1911 года на Южном полюсе. Я могу понять его чувства, так как сам испытал нечто подобное.
Путь Амундсена, проложенный без учета местности вниз по леднику при возвращении с полюса, был настолько прямым, что он почти не упоминает о нем в своей книге; и все же, читая между строк этого мастера умолчаний, мне ясно представляется, каким опасным, захватывающим дух было это путешествие. О трудности спуска он говорит лишь следующее: «На хребте, где начинался спуск на ледник, мы остановились, чтобы подготовиться. К нартам были прикреплены тормоза, мы соединили две лыжные палки, получив одну прочную – это давало нам возможность сразу же остановиться, если бы на ходу перед нами неожиданно возникла трещина. Мы лыжники, шли впереди. Здесь, на крутом склоне, идти было замечательно; рыхлого снега оказалось как раз достаточно» чтобы без труда делать повороты на лыжах. Мы со свистом мчались вниз и уже через несколько минут очутились на леднике Хейберга» {Амундсен. Южный полюс).
20 января 1960 года день был пасмурный, напряженно гнетущий, тихий; на снегу ни одной тени. Мы не видели края первого понижения. Амундсен назвал его «тяжелым круты: склоном», и я пошел к нему на лыжах, чтобы самому убедиться, так ли это. Мои спутники тем временем отбирали вещи, которые надо было взять с собой в рекогносцировку. У нас не было необходимости пускаться в путь по леднику со всем грузом, так как можно было попасть в тупик и пришлось бы возвращаться; не следовало также подвергать себя опасности несчастного случая на леднике, ибо у нас не было разрешения на попытку совершить спуск. Его следовало проделать меньше чем за четыре дня. Мы не собирались брать с собой рацию, которая весила почти семьдесят фунтов, а четверо суток без вестей от нас означали бы молчаливый призыв к началу поисков и спасательных операций. Надо было лишь отметить флажками путь через ледопады и вернуться на плато 24 января к 7 часам 30 минутам пополудни.
У края понижения я остановился и, как только бледные солнечные лучи, пронзив густую пелену облаков над головой, пробились сквозь сырой туман, висевший над долиной, осторожно спустился на лыжах через край уступа. Вначале я шел слишком медленно, без ветерка, затем ускорил движение. Здесь, в этом призрачном воздухе, малейшая неровность поверхности ледника казалась глубокой расселиной – серовато-синим краем трещины, и, охваченный страхом, я старался проскочить мимо таких мест: рассматривать здесь было некогда и невозможно было внезапно преодолеть силу, уносившую меня под уклон. Я быстро спустился на 1000 футов; путь оказался безопасным, но на обратный подъем в лагерь у меня ушел час с четвертью.
С нартами и собаками мы спустились почти до середины ледника Хейберга; оттуда два участника моей партии возвратились на вершину плато, а Вик Мак-Грегор и я прошли на лыжах через ледопады и достигли цирка. Низвергавшиеся с грохотом лавины, взметавшие белые клубы снега, испестрили его дно обломками. Почти целый час мы рассматривали в бинокли ледопады, пытаясь представить себе дальнейший путь, но о масштабах препятствий судить было невозможно. В этом месте мы находились по меньшей мере на 2 тысячи футов выше того хаотического нагромождения льда, которое представляло собой самое тяжелое испытание на пути Амундсена. У нас не было надежды отыскать дорогу; однако, для того чтобы сделать несколько снимков этих величественных ледопадов, мы заскользили на лыжах вниз по крутому склону в 1,5 тысячи футов к среднему уступу ледопадов. Осторожно спускаясь, в 6 часов 30 минут утра мы достигли места, откуда могли полностью удостовериться, что остальная часть пути по леднику проходима для собачьих упряжек. Высота этого пункта была без малого 3 тысячи футов – мы находились на 6 тысяч футов ниже нашего склада на полярном плато.
На обратном пути вверх по ледопадам нам пришлось устанавливать маркировочные флажки на каждом повороте, чтобы впоследствии, спускаясь с собачьими упряжками, даже при неблагоприятной погоде мы смогли бы отыскать дорогу среди трещин, двигаясь прямо от одного маркированного флажка к следующему. Каждый переход через трещину мы тщательно проверяли и испытывали. Я был уверен, что мы сумеем спуститься с собачьими упряжками.
Возвратившись на вершину плато, я, пользуясь азбукой Морзе, послал на базу Скотта радиограмму, в которой торжествующе сообщал, что мы промаркировали дорогу через ледопады ледника Хейберга, и просил официального разрешения спуститься по леднику, чтобы «Дакота» затем сняла нас с шельфового льда. Мы не сомневались, что получим такое разрешение, так как на полярном плато в пределах 100 миль от нашего лагеря не было ни одного подходящего места для посадки самолета. Моему сообщению о том, что мы спустились по ледопадам ледника Хейберга, не поверили ни на базе Скотта, ни на станции Мак-Мёрдо, ни в Веллингтоне, где опытные полярники проанализировали якобы все детали. Как хохотал бы Амундсен, если бы мог видеть нас, когда мы в отчаянии стояли перед радиоприемником, слушая сообщение о совещании наших начальников по поводу того, давать или не давать нам разрешение на спуск по леднику. Как же отличалась героическая эпоха прошлых полярных исследований от наших времен! В те дни партия, находившаяся за много сотен миль от базы и не имевшая рации, могла самостоятельно со знанием конкретных условий идти на оправданный риск. Теперь полярные исследователи избавлены от того, чтобы брать на себя всю тяжесть борьбы со встретившимися им опасностями, но вместе с тем их лишили права идти на оправданный риск. Без голоса эфира они не могут принять ответственное решение. Радио – это чудесное достижение техники, но тут оно стало для нас обузой.
Имея запас продовольствия всего на два дня, оставаясь на полярном плато, где дули леденящие ветры, мы находились в самом нелепом положении. Мы устало тащились против ветра, пока хватало терпения, и разбивали лагерь, как только начинали замерзать. Когда усталость вынуждала нас двигаться все медленнее и даже останавливаться, наши лица покрывались слоем льда, а рук и ног мы совершенно не чувствовали. Бессознательно повинуясь привычке, мы разбивали лагерь, полуживые забирались в палатки, замерзшие пальцы включали радио. Туманы, проковавшие нас к одному месту, довели время нахождения в пути до нуля. Но 1 февраля 1962 года, через пятьдесят лет и один месяц после того, как Амундсен и его товарищи спустились по леднику Хейберга, нам удалось в конце концов покинуть это проклятое плато. Нам пришлось тащить на каждых нартах почти по девятьсот фунтов груза, и наконец мы спустились в теплую, безветренную уютную ложбину. Здесь мы разбили свой лагерь примерно в одной миле от лагеря Амундсена, в котором он останавливался 4 января 1912 года, и на следующее утро наше радио временно вышло из строя.
Мы двинулись в дальнейший путь после того, как я получил разрешение спуститься по леднику при условии, что буду связываться по радио с базой не меньше трех раз в день! И 5 февраля мы с радостью обнаружили, что стояли лагерем почти в том же самом месте, где находился лагерь Амундсена 18 ноября 1911 года и 5 января 1912 года. Это удалось установить на основании фотографий в книге Амундсена, и все же не было уверенности, в какую из этих двух дат были сделаны снимки. Пользуясь ими для получения фотографической засечки, мы обнаружили, что, как только мы отдалялись в любом направлении больше чем на сотню футов, пропадало всякое сходство между представлявшимся нашему взору пейзажем и фотографиями Амундсена. Празднование этого события пришлось отложить до вечера; к тому времени мы прошли с нартами 10 миль по леднику в направлении его устья и передали на базу сообщение о том, что благополучно спустились по леднику и движемся к шельфовому льду на поиски площадки, где мог бы сесть направленный за нами самолет. За это время мы провели съемку местности ледника Бирдмор и гор Королевы Мод площадью 22 тысячи квадратных миль. Это был успешный полевой сезон, и накал его еще не остыл.
Прошло шесть с половиной лет с тех пор, как я сидел над илистыми отмелями в эстуарии близ Шорема-Бай-Си, размышляя о тщетности своих юношеских мечтаний, которым я предавался, не имея тогда ни опытного советчика, ни твердого плана, ни определенной цели. Но горизонт у подножия ледника Хейберга притягивал меня сейчас еще сильнее, чем в том пылком двадцатилетнем возрасте. К северу лежал целый мир; к югу не было ничего, кроме завершенного уже, ограниченного плановыми рамками путешествия и полюса, который теперь, когда мне запретили и думать о нем, потерял для меня всякую привлекательность. К северу шельфовый ледник Росса простирался, как могучий океан. От нас до горизонта и на протяжении 600 миль за ним до ближайшего поселения вздымались над пустынными пространствами замерзшие валы. К северу лежало мое будущее, к югу – мое прошлое.
Эти годы представляются мне сейчас в виде незаконченных полотен, причем на каждом из них изображены различные пейзажи, нарисованные одной и той же неумелой рукой. В моем воображении пробегали картины то здешней пустыни, то Анд и даже Арктики, и каждая из них пробуждала тоскливые воспоминания о неосуществленных мечтаниях. Прошло, однако, еще полтора года, прежде чем мне удалось закончить свои карты в Новой Зеландии и я вернулся в Англию и снова стал испытывать какую-то душевную пустоту, которая породила во мне новые идеи.
3 ПЛАН ЭКСПЕДИЦИИ
Мысль о том, чтобы спуститься по леднику Хейберга, как это проделал Амундсен, пришла мне в голову в канун Нового года. Мне казалось, что повторить путь вниз по леднику Хейберга было бы подходящей кульминационной частью сезона, посвященного нанесению на карту местности, которая расположена между путями продвижения к полюсу Скотта и Амундсена, шедшего через горы Королевы Мод.
Путь Амундсена по леднику был триумфом смелости, опыта и прекрасной спортивной подготовки. Цель его экспедиции состояла в том, чтобы достичь Южного полюса раньше Скотта. Амундсена, кажется, ничто не вынуждало отказаться от проторенного уже пути и погнать свои собачьи упряжки из базового лагеря прямо к леднику Бирдмора по открытой и пройденной уже Шеклтоном дороге к полярному плато. Воспользовавшись этим путем, морально он был бы прав. Но мысль идти тем же путем, каким шел Скотт, едва ли приходила ему в голову. В своей книге Амундсен говорит: «Скотт заявил, что пойдет по пути Шеклтона, и это решило вопрос. Во время длительного пребывания нашей партии на Фрамхейме (Литл-Америка) никто из нас даже не намекнул на возможность избрать такой маршрут. Без всяких споров было решено, что путь Скотта для нас неприемлем» (Руал Амундсен. Южный полюс).
Двигаясь избранным путем к югу, Амундсен мог опасаться, что непрерывная горная цепь преградит ему дорогу и тогда он потерпит полную неудачу, так как его экспедиция не имела дополнительных научных целей, какие были у экспедиции Скотта, – ее успех или неудача зависели лишь от того, удастся ли ему найти новый путь к полярному плато. Выбор этого пути, правда, был связан с риском, на который Амундсен и его спутники пошли сознательно. Ледник Хейберга, откуда бы на него ни смотрели, производил устрашающее впечатление на тех, кто осмеливался пройти по нему с нартами. Поэтому, без колебаний избрав этот путь, они доказали, что были хозяевами своей судьбы.
Ледник же Бирдмора, увиденный Шеклтоном и его спутниками с горы Хоп, произвел на них противоположное впечатление. Он простирался перед ними как огромная столбовая дорога к полюсу. Это отлогий ледник длиной около 140 миль и высотой у плато лишь 7800 футов. Направление его было благоприятным, так как вначале подъем шел к югу, а затем к юго-западу. Однако путь Скотта имел и минусы – ему и его спутникам понадобилось четырнадцать дней, чтобы самим, без собак, протащить тяжелые нарты вверх до высоты 7800 футов по этому предварительно исследованному и сравнительно прямому пути. Амундсен же, взбираясь на высоту 10 600 футов, потерял лишь четыре дня, включая время на рекогносцировку местности. Его достижение следует признать тем более замечательным, что он прошел кратчайшей дорогой через горы, поднявшись до высоты 4550 футов и совершив два спуска в общей сложности на 3335 футов, прежде чем он достиг ледника Хейберга. Всего он поднялся по леднику на 13 250 футов, а общий подъем с того времени, как он покинул шельфовый лед, и до возвращения с полюса составил 19 590 футов против подъема в 11 470 футов, проделанного партией Скотта.
Отчет Амундсена о его спуске по леднику Хейберга не носил драматического характера; создавалось впечатление, что он нашел легкий путь к полярному плато. Даже ошибки, допущенные им во время движения по леднику, казалось, не слишком замедлили его продвижение. Он спешил к Южному полюсу: на Северном полюсе его опередили Фредерик А. Кук и Роберт Э. Пири, и он не мог допустить, чтобы на Южном полюсе его обошел Скотт. Всю жизнь он мечтал о завоевании Северного полюса, но в результате невероятного стечения обстоятельств он вместо этого оказался 14 декабря 1911 года на Южном полюсе. Я могу понять его чувства, так как сам испытал нечто подобное.
Путь Амундсена, проложенный без учета местности вниз по леднику при возвращении с полюса, был настолько прямым, что он почти не упоминает о нем в своей книге; и все же, читая между строк этого мастера умолчаний, мне ясно представляется, каким опасным, захватывающим дух было это путешествие. О трудности спуска он говорит лишь следующее: «На хребте, где начинался спуск на ледник, мы остановились, чтобы подготовиться. К нартам были прикреплены тормоза, мы соединили две лыжные палки, получив одну прочную – это давало нам возможность сразу же остановиться, если бы на ходу перед нами неожиданно возникла трещина. Мы лыжники, шли впереди. Здесь, на крутом склоне, идти было замечательно; рыхлого снега оказалось как раз достаточно» чтобы без труда делать повороты на лыжах. Мы со свистом мчались вниз и уже через несколько минут очутились на леднике Хейберга» {Амундсен. Южный полюс).
20 января 1960 года день был пасмурный, напряженно гнетущий, тихий; на снегу ни одной тени. Мы не видели края первого понижения. Амундсен назвал его «тяжелым круты: склоном», и я пошел к нему на лыжах, чтобы самому убедиться, так ли это. Мои спутники тем временем отбирали вещи, которые надо было взять с собой в рекогносцировку. У нас не было необходимости пускаться в путь по леднику со всем грузом, так как можно было попасть в тупик и пришлось бы возвращаться; не следовало также подвергать себя опасности несчастного случая на леднике, ибо у нас не было разрешения на попытку совершить спуск. Его следовало проделать меньше чем за четыре дня. Мы не собирались брать с собой рацию, которая весила почти семьдесят фунтов, а четверо суток без вестей от нас означали бы молчаливый призыв к началу поисков и спасательных операций. Надо было лишь отметить флажками путь через ледопады и вернуться на плато 24 января к 7 часам 30 минутам пополудни.
У края понижения я остановился и, как только бледные солнечные лучи, пронзив густую пелену облаков над головой, пробились сквозь сырой туман, висевший над долиной, осторожно спустился на лыжах через край уступа. Вначале я шел слишком медленно, без ветерка, затем ускорил движение. Здесь, в этом призрачном воздухе, малейшая неровность поверхности ледника казалась глубокой расселиной – серовато-синим краем трещины, и, охваченный страхом, я старался проскочить мимо таких мест: рассматривать здесь было некогда и невозможно было внезапно преодолеть силу, уносившую меня под уклон. Я быстро спустился на 1000 футов; путь оказался безопасным, но на обратный подъем в лагерь у меня ушел час с четвертью.
С нартами и собаками мы спустились почти до середины ледника Хейберга; оттуда два участника моей партии возвратились на вершину плато, а Вик Мак-Грегор и я прошли на лыжах через ледопады и достигли цирка. Низвергавшиеся с грохотом лавины, взметавшие белые клубы снега, испестрили его дно обломками. Почти целый час мы рассматривали в бинокли ледопады, пытаясь представить себе дальнейший путь, но о масштабах препятствий судить было невозможно. В этом месте мы находились по меньшей мере на 2 тысячи футов выше того хаотического нагромождения льда, которое представляло собой самое тяжелое испытание на пути Амундсена. У нас не было надежды отыскать дорогу; однако, для того чтобы сделать несколько снимков этих величественных ледопадов, мы заскользили на лыжах вниз по крутому склону в 1,5 тысячи футов к среднему уступу ледопадов. Осторожно спускаясь, в 6 часов 30 минут утра мы достигли места, откуда могли полностью удостовериться, что остальная часть пути по леднику проходима для собачьих упряжек. Высота этого пункта была без малого 3 тысячи футов – мы находились на 6 тысяч футов ниже нашего склада на полярном плато.
На обратном пути вверх по ледопадам нам пришлось устанавливать маркировочные флажки на каждом повороте, чтобы впоследствии, спускаясь с собачьими упряжками, даже при неблагоприятной погоде мы смогли бы отыскать дорогу среди трещин, двигаясь прямо от одного маркированного флажка к следующему. Каждый переход через трещину мы тщательно проверяли и испытывали. Я был уверен, что мы сумеем спуститься с собачьими упряжками.
Возвратившись на вершину плато, я, пользуясь азбукой Морзе, послал на базу Скотта радиограмму, в которой торжествующе сообщал, что мы промаркировали дорогу через ледопады ледника Хейберга, и просил официального разрешения спуститься по леднику, чтобы «Дакота» затем сняла нас с шельфового льда. Мы не сомневались, что получим такое разрешение, так как на полярном плато в пределах 100 миль от нашего лагеря не было ни одного подходящего места для посадки самолета. Моему сообщению о том, что мы спустились по ледопадам ледника Хейберга, не поверили ни на базе Скотта, ни на станции Мак-Мёрдо, ни в Веллингтоне, где опытные полярники проанализировали якобы все детали. Как хохотал бы Амундсен, если бы мог видеть нас, когда мы в отчаянии стояли перед радиоприемником, слушая сообщение о совещании наших начальников по поводу того, давать или не давать нам разрешение на спуск по леднику. Как же отличалась героическая эпоха прошлых полярных исследований от наших времен! В те дни партия, находившаяся за много сотен миль от базы и не имевшая рации, могла самостоятельно со знанием конкретных условий идти на оправданный риск. Теперь полярные исследователи избавлены от того, чтобы брать на себя всю тяжесть борьбы со встретившимися им опасностями, но вместе с тем их лишили права идти на оправданный риск. Без голоса эфира они не могут принять ответственное решение. Радио – это чудесное достижение техники, но тут оно стало для нас обузой.
Имея запас продовольствия всего на два дня, оставаясь на полярном плато, где дули леденящие ветры, мы находились в самом нелепом положении. Мы устало тащились против ветра, пока хватало терпения, и разбивали лагерь, как только начинали замерзать. Когда усталость вынуждала нас двигаться все медленнее и даже останавливаться, наши лица покрывались слоем льда, а рук и ног мы совершенно не чувствовали. Бессознательно повинуясь привычке, мы разбивали лагерь, полуживые забирались в палатки, замерзшие пальцы включали радио. Туманы, проковавшие нас к одному месту, довели время нахождения в пути до нуля. Но 1 февраля 1962 года, через пятьдесят лет и один месяц после того, как Амундсен и его товарищи спустились по леднику Хейберга, нам удалось в конце концов покинуть это проклятое плато. Нам пришлось тащить на каждых нартах почти по девятьсот фунтов груза, и наконец мы спустились в теплую, безветренную уютную ложбину. Здесь мы разбили свой лагерь примерно в одной миле от лагеря Амундсена, в котором он останавливался 4 января 1912 года, и на следующее утро наше радио временно вышло из строя.
Мы двинулись в дальнейший путь после того, как я получил разрешение спуститься по леднику при условии, что буду связываться по радио с базой не меньше трех раз в день! И 5 февраля мы с радостью обнаружили, что стояли лагерем почти в том же самом месте, где находился лагерь Амундсена 18 ноября 1911 года и 5 января 1912 года. Это удалось установить на основании фотографий в книге Амундсена, и все же не было уверенности, в какую из этих двух дат были сделаны снимки. Пользуясь ими для получения фотографической засечки, мы обнаружили, что, как только мы отдалялись в любом направлении больше чем на сотню футов, пропадало всякое сходство между представлявшимся нашему взору пейзажем и фотографиями Амундсена. Празднование этого события пришлось отложить до вечера; к тому времени мы прошли с нартами 10 миль по леднику в направлении его устья и передали на базу сообщение о том, что благополучно спустились по леднику и движемся к шельфовому льду на поиски площадки, где мог бы сесть направленный за нами самолет. За это время мы провели съемку местности ледника Бирдмор и гор Королевы Мод площадью 22 тысячи квадратных миль. Это был успешный полевой сезон, и накал его еще не остыл.
Прошло шесть с половиной лет с тех пор, как я сидел над илистыми отмелями в эстуарии близ Шорема-Бай-Си, размышляя о тщетности своих юношеских мечтаний, которым я предавался, не имея тогда ни опытного советчика, ни твердого плана, ни определенной цели. Но горизонт у подножия ледника Хейберга притягивал меня сейчас еще сильнее, чем в том пылком двадцатилетнем возрасте. К северу лежал целый мир; к югу не было ничего, кроме завершенного уже, ограниченного плановыми рамками путешествия и полюса, который теперь, когда мне запретили и думать о нем, потерял для меня всякую привлекательность. К северу шельфовый ледник Росса простирался, как могучий океан. От нас до горизонта и на протяжении 600 миль за ним до ближайшего поселения вздымались над пустынными пространствами замерзшие валы. К северу лежало мое будущее, к югу – мое прошлое.
Эти годы представляются мне сейчас в виде незаконченных полотен, причем на каждом из них изображены различные пейзажи, нарисованные одной и той же неумелой рукой. В моем воображении пробегали картины то здешней пустыни, то Анд и даже Арктики, и каждая из них пробуждала тоскливые воспоминания о неосуществленных мечтаниях. Прошло, однако, еще полтора года, прежде чем мне удалось закончить свои карты в Новой Зеландии и я вернулся в Англию и снова стал испытывать какую-то душевную пустоту, которая породила во мне новые идеи.
3 ПЛАН ЭКСПЕДИЦИИ
Я просматривал сентябрьский номер «Поляр рекорд» за 1957 год. Этот журнал издавался Полярным научно-исследовательским институтом имени Р. Скотта. Особое внимание привлекла в нем карта Северного Ледовитого океана, на которой были изображены пути дрейфующих станций. Я нанес на эту карту пути американских научных дрейфующих станций и был поражен, обнаружив, что дрейф льда имел определенную закономерность, показывавшую два его течения: одно – медленное движение по часовой стрелке, ясно выраженное в западной части Северного Ледовитого океана, и другое – более быстрое, берущее начало севернее Новосибирских островов. Второе проходило через полюс и выходило за пределы Северного Ледовитого океана между Шпицбергеном и северо-восточными берегами Гренландии.
Мне пришла в голову мысль, что партия из четырех человек и трех собачьих упряжек, выйдя с мыса Барроу (Аляска) и двигаясь с нартами через Северный полюс к северо-восточному берегу Гренландии, сможет благодаря попутному дрейфу плавучего льда проходить в среднем 14 миль в день и, таким образом, совершить трансарктическое путешествие за сто тридцать дней. При этих первых грубых расчетах я не принимал во внимание, что путь в 1850 миль от Барроу до северо-восточной Гренландии при движении по полярному льду следует увеличить по меньшей мере на тридцать процентов; к тому же я тогда не изучил еще отчетов прежних исследователей, пытавшихся добраться до Северного полюса. Возможно, это было только к лучшему, так как если бы я знал, сколько лет тяжелого труда, несбывшихся надежд и разочарований мне предстоит пережить, то не ознакомил бы 20 апреля 1964 года со своими набросками сэра Вивьена Фукса.
План был весьма приблизительный, и в последующие годы его пришлось менять много раз. И все же он оказался настолько реальным, что сразу привлек внимание сэра Вивьена Фукса. В результате беглого знакомства с отчетами прежних исследователей я внес поправки в свои первоначальные наброски, так как понял, что рассчитанный на сто тридцать дней бросок был нереален, и предложил шестнадцатимесячное путешествие, во время которого весь период полярной ночи партия посвятила бы научным исследованиям. В предложении, сделанном мною сэру Вивьену Фуксу, указывалось, что я намереваюсь выступить с мыса Барроу 1 августа 1966 года.
Впоследствии этот срок был перенесен на 1 апреля 1966 года, а 29 декабря 1964 года я послал на отзыв свой план президенту Королевского географического общества, а также сэру Раймонду Пристли, ветерану антарктических экспедиций Шеклтона и Скотта.
Несколько месяцев подряд сидя в маленькой комнате в доме родителей, которая фактически была превращена мною в контору, я все свое время посвящал разработке планов и отправке сотен писем специалистам-полярникам всего мира. Здесь у меня образовалась настоящая полярная библиотека; на полке стояли «Книга пэров» Барка и словарь синонимов. В этой комнате я провел восемнадцать месяцев, работая над картами и статьями – результатами моей последней антарктической экспедиции и над книгой под названием «Мир людей». Я вел жизнь отшельника. Я почти никого не знал в Личфилде, где мы жили, и покидал свою контору большей частью для того, чтобы совершить полумильную прогулку до почты. Я не разговаривал со своим парикмахером и не болтал с буфетчиком в баре. Жить приходилось на деньги, взятые в банке в долг под предстоящие литературные гонорары. Я брал также взаймы у друзей.
В начале 1965 года я получил приглашение посетить доктора Макса Е. Бриттона в Институте морских исследований в Вашингтоне (округ Колумбия) и обсудить мои планы с Максом Брюером из Арктической научно-исследовательской лаборатории в Барроу. И вот, получив субсидию в двести фунтов стерлингов от Королевского географического общества и аванс под будущие заработки от моего литературного агента, я упаковал чемодан и полетел в Нью-Йорк.
Пять недель спустя я вернулся в Англию, посетив за это время все крупные города и центры полярных исследований в Соединенных Штатах, Канаде и Скандинавских странах, побывал и на самом краю Аляски, в Барроу, откуда собирался начать наше трансарктическое путешествие. Пришлось лететь на реактивном самолете «Дакота-8» даже через Северный Ледовитый океан по маршруту, близкому к тому, который я предполагал пройти на собачьих упряжках в 1966–1967 годах. Однако ко времени возвращения в Великобританию я был в долгах и вынужден был продать сувениры и несколько книг из своей библиотеки. Мне до зарезу были необходимы деньги, чтобы прожить ближайшие два месяца. В течение этого времени я подготовил подробный план, содержавший почти двадцать тысяч слов. Этот «опус» представлял собой предложение, обращенное к Королевскому географическому обществу. Он был датирован 20 июля 1965 года.
Прошло около трех месяцев, прежде чем Географическое общество смогло рассмотреть мое предложение, так как большая часть членов экспедиционного комитета разъехалась на каникулы; однако в конце концов подкомитет полярных специалистов был созван, и 11 октября меня расспросили обо всем самым подробным образом. В результате была вынесена резолюция, составленная в сочувственных выражениях: «…экспедиционному комитету рекомендуется оказать поддержку трансарктической экспедиции. Это смелое и реальное первопроходческое мероприятие, ее план хорошо продуман, правда, научное значение ее невелико». Затем резолюция подверглась тщательному обсуждению на пленарном заседании комитета и была отвергнута на том основании, что экспедиции, поддерживаемые Королевским географическим обществом, должны иметь какую-то научную или техническую пользу; общество будут, мол, порицать за покровительство чисто спортивному и к тому же рискованному предприятию. Были высказаны также сомнения в возможности изыскать достаточную финансовую поддержку в такой короткий срок.
Этот отказ нанес мне сокрушительный удар. Я пришел в Географическое общество с предложением достигнуть того, что я считал «Горизонтальным Эверестом». Всего два дня назад я прочел книгу Бьерна Стауба «На лыжах к Северному полюсу» – отчет о неудавшейся попытке норвежца впервые пересечь по льду Северный Ледовитый океан. Это была попытка, которая не могла не возбудить интерес у отважных молодых людей. Его штурм не удался: у него не хватило времени; однако это был смелый юноша, и перед его смелостью нельзя не преклоняться. Я не сомневался, что немало подобных ему молодых людей тщательно изучают карты полярного бассейна и книги о полярных путешествиях и мечтают об этих путешествиях. Экспедиция к Северному полюсу Стауба была проявлением предприимчивости отважного молодого одиночки. Я не сомневаюсь, что и за этой попыткой последуют другие.
Совершенно ясно, что отказ Географического общества усугубил тяжелое положение, в каком я находился в последние три года. Мои личные долги приближались теперь к трем тысячам фунтов стерлингов. Поддержка Королевского географического общества подкрепила бы мою компетентность, что помогло бы мне получить финансовую поддержку для задуманного предприятия. Если бы я обратился к частным покровителям, то не сомневаюсь, что достал бы нужные мне деньги и без помощи Королевского географического общества. Друзья советовали мне поступить именно так, но я не внял тогда их советам, так как был совершенно уверен, что Географическое общество поддержит задуманную мной экспедицию.
Теперь, чтобы опровергнуть сложившееся мнение, надо было взяться за работу всерьез и надолго, по сути дела начинать все сначала (не знаю, почему я сразу не отказался от нее; возможно, попытался как-то спасти результаты трехлетнего труда). Мне пришлось вернуться к письменному столу, писать и рассылать во все концы сотни писем.
Я составил длинный список влиятельных людей, получивших медали или премии Королевского географического общества, и сверил его по «Who is who»,[5] чтобы выяснить, кто из них остался еще в живых. Я проводил за машинкой по пятнадцати часов в сутки, пока не начинала болеть поясница, и к концу дня у меня немели кончики пальцев. Но сочувствие друзей не давало погаснуть моим надеждам.
Среди тех, кто поддерживал меня, были прежде всего сэр Вивьен Фукс, руководитель трансантарктической экспедиции 1955–1958 годов, организованной Британским содружеством, и мой литературный агент Джордж Гринфилд. После обычной еженедельной игры в теннис мы частенько за кружкой пива обсуждали предпринимаемые мною меры, мои удачи и неудачи; но видеть их мне приходилось, к сожалению, все же редко, так как я не мог позволить себе потратить деньги на железнодорожный билет до Лондона: одна поездка в Лондон равнялась тремстам четырехпенсовым маркам или восьмидесяти письмам авиапочтой в Канаду или Соединенные Штаты, а в этот период моей жизни преимущество отдавалось почтовым и телефонным расходам.
А как страдали мои родители! Иногда мне случалось видеть, с какой грустью они смотрели на меня, или слышать, как они шепчутся между собой. Они отходили в сторону, когда я ежедневно проносился по дому, торопясь успеть к последней отправке почты, или же настороженно ждали вестей, пока я каждое утро за завтраком читал полученную корреспонденцию.
Меня редко кто-нибудь навещал, но в тех немногих случаях, когда заходил Деннис Кершау, напряжение становилось невыносимым. Деннис был одним из моих ближайших друзей; в 1955 году мы оба принимали участие в первом плавании исследовательского судна «Шеклтон», когда оно возвращалось на юг. Мы провели два с половиной года в Антарктике, участвуя в разных экспедициях, и после многих месяцев тяжелого труда и недоедания встретились, когда на высоком плато, венчающем гористую часть Земли Грейама, соединились наши исследовательские партии. Но мы редко вспоминали об Антарктике, где провели счастливейшие годы нашей жизни, или о Южной Америке, которую мы каждый в отдельности проехали на попутных машинах во время длительного пути при возвращении в Англию. Мы говорили только о настоящем или о будущем: о борьбе за осуществление мечты или о его жене и детях, иногда о крикете или о моей жизни отшельника, которую он не одобрял. Но мне и в голову не приходило одновременно взяться за другое дело, устроиться куда-нибудь на работу на неполный рабочий день. Это помешало бы основательно сосредоточиться на одном, чему я хотел бы посвятить все свое время.
Мне пришла в голову мысль, что партия из четырех человек и трех собачьих упряжек, выйдя с мыса Барроу (Аляска) и двигаясь с нартами через Северный полюс к северо-восточному берегу Гренландии, сможет благодаря попутному дрейфу плавучего льда проходить в среднем 14 миль в день и, таким образом, совершить трансарктическое путешествие за сто тридцать дней. При этих первых грубых расчетах я не принимал во внимание, что путь в 1850 миль от Барроу до северо-восточной Гренландии при движении по полярному льду следует увеличить по меньшей мере на тридцать процентов; к тому же я тогда не изучил еще отчетов прежних исследователей, пытавшихся добраться до Северного полюса. Возможно, это было только к лучшему, так как если бы я знал, сколько лет тяжелого труда, несбывшихся надежд и разочарований мне предстоит пережить, то не ознакомил бы 20 апреля 1964 года со своими набросками сэра Вивьена Фукса.
План был весьма приблизительный, и в последующие годы его пришлось менять много раз. И все же он оказался настолько реальным, что сразу привлек внимание сэра Вивьена Фукса. В результате беглого знакомства с отчетами прежних исследователей я внес поправки в свои первоначальные наброски, так как понял, что рассчитанный на сто тридцать дней бросок был нереален, и предложил шестнадцатимесячное путешествие, во время которого весь период полярной ночи партия посвятила бы научным исследованиям. В предложении, сделанном мною сэру Вивьену Фуксу, указывалось, что я намереваюсь выступить с мыса Барроу 1 августа 1966 года.
Впоследствии этот срок был перенесен на 1 апреля 1966 года, а 29 декабря 1964 года я послал на отзыв свой план президенту Королевского географического общества, а также сэру Раймонду Пристли, ветерану антарктических экспедиций Шеклтона и Скотта.
Несколько месяцев подряд сидя в маленькой комнате в доме родителей, которая фактически была превращена мною в контору, я все свое время посвящал разработке планов и отправке сотен писем специалистам-полярникам всего мира. Здесь у меня образовалась настоящая полярная библиотека; на полке стояли «Книга пэров» Барка и словарь синонимов. В этой комнате я провел восемнадцать месяцев, работая над картами и статьями – результатами моей последней антарктической экспедиции и над книгой под названием «Мир людей». Я вел жизнь отшельника. Я почти никого не знал в Личфилде, где мы жили, и покидал свою контору большей частью для того, чтобы совершить полумильную прогулку до почты. Я не разговаривал со своим парикмахером и не болтал с буфетчиком в баре. Жить приходилось на деньги, взятые в банке в долг под предстоящие литературные гонорары. Я брал также взаймы у друзей.
В начале 1965 года я получил приглашение посетить доктора Макса Е. Бриттона в Институте морских исследований в Вашингтоне (округ Колумбия) и обсудить мои планы с Максом Брюером из Арктической научно-исследовательской лаборатории в Барроу. И вот, получив субсидию в двести фунтов стерлингов от Королевского географического общества и аванс под будущие заработки от моего литературного агента, я упаковал чемодан и полетел в Нью-Йорк.
Пять недель спустя я вернулся в Англию, посетив за это время все крупные города и центры полярных исследований в Соединенных Штатах, Канаде и Скандинавских странах, побывал и на самом краю Аляски, в Барроу, откуда собирался начать наше трансарктическое путешествие. Пришлось лететь на реактивном самолете «Дакота-8» даже через Северный Ледовитый океан по маршруту, близкому к тому, который я предполагал пройти на собачьих упряжках в 1966–1967 годах. Однако ко времени возвращения в Великобританию я был в долгах и вынужден был продать сувениры и несколько книг из своей библиотеки. Мне до зарезу были необходимы деньги, чтобы прожить ближайшие два месяца. В течение этого времени я подготовил подробный план, содержавший почти двадцать тысяч слов. Этот «опус» представлял собой предложение, обращенное к Королевскому географическому обществу. Он был датирован 20 июля 1965 года.
Прошло около трех месяцев, прежде чем Географическое общество смогло рассмотреть мое предложение, так как большая часть членов экспедиционного комитета разъехалась на каникулы; однако в конце концов подкомитет полярных специалистов был созван, и 11 октября меня расспросили обо всем самым подробным образом. В результате была вынесена резолюция, составленная в сочувственных выражениях: «…экспедиционному комитету рекомендуется оказать поддержку трансарктической экспедиции. Это смелое и реальное первопроходческое мероприятие, ее план хорошо продуман, правда, научное значение ее невелико». Затем резолюция подверглась тщательному обсуждению на пленарном заседании комитета и была отвергнута на том основании, что экспедиции, поддерживаемые Королевским географическим обществом, должны иметь какую-то научную или техническую пользу; общество будут, мол, порицать за покровительство чисто спортивному и к тому же рискованному предприятию. Были высказаны также сомнения в возможности изыскать достаточную финансовую поддержку в такой короткий срок.
Этот отказ нанес мне сокрушительный удар. Я пришел в Географическое общество с предложением достигнуть того, что я считал «Горизонтальным Эверестом». Всего два дня назад я прочел книгу Бьерна Стауба «На лыжах к Северному полюсу» – отчет о неудавшейся попытке норвежца впервые пересечь по льду Северный Ледовитый океан. Это была попытка, которая не могла не возбудить интерес у отважных молодых людей. Его штурм не удался: у него не хватило времени; однако это был смелый юноша, и перед его смелостью нельзя не преклоняться. Я не сомневался, что немало подобных ему молодых людей тщательно изучают карты полярного бассейна и книги о полярных путешествиях и мечтают об этих путешествиях. Экспедиция к Северному полюсу Стауба была проявлением предприимчивости отважного молодого одиночки. Я не сомневаюсь, что и за этой попыткой последуют другие.
Совершенно ясно, что отказ Географического общества усугубил тяжелое положение, в каком я находился в последние три года. Мои личные долги приближались теперь к трем тысячам фунтов стерлингов. Поддержка Королевского географического общества подкрепила бы мою компетентность, что помогло бы мне получить финансовую поддержку для задуманного предприятия. Если бы я обратился к частным покровителям, то не сомневаюсь, что достал бы нужные мне деньги и без помощи Королевского географического общества. Друзья советовали мне поступить именно так, но я не внял тогда их советам, так как был совершенно уверен, что Географическое общество поддержит задуманную мной экспедицию.
Теперь, чтобы опровергнуть сложившееся мнение, надо было взяться за работу всерьез и надолго, по сути дела начинать все сначала (не знаю, почему я сразу не отказался от нее; возможно, попытался как-то спасти результаты трехлетнего труда). Мне пришлось вернуться к письменному столу, писать и рассылать во все концы сотни писем.
Я составил длинный список влиятельных людей, получивших медали или премии Королевского географического общества, и сверил его по «Who is who»,[5] чтобы выяснить, кто из них остался еще в живых. Я проводил за машинкой по пятнадцати часов в сутки, пока не начинала болеть поясница, и к концу дня у меня немели кончики пальцев. Но сочувствие друзей не давало погаснуть моим надеждам.
Среди тех, кто поддерживал меня, были прежде всего сэр Вивьен Фукс, руководитель трансантарктической экспедиции 1955–1958 годов, организованной Британским содружеством, и мой литературный агент Джордж Гринфилд. После обычной еженедельной игры в теннис мы частенько за кружкой пива обсуждали предпринимаемые мною меры, мои удачи и неудачи; но видеть их мне приходилось, к сожалению, все же редко, так как я не мог позволить себе потратить деньги на железнодорожный билет до Лондона: одна поездка в Лондон равнялась тремстам четырехпенсовым маркам или восьмидесяти письмам авиапочтой в Канаду или Соединенные Штаты, а в этот период моей жизни преимущество отдавалось почтовым и телефонным расходам.
А как страдали мои родители! Иногда мне случалось видеть, с какой грустью они смотрели на меня, или слышать, как они шепчутся между собой. Они отходили в сторону, когда я ежедневно проносился по дому, торопясь успеть к последней отправке почты, или же настороженно ждали вестей, пока я каждое утро за завтраком читал полученную корреспонденцию.
Меня редко кто-нибудь навещал, но в тех немногих случаях, когда заходил Деннис Кершау, напряжение становилось невыносимым. Деннис был одним из моих ближайших друзей; в 1955 году мы оба принимали участие в первом плавании исследовательского судна «Шеклтон», когда оно возвращалось на юг. Мы провели два с половиной года в Антарктике, участвуя в разных экспедициях, и после многих месяцев тяжелого труда и недоедания встретились, когда на высоком плато, венчающем гористую часть Земли Грейама, соединились наши исследовательские партии. Но мы редко вспоминали об Антарктике, где провели счастливейшие годы нашей жизни, или о Южной Америке, которую мы каждый в отдельности проехали на попутных машинах во время длительного пути при возвращении в Англию. Мы говорили только о настоящем или о будущем: о борьбе за осуществление мечты или о его жене и детях, иногда о крикете или о моей жизни отшельника, которую он не одобрял. Но мне и в голову не приходило одновременно взяться за другое дело, устроиться куда-нибудь на работу на неполный рабочий день. Это помешало бы основательно сосредоточиться на одном, чему я хотел бы посвятить все свое время.