– Тогда есть только один путь. Ты задержи Абу, а я сбегаю на корабль и приведу наших людей. Нам будет не трудно найти обеих женщин и доставить их на судно. Или, может быть, ты боишься, что Аба набросится на тебя, когда поймет, что его провели?
– Нет, я не боюсь! Но не лежит у меня сердце к обману.
– Но ведь тебе все равно не удастся договориться с Абой по-хорошему. У нас нет другого выхода!
Тутмос остался один и погрузился в свои тяжелые размышления. Вошла служанка с хлебом и вином.
– Пей, господин! – сказала она приветливо и наполнила чашу. Управляющий просил тебе передать, что задержится еще ненадолго.
«Вино из Буто, – подумал Тутмос, разглядывая красное искристое вино. Поместье он привел в запустение, но для себя привозит вино; пиво, видимо, пришлось ему не по вкусу!» Тутмос не прикоснулся ни к вину, ни к еде.
Время идет медленно, но Тутмоса радует каждая лишняя минута ожидания. Чем позже придет Аба, тем меньше времени останется на переговоры. И все же его охватывает беспокойство. А что, если Аба ушел не за писцом, а для того, чтобы спрятать куда-нибудь девушку? Тутмосу стоило большого труда остаться на месте и не броситься искать Эсе и мать. Но он убедил себя, что его появление в усадьбе может испортить все дело. От волнения Тутмос все же выпил чашу вина, даже не почувствовав его вкуса.
Наконец возвратился Аба. Он и на самом деле привел с собой писца.
– Я тут подумал, – сказал Тутмос, – и решил, что так все-таки не положено делать. Хотя Эсе и дочь моей сестры, но, как ты верно заметил, я не вправе распоряжаться ее судьбой, пока она остается рабыней и работает в царском поместье. Если ты не счел возможным отпустить ее со мной, то какое же я имею право выдать ее за тебя замуж?
Аба растерянно посмотрел на Тутмоса.
– Но ведь этим, – сказал он наконец, – мы не нанесем поместью ущерба! Напротив! Эсе будет следить за работницами. Она лучше, чем я, разбирается в женской работе. От этого хозяйство только выиграет.
– Но не слишком ли она молода для этого? Будут ли работницы повиноваться ей? – перебил его Тутмос.
– Конечно будут, если ее слова подкрепит мой бич!
– Знаешь что? – с трудом сдерживая себя, продолжал Тутмос. – Поедем лучше с нами в Ахетатон и расскажем обо всем Май. Решение, которое он примет, будет окончательным.
– Мне ехать в Ахетатон?! – зарычал Аба. – Ты что думаешь – только ты, скульптор, дорожишь своим временем? Ты думаешь, что я могу неделями отсутствовать и это не принесет вреда хозяйству? Да имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, каковы здесь люди, как трудно слуге Атона заставить работать это ленивое Амоново отродье?
Удар по лицу не мог бы подействовать на Тутмоса сильнее, чем эти слова!
– Слуга Атона! – пробормотал он. – Аба смел назвать себя слугой Атона! Горе нам, если все слуги Атона таковы!
К счастью, он произнес эти слова так тихо, что управляющий их не расслышал.
– Что ты еще хочешь придумать? – сказал Аба разгневанно. – С меня хватит! Договор будет заключен, даже если ты и откажешься его подписать! Это твое дело! Кем, пиши: «Аба, сын Уба-Онера, берет Эсе, дочь…» Как звали ее отца, Тутмос?
– Я не знаю.
– Как можешь ты не знать, как звали мужа твоей сестры? Может быть, ты вовсе и не дядя ей? – Аба засмеялся и продолжал диктовать: «берет Эсе, дочь Ренут, себе в жены».
Сильный шум заглушил его голос. Со двора донеслись крики людей.
– О эти собаки! – закричал Аба. – Никак они не могут жить мирно! Каждый день драки между моими людьми и этим Амоновым отродьем! Теперь ты видишь, как необходимо здесь мое постоянное присутствие! Продолжай писать. Кем, ты же лучше меня знаешь, как это делается!
Кем склонился над папирусом, а Аба выбежал из помещения. Воспользовавшись этим, молодой скульптор незаметно покинул дом и вернулся на корабль. Никто не обратил на него внимания.
Кем уже поджидал его.
– Нам повезло, – сказал он. – Мы не встретили никакого сопротивления. Женщины в ткацкой мастерской так перепугались, что разбежались в разные стороны. Твоя мать подчинилась нам, не задав ни единого вопроса. Если бы Эсе не закричала, когда я взял ее на руки и понес, то вообще все обошлось бы без шума.
– А разве ты не объяснил ей, в чем дело?
– Какое там! У нас не было времени для объяснений! Рулевой нес старуху, а я – девушку! Мои люди сдерживали погоню. При этом мне показалось, что никто всерьез и не собирался нас преследовать. Мне вообще кажется, что большинство работниц даже радовались, что Аба получил такую пощечину. Они только сбежались со всех домов и возбужденно обсуждали случившееся. Когда мои люди убедились, что мы уже далеко, они поспешили вдогонку.
– А где теперь женщины? – спросил Тутмос.
– Я их поместил в твоей каюте…
Тутмос распахнул дверь каюты, и, когда его глаза привыкли к мраку, различил две фигуры, которые, прижавшись друг к другу, сидели в углу.
Как только он сделал попытку приблизиться к ним, Эсе пронзительно закричала:
– Нет, нет! Я не хочу! Я не хочу!
– Мама! – прошептал Тутмос, испуганный этим диким криком. – Мама! Это я! Успокой девочку! – И он вышел наружу.
Между тем команда подняла паруса, корабль отошел от берега. Тутмос подошел к капитану.
– А что будет, когда Аба расскажет обо всем Май? – спросил он неуверенно.
– Мне кажется, что он этого не станет делать, – усмехнулся Гем. Человек, чья одежда запачкана сверху донизу, не станет показывать пятно на чужом одеянии.
Тутмос молчал, но по его лицу было видно, что противоречивые мысли терзают его душу.
– В таком случае, Гем, – наконец сказал он, – мне придется самому обо всем рассказать Май. Жизнь моя будет отравлена, если я не смогу честно смотреть в глаза людям!
– Я понимаю тебя, Тутмос. Но не забудь в разговоре с Май упомянуть, что ты видел в Оне. Как Аба обращается с людьми и как он привел в упадок хозяйство вверенного ему поместья.
– Я же не доносчик, Гем! Разве скульптор должен совать свой нос в дела царских чиновников?
– Почему ты говоришь «доносчик»? Разве ты, скульптор, не служишь Атону, не служишь правде так же, как каждый жрец? Как каждый чиновник? Разве ты не следуешь тому учению, которое проповедует наш царь? Эти люди прячутся за спинами нашего бога и нашего царя и, прикрываясь их именами, думают, что могут безнаказанно творить свои черные дела! Если ты не расскажешь, как Аба управляет царским поместьем, это сделаю я. Но ведь мои слова имеют гораздо меньше веса!
– Ты, видимо, прав, Гем, – сказал Тутмос, глубоко вздохнув.
Тени вышла из каюты и подошла к Тутмосу.
– Эсе перестала плакать и заснула. Пускай поспит, – сказала она.
Тутмос взял мать за руку и увел от двери каюты на корму корабля. Он боялся нарушить сон девушки, ведь с Тени надо было говорить очень громко. Тутмос некоторое время стоял молча.
– Прости меня, мама! – наконец сказал он. – Я не хотел пугать вас, но у меня не было другого выхода.
– Я особенно не испугалась. Что может случиться со старой женщиной? – ответила она.
Тутмос понял по ее голосу, что жизнь безжалостно иссушила ее душу. И даже смерть она восприняла бы просто, как конец этого длинного, полного лишений пути. Он взял ее руки в свои.
– Мама! Теперь тебе будет хорошо! Ты будешь жить в светлой комнате. Веселыми картинами я распишу ее стены. Ты увидишь, чему научились мои руки. Ты будешь спать на настоящей кровати. Не на лежанке из кирпичей и не на соломенной подстилке, а на кровати.
Тутмос попытался по глазам матери прочесть ее мысли, но они по-прежнему не выражали ничего, кроме страшной усталости и полного безразличия. «Может быть, она разучилась радоваться?» – подумал он, и щемящее чувство охватило его сердце.
В этот день они проплыли мимо бывшей царской столицы. Тутмосу не нужно было подгонять гребцов. Все еще взволнованные приключениями дня, они в такт опускали весла и пели свои песни. Когда на небе зажглись звезды, корабль причалил к берегу. Гем распорядился выдать команде двойную порцию пива, и веселье затянулось до глубокой ночи. Мать Тутмос отправил в каюту к девушке. Гем предложил переночевать на одной койке с ним, но Тутмос отказался. Не пошел он и в кубрик, где разместилась на ночь команда.
Тутмос выбрал себе место на палубе и улегся, положив под голову круг сложенного витком каната. Он долго смотрел на мерцающие в темном небе звезды. Холодный ветер обдувал его, а над камышами подымалась тонкая пелена тумана.
«Накидку бы мне сейчас, – подумал он, – нужно сходить и принести себе накидку». Но он не пошел в каюту, боясь опять испугать девушку.
Тутмос уже проснулся, когда мать вышла из каюты.
– Теперь пойди к Эсе, Тутмос, – сказала Тени сыну. – Она хочет с тобой поговорить.
Эсе стояла в каюте, прислонившись к стене. Тутмос оставил дверь открытой, и при дневном свете он мог хорошо разглядеть очертания ее стройной фигурки. Тутмос не подошел к девушке близко; он остановился на некотором расстоянии и спросил:
– Ты хотела мне что-то сказать?
– Да, дядя, – ответила девушка, – я хочу знать, ты взял меня с собой потому, что собираешься выдать замуж? Выдать замуж за человека, который мне не нравится?
– Нет, Эсе! – Тутмос невольно улыбнулся. Чего только не придумают эти девушки! – У меня не было этого даже в мыслях. У меня мало друзей. Да я и не думал о муже для тебя… Я думал… Может быть, ты полюбишь меня?
– Как? – Ее лицо оживилось. – Разве ты до сих пор не женат? Такой старый… главный скульптор царя… и у тебя нет ни жены, ни детей?
– Главным скульптором я стал совсем недавно. А что старый…
Эсе перебила Тутмоса:
– Скажи, если я не захочу стать твоей женой, те ты заставишь меня силой? – Она нахмурила лоб, и вспыхнувший было в ее глазах огонь потух.
Тутмос медленно и серьезно ответил ей:
– Никогда, Эсе! Никогда я не буду заставлять тебя делать то, чего ты не хочешь!
Руки Тутмоса опустились, и он уже собрался покинуть каюту. Но прежде чем скульптор успел выйти, она зарыдала и бросилась к нему на грудь.
– Ты так добр ко мне! Ты лучше отца! Ты ничего не требуешь от меня! И она продолжала плакать.
Тутмос так растерялся, что даже не осмелился погладить Эсе по голове. Наконец, рассердившись на себя, он взял рыдающую девушку на руки и посадил ее на край койки.
– Почему ты плачешь? – спросил он строго. Девушка вздрогнула и успокоилась.
– Всегда я видела лишь зло и притеснение, – сказала она срывающимся голосом. – Отец бил мать, когда она не выполняла его приказаний. А людей в поместье наказывали, привязывая к козлам, и я слышала их крики, слышала, хотя и зажимала уши руками. Ну, а когда появился Аба… О, я не могу даже тебе передать, что я видела тогда. Он брал любую женщину, какую хотел. Когда он шел через двор, я старалась спрятаться! Но однажды он все же увидел меня, и я слышала, как он спросил: «Кто эта красивая девочка?» Тогда я стала бояться еще больше. И я была права. Вскоре он приказал позвать меня, выгнал всех людей из комнаты, и мы остались одни. Но когда он попытался положить руку мне на грудь, я укусила его до крови. Тогда он избил меня плеткой. Вот, – видишь шрам на моем плече? Это ее след. Но я скорей позволила бы забить себя до смерти, чем покорилась бы ему. Когда же ты уехал, он начал хорошо обращаться со мной, но я стала еще больше его бояться.
– Он хотел на тебе жениться, Эсе. Я должен был отдать тебя ему в жены. Тогда у меня не оставалось никакого другого выхода, как… мне посоветовал это наш капитан… Матросы тебя не очень испугали?
Она не ответила.
– А меня, Эсе, ты больше не боишься?
– Нет, я боюсь… боюсь, что когда-нибудь ты выгонишь меня!
– Никогда! – крикнул он, притянул к себе и обнял. Она не сопротивлялась.
То, что Тутмос сделал Эсе своей женой. Тени приняла как должное.
– Мне, видимо, не придется писать контракт, – шутил Тутмос. – Или ты хочешь письменное подтверждение тому, что отныне ты госпожа всего дарованного мне нашим царем?
– Да, я хочу иметь письменное подтверждение, ответила она серьезно, и там должно быть сказано, что никогда в жизни ты не прогонишь меня!
Она настояла на том, чтобы он приписал эти слова, а потом позвала Гема, попросив его прочитать документ. Но капитан не умел читать. Он послал за своим писцом, пятнадцатилетним мальчиком. Только после того как писец, серьезно глядя в грамоту, медленно, слово в слово, прочел все написанное, Эсе успокоилась.
Тутмос взял на руки свою молодую жену и, осторожно пройдя по трапу, переброшенному с корабля на берег, отнес ее в тень одной из пальм, росших вдоль побережья.
– Вот ты и в Ахетатоне, – сказал он. Голос его прозвучал торжественно: он не мог скрыть радости, переполнившей его сердце. – Вот ты и приехала в Небосклон Атона, который построен в честь бога – отца всего живого. Здесь нет произвола и насилия! Только для того, кто не понимает нашего царя и извращает его учение, имя Атона становится грозным. Здесь царит справедливость и правдолюбие, и здесь властвует фараон, который не помышляет ни о чем другом, кроме служения Маат!
Тутмос немного расстроился, когда заметил, что Эсе без должного внимания слушала его слова. Взгляд ее блуждал между стволами пальм и снова возвращался на берег, скользил по кораблю, на котором они только что приплыли, по другим кораблям, приставшим тут же.
– Посмотри! – вдруг крикнула она в восторге. – Видишь вон там на мачте лезет обезьянка?
«Она еще совсем ребенок, – подумал Тутмос, – я должен бережно с ней обращаться». При этом, однако, он не мог не заметить:
– Даже обезьяны приветствуют радостным криком бога, когда утром появляется он на небосклоне! А теперь посиди здесь немного, – добавил он, я схожу и приведу мать.
Между тем один из людей Гема уже сбегал в город и вернулся с Хори, который во время отсутствия своего господина наблюдал за домом. А так как ему было скучно и неуютно жить одному в пустом доме, он отправился однажды к Май и попросил дать ему помощника, ссылаясь на то, что еще многое нужно сделать до приезда мастера: построить хранилище для зерна, сложить плиту, привести в порядок сад. Хори удалось уговорить Май, и он прислал к нему Шери, мальчика лет пятнадцати.
Теперь они стояли перед своим господином с раскрасневшимися от бега лицами, которые покраснели еще больше, когда Тутмос, указав им на Эсе, сказал:
– Это ваша госпожа! Повинуйтесь ей и служите хорошенько!
Мать не могла быстро идти. Они медленно пересекли прибрежную полосу, поросшую пальмами, и направились в сторону города. Сперва они шли по старому высохшему руслу, потом повернули на широкую улицу, идущую параллельно реке. По обеим сторонам улицы стояли дома – белые или выкрашенные в яркие цвета, а перед ними были разбиты садики. И хотя многие дома не были еще достроены, их украшения и яркие краски радовали взор.
Хори и Шери убежали вперед. Они натаскали из глубокого колодца воды, наполнили ею большие глиняные сосуды и полили на руки и ноги приехавшим сперва мастеру, потом обеим женщинам. Тени заплакала. Тутмос же впервые по-настоящему порадовался своему городскому дому, когда обошел с женщинами все его помещения.
– Здесь мы будем принимать гостей, – сказал он, распахнув двустворчатую дверь зала, потолок которого опирался на две деревянные колонны. – А здесь будем обедать, – продолжал он, войдя в среднее помещение, где потолок был выше, чем во всех остальных комнатах дома.
Через окна под потолком сюда проникал свет, и казалось, будто этот зал – центр всего дома, а остальные помещения лишь пристроены к нему. Тутмос не стал здесь долго задерживаться. Пройдя спальни, он вошел в еще одну, совсем неубранную комнату.
– Здесь будут играть наши дети, – сказал он покрасневшей при этих словах Эсе.
Тут он заметил, что мать куда-то исчезла. Вчетвером они обыскали весь дом. Наконец нашли ее на хозяйственном дворе, куда можно было пройти через дверь в задней стене дома. Она сидела в тени круглого хранилища для зерна, и слезы текли по ее лицу.
– Что случилось, мама? – спросил растерянный Тутмос. – Почему ты плачешь?
Но она не ответила ему.
Тем временем Хори приготовил завтрак. Тутмос сильно проголодался и не сразу обратил внимание на то, что женщины почти совсем не едят. Наконец он заметил это. «Они, наверное, очень устали», – подумал Тутмос и отвел мать в комнату, где для нее была приготовлена постель.
– Так я должна спать здесь? – спросила Тени тоскливо. – На этом… ложе? Да еще… одна?
– Нет, не одна, бабушка, – ответила Эсе, – я буду с тобой!
– Но, дорогая, – сказал огорченный Тутмос, – ведь у нас есть своя постель, там напротив…
– Разве ты не видишь, что бабушка боится? – тихо ответила Эсе. – Ведь она никогда в жизни не спала одна в комнате.
«Завтра, – подумал молодой скульптор, – я возьму в дом служанок. Чтобы они терли зерно, пекли хлеб, варили пиво, пряли и ткали. И если матери так угодно, пускай она живет вместе с ними. Но Эсе…» – Он повернулся к жене. Но ее уже не было рядом. Тутмос рассердился. Он резко обернулся и тут увидел, что жена, присев рядом с матерью на кровати, расчесывает ее спутанные седые волосы. Нежность проснулась в его душе, и он не мог уже более гневаться на Эсе. «Какая она добрая! – подумал он. – Ей будет хорошо в городе Атона потому что она хорошая и добрая!» И он тихо вышел из комнаты.
Дом скульптора быстро наполнился людьми – подмастерьями и учениками. Хори нисколько не обиделся, что Тутмос не назначил его старшим в мастерской. Старшим мастером стал Птах, который с женой и детьми переехал в дом, предназначенный для него, а Хори и Шери пришлось довольствоваться тесной каморкой. Дом главного скульптора стал слишком мал, чтобы вместить всех помощников, необходимых Тутмосу. На хозяйственном дворе начали строить узкий, вытянутый в длину дом со множеством комнатушек, примыкавших одна к другой. Каждая из них имела свой выход во двор. Все в доме были заняты изготовлением кирпичей, которые быстро сохнут в жаркую летнюю погоду. Нужно было торопиться, чтобы закончить строительство до разлива реки. Тутмосу приходилось работать в своей мастерской за двоих, чтобы вовремя выполнить заказ царя. А ведь кроме царя у него были еще и другие заказчики. Конечно, он мог отказать им, но когда видел перед собой чье-либо особенно выразительное лицо – как, например, лицо Эйе, начальника колесничьего войска, – он не мог отказать себе в удовольствии изобразить его.
Эйе стал очень влиятельным человеком при царском дворе. Но не это привлекало Тутмоса. Он особенно любил, сидя против Эйе и воссоздавая его черты в сырой глине, говорить об учении царя (да еще как говорить!). Эйе в свою очередь был готов объяснить скульптору все, что тот не понимал и не знал. Это доставляло Тутмосу искреннее удовольствие.
Он даже не слышал, что Атон поведал царю новое откровение. До сих пор имя бога воспринималось не совсем правильно, когда говорили: «Да живет Ра-Хорахти, ликующий на небосклоне, в имени своем как Шу, который и есть Атон».
На самом же деле ни Хор, сын Осириса, ни Шу, бог воздуха, не имеют к Атону никакого отношения. Полное имя этого бога, которое выражает его сущность во всех ее проявлениях, должно гласить (Эйе, произнося это, молитвенно поднял руки): «Да живет Ра, властитель небосклонов, в имени своем как Ра – отец, пришедший в качестве Атона».
– Что значит «пришедший»? – спросил Тутмос после недолгого молчания. Почему «пришедший в качестве Атона»?
– Потому что с самого начала он жил в сердцах людей до тех пор, пока лживые проповедники не затмили его чистый свет и не забили головы людей представлениями о богах, которых не существует на самом деле. Теперь же его сын снова восстановил его господство, при этом не возникло новой веры. Просто восторжествовала наконец единственная и вечная правда.
Какие строгие черты лица у этого человека! Какое у него одухотворенное, гордое, проницательное и умное лицо! Ведь это он подготовил чуткое сердце молодого царевича к восприятию правды Атона. Разве не он был один из первых, кто поддержал замыслы молодого царя? Поэтому Эхнатон так и вознаградил Эйе: должность начальника колесничьего войска осталась за ним; кроме того, он, как бывший воспитатель Доброго бога, стал носить титул «отца бога», а как ближайший приближенный к трону – и титул «опахалоносца, что стоит справа от царя». Эйе принадлежал к числу тех немногих, кому было дозволено провожать Эхнатона в святая святых храма, когда царь приносил жертву своему божественному отцу. Он слышал славословия, которые царь собственными устами произносил в честь бога, в честь своего отца.
Тутмос осмелился спросить, может ли Эйе повторить эти славословия. Тот внимательно посмотрел на Тутмоса.
– Всякий раз по-новому, – сказал он, – новыми словами царь не устает превозносить красоту Атона. Я могу вспомнить далеко не все, но мне хочется доставить тебе удовольствие.
Тутмос опустил руки на колени. «Я, наверное, ничего не пойму, подумал он, – ведь язык, на котором славят бога, священный язык, он отличается от обычной речи. Этот язык доступен лишь царям и жрецам, а скульпторам он известен лишь настолько, чтобы они могли вырезать письменные знаки на камне». И Тутмос приготовился внимательно слушать, не желая пропустить ни единого слова.
Эйе начал:
– Нет, я не боюсь! Но не лежит у меня сердце к обману.
– Но ведь тебе все равно не удастся договориться с Абой по-хорошему. У нас нет другого выхода!
Тутмос остался один и погрузился в свои тяжелые размышления. Вошла служанка с хлебом и вином.
– Пей, господин! – сказала она приветливо и наполнила чашу. Управляющий просил тебе передать, что задержится еще ненадолго.
«Вино из Буто, – подумал Тутмос, разглядывая красное искристое вино. Поместье он привел в запустение, но для себя привозит вино; пиво, видимо, пришлось ему не по вкусу!» Тутмос не прикоснулся ни к вину, ни к еде.
Время идет медленно, но Тутмоса радует каждая лишняя минута ожидания. Чем позже придет Аба, тем меньше времени останется на переговоры. И все же его охватывает беспокойство. А что, если Аба ушел не за писцом, а для того, чтобы спрятать куда-нибудь девушку? Тутмосу стоило большого труда остаться на месте и не броситься искать Эсе и мать. Но он убедил себя, что его появление в усадьбе может испортить все дело. От волнения Тутмос все же выпил чашу вина, даже не почувствовав его вкуса.
Наконец возвратился Аба. Он и на самом деле привел с собой писца.
– Я тут подумал, – сказал Тутмос, – и решил, что так все-таки не положено делать. Хотя Эсе и дочь моей сестры, но, как ты верно заметил, я не вправе распоряжаться ее судьбой, пока она остается рабыней и работает в царском поместье. Если ты не счел возможным отпустить ее со мной, то какое же я имею право выдать ее за тебя замуж?
Аба растерянно посмотрел на Тутмоса.
– Но ведь этим, – сказал он наконец, – мы не нанесем поместью ущерба! Напротив! Эсе будет следить за работницами. Она лучше, чем я, разбирается в женской работе. От этого хозяйство только выиграет.
– Но не слишком ли она молода для этого? Будут ли работницы повиноваться ей? – перебил его Тутмос.
– Конечно будут, если ее слова подкрепит мой бич!
– Знаешь что? – с трудом сдерживая себя, продолжал Тутмос. – Поедем лучше с нами в Ахетатон и расскажем обо всем Май. Решение, которое он примет, будет окончательным.
– Мне ехать в Ахетатон?! – зарычал Аба. – Ты что думаешь – только ты, скульптор, дорожишь своим временем? Ты думаешь, что я могу неделями отсутствовать и это не принесет вреда хозяйству? Да имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, каковы здесь люди, как трудно слуге Атона заставить работать это ленивое Амоново отродье?
Удар по лицу не мог бы подействовать на Тутмоса сильнее, чем эти слова!
– Слуга Атона! – пробормотал он. – Аба смел назвать себя слугой Атона! Горе нам, если все слуги Атона таковы!
К счастью, он произнес эти слова так тихо, что управляющий их не расслышал.
– Что ты еще хочешь придумать? – сказал Аба разгневанно. – С меня хватит! Договор будет заключен, даже если ты и откажешься его подписать! Это твое дело! Кем, пиши: «Аба, сын Уба-Онера, берет Эсе, дочь…» Как звали ее отца, Тутмос?
– Я не знаю.
– Как можешь ты не знать, как звали мужа твоей сестры? Может быть, ты вовсе и не дядя ей? – Аба засмеялся и продолжал диктовать: «берет Эсе, дочь Ренут, себе в жены».
Сильный шум заглушил его голос. Со двора донеслись крики людей.
– О эти собаки! – закричал Аба. – Никак они не могут жить мирно! Каждый день драки между моими людьми и этим Амоновым отродьем! Теперь ты видишь, как необходимо здесь мое постоянное присутствие! Продолжай писать. Кем, ты же лучше меня знаешь, как это делается!
Кем склонился над папирусом, а Аба выбежал из помещения. Воспользовавшись этим, молодой скульптор незаметно покинул дом и вернулся на корабль. Никто не обратил на него внимания.
Кем уже поджидал его.
– Нам повезло, – сказал он. – Мы не встретили никакого сопротивления. Женщины в ткацкой мастерской так перепугались, что разбежались в разные стороны. Твоя мать подчинилась нам, не задав ни единого вопроса. Если бы Эсе не закричала, когда я взял ее на руки и понес, то вообще все обошлось бы без шума.
– А разве ты не объяснил ей, в чем дело?
– Какое там! У нас не было времени для объяснений! Рулевой нес старуху, а я – девушку! Мои люди сдерживали погоню. При этом мне показалось, что никто всерьез и не собирался нас преследовать. Мне вообще кажется, что большинство работниц даже радовались, что Аба получил такую пощечину. Они только сбежались со всех домов и возбужденно обсуждали случившееся. Когда мои люди убедились, что мы уже далеко, они поспешили вдогонку.
– А где теперь женщины? – спросил Тутмос.
– Я их поместил в твоей каюте…
Тутмос распахнул дверь каюты, и, когда его глаза привыкли к мраку, различил две фигуры, которые, прижавшись друг к другу, сидели в углу.
Как только он сделал попытку приблизиться к ним, Эсе пронзительно закричала:
– Нет, нет! Я не хочу! Я не хочу!
– Мама! – прошептал Тутмос, испуганный этим диким криком. – Мама! Это я! Успокой девочку! – И он вышел наружу.
Между тем команда подняла паруса, корабль отошел от берега. Тутмос подошел к капитану.
– А что будет, когда Аба расскажет обо всем Май? – спросил он неуверенно.
– Мне кажется, что он этого не станет делать, – усмехнулся Гем. Человек, чья одежда запачкана сверху донизу, не станет показывать пятно на чужом одеянии.
Тутмос молчал, но по его лицу было видно, что противоречивые мысли терзают его душу.
– В таком случае, Гем, – наконец сказал он, – мне придется самому обо всем рассказать Май. Жизнь моя будет отравлена, если я не смогу честно смотреть в глаза людям!
– Я понимаю тебя, Тутмос. Но не забудь в разговоре с Май упомянуть, что ты видел в Оне. Как Аба обращается с людьми и как он привел в упадок хозяйство вверенного ему поместья.
– Я же не доносчик, Гем! Разве скульптор должен совать свой нос в дела царских чиновников?
– Почему ты говоришь «доносчик»? Разве ты, скульптор, не служишь Атону, не служишь правде так же, как каждый жрец? Как каждый чиновник? Разве ты не следуешь тому учению, которое проповедует наш царь? Эти люди прячутся за спинами нашего бога и нашего царя и, прикрываясь их именами, думают, что могут безнаказанно творить свои черные дела! Если ты не расскажешь, как Аба управляет царским поместьем, это сделаю я. Но ведь мои слова имеют гораздо меньше веса!
– Ты, видимо, прав, Гем, – сказал Тутмос, глубоко вздохнув.
Тени вышла из каюты и подошла к Тутмосу.
– Эсе перестала плакать и заснула. Пускай поспит, – сказала она.
Тутмос взял мать за руку и увел от двери каюты на корму корабля. Он боялся нарушить сон девушки, ведь с Тени надо было говорить очень громко. Тутмос некоторое время стоял молча.
– Прости меня, мама! – наконец сказал он. – Я не хотел пугать вас, но у меня не было другого выхода.
– Я особенно не испугалась. Что может случиться со старой женщиной? – ответила она.
Тутмос понял по ее голосу, что жизнь безжалостно иссушила ее душу. И даже смерть она восприняла бы просто, как конец этого длинного, полного лишений пути. Он взял ее руки в свои.
– Мама! Теперь тебе будет хорошо! Ты будешь жить в светлой комнате. Веселыми картинами я распишу ее стены. Ты увидишь, чему научились мои руки. Ты будешь спать на настоящей кровати. Не на лежанке из кирпичей и не на соломенной подстилке, а на кровати.
Тутмос попытался по глазам матери прочесть ее мысли, но они по-прежнему не выражали ничего, кроме страшной усталости и полного безразличия. «Может быть, она разучилась радоваться?» – подумал он, и щемящее чувство охватило его сердце.
В этот день они проплыли мимо бывшей царской столицы. Тутмосу не нужно было подгонять гребцов. Все еще взволнованные приключениями дня, они в такт опускали весла и пели свои песни. Когда на небе зажглись звезды, корабль причалил к берегу. Гем распорядился выдать команде двойную порцию пива, и веселье затянулось до глубокой ночи. Мать Тутмос отправил в каюту к девушке. Гем предложил переночевать на одной койке с ним, но Тутмос отказался. Не пошел он и в кубрик, где разместилась на ночь команда.
Тутмос выбрал себе место на палубе и улегся, положив под голову круг сложенного витком каната. Он долго смотрел на мерцающие в темном небе звезды. Холодный ветер обдувал его, а над камышами подымалась тонкая пелена тумана.
«Накидку бы мне сейчас, – подумал он, – нужно сходить и принести себе накидку». Но он не пошел в каюту, боясь опять испугать девушку.
Тутмос уже проснулся, когда мать вышла из каюты.
– Теперь пойди к Эсе, Тутмос, – сказала Тени сыну. – Она хочет с тобой поговорить.
Эсе стояла в каюте, прислонившись к стене. Тутмос оставил дверь открытой, и при дневном свете он мог хорошо разглядеть очертания ее стройной фигурки. Тутмос не подошел к девушке близко; он остановился на некотором расстоянии и спросил:
– Ты хотела мне что-то сказать?
– Да, дядя, – ответила девушка, – я хочу знать, ты взял меня с собой потому, что собираешься выдать замуж? Выдать замуж за человека, который мне не нравится?
– Нет, Эсе! – Тутмос невольно улыбнулся. Чего только не придумают эти девушки! – У меня не было этого даже в мыслях. У меня мало друзей. Да я и не думал о муже для тебя… Я думал… Может быть, ты полюбишь меня?
– Как? – Ее лицо оживилось. – Разве ты до сих пор не женат? Такой старый… главный скульптор царя… и у тебя нет ни жены, ни детей?
– Главным скульптором я стал совсем недавно. А что старый…
Эсе перебила Тутмоса:
– Скажи, если я не захочу стать твоей женой, те ты заставишь меня силой? – Она нахмурила лоб, и вспыхнувший было в ее глазах огонь потух.
Тутмос медленно и серьезно ответил ей:
– Никогда, Эсе! Никогда я не буду заставлять тебя делать то, чего ты не хочешь!
Руки Тутмоса опустились, и он уже собрался покинуть каюту. Но прежде чем скульптор успел выйти, она зарыдала и бросилась к нему на грудь.
– Ты так добр ко мне! Ты лучше отца! Ты ничего не требуешь от меня! И она продолжала плакать.
Тутмос так растерялся, что даже не осмелился погладить Эсе по голове. Наконец, рассердившись на себя, он взял рыдающую девушку на руки и посадил ее на край койки.
– Почему ты плачешь? – спросил он строго. Девушка вздрогнула и успокоилась.
– Всегда я видела лишь зло и притеснение, – сказала она срывающимся голосом. – Отец бил мать, когда она не выполняла его приказаний. А людей в поместье наказывали, привязывая к козлам, и я слышала их крики, слышала, хотя и зажимала уши руками. Ну, а когда появился Аба… О, я не могу даже тебе передать, что я видела тогда. Он брал любую женщину, какую хотел. Когда он шел через двор, я старалась спрятаться! Но однажды он все же увидел меня, и я слышала, как он спросил: «Кто эта красивая девочка?» Тогда я стала бояться еще больше. И я была права. Вскоре он приказал позвать меня, выгнал всех людей из комнаты, и мы остались одни. Но когда он попытался положить руку мне на грудь, я укусила его до крови. Тогда он избил меня плеткой. Вот, – видишь шрам на моем плече? Это ее след. Но я скорей позволила бы забить себя до смерти, чем покорилась бы ему. Когда же ты уехал, он начал хорошо обращаться со мной, но я стала еще больше его бояться.
– Он хотел на тебе жениться, Эсе. Я должен был отдать тебя ему в жены. Тогда у меня не оставалось никакого другого выхода, как… мне посоветовал это наш капитан… Матросы тебя не очень испугали?
Она не ответила.
– А меня, Эсе, ты больше не боишься?
– Нет, я боюсь… боюсь, что когда-нибудь ты выгонишь меня!
– Никогда! – крикнул он, притянул к себе и обнял. Она не сопротивлялась.
То, что Тутмос сделал Эсе своей женой. Тени приняла как должное.
– Мне, видимо, не придется писать контракт, – шутил Тутмос. – Или ты хочешь письменное подтверждение тому, что отныне ты госпожа всего дарованного мне нашим царем?
– Да, я хочу иметь письменное подтверждение, ответила она серьезно, и там должно быть сказано, что никогда в жизни ты не прогонишь меня!
Она настояла на том, чтобы он приписал эти слова, а потом позвала Гема, попросив его прочитать документ. Но капитан не умел читать. Он послал за своим писцом, пятнадцатилетним мальчиком. Только после того как писец, серьезно глядя в грамоту, медленно, слово в слово, прочел все написанное, Эсе успокоилась.
Тутмос взял на руки свою молодую жену и, осторожно пройдя по трапу, переброшенному с корабля на берег, отнес ее в тень одной из пальм, росших вдоль побережья.
– Вот ты и в Ахетатоне, – сказал он. Голос его прозвучал торжественно: он не мог скрыть радости, переполнившей его сердце. – Вот ты и приехала в Небосклон Атона, который построен в честь бога – отца всего живого. Здесь нет произвола и насилия! Только для того, кто не понимает нашего царя и извращает его учение, имя Атона становится грозным. Здесь царит справедливость и правдолюбие, и здесь властвует фараон, который не помышляет ни о чем другом, кроме служения Маат!
Тутмос немного расстроился, когда заметил, что Эсе без должного внимания слушала его слова. Взгляд ее блуждал между стволами пальм и снова возвращался на берег, скользил по кораблю, на котором они только что приплыли, по другим кораблям, приставшим тут же.
– Посмотри! – вдруг крикнула она в восторге. – Видишь вон там на мачте лезет обезьянка?
«Она еще совсем ребенок, – подумал Тутмос, – я должен бережно с ней обращаться». При этом, однако, он не мог не заметить:
– Даже обезьяны приветствуют радостным криком бога, когда утром появляется он на небосклоне! А теперь посиди здесь немного, – добавил он, я схожу и приведу мать.
Между тем один из людей Гема уже сбегал в город и вернулся с Хори, который во время отсутствия своего господина наблюдал за домом. А так как ему было скучно и неуютно жить одному в пустом доме, он отправился однажды к Май и попросил дать ему помощника, ссылаясь на то, что еще многое нужно сделать до приезда мастера: построить хранилище для зерна, сложить плиту, привести в порядок сад. Хори удалось уговорить Май, и он прислал к нему Шери, мальчика лет пятнадцати.
Теперь они стояли перед своим господином с раскрасневшимися от бега лицами, которые покраснели еще больше, когда Тутмос, указав им на Эсе, сказал:
– Это ваша госпожа! Повинуйтесь ей и служите хорошенько!
Мать не могла быстро идти. Они медленно пересекли прибрежную полосу, поросшую пальмами, и направились в сторону города. Сперва они шли по старому высохшему руслу, потом повернули на широкую улицу, идущую параллельно реке. По обеим сторонам улицы стояли дома – белые или выкрашенные в яркие цвета, а перед ними были разбиты садики. И хотя многие дома не были еще достроены, их украшения и яркие краски радовали взор.
Хори и Шери убежали вперед. Они натаскали из глубокого колодца воды, наполнили ею большие глиняные сосуды и полили на руки и ноги приехавшим сперва мастеру, потом обеим женщинам. Тени заплакала. Тутмос же впервые по-настоящему порадовался своему городскому дому, когда обошел с женщинами все его помещения.
– Здесь мы будем принимать гостей, – сказал он, распахнув двустворчатую дверь зала, потолок которого опирался на две деревянные колонны. – А здесь будем обедать, – продолжал он, войдя в среднее помещение, где потолок был выше, чем во всех остальных комнатах дома.
Через окна под потолком сюда проникал свет, и казалось, будто этот зал – центр всего дома, а остальные помещения лишь пристроены к нему. Тутмос не стал здесь долго задерживаться. Пройдя спальни, он вошел в еще одну, совсем неубранную комнату.
– Здесь будут играть наши дети, – сказал он покрасневшей при этих словах Эсе.
Тут он заметил, что мать куда-то исчезла. Вчетвером они обыскали весь дом. Наконец нашли ее на хозяйственном дворе, куда можно было пройти через дверь в задней стене дома. Она сидела в тени круглого хранилища для зерна, и слезы текли по ее лицу.
– Что случилось, мама? – спросил растерянный Тутмос. – Почему ты плачешь?
Но она не ответила ему.
Тем временем Хори приготовил завтрак. Тутмос сильно проголодался и не сразу обратил внимание на то, что женщины почти совсем не едят. Наконец он заметил это. «Они, наверное, очень устали», – подумал Тутмос и отвел мать в комнату, где для нее была приготовлена постель.
– Так я должна спать здесь? – спросила Тени тоскливо. – На этом… ложе? Да еще… одна?
– Нет, не одна, бабушка, – ответила Эсе, – я буду с тобой!
– Но, дорогая, – сказал огорченный Тутмос, – ведь у нас есть своя постель, там напротив…
– Разве ты не видишь, что бабушка боится? – тихо ответила Эсе. – Ведь она никогда в жизни не спала одна в комнате.
«Завтра, – подумал молодой скульптор, – я возьму в дом служанок. Чтобы они терли зерно, пекли хлеб, варили пиво, пряли и ткали. И если матери так угодно, пускай она живет вместе с ними. Но Эсе…» – Он повернулся к жене. Но ее уже не было рядом. Тутмос рассердился. Он резко обернулся и тут увидел, что жена, присев рядом с матерью на кровати, расчесывает ее спутанные седые волосы. Нежность проснулась в его душе, и он не мог уже более гневаться на Эсе. «Какая она добрая! – подумал он. – Ей будет хорошо в городе Атона потому что она хорошая и добрая!» И он тихо вышел из комнаты.
Дом скульптора быстро наполнился людьми – подмастерьями и учениками. Хори нисколько не обиделся, что Тутмос не назначил его старшим в мастерской. Старшим мастером стал Птах, который с женой и детьми переехал в дом, предназначенный для него, а Хори и Шери пришлось довольствоваться тесной каморкой. Дом главного скульптора стал слишком мал, чтобы вместить всех помощников, необходимых Тутмосу. На хозяйственном дворе начали строить узкий, вытянутый в длину дом со множеством комнатушек, примыкавших одна к другой. Каждая из них имела свой выход во двор. Все в доме были заняты изготовлением кирпичей, которые быстро сохнут в жаркую летнюю погоду. Нужно было торопиться, чтобы закончить строительство до разлива реки. Тутмосу приходилось работать в своей мастерской за двоих, чтобы вовремя выполнить заказ царя. А ведь кроме царя у него были еще и другие заказчики. Конечно, он мог отказать им, но когда видел перед собой чье-либо особенно выразительное лицо – как, например, лицо Эйе, начальника колесничьего войска, – он не мог отказать себе в удовольствии изобразить его.
Эйе стал очень влиятельным человеком при царском дворе. Но не это привлекало Тутмоса. Он особенно любил, сидя против Эйе и воссоздавая его черты в сырой глине, говорить об учении царя (да еще как говорить!). Эйе в свою очередь был готов объяснить скульптору все, что тот не понимал и не знал. Это доставляло Тутмосу искреннее удовольствие.
Он даже не слышал, что Атон поведал царю новое откровение. До сих пор имя бога воспринималось не совсем правильно, когда говорили: «Да живет Ра-Хорахти, ликующий на небосклоне, в имени своем как Шу, который и есть Атон».
На самом же деле ни Хор, сын Осириса, ни Шу, бог воздуха, не имеют к Атону никакого отношения. Полное имя этого бога, которое выражает его сущность во всех ее проявлениях, должно гласить (Эйе, произнося это, молитвенно поднял руки): «Да живет Ра, властитель небосклонов, в имени своем как Ра – отец, пришедший в качестве Атона».
– Что значит «пришедший»? – спросил Тутмос после недолгого молчания. Почему «пришедший в качестве Атона»?
– Потому что с самого начала он жил в сердцах людей до тех пор, пока лживые проповедники не затмили его чистый свет и не забили головы людей представлениями о богах, которых не существует на самом деле. Теперь же его сын снова восстановил его господство, при этом не возникло новой веры. Просто восторжествовала наконец единственная и вечная правда.
Какие строгие черты лица у этого человека! Какое у него одухотворенное, гордое, проницательное и умное лицо! Ведь это он подготовил чуткое сердце молодого царевича к восприятию правды Атона. Разве не он был один из первых, кто поддержал замыслы молодого царя? Поэтому Эхнатон так и вознаградил Эйе: должность начальника колесничьего войска осталась за ним; кроме того, он, как бывший воспитатель Доброго бога, стал носить титул «отца бога», а как ближайший приближенный к трону – и титул «опахалоносца, что стоит справа от царя». Эйе принадлежал к числу тех немногих, кому было дозволено провожать Эхнатона в святая святых храма, когда царь приносил жертву своему божественному отцу. Он слышал славословия, которые царь собственными устами произносил в честь бога, в честь своего отца.
Тутмос осмелился спросить, может ли Эйе повторить эти славословия. Тот внимательно посмотрел на Тутмоса.
– Всякий раз по-новому, – сказал он, – новыми словами царь не устает превозносить красоту Атона. Я могу вспомнить далеко не все, но мне хочется доставить тебе удовольствие.
Тутмос опустил руки на колени. «Я, наверное, ничего не пойму, подумал он, – ведь язык, на котором славят бога, священный язык, он отличается от обычной речи. Этот язык доступен лишь царям и жрецам, а скульпторам он известен лишь настолько, чтобы они могли вырезать письменные знаки на камне». И Тутмос приготовился внимательно слушать, не желая пропустить ни единого слова.
Эйе начал:
«Это же наш язык, – подумал удивленный и восхищенный Тутмос, – это же язык народа, а не жрецов!» И он напряженно слушает дальше, боясь пропустить хотя бы одно слово.
Как прекрасно на небе сияние твое,
Солнечный диск живой, положивший начало всему!
Ты восходишь на небосклоне восточном,
Наполняя свою землю своей красотой
Молодой скульптор слушал, затаив дыхание. Слова великого хвалебного гимна захватили его целиком, и, когда «отец бога» кончил говорить, наступила глубокая тишина. Прошло некоторое время, прежде чем Тутмос снова поднял глаза на сидевшего против его Эйе. Он уже хотел выразить свое восхищение, как вдруг увидел что-то новое в лице Эйе.
Ты прекрасен, велик, светозарен
И высок над землей,
Ты лучами своими объемлешь все страны,
То есть все, что ты создал один!
Ты – это Ра, ты доходишь до них,
Подчиняешь ты их ради сына, тобою любимого,
Ты далек, но лучи твои достигают земли,
Чтобы было заметно твое прохождение!
Ты заходишь на западе,
И земля погружается в темь, как мертвец.
Львы выходят из тайного логова,
Змеи жалят во мраке ночном,
Свет и тепло исчезают, земля замолкает,
Ибо создавший все это тоже ушел!
Рассветает, когда ты восходишь,
Сияешь ты днем как Атон, солнечный диск,
Источая лучи, гонишь мрак ты ночной,
Вся земля торжествует, все пробуждаются,
Омывают себя, воссияние славя твое,
А затем люди все начинают работу свою!
Скот вкушает тучные травы,
Кусты и деревья зеленеют вокруг,
Птицы все покидают гнезда свои,
Взмахом крыльев славя тебя.
Все на земле, что порхает и ходит,
Все оживает при восходе твоем!
Плывут корабли на юг и на север,
Все открыты дороги, когда ты сияешь,
Рыбы выходят из вод посмотреть на твой лик,
А лучи твои проникают в морскую пучину!
Ты делаешь женщину матерью, отрока – мужем,
Жизнь ты даешь младенцу во чреве,
Кормишь его в материнской утробе,
Даешь ты дыхание жизни ему,
Ты осушаешь слезы ребенка,
Ты заставляешь его говорить!
Даешь ты дыхание цыпленку в яйце,
Ты назначаешь то время, когда он выходит.
О, как многочисленно то, что ты делаешь,
И то, что является тайной для всех!
Воистину бог ты единственный,
И, кроме тебя, нет никаких богов!
Один ты землю создал по желанию сердца,
Вместе с людьми, всяким скотом и животными,
Теми, что ходят по ней, и теми,
Что устремляются в небо на крыльях своих!
Странам чужим назначил ты место,
А человеку любому – его пищу и век,
Ты всех людей разделил по речи и коже,
Чтобы различать чужеземца от нас!
Создал ты Нил в преисподней,
Но повелел, чтоб наружу он вышел,
Чтобы всегда питал он поля.
Владыка людей ты и всякой страны чужеземной,
Ты и восходишь для них, о Атон,
Диск солнца дневной, величавый!
Ты делаешь так, чтобы жили далекие страны,
С неба шлешь ты им Нил в виде дождя,
Что падает волнами в горы, как море,
Села их орошая, огороды и пашни!
О, как чудесно исполнил ты замысел свой!
Нил с неба ты дал чужеземцам,
А также зверью в горах и долах,
А Нил преисподний ты отдал Египту!
Лучи твои яркие питают каждую пашню,
Поля оживают, когда ты восходишь на небе,
Ты год разделил на периоды времени:
При «Всходах» поля отдыхают от зноя,
При «Жатве» – снова вкушают жару!
Ты небо создал для себя отдаленное,
Чтобы оттуда взирать на творенье свое,
Един ты, но восходишь ты в образах разных,
Сияя на небе, как живой солнечный диск,
Ты сияешь, сверкаешь, приходишь, уходишь,
Ты проявлений миллион создал из себя самого!
Все города и селения, поля, дороги и реки
Зрят тебя все, живой солнечный диск!
Но лишь в сердце моем твои повеленья,
И нет никого, кроме сына, кто познал бы тебя,
Этот сын твой «Прекрасны образы Ра, Ваэнра»,
Ты только ему разрешил познавать свои мысли и силу!
Земля существует под властью твоей изначала,
Ты время само, и живут все в тебе,
Созерцают они всю твою красоту до захода,
Прекращают работу, когда ты уходишь на запад!
При восходе своем ты людей поднимаешь
Ради сына твоего от плоти твоей,
Царя Верхнего и Нижнего Египта, живущего правдой,
Владыки Обеих Земель
«Прекрасны образы Ра, Ваэнра», сына Ра, живущего правдой,
Владыки венцов Эхнатона, большого веком своим,
И для великой царицы, возлюбленной им,
Владычицы Обеих Земель «прекрасна красота Атона, Нефертити»,
Да будет она жива, молода во веки веков!