«И он не понимает! – подумал про себя Тутмос. – Даже Ипу не понимает царя».
– Друг, – сказал он, обратившись к Ипу, – разве ты не знаешь, что замыслил Эхнатон? Он хочет завершить то, что начали столетия назад его предки. Он хочет объединить духовно, в почитании единого истинного бога, государство, границы которого были раздвинуты при помощи меча!..
– Все это не так, – прервал его Ипу. – Это лишь твое воображение.
– Мое воображение? – В голосе Тутмоса прозвучали раздражение и обида. – Разве ты не слышал великого славословия? Разве ты не знаешь, что Атон бог не только нашей страны, но и отец всего того, что он создал. Он дает жизнь и чужеземцам. Это он даровал им реку на небе, чтобы они, как и мы, получали из нее живительную воду! Почему ты вообще говоришь: жалкая Речену, убогая Сирия? Если ты правильно понял учение царя, то должен знать, что все народы и все страны созданы Атоном и он им дарует свою милость. Вожди и народы Сирии и Речену поймут наконец, что не угнетать их хотят и господствовать над ними, но объединить всех в одно великое царство.
– Как это – не хотят угнетать? Разве от них не требуют дани? И разве на полу царского дворца нет картин, по которым проходит Эхнатон, следуя к своему трону, картин, где зависимые от него правители изображены в оковах? На согбенные их спины ставит он свою ногу. И разве эта нога менее тверда и не попирает их столь же сильно, как нога его отца?
– Почему же тогда, – спрашивает Тутмос, и в голосе его уже не чувствуется прежней уверенности, – почему же тогда наш царь не направляется с войсками в чужие страны, как это делали его предки, когда там начинаются восстания? Ведь, по-твоему, он хочет их поработить?
– Знаешь почему, Тутмос? – Голос Ипу становится тише, и он настороженно оглядывается. – Я думаю, что он не решается покинуть страну из страха, что у него за спиной вспыхнет восстание!
– Нет! – закричал Тутмос. – Быть этого не может! Атон благословил своего царственного сына. Город, который фараон воздвиг своему божественному отцу, как чудо вырос за несколько лет перед нашими глазами. Там, где раньше была пустыня и никто не жил, множатся теперь стада, поднялись дома, окруженные садами, цветут и плодоносят фруктовые деревья…
– Тутмос! – Ипу взволнованно произнес имя своего друга. – Атон знает, как я хотел бы, чтобы ты был прав! Но как выглядит все вокруг, стоит лишь выйти за границы этого города…
Он внезапно умолк, точно в душе его зародилось подозрение.
– Ну ладно, – сказал он наконец, но голос его звучал удрученно. Забудь все, что я сказал. Может быть, это и неправда. Может быть, Баком владела только обида. Ведь это его взгляды я только что высказал тебе.
Бак? Главный скульптор царя? Первый, кого Эхнатон удостоил чести выразить в камне его божественное учение о правде? И он ведет такие речи только потому, что оказался ущемленным в своем тщеславии? Он поселил в сердце простодушного человека сомнения, отравил его недоверием! А Тутмос! Он отдал ему своего друга!
– Как твоя работа, Ипу? – внезапно спросил он. – Разве хорошо, что один из нас не знает, что делает другой? Не покажешь ли ты мне свою мастерскую?
Выражение лица Ипу моментально изменилось.
– Если ты хочешь… – сказал он нерешительно и повел Тутмоса к боковой пристройке своего дома.
Тутмос долго осматривал мастерскую, переходил от одной работы к другой. Одну за другой брал в руки гипсовые модели. «Хорошая работа», подумал Тутмос и сказал:
– Я пришлю тебе полотно, которое ткет моя мать. Тогда отливки получатся более четкими.
Он остановился у статуи царя и царицы. Не особенно хорошо удалось Ипу уловить выражение их лиц. И все же в жесте Нефертити, положившей руку на плечо супруга, при всей его нарочитой чопорности сквозила такая интимность, что Тутмос не мог оторвать от них глаз.
– Я хочу… Мне хотелось бы сделать так же, – сказал он тихо.
Эти слова тронули Ка Ипу. Они разрушили стену, возникшую между друзьями.
– Можно мне завтра прийти к тебе, – спросил Ипу, – и посмотреть твои работы?
– Не только мои работы, но и моего сына, – ответил Тутмос.
И камень свалился с его сердца.
Когда Тутмос вернулся домой, в самой большой комнате своего дома он увидел незнакомца. Эсе поставила перед ним обеденный столик с жареным гусем, овощами и фруктами. Незнакомец ел, а она прислонилась к его плечу, раскрасневшись от радости. Волна ревности захлестнула Тутмоса. Как вкопанный остановился он в дверях и не мог вымолвить ни единого слова. Эсе, заметив мужа, бросилась к нему навстречу.
– Приехал мой брат! Мой брат! – воскликнула она, не замечая волнения, охватившего мужа.
От этих слов Тутмос сразу пришел в себя. Жена подвела его к незнакомцу, приподнявшемуся со своего места. Тутмос внимательно посмотрел на своего шурина. Да, несомненно, он был похож на Эсе, но Тутмос никогда не слышал, что у его сестры Ренут была не только дочь, но еще и сын. Жена никогда не говорила ему об этом. Однако Тутмос не стал задавать вопросов Эсе, вновь целиком поглощенной своим гостем. Он пошел к матери, чтобы она ему все объяснила.
Старая Тени не сидела, как обычно, за своим станком. Тутмос нашел ее на заднем хозяйственном дворе дома, где служанки трепали лен. За этой работой Тени считала нужным наблюдать лично, ведь хорошую ткань можно сделать лишь из хорошей пряжи, а ее качество зависело от качества волокна, которое нуждалось в правильной и тщательной обработке. Неудивительно, что Тени следила за каждым движением служанок.
Она вовсе не обрадовалась, когда Тутмос отозвал ее в сторону, и не сразу даже поняла, о чем он ее спрашивает. Имела ли Ренут еще и сына? Нет, как это ему взбрело в голову? Как? Брат Эсе находится здесь?
Впрочем, был кто-то… Он действительно сын ее отца, но от другой женщины!
Уже не раз Тутмос собирался расспросить мать об отце Эсе. Сами женщины никогда о нем не заговаривали. Только однажды Эсе упомянула о нем, сказав, что он избивал ее мать. По всей вероятности, он был пьяница и грубое животное. Чтобы не смущать Эсе, Тутмос не стал тогда расспрашивать ее. Однако мать могла бы ему кое-что порассказать и ответить на его вопросы.
Но из Тени и вообще-то было трудно что-либо вытянуть, а в этот день она была как-то особенно глуха ко всему. Все, что он ей говорил, она воспринимала лишь наполовину; и это несмотря на то, что он кричал ей прямо в уши. Она снова и снова твердила, что Эсе могла иметь братьев и сестер по отцовской линии. Но где они находятся и живы ли – этого она не знает.
– Так пойди, посмотри на него и скажи, действительно ли он ее брат!
В дверях Тени остановилась. Ее охватила какая-то странная робость, которую она тщетно пыталась преодолеть. Гость в это время обгладывал гусиную шейку. Увидев старуху, он проговорил с набитым ртом;
– А, Тени! Ты не узнаешь меня?
– Это ты? – сказала Тени то краснея, то бледнея. – Какой ветер занес тебя сюда?
– Хороший ветер, матушка, хороший ветер, – ответил он и вытер уголки рта.
Вскоре Тутмос узнал историю своего шурина. В то время, когда Аба появился в Южном Оне в имении жрецов Амона, брат Эсе был в отлучке. Узнав, что там происходит, он решил не возвращаться домой, уехал в отдаленные места и поступил там на службу. Здесь до него дошла весть о счастье сестры. И он подумал: если Атон действительно единственный истинный бог (это понимал теперь каждый разумный человек), то он должен направиться в город его небосклона, в замечательный Ахетатон, о котором идет слава по всей стране. Такой человек, как он, скорее всего преуспеет именно здесь.
Тутмос захотел узнать, на каком поприще рассчитывает шурин преуспеть.
– На каком? Само собой разумеется, в качестве писца. Я знаю не только письмо нашего народа, но усвоил также язык и письмо Аккада, с правителями которого царь обменивается письмами.
Ну, если так, то Тутмос охотно похлопочет о своем шурине. Он намерен поговорить с Маи, который ищет как раз таких людей. Если он и не подойдет Маи, то тот сможет рекомендовать шурина другим вельможам. Слово его обладает большим весом.
Трижды приходили они в дом Маи, пока наконец не застали старшего управителя. В длинном узком помещении, служившем приемной, толпились самые разные люди: воины в коротких фартуках, концы которых спереди ниспадали треугольником; чиновники в просторных одеждах, державшихся на широких пестрых лентах; крестьяне и ремесленники в коротких набедренных повязках; только не было здесь ни одного жреца.
Тутмос и его шурин опустились, скрестив ноги, на пол у двери, приготовившись к долгому ожиданию. Уна – так звали шурина – начал рассказывать. Он любил поговорить и знал множество анекдотов. Тутмос не мог не признать, что все истории Уна излагал живо и увлекательно, но ему было как-то неловко из-за шурина, привлекавшего к себе всеобщее внимание. Сам Тутмос молчал. Только глаза его перебегали от одного лица к другому, и каждый раз взгляд останавливался на лице Уны.
Как богата его мимика! Вот сейчас он поджал губы совсем так, как это делает Эсе, когда сердится. А теперь лицо его разглаживается, и он начинает походить на жреца, шествующего в торжественной процессии. А вот он уже стал похож на пастуха, лежащего с мечтательным видом на траве под смоковницей, а теперь – на молодого придворного, вынужденного слушать доклад своего начальника, умирая от скуки. Но вот лицо Уны неожиданно исказила дикая злоба. Теперь Тутмосу казалось, что он знал этого человека, но имя его совершенно выпало из памяти. Так или иначе, лицо Уны сохраняло отпечаток ума и решимости, что не могло не производить впечатления на скульптора. Только изобразить такое лицо не так-то легко. Какое же из выражений, постоянно сменяющихся на нем, нужно запечатлеть?
Наконец появляется Маи. Все встают. Первым вскакивает на ноги Уна. Он склоняет голову низко к земле. Это выглядит так, словно он собирается облобызать ноги верховного управителя.
Маи не обратил, однако, никакого внимания на такое подобострастие: все это было для него достаточно привычным. Но он сразу же увидел Тутмоса, хотя тот стоял у стены и лишь слегка склонил голову.
– А, это ты, главный скульптор! Ты принес с собой модель моей статуи! Это меня радует. Иди сюда!
– Нет, модель еще не совсем готова, – сказал Тутмос, усаживаясь против верховного смотрителя.
– Но, значит, ты все же начал eel Хорошо, очень хорошо! – И Маи засмеялся, показывая остатки своих зубов.
– Но я пришел к тебе с просьбой… – сказал Тутмос.
– «С просьбой»? Всегда готов ее выполнить. Какую только просьбу своего друга не выполнит Маи!
– Речь идет об Уне, моем шурине, человеке, который умеет читать и писать.
– «Читать и писать»? Замечательно! Такие люди всегда нужны!
Теперь очередь была за Уной, и он немедленно вступил в разговор:
– Не только на языке нашей страны, но и на языке Аккада…
Уна произносит эти слова просто, как бы про себя, но в них сквозит чувство собственного достоинства. Слова эти произвели на Маи заметное впечатление. Он поднялся с места, прошелся взад и вперед по комнате, пошевелил пальцами, соединил руки, и по его лицу стало видно, что он обдумывает какую-то мысль. Наконец Маи спросил:
– Ты принес мне вести от Абы?
Тутмос вздрогнул, как от удара бичом. Что может иметь общего Уна с этим развратником, который истязал его сестру?
Уна, которого нисколько не удивил этот вопрос, спокойно ответил:
– Да, я привез письмо из Нехеба и прочту его тебе. – Произнося эти слова, Уна повернулся так, чтобы Тутмос не мог увидеть знака, который он подал глазами верховному управителю.
– Ты собираешься подождать здесь своего шурина? – спросил Маи Тутмоса. – Я ведь знаю, твое время очень дорого, поэтому не удивляйся моему вопросу.
Тутмос сразу же понял намек и распрощался. На обратном пути его мучила одна и та же тревожная мысль, хотя он и не мог бы выразить ее словами.
Уна вернулся, когда на небе уже появились звезды. Обычно Тутмос, Эсе и Тени ужинали вместе с подмастерьями, а жена Птаха наблюдала за служанками, подававшими блюда. На этот раз стол был накрыт в жилой комнате. Наблюдала за порядком и готовила блюда сама молодая хозяйка.
– Так вкусно, словно я у себя дома! – сказал Уна, протягивая руки к новым яствам.
Тутмосу не нужно было задавать ему никаких вопросов. Не отрываясь от еды, рассказал Уна об Абе. Тот оказался родственником Маи и управлял царским имением в Нехебе. Уна выполнял некоторые его поручения, поскольку занимал там должность писца налогового управления.
– Значит, это не тот Аба, который бесчинствовал в Оне?
– О, огради нас от него небо! Я слышал о нем только плохое. Правда, в Оне мне не пришлось побывать вновь, и, к счастью, Абу я никогда не видел. Но до меня доходили слухи, что его уже больше нет в Оне.
– Ну, а как там, в Нехебе?
– Что там должно быть? Там больше не почитают ни местную богиню Нехбет, ни ее супруга Тота, ибо Атон уже проник в сердце местных жителей.
– Вот как? В самом деле? – обрадованно спрашивает Тутмос.
Эсе подливает брату вино. Ее взгляд, полный нежности, переходит с одного мужчины на другого.
Ложась спать, она сказала Тутмосу:
– Я так рада, что приехал Уна. Я знаю, ты его полюбишь. Он такой хороший.
Тутмос не стал сдерживать сердечных излияний своей жены, и она продолжала:
– Когда я была маленькой и он дразнил меня, я часто плакала, но он не хотел меня обижать, а когда отец бил меня, брат всегда утешал меня украдкой.
Не приходилось сомневаться в том, что верховный управитель доволен Уной. Чуть ли не каждый день он что-нибудь присылал ему: зерно и мясо, птицу, фрукты и вино. Однако шурин как будто и не собирался обзаводиться собственным домом. Работал он у Маи очень недолго и через несколько недель перешел в канцелярию, возглавляемую Туту.
Тутмос попытался выяснить, не поссорился ли Уна с верховным управителем.
– Ну, что ты! – ответил Уна. – Но Туту – это «главные уста царя». Обо всем, что говорят послы чужеземных стран, он сообщает во дворец, куда он вхож всегда. Сам Маи считает, что мне полезнее служить у Туту и просто жалко использовать меня на должности, связанной лишь с налогами.
– Значит, теперь твое положение позволяет тебе взять жену? – спросил Тутмос.
– Да, но я должен буду много путешествовать. Что же будет делать моя жена одна?
Тутмосу не приходилось жаловаться: Уна приносил в дом гораздо больше того, что он мог съесть. Правда, иногда он принимал у себя некоторых чужеземцев, посещавших новую царскую столицу. Но, в конце концов, разве дом его не достаточно велик, разве не радуется присутствию брата Эсе, разве его сын не учится у него иностранным языкам, что никогда не повредит ребенку? Разве не отдыхает он сам, слушая болтовню Уны, когда усталым возвращается из своей мастерской? И когда Уна, уехав во второй раз, долгое время отсутствовал (он был прав, когда говорил, что часто будет в отлучке), Тутмос почувствовал, что ему явно чего-то не хватает. Он сказал об этом Эсе, и та, прижавшись к мужу, прошептала:
– Я так и думала.
8
– Друг, – сказал он, обратившись к Ипу, – разве ты не знаешь, что замыслил Эхнатон? Он хочет завершить то, что начали столетия назад его предки. Он хочет объединить духовно, в почитании единого истинного бога, государство, границы которого были раздвинуты при помощи меча!..
– Все это не так, – прервал его Ипу. – Это лишь твое воображение.
– Мое воображение? – В голосе Тутмоса прозвучали раздражение и обида. – Разве ты не слышал великого славословия? Разве ты не знаешь, что Атон бог не только нашей страны, но и отец всего того, что он создал. Он дает жизнь и чужеземцам. Это он даровал им реку на небе, чтобы они, как и мы, получали из нее живительную воду! Почему ты вообще говоришь: жалкая Речену, убогая Сирия? Если ты правильно понял учение царя, то должен знать, что все народы и все страны созданы Атоном и он им дарует свою милость. Вожди и народы Сирии и Речену поймут наконец, что не угнетать их хотят и господствовать над ними, но объединить всех в одно великое царство.
– Как это – не хотят угнетать? Разве от них не требуют дани? И разве на полу царского дворца нет картин, по которым проходит Эхнатон, следуя к своему трону, картин, где зависимые от него правители изображены в оковах? На согбенные их спины ставит он свою ногу. И разве эта нога менее тверда и не попирает их столь же сильно, как нога его отца?
– Почему же тогда, – спрашивает Тутмос, и в голосе его уже не чувствуется прежней уверенности, – почему же тогда наш царь не направляется с войсками в чужие страны, как это делали его предки, когда там начинаются восстания? Ведь, по-твоему, он хочет их поработить?
– Знаешь почему, Тутмос? – Голос Ипу становится тише, и он настороженно оглядывается. – Я думаю, что он не решается покинуть страну из страха, что у него за спиной вспыхнет восстание!
– Нет! – закричал Тутмос. – Быть этого не может! Атон благословил своего царственного сына. Город, который фараон воздвиг своему божественному отцу, как чудо вырос за несколько лет перед нашими глазами. Там, где раньше была пустыня и никто не жил, множатся теперь стада, поднялись дома, окруженные садами, цветут и плодоносят фруктовые деревья…
– Тутмос! – Ипу взволнованно произнес имя своего друга. – Атон знает, как я хотел бы, чтобы ты был прав! Но как выглядит все вокруг, стоит лишь выйти за границы этого города…
Он внезапно умолк, точно в душе его зародилось подозрение.
– Ну ладно, – сказал он наконец, но голос его звучал удрученно. Забудь все, что я сказал. Может быть, это и неправда. Может быть, Баком владела только обида. Ведь это его взгляды я только что высказал тебе.
Бак? Главный скульптор царя? Первый, кого Эхнатон удостоил чести выразить в камне его божественное учение о правде? И он ведет такие речи только потому, что оказался ущемленным в своем тщеславии? Он поселил в сердце простодушного человека сомнения, отравил его недоверием! А Тутмос! Он отдал ему своего друга!
– Как твоя работа, Ипу? – внезапно спросил он. – Разве хорошо, что один из нас не знает, что делает другой? Не покажешь ли ты мне свою мастерскую?
Выражение лица Ипу моментально изменилось.
– Если ты хочешь… – сказал он нерешительно и повел Тутмоса к боковой пристройке своего дома.
Тутмос долго осматривал мастерскую, переходил от одной работы к другой. Одну за другой брал в руки гипсовые модели. «Хорошая работа», подумал Тутмос и сказал:
– Я пришлю тебе полотно, которое ткет моя мать. Тогда отливки получатся более четкими.
Он остановился у статуи царя и царицы. Не особенно хорошо удалось Ипу уловить выражение их лиц. И все же в жесте Нефертити, положившей руку на плечо супруга, при всей его нарочитой чопорности сквозила такая интимность, что Тутмос не мог оторвать от них глаз.
– Я хочу… Мне хотелось бы сделать так же, – сказал он тихо.
Эти слова тронули Ка Ипу. Они разрушили стену, возникшую между друзьями.
– Можно мне завтра прийти к тебе, – спросил Ипу, – и посмотреть твои работы?
– Не только мои работы, но и моего сына, – ответил Тутмос.
И камень свалился с его сердца.
Когда Тутмос вернулся домой, в самой большой комнате своего дома он увидел незнакомца. Эсе поставила перед ним обеденный столик с жареным гусем, овощами и фруктами. Незнакомец ел, а она прислонилась к его плечу, раскрасневшись от радости. Волна ревности захлестнула Тутмоса. Как вкопанный остановился он в дверях и не мог вымолвить ни единого слова. Эсе, заметив мужа, бросилась к нему навстречу.
– Приехал мой брат! Мой брат! – воскликнула она, не замечая волнения, охватившего мужа.
От этих слов Тутмос сразу пришел в себя. Жена подвела его к незнакомцу, приподнявшемуся со своего места. Тутмос внимательно посмотрел на своего шурина. Да, несомненно, он был похож на Эсе, но Тутмос никогда не слышал, что у его сестры Ренут была не только дочь, но еще и сын. Жена никогда не говорила ему об этом. Однако Тутмос не стал задавать вопросов Эсе, вновь целиком поглощенной своим гостем. Он пошел к матери, чтобы она ему все объяснила.
Старая Тени не сидела, как обычно, за своим станком. Тутмос нашел ее на заднем хозяйственном дворе дома, где служанки трепали лен. За этой работой Тени считала нужным наблюдать лично, ведь хорошую ткань можно сделать лишь из хорошей пряжи, а ее качество зависело от качества волокна, которое нуждалось в правильной и тщательной обработке. Неудивительно, что Тени следила за каждым движением служанок.
Она вовсе не обрадовалась, когда Тутмос отозвал ее в сторону, и не сразу даже поняла, о чем он ее спрашивает. Имела ли Ренут еще и сына? Нет, как это ему взбрело в голову? Как? Брат Эсе находится здесь?
Впрочем, был кто-то… Он действительно сын ее отца, но от другой женщины!
Уже не раз Тутмос собирался расспросить мать об отце Эсе. Сами женщины никогда о нем не заговаривали. Только однажды Эсе упомянула о нем, сказав, что он избивал ее мать. По всей вероятности, он был пьяница и грубое животное. Чтобы не смущать Эсе, Тутмос не стал тогда расспрашивать ее. Однако мать могла бы ему кое-что порассказать и ответить на его вопросы.
Но из Тени и вообще-то было трудно что-либо вытянуть, а в этот день она была как-то особенно глуха ко всему. Все, что он ей говорил, она воспринимала лишь наполовину; и это несмотря на то, что он кричал ей прямо в уши. Она снова и снова твердила, что Эсе могла иметь братьев и сестер по отцовской линии. Но где они находятся и живы ли – этого она не знает.
– Так пойди, посмотри на него и скажи, действительно ли он ее брат!
В дверях Тени остановилась. Ее охватила какая-то странная робость, которую она тщетно пыталась преодолеть. Гость в это время обгладывал гусиную шейку. Увидев старуху, он проговорил с набитым ртом;
– А, Тени! Ты не узнаешь меня?
– Это ты? – сказала Тени то краснея, то бледнея. – Какой ветер занес тебя сюда?
– Хороший ветер, матушка, хороший ветер, – ответил он и вытер уголки рта.
Вскоре Тутмос узнал историю своего шурина. В то время, когда Аба появился в Южном Оне в имении жрецов Амона, брат Эсе был в отлучке. Узнав, что там происходит, он решил не возвращаться домой, уехал в отдаленные места и поступил там на службу. Здесь до него дошла весть о счастье сестры. И он подумал: если Атон действительно единственный истинный бог (это понимал теперь каждый разумный человек), то он должен направиться в город его небосклона, в замечательный Ахетатон, о котором идет слава по всей стране. Такой человек, как он, скорее всего преуспеет именно здесь.
Тутмос захотел узнать, на каком поприще рассчитывает шурин преуспеть.
– На каком? Само собой разумеется, в качестве писца. Я знаю не только письмо нашего народа, но усвоил также язык и письмо Аккада, с правителями которого царь обменивается письмами.
Ну, если так, то Тутмос охотно похлопочет о своем шурине. Он намерен поговорить с Маи, который ищет как раз таких людей. Если он и не подойдет Маи, то тот сможет рекомендовать шурина другим вельможам. Слово его обладает большим весом.
Трижды приходили они в дом Маи, пока наконец не застали старшего управителя. В длинном узком помещении, служившем приемной, толпились самые разные люди: воины в коротких фартуках, концы которых спереди ниспадали треугольником; чиновники в просторных одеждах, державшихся на широких пестрых лентах; крестьяне и ремесленники в коротких набедренных повязках; только не было здесь ни одного жреца.
Тутмос и его шурин опустились, скрестив ноги, на пол у двери, приготовившись к долгому ожиданию. Уна – так звали шурина – начал рассказывать. Он любил поговорить и знал множество анекдотов. Тутмос не мог не признать, что все истории Уна излагал живо и увлекательно, но ему было как-то неловко из-за шурина, привлекавшего к себе всеобщее внимание. Сам Тутмос молчал. Только глаза его перебегали от одного лица к другому, и каждый раз взгляд останавливался на лице Уны.
Как богата его мимика! Вот сейчас он поджал губы совсем так, как это делает Эсе, когда сердится. А теперь лицо его разглаживается, и он начинает походить на жреца, шествующего в торжественной процессии. А вот он уже стал похож на пастуха, лежащего с мечтательным видом на траве под смоковницей, а теперь – на молодого придворного, вынужденного слушать доклад своего начальника, умирая от скуки. Но вот лицо Уны неожиданно исказила дикая злоба. Теперь Тутмосу казалось, что он знал этого человека, но имя его совершенно выпало из памяти. Так или иначе, лицо Уны сохраняло отпечаток ума и решимости, что не могло не производить впечатления на скульптора. Только изобразить такое лицо не так-то легко. Какое же из выражений, постоянно сменяющихся на нем, нужно запечатлеть?
Наконец появляется Маи. Все встают. Первым вскакивает на ноги Уна. Он склоняет голову низко к земле. Это выглядит так, словно он собирается облобызать ноги верховного управителя.
Маи не обратил, однако, никакого внимания на такое подобострастие: все это было для него достаточно привычным. Но он сразу же увидел Тутмоса, хотя тот стоял у стены и лишь слегка склонил голову.
– А, это ты, главный скульптор! Ты принес с собой модель моей статуи! Это меня радует. Иди сюда!
– Нет, модель еще не совсем готова, – сказал Тутмос, усаживаясь против верховного смотрителя.
– Но, значит, ты все же начал eel Хорошо, очень хорошо! – И Маи засмеялся, показывая остатки своих зубов.
– Но я пришел к тебе с просьбой… – сказал Тутмос.
– «С просьбой»? Всегда готов ее выполнить. Какую только просьбу своего друга не выполнит Маи!
– Речь идет об Уне, моем шурине, человеке, который умеет читать и писать.
– «Читать и писать»? Замечательно! Такие люди всегда нужны!
Теперь очередь была за Уной, и он немедленно вступил в разговор:
– Не только на языке нашей страны, но и на языке Аккада…
Уна произносит эти слова просто, как бы про себя, но в них сквозит чувство собственного достоинства. Слова эти произвели на Маи заметное впечатление. Он поднялся с места, прошелся взад и вперед по комнате, пошевелил пальцами, соединил руки, и по его лицу стало видно, что он обдумывает какую-то мысль. Наконец Маи спросил:
– Ты принес мне вести от Абы?
Тутмос вздрогнул, как от удара бичом. Что может иметь общего Уна с этим развратником, который истязал его сестру?
Уна, которого нисколько не удивил этот вопрос, спокойно ответил:
– Да, я привез письмо из Нехеба и прочту его тебе. – Произнося эти слова, Уна повернулся так, чтобы Тутмос не мог увидеть знака, который он подал глазами верховному управителю.
– Ты собираешься подождать здесь своего шурина? – спросил Маи Тутмоса. – Я ведь знаю, твое время очень дорого, поэтому не удивляйся моему вопросу.
Тутмос сразу же понял намек и распрощался. На обратном пути его мучила одна и та же тревожная мысль, хотя он и не мог бы выразить ее словами.
Уна вернулся, когда на небе уже появились звезды. Обычно Тутмос, Эсе и Тени ужинали вместе с подмастерьями, а жена Птаха наблюдала за служанками, подававшими блюда. На этот раз стол был накрыт в жилой комнате. Наблюдала за порядком и готовила блюда сама молодая хозяйка.
– Так вкусно, словно я у себя дома! – сказал Уна, протягивая руки к новым яствам.
Тутмосу не нужно было задавать ему никаких вопросов. Не отрываясь от еды, рассказал Уна об Абе. Тот оказался родственником Маи и управлял царским имением в Нехебе. Уна выполнял некоторые его поручения, поскольку занимал там должность писца налогового управления.
– Значит, это не тот Аба, который бесчинствовал в Оне?
– О, огради нас от него небо! Я слышал о нем только плохое. Правда, в Оне мне не пришлось побывать вновь, и, к счастью, Абу я никогда не видел. Но до меня доходили слухи, что его уже больше нет в Оне.
– Ну, а как там, в Нехебе?
– Что там должно быть? Там больше не почитают ни местную богиню Нехбет, ни ее супруга Тота, ибо Атон уже проник в сердце местных жителей.
– Вот как? В самом деле? – обрадованно спрашивает Тутмос.
Эсе подливает брату вино. Ее взгляд, полный нежности, переходит с одного мужчины на другого.
Ложась спать, она сказала Тутмосу:
– Я так рада, что приехал Уна. Я знаю, ты его полюбишь. Он такой хороший.
Тутмос не стал сдерживать сердечных излияний своей жены, и она продолжала:
– Когда я была маленькой и он дразнил меня, я часто плакала, но он не хотел меня обижать, а когда отец бил меня, брат всегда утешал меня украдкой.
Не приходилось сомневаться в том, что верховный управитель доволен Уной. Чуть ли не каждый день он что-нибудь присылал ему: зерно и мясо, птицу, фрукты и вино. Однако шурин как будто и не собирался обзаводиться собственным домом. Работал он у Маи очень недолго и через несколько недель перешел в канцелярию, возглавляемую Туту.
Тутмос попытался выяснить, не поссорился ли Уна с верховным управителем.
– Ну, что ты! – ответил Уна. – Но Туту – это «главные уста царя». Обо всем, что говорят послы чужеземных стран, он сообщает во дворец, куда он вхож всегда. Сам Маи считает, что мне полезнее служить у Туту и просто жалко использовать меня на должности, связанной лишь с налогами.
– Значит, теперь твое положение позволяет тебе взять жену? – спросил Тутмос.
– Да, но я должен буду много путешествовать. Что же будет делать моя жена одна?
Тутмосу не приходилось жаловаться: Уна приносил в дом гораздо больше того, что он мог съесть. Правда, иногда он принимал у себя некоторых чужеземцев, посещавших новую царскую столицу. Но, в конце концов, разве дом его не достаточно велик, разве не радуется присутствию брата Эсе, разве его сын не учится у него иностранным языкам, что никогда не повредит ребенку? Разве не отдыхает он сам, слушая болтовню Уны, когда усталым возвращается из своей мастерской? И когда Уна, уехав во второй раз, долгое время отсутствовал (он был прав, когда говорил, что часто будет в отлучке), Тутмос почувствовал, что ему явно чего-то не хватает. Он сказал об этом Эсе, и та, прижавшись к мужу, прошептала:
– Я так и думала.
8
Из прежней царской столицы пришла весть о кончине царя Небмаатра. Смерть его, о которой скорбели, вызвала в то же время вздох облегчения: уже многие годы фараон лежал пораженный неизлечимой болезнью, словно погребенный заживо. Теперь он освободился от мучений и покинул давно ставший ему в тягость мир.
Вскоре после смерти фараона другое событие взволновало город: его вдова, Тэйе, мать Эхнатона, объявила о своем намерении посетить Ахетатон. Спешно стали сооружать часовню «Сень солнца», такую же, как у Нефертити и Меритатон. Там, покачивая своими прекрасными руками систры и произнося вечерние молитвы, провожали они на отдых лучезарного бога.
Ипу получил задание украсить изображениями эту часовню царицы-матери, и Тутмос не преминул навестить его там.
– Ты все еще в тревоге, – сказал Тутмос, пристально посмотрев другу в глаза. – Ты опасаешься, что вера в Атона недостаточно утвердилась в стране. А вот теперь мать нашего Доброго бога, которая долго колебалась, поддерживает дело своего сына.
Ипу ничего не сказал в ответ. Он не хотел отвлекаться от работы. Контуры изображений, призванных увековечить посещение высокой гостьей храма Атона, были уже набросаны. В праздничной процессии шествует Тэйе рядом со своим царственным сыном. Ее лицо обрамлено париком, увенчанным короной из перьев, из которой поднимается солнечный диск, охваченный длинными рогами. Слуги с опахалами сопровождают царственных особ. А поодаль ждет их свита: стражи, слуги, колесничий, знаменосцы. Там же написал Ипу славословие царице-матери: «Это она существует в доброте», «Госпожа этого храма», «Да будет она жива веки вечные!».
Предстоящие празднества доставили много хлопот царскому дому и всей царской резиденции. Пришлось поработать и Тутмосу. До прибытия Тэйе следовало подвинуть вперед работы над статуями царя, царицы и царских дочерей, а также над рельефами в гробнице. Нельзя быть уверенным в том, что старая царица не выразит желания все осмотреть, хотя путь до гробницы Эхнатона по пылающему жаром высохшему руслу и был очень тяжел. А может быть (Тутмос надеялся на это всем сердцем), она выскажет пожелание, чтобы поблизости от ее сына и ей воздвигли вечное жилище.
Большая картина на одной из стен погребального помещения Нефертити уже полностью закончена. Она необычна тем, что солнечный диск изображен на ней не над царственной четой, а перед ней, так что косые его лучи пронизывали стены храма, в которых Эхнатон и Нефертити возносили свои молитвы.
Каждый вечер возвращался Тутмос домой смертельно усталым. Его едва хватало на то, чтобы перекинуться парой слов с Эсе во время ужина. Потом скульптор молился и сразу же погружался в тяжелый сон. Просыпался он с первыми лучами солнца.
Поэтому Тутмос был рад наступлению празднеств по поводу прибытия царицы-матери. Он сможет хоть на некоторое время прервать работу в погребальных помещениях. Тутмос освободил и своих людей, чтобы дать им возможность увидеть процессию. И Эсе тоже просила взять ее – уж очень хотелось ей увидеть торжества.
– Не будет ли тебе тяжело? – озабоченно спросил Тутмос.
Эсе ожидала второго ребенка, и до предстоящих родов оставалось лишь несколько недель. Но она уверяла Тутмоса, что чувствует себя такой сильной и здоровой, как никогда. Он дал себя уговорить и вместе с ней отправился к парадным окнам царского дворца, где в час солнечного захода многим вельможам предстояло получить награды.
Им посчастливилось увидеть царскую семью. Эхнатон перегнулся через перила балкона, обитые мягкими тканями, и бросил двум стоящим внизу людям мужчине и женщине – два золотых ожерелья. Потом сверху посыпались кольца, драгоценные сосуды и всякие украшения – прелестная игра, в которой приняли участие царица и ее дочери. При виде этих необыкновенных царских милостей все присутствующие склонились в глубоком поклоне и простерли молитвенно руки, восхваляя Доброго бога, великого благодетеля людей. Только мальчишки не могли сдержать своей бурной радости – они прыгали, танцевали, били себя в грудь от восторга.
Тутмос стоял слишком далеко и не мог видеть тех счастливцев, на которых излился поток царских милостей. Он схватил одного из мальчишек за плечо и повернул к себе.
– Кого так одаривает царь? – спросил он.
– Разве ты не знаешь? Эйе, «отца богов», и его супругу, великую кормилицу царицы. Царь их озолотил!
«Озолотил!» Невольно взор Тутмоса упал на стоящую перед ним Эсе. «Никогда золотое ожерелье не будет красоваться на ее прелестной шее», подумал Тутмос, но у него не возникло чувства зависти. Ценность женщины определяется не золотом, которое она носит. Он взял Эсе за руку и вывел ее из толпы.
Тутмоса потянуло домой. Он был сегодня свободен от работы и хотел провести день в саду: посидеть в тени под деревьями, покачать маленького Руи на коленях, поболтать с Эсе и Уной, повидать свою мать.
Эсе не противилась ему. Впрочем, она охотно посмотрела бы еще, как царь и царица будут садиться в свою парадную колесницу, чтобы ехать в храм. Хотелось бы ей увидеть и высокую гостью царского дома, Тэйе, которая не показалась на балконе. Но Эсе почувствовала, что не может больше стоять на ярком солнце в сутолоке, среди множества людей. Не произнося ни слова, Эсе позволила вывести себя из толпы, хотя и заметила, что муж повел ее по дороге к дому.
У дверей их уже ожидала Тени.
– Наконец-то вы пришли, – сказала она с мягким упреком в голосе. – У тебя был гость, Тутмос!
– Гость? – спросил мастер удивленно. – Кто?
– Скульптор царицы-матери. Его зовут Ити или что-то в этом роде.
– И ты не угостила его и не попросила подождать меня?
– Он не хотел ждать. Сказал, что завтра придет снова.
Радостное волнение охватило Тутмоса. Может быть, этот скульптор хотел сообщить ему о заказе царицы-матери? Или его привело лишь желание встретиться с человеком одной специальности? Так или иначе, но Тутмос не станет дожидаться утра. Он коротко попрощался с женщинами и пошел, даже не обратив внимания на то, что во взгляде Эсе сквозило разочарование.
Тутмосу не пришлось долго искать. Он спросил лишь дворцовую стражу, и ему сразу же объяснили, где разместилась свита царицы-матери.
Ити встретил его сердечно. Нет, у него не было никаких других намерений, как только повидаться с Тутмосом. Все работы Тутмоса, которые он видел, очень нравятся ему. Работает Тутмос только по камню или создает статуи и из дерева?
Пока Ити любезно беседовал с ним, Тутмос имел возможность внимательно рассмотреть его. «Прекрасная голова, – думает он, – только немного великовата для такого тщедушного тела».
– Нет! По дереву я пробовал работать всего лишь несколько раз, ответил Тутмос. – Меня больше привлекает камень. Для каждой работы всегда можно найти подходящую породу. Для нагого тела лучше использовать красно-коричневый мелкозернистый песчаник, контрастирующий со светлым известняком, который хорош для одеяния. Крупнозернистый с шероховатой поверхностью гранит годится для очень больших статуй, а мягкий алебастр, который допускает предельно тонкую отделку, – для изящных статуэток.
– Но и дерево бывает разное, – возражает Ити, – и по цвету, и по твердости, и по узору. Что скажешь ты, например, об этом?
Он идет к ларцу, достает из него головку размером не больше кулака мужчины и показывает ее Тутмосу.
Какая вещь! Она мала и в то же время так значительна! Как рассудителен и умен этот оценивающий взгляд! Как скорбен этот полуоткрытый рот с опущенными уголками губ!
Тутмос долго и молча рассматривает изображение.
– Царица-мать? – спрашивает он.
Ити утвердительно кивает головой.
Тутмос взял головку, закрыл руками несоразмерно большой, украшенный голубыми камнями парик и золотой обруч на лбу и стал внимательно рассматривать лицо. Наконец он сказал:
– Другое лицо было бы подавлено таким головным убором, это же преодолело мертвое дерево и стало еще более выразительным.
– Это тис, – скромно заметил Ити, никак не реагируя на похвалу, хотя и знал, каким знатоком был Тутмос. – Брови и веки инкрустированы черным деревом. Глазные яблоки выложены белой, а зрачки черной массой…
«Какой состав этой массы?» – подумал Тутмос, но не успел спросить шум у двери заставил его обернуться.
Вошел мужчина, рослый и сухопарый. Хотя на нем и было одеяние должностного лица, но голова не покрыта париком, как это полагалось, и редеющие тонкие волосы спускались до самых плеч.
– Мир тебе, Ити! – сказал незнакомец. – Я разыскивал тебя! Царица-мать хочет тебя видеть. Она намерена поставить в своей «Сени солнца» статую младшей дочери Бакетатон.
– Извини меня, Тутмос! – сказал Ити. – Завтра перед обедом я зайду к тебе. Это Небвер, – указал он на вошедшего, – писец казначейства нашей госпожи. А это Тутмос, старший скульптор царя.
Он поклонился и оставил обоих мужчин вдвоем. Наступило неловкое молчание, которое обычно возникает, когда два человека, до того времени не знавшие друг друга, оказываются наедине.
– Откуда ты родом? – спросил наконец Небвер только для того, чтобы прервать молчание.
– Из Она. – Ответ Тутмоса был так же лаконичен, как и вопрос.
– Из Северного?
– Нет, из Южного!
Небвер удивленно поднял глаза.
– Оттуда родом и я, – сказал он. – Однако уже с незапамятных времен я не был дома, и теперь у меня там никого больше нет.
– И я был еще очень молод, когда уехал оттуда. Мой отец рано умер, и мать я взял к себе.
– Как звали твоего отца?
– Руи.
– Руи? – голос Небвера зазвучал как-то странно. – Значит, твою мать зовут Тени?
Вскоре после смерти фараона другое событие взволновало город: его вдова, Тэйе, мать Эхнатона, объявила о своем намерении посетить Ахетатон. Спешно стали сооружать часовню «Сень солнца», такую же, как у Нефертити и Меритатон. Там, покачивая своими прекрасными руками систры и произнося вечерние молитвы, провожали они на отдых лучезарного бога.
Ипу получил задание украсить изображениями эту часовню царицы-матери, и Тутмос не преминул навестить его там.
– Ты все еще в тревоге, – сказал Тутмос, пристально посмотрев другу в глаза. – Ты опасаешься, что вера в Атона недостаточно утвердилась в стране. А вот теперь мать нашего Доброго бога, которая долго колебалась, поддерживает дело своего сына.
Ипу ничего не сказал в ответ. Он не хотел отвлекаться от работы. Контуры изображений, призванных увековечить посещение высокой гостьей храма Атона, были уже набросаны. В праздничной процессии шествует Тэйе рядом со своим царственным сыном. Ее лицо обрамлено париком, увенчанным короной из перьев, из которой поднимается солнечный диск, охваченный длинными рогами. Слуги с опахалами сопровождают царственных особ. А поодаль ждет их свита: стражи, слуги, колесничий, знаменосцы. Там же написал Ипу славословие царице-матери: «Это она существует в доброте», «Госпожа этого храма», «Да будет она жива веки вечные!».
Предстоящие празднества доставили много хлопот царскому дому и всей царской резиденции. Пришлось поработать и Тутмосу. До прибытия Тэйе следовало подвинуть вперед работы над статуями царя, царицы и царских дочерей, а также над рельефами в гробнице. Нельзя быть уверенным в том, что старая царица не выразит желания все осмотреть, хотя путь до гробницы Эхнатона по пылающему жаром высохшему руслу и был очень тяжел. А может быть (Тутмос надеялся на это всем сердцем), она выскажет пожелание, чтобы поблизости от ее сына и ей воздвигли вечное жилище.
Большая картина на одной из стен погребального помещения Нефертити уже полностью закончена. Она необычна тем, что солнечный диск изображен на ней не над царственной четой, а перед ней, так что косые его лучи пронизывали стены храма, в которых Эхнатон и Нефертити возносили свои молитвы.
Так начинается славословие Атону. Этот восход солнца и изобразил Тутмос. Остальные стены он оставил пустыми. Основное внимание он уделил усыпальнице царя. Это был большой зал, стены которого имели двадцать локтей в длину, а потолок поддерживался колоннами. Здесь Тутмос трудился почти со всеми своими подмастерьями. Работа требовала исключительного напряжения сил. Утомлял уже многочасовой переход сюда. Доставка пищи и питья была связана с бесконечными трудностями.
Как прекрасно на небе сияние твое,
Солнечный диск, живой, положивший начало всему!
Ты восходишь на небосклоне восточном,
Наполняя всю землю своей красотой!
Каждый вечер возвращался Тутмос домой смертельно усталым. Его едва хватало на то, чтобы перекинуться парой слов с Эсе во время ужина. Потом скульптор молился и сразу же погружался в тяжелый сон. Просыпался он с первыми лучами солнца.
Поэтому Тутмос был рад наступлению празднеств по поводу прибытия царицы-матери. Он сможет хоть на некоторое время прервать работу в погребальных помещениях. Тутмос освободил и своих людей, чтобы дать им возможность увидеть процессию. И Эсе тоже просила взять ее – уж очень хотелось ей увидеть торжества.
– Не будет ли тебе тяжело? – озабоченно спросил Тутмос.
Эсе ожидала второго ребенка, и до предстоящих родов оставалось лишь несколько недель. Но она уверяла Тутмоса, что чувствует себя такой сильной и здоровой, как никогда. Он дал себя уговорить и вместе с ней отправился к парадным окнам царского дворца, где в час солнечного захода многим вельможам предстояло получить награды.
Им посчастливилось увидеть царскую семью. Эхнатон перегнулся через перила балкона, обитые мягкими тканями, и бросил двум стоящим внизу людям мужчине и женщине – два золотых ожерелья. Потом сверху посыпались кольца, драгоценные сосуды и всякие украшения – прелестная игра, в которой приняли участие царица и ее дочери. При виде этих необыкновенных царских милостей все присутствующие склонились в глубоком поклоне и простерли молитвенно руки, восхваляя Доброго бога, великого благодетеля людей. Только мальчишки не могли сдержать своей бурной радости – они прыгали, танцевали, били себя в грудь от восторга.
Тутмос стоял слишком далеко и не мог видеть тех счастливцев, на которых излился поток царских милостей. Он схватил одного из мальчишек за плечо и повернул к себе.
– Кого так одаривает царь? – спросил он.
– Разве ты не знаешь? Эйе, «отца богов», и его супругу, великую кормилицу царицы. Царь их озолотил!
«Озолотил!» Невольно взор Тутмоса упал на стоящую перед ним Эсе. «Никогда золотое ожерелье не будет красоваться на ее прелестной шее», подумал Тутмос, но у него не возникло чувства зависти. Ценность женщины определяется не золотом, которое она носит. Он взял Эсе за руку и вывел ее из толпы.
Тутмоса потянуло домой. Он был сегодня свободен от работы и хотел провести день в саду: посидеть в тени под деревьями, покачать маленького Руи на коленях, поболтать с Эсе и Уной, повидать свою мать.
Эсе не противилась ему. Впрочем, она охотно посмотрела бы еще, как царь и царица будут садиться в свою парадную колесницу, чтобы ехать в храм. Хотелось бы ей увидеть и высокую гостью царского дома, Тэйе, которая не показалась на балконе. Но Эсе почувствовала, что не может больше стоять на ярком солнце в сутолоке, среди множества людей. Не произнося ни слова, Эсе позволила вывести себя из толпы, хотя и заметила, что муж повел ее по дороге к дому.
У дверей их уже ожидала Тени.
– Наконец-то вы пришли, – сказала она с мягким упреком в голосе. – У тебя был гость, Тутмос!
– Гость? – спросил мастер удивленно. – Кто?
– Скульптор царицы-матери. Его зовут Ити или что-то в этом роде.
– И ты не угостила его и не попросила подождать меня?
– Он не хотел ждать. Сказал, что завтра придет снова.
Радостное волнение охватило Тутмоса. Может быть, этот скульптор хотел сообщить ему о заказе царицы-матери? Или его привело лишь желание встретиться с человеком одной специальности? Так или иначе, но Тутмос не станет дожидаться утра. Он коротко попрощался с женщинами и пошел, даже не обратив внимания на то, что во взгляде Эсе сквозило разочарование.
Тутмосу не пришлось долго искать. Он спросил лишь дворцовую стражу, и ему сразу же объяснили, где разместилась свита царицы-матери.
Ити встретил его сердечно. Нет, у него не было никаких других намерений, как только повидаться с Тутмосом. Все работы Тутмоса, которые он видел, очень нравятся ему. Работает Тутмос только по камню или создает статуи и из дерева?
Пока Ити любезно беседовал с ним, Тутмос имел возможность внимательно рассмотреть его. «Прекрасная голова, – думает он, – только немного великовата для такого тщедушного тела».
– Нет! По дереву я пробовал работать всего лишь несколько раз, ответил Тутмос. – Меня больше привлекает камень. Для каждой работы всегда можно найти подходящую породу. Для нагого тела лучше использовать красно-коричневый мелкозернистый песчаник, контрастирующий со светлым известняком, который хорош для одеяния. Крупнозернистый с шероховатой поверхностью гранит годится для очень больших статуй, а мягкий алебастр, который допускает предельно тонкую отделку, – для изящных статуэток.
– Но и дерево бывает разное, – возражает Ити, – и по цвету, и по твердости, и по узору. Что скажешь ты, например, об этом?
Он идет к ларцу, достает из него головку размером не больше кулака мужчины и показывает ее Тутмосу.
Какая вещь! Она мала и в то же время так значительна! Как рассудителен и умен этот оценивающий взгляд! Как скорбен этот полуоткрытый рот с опущенными уголками губ!
Тутмос долго и молча рассматривает изображение.
– Царица-мать? – спрашивает он.
Ити утвердительно кивает головой.
Тутмос взял головку, закрыл руками несоразмерно большой, украшенный голубыми камнями парик и золотой обруч на лбу и стал внимательно рассматривать лицо. Наконец он сказал:
– Другое лицо было бы подавлено таким головным убором, это же преодолело мертвое дерево и стало еще более выразительным.
– Это тис, – скромно заметил Ити, никак не реагируя на похвалу, хотя и знал, каким знатоком был Тутмос. – Брови и веки инкрустированы черным деревом. Глазные яблоки выложены белой, а зрачки черной массой…
«Какой состав этой массы?» – подумал Тутмос, но не успел спросить шум у двери заставил его обернуться.
Вошел мужчина, рослый и сухопарый. Хотя на нем и было одеяние должностного лица, но голова не покрыта париком, как это полагалось, и редеющие тонкие волосы спускались до самых плеч.
– Мир тебе, Ити! – сказал незнакомец. – Я разыскивал тебя! Царица-мать хочет тебя видеть. Она намерена поставить в своей «Сени солнца» статую младшей дочери Бакетатон.
– Извини меня, Тутмос! – сказал Ити. – Завтра перед обедом я зайду к тебе. Это Небвер, – указал он на вошедшего, – писец казначейства нашей госпожи. А это Тутмос, старший скульптор царя.
Он поклонился и оставил обоих мужчин вдвоем. Наступило неловкое молчание, которое обычно возникает, когда два человека, до того времени не знавшие друг друга, оказываются наедине.
– Откуда ты родом? – спросил наконец Небвер только для того, чтобы прервать молчание.
– Из Она. – Ответ Тутмоса был так же лаконичен, как и вопрос.
– Из Северного?
– Нет, из Южного!
Небвер удивленно поднял глаза.
– Оттуда родом и я, – сказал он. – Однако уже с незапамятных времен я не был дома, и теперь у меня там никого больше нет.
– И я был еще очень молод, когда уехал оттуда. Мой отец рано умер, и мать я взял к себе.
– Как звали твоего отца?
– Руи.
– Руи? – голос Небвера зазвучал как-то странно. – Значит, твою мать зовут Тени?