Вообразите все дичайшие видения ночного вора, что пронзен вилами молний в ходе дефекации на свежеоскальпированный череп; они - ничто в сравненье с этими полночными картинами. Где желчь слетает наземь с губ, твердящих заклинания, сожженная земная твердь с грохотом расходится, выплевывая кости трахнутых инфант. С деревьев сыплется лишайник экзорцизма, яды доминируют. Мы втягиваем внутрь, выбрасываем вон, вновь втягиваем внутрь дородовую анусную ауру кладбищенской эротики.
Голый средь кудахчущих дубов, качая раскаленный спинной мозг из дьяволова ректума, я прохожу по авеню печей. Кентавровая тень вломилась в мои кости; затмение явилось, чтоб время прервалось, размолотое мясо, почернев, валяется повсюду. Катарсис, оргазм экскрементов, зарубив меня, бросает труп в своей зловещей полутени. Луна, восполненная стазисом прилива, лакает сок из черепной коробки, размозженной тыквы. Жиль де Рэ экзаменует пробный камень, извлеченный из его слепой кишки, жемчужину столетней выдержки. Сие дитя содома - редкий самородок, отдающийся во власть самой прекрасной из алхимий. Как отец, вынимающий странные яйца из позорного стула его сыновей, содрогаясь в лучах анемичной любви, копромаг превращает презренное вещество из его разрозненного кишечника в ярко сверкающую броню, подходящую лунным богиням. Вся субстанция ярко освещена, бесценность навоза становится очевидной даже взгляду священника.
Слеплен из плесени и канцерогенных поганок, грибовидный муляж колдуна извергается из беременной почвы. Души, запертые в головоломке недуга, наш прогресс подобен проникновенью пиратских семян сквозь занавес океанского ила, мы трудимся под траурными ливнями самовлюбленной эктоплазмы, призрачные падальщики в подгнивающей коже. Сгустки древнего семени катятся, словно мраморные шары, по надгробной плите моего лица, патрулируя сад свиных черепов, я целую клейкие очи собаки, покрытой шерстью из мух, чумовой провозвестник Великого Мастера, что грядет в паланкине из почечных крыс и ожившего сумасшествия.
Приветствую вас в пыточных садах Тиффожа, где священники с монахинями громоздятся, как позорные столбы шрамовой ткани. Мое лицо есть окисленье устричного жира, горенье неприрученного мяса прокаженных, все сто фригидных зим я бороздил эти моря распутства, одолеваем ленточным червем и вшами-калоедами, высасывая досуха соленое говно у аватары Иисуса. Великий Мастер, вымазанный камфорой и абрикосной мякотью, абсентом и амброзией анальной копуляции; кончики пальцев покрывает воском мазь, что счищена с мандибул ос, удушенных над жжеными брильянтами, как четки, я перебираю линзовидные жемчужины, что вырваны из раковин мошонок злых корсаров, лишь час тому назад вздернутых на концах нок-реи. Конский волос укрощает рябь, взорвав грибные шпили овощным анаморфозом, и моментально бревноволки, сбившись в стаи, вгоняют мне под кожу латные перчатки, седлая разлагающихся мулов цветом вожделения.
Мои печальные ключицы из металла лезут по цепям из гелия, опущенным с покрытых медом скал Сатурна, трупы выпрыгивают из цистерн с мочой на грохот падшего астрального плода, души в расфокусе урчат кишечной индустрией, золото, шипя, сочится из печенок дьявола. Придворные борзые в масках бородавочников рвутся, все в пару, с зубами из иридия, из брюха все еще живого жеребца, вся свора вертится на задних лапах и плюется дохлыми рогатыми зародышами, срет орущими обдолбанными опарышами прямо в лабиринтные тестикулы черного мяса, коллективная психика жарится в квинтэссенции младенческого сока.
Завывания цветов, повисшие в пустынных склепах, предрекают появленье обезумевших шипов, сажающих луну на кол на крепостном валу зверства; раскуроченная кора разряжается росами, что взрываются, будто жидкое золотое оружие, покрывая суки недозволенными бутонами и струя вниз блестящие лестницы к запрещенным замкам, где вурдалаки валяются средь несдержанной архитектуры, ультрафиолет плоти стагнирует под дымящейся дермой. Невесты, увенчанные норновыми тиарами, свисают с султановидных топазовых виселиц, им прислуживают зомбированные часовые из газовых лабиринтов, фурнитура плюсневой кости утоплена в горьком алоэ и увита гирляндами диадем молочая и портулака, пульсируя мыслящими личинками, все умыто тинктурами из кураре, селитры и мышьяка; храм человечьего праха засеян фосфором и ризофагами. Пыхтящие статуэтки экзем вводят внутрь восходящий дождь, давным-давно мертвые дерева скрипят и качаются, налитые дьявольским адреналином.
Металлы, взращенные в земляном животе, вопят, когда их минируют; алхимик осеменяет их красным порохом львов во имя травм хирургических сумасшедствий, тем временем некромансеро пьют залпом последы обезглавленных свиноматок, застывшую желчь гниющих лисиц, сыр рогатого вымени арахнид и глазную слизь слизней - вызывая безумие из порочных и неоткрытых никем зодиаков. Аморфная тварь из задохшихся потрохов обитает в сердцевине грозы, вычленяя свой мокрый стручок из яичной мембраны, пузырясь как шипение мочевой кислоты на голых костях инкуба. Бездонные зрачки срастаются, подобно черной ртути, в глазах, подобных фантасмагорическим абстрактным пятнам, преломляющим тысячелетия животной регенерации в кровавых ледниках, рубиновые призмы, омывающие светом зачумленные лесами лица; суккубы льнут к стенам церемониальной залы сломанными когтями, вымазанными в ректальной слизи, губы забиты приапическими смолами, ягодицы блещут подагрическим эрготизмом, лобковый волос до самых коленей изжеван гнилыми зубами свиней. Все виды ебли царят повсюду, вырвавшись из древесных берлог, что устланы волчьей ягодой и мандрагорой, кривыми крестами и пурпурными плацентами над оскверненными размокшими могилами. Одержимые дети выпивают друг друга на просеках цикламен и гибискуса, утоптанных нечестивым кортежем, официальный визит убийцы акцентирует кошачьи следы, мурлычащие шестигрудые девушки рвут напряженные спины своих отцов, непогребенные сестры вскрывают братьев под звон горбатого колокола. Богохульствующие человечьи детеныши роются в гумусных матках, вскормлены молоком всех лун, пока ураган не дает сигнал к весеннему мщению.
Дети есть низшая форма создания, грязные чучела, вылетающие говном из вонючих крупов, принадлежащих тем, что чересчур растлены иль подобны растениям, чтобы произвести на свет подлинный мозговой отпрыск искусства или науки. Потом эти ущербные родители бьют и ругают результат своего неандертальского сговора, удушая свободу, охвачены невыносимой ревностью к тому, что даже эти гномы наделены красотой, во много раз превосходящей их взрослое уродство.
Встав до рассвета, оседлавшая рог проститутка брызжет пигментом в бочку из склепанных дыхательных горл. Спускайтесь в подвал, и с пальцами, отрубленными топором, томитесь за железными решетками, в которых микроскопические авантюристы бдят над трансфинитными числами. Сколько вспышек образуют видение? Потрошитель чувствует бремя мечтаний, прозрения льются, лишь только он рвет и развертывает ту суку, что защищает свой напыщенный выводок. Нищенствующий мед на стенах кредитной ямы приказывает подняться расе потомков опоенного мгновения, с презреньем отпинывая континуум, наслаждаясь видом самаритянок, растоптанных угорелым скотом, матерей, заколотых в сердце деревянными фаллосами, отцов, ободранных заживо и в таком виде швырнутых на раскаленные докрасна кровли бредовыми мальчиками-череподробителями в кровавых козлиных масках.
Узрите, ликуя, как свиноглавый господь будет править толпой, что несет околесицу! Берегитесь священника-бунтаря, что обрюхачен злыми омарами; он ослеплен подлодковым герпесом, но его мутантные клешни все же сочатся ядом, который сожжет все ваши системы тюремного заключения. Именно так иконоборец размахивает головнями, чтоб осветить коридоры для всех самых страстных и спрятанных вожделений, чистилище костылей. Подземный мир Великого Мастера есть ужасающе сложный ушиб злодейства и гения, вредоносных союзников, слитых при помощи подобного катализатора в слабительное паранормальной прозрачности; рвотный вихрь, созданный колдовством сверхъестественной силы, шторм вертящихся тросов рапирной плоти, изрыгающих фантазмы электрического навоза в сны невиновных. Здесь человек есть всего лишь презренная шлюха, сосущая член короля волков; раб, искалеченный и заклейменный, обязанный скрещиваться с ракообразными, стремясь к выживанью среди своих тысяченогих сиблингов.
Надежда - пустыня зубцов на стеблях, бестелесная ярость бацилл; асфальтовые аванпосты предлагают аннигиляцию, небесную гавань для трупоядных пингвинов. Звук свободы есть грохот коллапса Высокой Церкви, охваченной извращенным пожаром, переплавляющим идолопоклонников в исходную чернь, протейскую глину, откуда восстанет новая плоть. Апостолы вбиты в огромные диски остекленевшей магмы, зады подставляют рот четырем зефирам; в их спиральные скважины разъяренные молоты на всю вечность вгоняют зазубренные столбы из красного дерева, оранжевые катакомбы резонируют мокрым мясистым хлюпаньем металла, хлещущего по костям и коже. Оторванные головы скачут, кувыркаясь, по каскаду гранитных лестниц, ожившие мертвецы бьются насмерть за странные трофеи внизу на плотах, управляемых обезьяньими смолами, все плывет по подземным озерам, состоящим из глазных яблок, мужских яичек и ядовитых яиц. Своды скал сотрясаются эхом молочного взрыва духов, расплющенных о позорный столб, мертвым шепотом погребальных соитий.
Ритуалы из яслей увековечены в дисциплине могил, где источником белых калений служит жестокая память забытых любовников, иллюзорная, рваная рана, бесконечно бомбящая огненными драгоценностями. Живущие под сим балдахином сумасшедшие дети болезни, расцветающей чарующими картинами, что фатально марает внутренний аутсайдер, ганглий горьких нектаров, скорбный скипетр поражения в изнасилованных диадемах. Падающие звезды, изгнанные из вывернутых спиральных туманностей, рушащиеся шпили призрачного сияния пробивают пустынные днища лагун, борта и палубы галеонов. Одиночество репродуцируется, фаллопиев магнетизм исторгнул полтергейст прокаженных; это романс распятых маньяков. Оттраханные священники, сломавшись на колесе, блюют склепной правдой. Пусть бастионы святой чумы перевернутся под сим очищающим натиском, великолепным, как бритвенный шторм, разрывая вуаль целомудрия, омрачившую души как простынь покойницкой, саван преступности.
Недоразвитый дьякон, сидящий в монашьей келье, кормит себя из кубка, полного до краев его собственными экскрементами; голый, с пеной у рта, он раскачивается как идиот, баюкающий колени, его гениталии отполированы леденцами, потакающими пристрастию многоножек и муравьев, зияющий ректум, что уже деформирован мощным введеньем алтарных свечей, теперь нашпигован сыром, как если бы некая ушлая бубонная крыса могла его счесть достойной норой. Запоротые хористы свисают с крюков вверх ногами. Монахини отрубают себе сосцы, их свалявшие вагины скрежещут битым стеклом, в матку игуменьи вшиты живые мартышки. Духовенство изменников совокупляется с глубоководными гадами, архиепископ сигает со склона горы, чтобы спариться на лету с чесоточным грифом, прежде чем его внутренности вылетят вон на скалистый мыс глубоко внизу.
Анемичные пилигримы вползают в долину, пороты кошкой, встав на колени в приготовленье к финальной Мессе. Церковные трупы дрочат друг друга, упав, как орлы с распростертыми крыльями, на скамьи, изготовленные из изысканно выпиленных костей сирот-инвалидов, глазируя съехавшую обивку вялыми выделениями, росписью слизней. Толстые рыла в вонючих крапинках срезанных бородавок лакают пенные сливки из клоак игуан, в то время как первосвященник в маске геккона пьет из бочонка с живой наживкой, а хористы поют наизнанку зеленую литанию. Каждый член паствы берет освященный скальпель и взрезывает свое тело, жертвуя капиллярные сети, пясти, рефлексоры, стаи гормонов, эмульсии кожи, пряди и ломтики органов общему войску; вскоре все компоненты единого организма булькают кучей на алтаре, как мясная медуза. Евнухи в шлемах из жабьих хрящей бросаются перекроить сию соматическую лесопилку, прошивают ее ушными червями при помощи серебряных шил, месят вязкую дрянь, что трепещет, как кудри, стекая с ковчега. Незлые измены анестезируют, пешки бросают салон рогоносца в стыде перед вздохами грязных зеркал.
Мир есть яйцо жар-птицы, висящее в вервиях потайных адюльтеров, в нем доминирует мука, как первый признак превращения в паука. Голоса, что печальней охотников с золотыми сердцами, умоляют о причастии грязью, присягают на верность земноводным владыкам; головы гидры взывают к очку Всемогущего. Сцепленные умы осязают ласканья листопадных летящих мощей, пастельных раскатов грома, бронтозавровых башен за пределами блеска, зеленеющих бедствий - наступательный авангард дейтерия, прорвавший дебильные чары. Разнузданные галлюцинации запускают внутреннюю цепную реакцию, сознание в шорах ненужных сосков. Отдайте же дань воскрешению Черной Дыры!
Мятежные серафимы пылают вовсю, поджигая наяду насилия. Овраг-невидимка струит аромат дефлораций. Беспризорники молний и хлопковые химеры выплывают из тьмы, выдыхая грубые козлоглаза из сардоникса, известковые статуи, бриллиантовые часовни кентавров. Отпочковавшийся анус имитирует сморщенный мозжечок грозоходных седых целакантов, чьи ноздреватые лобные доли потеют подливкой из бесхребетных лосей, пока из кадил высыпаются вши и жженая мутность ликозы.
Псаломщики в рваной резине ползут под воротами шлюза, по самые яйца в потраченном времени и удушенной страсти, в мульче экуменической догмы. Высверлен внутренним реагентом, их свергнутый бог испражняется мертвым наследником; то бензин хаотичного змея-Христа, затопляющий вены мясной хирургии. Сложноцветный спаситель, матрица гноя, сверкающе скалится из зазеркалья, предзнаменуя кровавую засуху.
Революция, дива-делирий. Менады, бичеванные на развратных песках, эхом гремят сквозь хрусталик в рыдающих волосках. Баптист-еретик, подпоясанный скальпом медузы, пожирает головы дев, пародируя то, как черные вороны молятся в везувиальную ночь, семнадцатый сын семнадцатого геморроя, защищаемый лжепророками и культом дневного света. Дурная трава просочилась на самом востоке лазурной пустыни сновидческой шторы, чтобы короновать самозванца злаченым кронциркулем.
Черное мясо, розовая венера. Трупные стружки, сплоченные членистоногой верой, тралят траншеи для солнечной тени, шунтируя выгребную страну мостами коралловых позвоночников, что выделяют евангельскую дистрофию, как героин. Солнечные партизаны выкапывают из могил бельмоглазых осенних дефективных субъектов для идеологической обработки, скандируя Кодексы, выжженные на кожаной простыни, покрывающей мерзкие мертвые головы, на дароносице их тотемного бога-куколки, что разъясняет космогонию клонов, твердит подавленье, усиливает последние хрипы замученных узников высоковольтных столбов.
Пожалейте любовников света, конгломерат червеобразных лохмотьев в мыльной пене оксидов, счищенных с двенадцатиперстной кишки сервала, декапитированного кукурузными дротиками, локоны, смазанные магнезиевой помадой и свалявшиеся крестами внахлест, что возгораются, будучи поглощены пищеводом бездонного рва; виртуальные головешки, яростно рвущиеся сквозь вертикальную болевую мечту, тщеславно жонглируя кубиками окаменелого лета в двупалых мозолистых клешнях.
Сперва полыхающие пришельцы продвигаются безнаказанно; эскарпы чистейшего черного цвета сморщиваются и позорно бегут, как горелая ртуть, в эластичные каменные монастыри. Мобильные ненависти сокращены, перегруппировавшись в мошонках колдуний в уклончивые курятники. Но вот неумолимые холлы начинают сходиться, круша психоплазменными отростками, громоздя эрогенные фобии; отвращение ест себя заживо. Чешуйчатокрылые призраки слитого семени восстают сквозь вечную мерзлоту, вселяя в отрытые ими ранимые черепа разношерстные кости убитых виною кошмаров, разбитые на атавистичные касты, соблазны, затравленные отвлеченными зеркалами. Сквозь пахотную страну паутины, кишащую вскрытыми с помощью бритв эмбрионами, что крутят арканами материнских кишок, кошковидными женщинами с вываленными языками из жирного вагинального мяса, замкнутыми детьми, что вскормлены каркающими навозными пауками, похотливыми няньками в передниках из виляющих членов, карликами-братоубийцами в корсетах из околоплодного страха, прелатами в митрах, инкрустированных семиугольниками отеческих анусов, истекающих аспидами, словно кровью.
Потоп пощадил всего одну дюжину дюжих безмозглых фанатиков, что семенят, спотыкаясь, за своим генералом, обутым в истерзанный спинной мозг. Как полночные челюсти, рвущие артерии сна, надвигается джаггернаут из лоскутов, темп отмечен кудрявыми волосами, на кончиках коих кричат морды януса. Пенис его, носатый как молот и длиной до самых колен, в прибинтованных лозами шинах свинячьих берцовых костей, встает на дыбы, как ошпаренный пони, на внезапный периметр плотской трясины; вонь изо рта мухоловки летит с людоедских садов Тиффожа, где сторожа из светящегося говна танцуют в зыбучем песке за кустами сосудистых чертополохов, сочащихся ядом клыкастых тюльпанов и вспученных георгинов. Вырытая экскаватором стратосфера мочится знойными ганглиями на беседку из зелени, кою сплющили причитанья кастрированных дриад, скрытый замшевый телекинез. Обесцвеченные рябины транслируют синюю стробоскопную талисманию. Карликовые скелеты роются в поисках сахарных сердцебиений, облитые грязно-коричневой дисменоррейной луной, мечты истекают из храмов, погоняемы варварской серенадой мастифов с охранных башен, вооруженных громоотводами и скорпионьими флюгерами. Лепестковые палисады лежат, как каменные ступени, ведущие на гимнический север, где детородные птичники извергают ягнятников, наделенных звуковым зрением, зубчатые шерстистые мошоночные крылья лупят по широтам над погибшим рогом, что отмстит за тени. Травящие твари распевают тайны склонов; подъемный мост спускается на лязгающих цепях; то похоронный звон для гекатомб, рваная дьяволова рана, что грозит паденьем.
Великий Мастер стягивает перчатку с отдельной руки, что висит с его пояса мумифицированных сисек, открывая взору ее ладонь, из коей торчат ряды давящихся зубов и два безвеких оранжевых глаза, гноящихся ртутью. Он впихивает в эпилептический рот клочья рыжих волос и маринованные моллюски, возбуждая жестоко перетянутые пальцы, пораженные ярью-медянкой. Губы, кривые как ятаган, принимаются выть заклинания голосом брошенного ребенка; проклятия бродят под сморщенными ногтями, радуга ненависти, дроссель террора, вдалбливающий свой завет в черепную кастрюлю лазутчика. Зрительные желе вгоняются в гнезда и заменяются на несвежую семгу, кишки вылетают наружу фонтаном, как гидравлические винты. Гнилые китообразные скользят сквозь трахнутую диафрагму, живот расцветает циррозными бубонами, желтый желудь горящей головки члена рыдает сернистой амброй из гексаграммы садистских надрезов.
Торфяной вагинизм начинается с треска костей крестоносцев, похотливые топи бросают в воздух тучу лобковых вшей, прокаженные падшие херувимы слетаются в стаи, чтоб воскресить жопорожденного Мессию. Скрежещущие челюсти откусывают белые соски, стремящиеся выдать пищу, маленькие бугорки грудей оскалились в страданьях, причиненных тусклыми резцами и взбешенными лактозными волокнами. Легкие манты с ревом выблевывают шлак, когда подкожный смерч смалывает мускулы и стирает в порошок безводные протоки. Оголодавшие цветы хватают недожеванные комья сладострастными тычинками. Все, что осталось от посла после гальванизации - это воняющий торчащий позвоночник, ободранный удав обыкновенный, корчащийся в вареве недевственных эдемов. Линяющая туча испаряется под замирающий туберкулезный реквием, исполненный на арфах из кишок холерных свиноматок, Завет Залупного Забвения в ключе некрофилии, возвеличенный раскатом допотопных барабанов смерти. Жертвоприношение двенадцати апостолов сдувается в последний проблеск солнца, суррогат рассвета; судорожная трясина топит барочные баррикады из сваренных вместе силуэтов молокососов, деревянную готику ледникового периода, простреленную живым страхом. Ужас царит, где любовь парит, закон.
Только молодожены воистину прокаженны. Из ободранных шкур загарпуненных дур получается самый прекрасный наряд, но тем, у кого кожа влажная, а внутренности - из меха, не сильно нужна одежда. В глубинах своей святая святых, во дворце пульсирующего мяса, я парю, упакованный в клетку из черепов ягуаров; подвешенный на кишечных шкивах, я мерно вращаюсь в оккультном отстойнике, что освещен канделябрами воспалившихся фаллосов, зачарован балетом искаженных теней, что бросают буфеты с трепещущим салом, украшены пышными букетами почек, ссаная вонь мешается с вонью прогнивших подпорок из крайней плоти и смегмы, ретинальные окна задвинуты ставнями сочных плацент, пауки сокращающихся сухожилий ткут волосистую паутину на стульчаках и столах, что слеплены из блистающих мышц, предплечья детей указуют числительные на циферблатах мягких часов, приводимых в движение бьющимися сердцами; это мертвые метрономы психозов глубинного космоса, расчленяющих сей червеполис, чьи желчные дебри кишат гибридами грубых оленьих рогов и ревущих грив гусениц, ночекрылыми мехомолами, кристальными лихорадами и полным спекшейся лимфы яйцедавящим эктозаргом; хранители кожаной библии в татуировках мальстремных мозаик красавицы кровяного города.
----
МАГИЧНАЯ ЩЕЛЬ
Слыхал я такие слова, что меня ненавидят многие. Я превелико горжусь вниманием сих анонимных врагов, ибо они воистину суть мои искреннейшие рабы. Я так и вижу их, даже сейчас, потеющих в стойлах. Тела их скреплены скобами и сведены судорогой, ненависть высверлила дыры сортиров в их лбах. Заходитесь, крича мое имя на гильотине навязчивых страхов - мне все равно наплевать на все ваши личности и их идентичности. Ваше низкопоклонство ничем не подделать. Я вижу только вечное спокойствие обглоданного черного мяса, реки каменных коней, рыбачьи лодки из цинка, Меркурий, затопленный архангельским битумом; скорость желания, железы, распыленные мыслью, набожные забрала, расколотые набатом молотов наслаждения, Короля Коитуса, восстающего в плотской дрожи; пророческую тучу макабрических станков, китов, горящих в небе, сжатом висящими якорями, глумление демонов, промелькнувших в сернистом зеркале.
Выраженье лица Великого Мастера приобретает приметы шейного рака, воплощенного в шлюхе; гнусные язвы прыщавятся в глазных впадинах, некогда светозарных, кожа когтит небесную твердь, как фрактальное электричество. Цепной эмболизм новых звезд низвергает лавины бесчестных комет, кратные луны смещают размах крыльев моли, заснятые в зле. Его Демоническое Волчищество декретирует затмение человечества, изобретенное символами вне времени. Мое венерическое шаманство марает ткань космоса спермо-белым, вызывая оргиастических призраков абортированных селенитов, прорицателей энтропии. Пусть человек захлебнется мякиной чудовищного отчаянья, когда свалится ночь, ведь солнце его было изгнано в неисследованные галактики; вечная полночь несет с собой лунный герпес, снежных инкубов, глобальный некроз.
Фермеры дохнут на заколдованных просеках ломких мертвых хлебов, разрываемы в клочья кондорами из живого навоза, тогда как их жены тужатся в самой грязи, порождая задницами смоляных лялек, пируют собственной третьей титькой, сочащейся жидкой свининой. Священники вырубаются в зачумленных приходах, старушек-послушниц душат и четвертуют гнойные когти. Люди превращаются в тварей, твари в терзающих ламий, пандемия вампирного сифилиса; гавкающие трупы несутся сквозь торфяные болота на плотах, запряженных прожорливыми акулами, подданные страны, что проклята ангелами-истребителями из-за занавеса магнолии.
Объевшись опиума и серебра, рубинов и эмбрионов, свинцового меда и женского кала, золотых звездных фруктов и смол аконита и спорыньи, застойных губ девочек-куртизанок, клубники и жира гадюк, сатанинского масла и взбитых жоп нищих; пресытившись этой и тысячью прочих страниц запретного некроксикона, я жажду владеть сокровищем почернее - Ебливым Граалем. Слуги, седлайте же моего жеребца из призрачной обезьяньей шерсти, покройте его попоной из тщательно врезанных в шкуру кобры отбитых яичников, дабы я мог скакать на торнадо в погоне за этим Граалем и самой Пиздой Зла, в черноту и тот хаос, что клубится за ней!
Сапоги черной кожи скрипят стременами из хнычущей крайней плоти, преследуя отпечатки выпотрошенных соловьев и людских ног в капканах. Янтарные лупы глаз маисовых демонов щелкают средь чернявой листвы, переключатели насекомых проклятий в дыре. Розовый свет осциллирует над карнавалом анархических конфигураций в окончанье небес, погребальным кострищем древних закатов. На перекрестке - бездна могил, опустошенных средневековыми наважденьями. Странствующие сумасшедшие ставят пьесы теней перед бдительными деревьями, задрапированными в габардиновый грех и вареные птичьи кишки, приветствуя улюлюканьем универсум, расплющенный антистрофами звездного грома.
Тайна явилась, внезапная гнойная буря пророков погасшего солнца. Вилы воткнуты в фугу. Как цинготный моряк, кренясь от болезни, шпионил за рифом мандариновых монстров над пенящейся волной, так восторженный всадник узрел купола и грибы-минареты акрополя овощей, сумасшедший дом суки-земли, что очерчен небесной пеллагрой. Первобытная печь голосов, фиолетовых и зеленых, фимиам смерти. Стук копыт по каменной почве, увечья змей мамба и белладонны, превратившихся в жидкость. Загнивание звука. Отныне путь будут мостить лишь пласты человеческой плоти, свет бросят одни спорадические костры из оторванных членов.
Голый средь кудахчущих дубов, качая раскаленный спинной мозг из дьяволова ректума, я прохожу по авеню печей. Кентавровая тень вломилась в мои кости; затмение явилось, чтоб время прервалось, размолотое мясо, почернев, валяется повсюду. Катарсис, оргазм экскрементов, зарубив меня, бросает труп в своей зловещей полутени. Луна, восполненная стазисом прилива, лакает сок из черепной коробки, размозженной тыквы. Жиль де Рэ экзаменует пробный камень, извлеченный из его слепой кишки, жемчужину столетней выдержки. Сие дитя содома - редкий самородок, отдающийся во власть самой прекрасной из алхимий. Как отец, вынимающий странные яйца из позорного стула его сыновей, содрогаясь в лучах анемичной любви, копромаг превращает презренное вещество из его разрозненного кишечника в ярко сверкающую броню, подходящую лунным богиням. Вся субстанция ярко освещена, бесценность навоза становится очевидной даже взгляду священника.
Слеплен из плесени и канцерогенных поганок, грибовидный муляж колдуна извергается из беременной почвы. Души, запертые в головоломке недуга, наш прогресс подобен проникновенью пиратских семян сквозь занавес океанского ила, мы трудимся под траурными ливнями самовлюбленной эктоплазмы, призрачные падальщики в подгнивающей коже. Сгустки древнего семени катятся, словно мраморные шары, по надгробной плите моего лица, патрулируя сад свиных черепов, я целую клейкие очи собаки, покрытой шерстью из мух, чумовой провозвестник Великого Мастера, что грядет в паланкине из почечных крыс и ожившего сумасшествия.
Приветствую вас в пыточных садах Тиффожа, где священники с монахинями громоздятся, как позорные столбы шрамовой ткани. Мое лицо есть окисленье устричного жира, горенье неприрученного мяса прокаженных, все сто фригидных зим я бороздил эти моря распутства, одолеваем ленточным червем и вшами-калоедами, высасывая досуха соленое говно у аватары Иисуса. Великий Мастер, вымазанный камфорой и абрикосной мякотью, абсентом и амброзией анальной копуляции; кончики пальцев покрывает воском мазь, что счищена с мандибул ос, удушенных над жжеными брильянтами, как четки, я перебираю линзовидные жемчужины, что вырваны из раковин мошонок злых корсаров, лишь час тому назад вздернутых на концах нок-реи. Конский волос укрощает рябь, взорвав грибные шпили овощным анаморфозом, и моментально бревноволки, сбившись в стаи, вгоняют мне под кожу латные перчатки, седлая разлагающихся мулов цветом вожделения.
Мои печальные ключицы из металла лезут по цепям из гелия, опущенным с покрытых медом скал Сатурна, трупы выпрыгивают из цистерн с мочой на грохот падшего астрального плода, души в расфокусе урчат кишечной индустрией, золото, шипя, сочится из печенок дьявола. Придворные борзые в масках бородавочников рвутся, все в пару, с зубами из иридия, из брюха все еще живого жеребца, вся свора вертится на задних лапах и плюется дохлыми рогатыми зародышами, срет орущими обдолбанными опарышами прямо в лабиринтные тестикулы черного мяса, коллективная психика жарится в квинтэссенции младенческого сока.
Завывания цветов, повисшие в пустынных склепах, предрекают появленье обезумевших шипов, сажающих луну на кол на крепостном валу зверства; раскуроченная кора разряжается росами, что взрываются, будто жидкое золотое оружие, покрывая суки недозволенными бутонами и струя вниз блестящие лестницы к запрещенным замкам, где вурдалаки валяются средь несдержанной архитектуры, ультрафиолет плоти стагнирует под дымящейся дермой. Невесты, увенчанные норновыми тиарами, свисают с султановидных топазовых виселиц, им прислуживают зомбированные часовые из газовых лабиринтов, фурнитура плюсневой кости утоплена в горьком алоэ и увита гирляндами диадем молочая и портулака, пульсируя мыслящими личинками, все умыто тинктурами из кураре, селитры и мышьяка; храм человечьего праха засеян фосфором и ризофагами. Пыхтящие статуэтки экзем вводят внутрь восходящий дождь, давным-давно мертвые дерева скрипят и качаются, налитые дьявольским адреналином.
Металлы, взращенные в земляном животе, вопят, когда их минируют; алхимик осеменяет их красным порохом львов во имя травм хирургических сумасшедствий, тем временем некромансеро пьют залпом последы обезглавленных свиноматок, застывшую желчь гниющих лисиц, сыр рогатого вымени арахнид и глазную слизь слизней - вызывая безумие из порочных и неоткрытых никем зодиаков. Аморфная тварь из задохшихся потрохов обитает в сердцевине грозы, вычленяя свой мокрый стручок из яичной мембраны, пузырясь как шипение мочевой кислоты на голых костях инкуба. Бездонные зрачки срастаются, подобно черной ртути, в глазах, подобных фантасмагорическим абстрактным пятнам, преломляющим тысячелетия животной регенерации в кровавых ледниках, рубиновые призмы, омывающие светом зачумленные лесами лица; суккубы льнут к стенам церемониальной залы сломанными когтями, вымазанными в ректальной слизи, губы забиты приапическими смолами, ягодицы блещут подагрическим эрготизмом, лобковый волос до самых коленей изжеван гнилыми зубами свиней. Все виды ебли царят повсюду, вырвавшись из древесных берлог, что устланы волчьей ягодой и мандрагорой, кривыми крестами и пурпурными плацентами над оскверненными размокшими могилами. Одержимые дети выпивают друг друга на просеках цикламен и гибискуса, утоптанных нечестивым кортежем, официальный визит убийцы акцентирует кошачьи следы, мурлычащие шестигрудые девушки рвут напряженные спины своих отцов, непогребенные сестры вскрывают братьев под звон горбатого колокола. Богохульствующие человечьи детеныши роются в гумусных матках, вскормлены молоком всех лун, пока ураган не дает сигнал к весеннему мщению.
Дети есть низшая форма создания, грязные чучела, вылетающие говном из вонючих крупов, принадлежащих тем, что чересчур растлены иль подобны растениям, чтобы произвести на свет подлинный мозговой отпрыск искусства или науки. Потом эти ущербные родители бьют и ругают результат своего неандертальского сговора, удушая свободу, охвачены невыносимой ревностью к тому, что даже эти гномы наделены красотой, во много раз превосходящей их взрослое уродство.
Встав до рассвета, оседлавшая рог проститутка брызжет пигментом в бочку из склепанных дыхательных горл. Спускайтесь в подвал, и с пальцами, отрубленными топором, томитесь за железными решетками, в которых микроскопические авантюристы бдят над трансфинитными числами. Сколько вспышек образуют видение? Потрошитель чувствует бремя мечтаний, прозрения льются, лишь только он рвет и развертывает ту суку, что защищает свой напыщенный выводок. Нищенствующий мед на стенах кредитной ямы приказывает подняться расе потомков опоенного мгновения, с презреньем отпинывая континуум, наслаждаясь видом самаритянок, растоптанных угорелым скотом, матерей, заколотых в сердце деревянными фаллосами, отцов, ободранных заживо и в таком виде швырнутых на раскаленные докрасна кровли бредовыми мальчиками-череподробителями в кровавых козлиных масках.
Узрите, ликуя, как свиноглавый господь будет править толпой, что несет околесицу! Берегитесь священника-бунтаря, что обрюхачен злыми омарами; он ослеплен подлодковым герпесом, но его мутантные клешни все же сочатся ядом, который сожжет все ваши системы тюремного заключения. Именно так иконоборец размахивает головнями, чтоб осветить коридоры для всех самых страстных и спрятанных вожделений, чистилище костылей. Подземный мир Великого Мастера есть ужасающе сложный ушиб злодейства и гения, вредоносных союзников, слитых при помощи подобного катализатора в слабительное паранормальной прозрачности; рвотный вихрь, созданный колдовством сверхъестественной силы, шторм вертящихся тросов рапирной плоти, изрыгающих фантазмы электрического навоза в сны невиновных. Здесь человек есть всего лишь презренная шлюха, сосущая член короля волков; раб, искалеченный и заклейменный, обязанный скрещиваться с ракообразными, стремясь к выживанью среди своих тысяченогих сиблингов.
Надежда - пустыня зубцов на стеблях, бестелесная ярость бацилл; асфальтовые аванпосты предлагают аннигиляцию, небесную гавань для трупоядных пингвинов. Звук свободы есть грохот коллапса Высокой Церкви, охваченной извращенным пожаром, переплавляющим идолопоклонников в исходную чернь, протейскую глину, откуда восстанет новая плоть. Апостолы вбиты в огромные диски остекленевшей магмы, зады подставляют рот четырем зефирам; в их спиральные скважины разъяренные молоты на всю вечность вгоняют зазубренные столбы из красного дерева, оранжевые катакомбы резонируют мокрым мясистым хлюпаньем металла, хлещущего по костям и коже. Оторванные головы скачут, кувыркаясь, по каскаду гранитных лестниц, ожившие мертвецы бьются насмерть за странные трофеи внизу на плотах, управляемых обезьяньими смолами, все плывет по подземным озерам, состоящим из глазных яблок, мужских яичек и ядовитых яиц. Своды скал сотрясаются эхом молочного взрыва духов, расплющенных о позорный столб, мертвым шепотом погребальных соитий.
Ритуалы из яслей увековечены в дисциплине могил, где источником белых калений служит жестокая память забытых любовников, иллюзорная, рваная рана, бесконечно бомбящая огненными драгоценностями. Живущие под сим балдахином сумасшедшие дети болезни, расцветающей чарующими картинами, что фатально марает внутренний аутсайдер, ганглий горьких нектаров, скорбный скипетр поражения в изнасилованных диадемах. Падающие звезды, изгнанные из вывернутых спиральных туманностей, рушащиеся шпили призрачного сияния пробивают пустынные днища лагун, борта и палубы галеонов. Одиночество репродуцируется, фаллопиев магнетизм исторгнул полтергейст прокаженных; это романс распятых маньяков. Оттраханные священники, сломавшись на колесе, блюют склепной правдой. Пусть бастионы святой чумы перевернутся под сим очищающим натиском, великолепным, как бритвенный шторм, разрывая вуаль целомудрия, омрачившую души как простынь покойницкой, саван преступности.
Недоразвитый дьякон, сидящий в монашьей келье, кормит себя из кубка, полного до краев его собственными экскрементами; голый, с пеной у рта, он раскачивается как идиот, баюкающий колени, его гениталии отполированы леденцами, потакающими пристрастию многоножек и муравьев, зияющий ректум, что уже деформирован мощным введеньем алтарных свечей, теперь нашпигован сыром, как если бы некая ушлая бубонная крыса могла его счесть достойной норой. Запоротые хористы свисают с крюков вверх ногами. Монахини отрубают себе сосцы, их свалявшие вагины скрежещут битым стеклом, в матку игуменьи вшиты живые мартышки. Духовенство изменников совокупляется с глубоководными гадами, архиепископ сигает со склона горы, чтобы спариться на лету с чесоточным грифом, прежде чем его внутренности вылетят вон на скалистый мыс глубоко внизу.
Анемичные пилигримы вползают в долину, пороты кошкой, встав на колени в приготовленье к финальной Мессе. Церковные трупы дрочат друг друга, упав, как орлы с распростертыми крыльями, на скамьи, изготовленные из изысканно выпиленных костей сирот-инвалидов, глазируя съехавшую обивку вялыми выделениями, росписью слизней. Толстые рыла в вонючих крапинках срезанных бородавок лакают пенные сливки из клоак игуан, в то время как первосвященник в маске геккона пьет из бочонка с живой наживкой, а хористы поют наизнанку зеленую литанию. Каждый член паствы берет освященный скальпель и взрезывает свое тело, жертвуя капиллярные сети, пясти, рефлексоры, стаи гормонов, эмульсии кожи, пряди и ломтики органов общему войску; вскоре все компоненты единого организма булькают кучей на алтаре, как мясная медуза. Евнухи в шлемах из жабьих хрящей бросаются перекроить сию соматическую лесопилку, прошивают ее ушными червями при помощи серебряных шил, месят вязкую дрянь, что трепещет, как кудри, стекая с ковчега. Незлые измены анестезируют, пешки бросают салон рогоносца в стыде перед вздохами грязных зеркал.
Мир есть яйцо жар-птицы, висящее в вервиях потайных адюльтеров, в нем доминирует мука, как первый признак превращения в паука. Голоса, что печальней охотников с золотыми сердцами, умоляют о причастии грязью, присягают на верность земноводным владыкам; головы гидры взывают к очку Всемогущего. Сцепленные умы осязают ласканья листопадных летящих мощей, пастельных раскатов грома, бронтозавровых башен за пределами блеска, зеленеющих бедствий - наступательный авангард дейтерия, прорвавший дебильные чары. Разнузданные галлюцинации запускают внутреннюю цепную реакцию, сознание в шорах ненужных сосков. Отдайте же дань воскрешению Черной Дыры!
Мятежные серафимы пылают вовсю, поджигая наяду насилия. Овраг-невидимка струит аромат дефлораций. Беспризорники молний и хлопковые химеры выплывают из тьмы, выдыхая грубые козлоглаза из сардоникса, известковые статуи, бриллиантовые часовни кентавров. Отпочковавшийся анус имитирует сморщенный мозжечок грозоходных седых целакантов, чьи ноздреватые лобные доли потеют подливкой из бесхребетных лосей, пока из кадил высыпаются вши и жженая мутность ликозы.
Псаломщики в рваной резине ползут под воротами шлюза, по самые яйца в потраченном времени и удушенной страсти, в мульче экуменической догмы. Высверлен внутренним реагентом, их свергнутый бог испражняется мертвым наследником; то бензин хаотичного змея-Христа, затопляющий вены мясной хирургии. Сложноцветный спаситель, матрица гноя, сверкающе скалится из зазеркалья, предзнаменуя кровавую засуху.
Революция, дива-делирий. Менады, бичеванные на развратных песках, эхом гремят сквозь хрусталик в рыдающих волосках. Баптист-еретик, подпоясанный скальпом медузы, пожирает головы дев, пародируя то, как черные вороны молятся в везувиальную ночь, семнадцатый сын семнадцатого геморроя, защищаемый лжепророками и культом дневного света. Дурная трава просочилась на самом востоке лазурной пустыни сновидческой шторы, чтобы короновать самозванца злаченым кронциркулем.
Черное мясо, розовая венера. Трупные стружки, сплоченные членистоногой верой, тралят траншеи для солнечной тени, шунтируя выгребную страну мостами коралловых позвоночников, что выделяют евангельскую дистрофию, как героин. Солнечные партизаны выкапывают из могил бельмоглазых осенних дефективных субъектов для идеологической обработки, скандируя Кодексы, выжженные на кожаной простыни, покрывающей мерзкие мертвые головы, на дароносице их тотемного бога-куколки, что разъясняет космогонию клонов, твердит подавленье, усиливает последние хрипы замученных узников высоковольтных столбов.
Пожалейте любовников света, конгломерат червеобразных лохмотьев в мыльной пене оксидов, счищенных с двенадцатиперстной кишки сервала, декапитированного кукурузными дротиками, локоны, смазанные магнезиевой помадой и свалявшиеся крестами внахлест, что возгораются, будучи поглощены пищеводом бездонного рва; виртуальные головешки, яростно рвущиеся сквозь вертикальную болевую мечту, тщеславно жонглируя кубиками окаменелого лета в двупалых мозолистых клешнях.
Сперва полыхающие пришельцы продвигаются безнаказанно; эскарпы чистейшего черного цвета сморщиваются и позорно бегут, как горелая ртуть, в эластичные каменные монастыри. Мобильные ненависти сокращены, перегруппировавшись в мошонках колдуний в уклончивые курятники. Но вот неумолимые холлы начинают сходиться, круша психоплазменными отростками, громоздя эрогенные фобии; отвращение ест себя заживо. Чешуйчатокрылые призраки слитого семени восстают сквозь вечную мерзлоту, вселяя в отрытые ими ранимые черепа разношерстные кости убитых виною кошмаров, разбитые на атавистичные касты, соблазны, затравленные отвлеченными зеркалами. Сквозь пахотную страну паутины, кишащую вскрытыми с помощью бритв эмбрионами, что крутят арканами материнских кишок, кошковидными женщинами с вываленными языками из жирного вагинального мяса, замкнутыми детьми, что вскормлены каркающими навозными пауками, похотливыми няньками в передниках из виляющих членов, карликами-братоубийцами в корсетах из околоплодного страха, прелатами в митрах, инкрустированных семиугольниками отеческих анусов, истекающих аспидами, словно кровью.
Потоп пощадил всего одну дюжину дюжих безмозглых фанатиков, что семенят, спотыкаясь, за своим генералом, обутым в истерзанный спинной мозг. Как полночные челюсти, рвущие артерии сна, надвигается джаггернаут из лоскутов, темп отмечен кудрявыми волосами, на кончиках коих кричат морды януса. Пенис его, носатый как молот и длиной до самых колен, в прибинтованных лозами шинах свинячьих берцовых костей, встает на дыбы, как ошпаренный пони, на внезапный периметр плотской трясины; вонь изо рта мухоловки летит с людоедских садов Тиффожа, где сторожа из светящегося говна танцуют в зыбучем песке за кустами сосудистых чертополохов, сочащихся ядом клыкастых тюльпанов и вспученных георгинов. Вырытая экскаватором стратосфера мочится знойными ганглиями на беседку из зелени, кою сплющили причитанья кастрированных дриад, скрытый замшевый телекинез. Обесцвеченные рябины транслируют синюю стробоскопную талисманию. Карликовые скелеты роются в поисках сахарных сердцебиений, облитые грязно-коричневой дисменоррейной луной, мечты истекают из храмов, погоняемы варварской серенадой мастифов с охранных башен, вооруженных громоотводами и скорпионьими флюгерами. Лепестковые палисады лежат, как каменные ступени, ведущие на гимнический север, где детородные птичники извергают ягнятников, наделенных звуковым зрением, зубчатые шерстистые мошоночные крылья лупят по широтам над погибшим рогом, что отмстит за тени. Травящие твари распевают тайны склонов; подъемный мост спускается на лязгающих цепях; то похоронный звон для гекатомб, рваная дьяволова рана, что грозит паденьем.
Великий Мастер стягивает перчатку с отдельной руки, что висит с его пояса мумифицированных сисек, открывая взору ее ладонь, из коей торчат ряды давящихся зубов и два безвеких оранжевых глаза, гноящихся ртутью. Он впихивает в эпилептический рот клочья рыжих волос и маринованные моллюски, возбуждая жестоко перетянутые пальцы, пораженные ярью-медянкой. Губы, кривые как ятаган, принимаются выть заклинания голосом брошенного ребенка; проклятия бродят под сморщенными ногтями, радуга ненависти, дроссель террора, вдалбливающий свой завет в черепную кастрюлю лазутчика. Зрительные желе вгоняются в гнезда и заменяются на несвежую семгу, кишки вылетают наружу фонтаном, как гидравлические винты. Гнилые китообразные скользят сквозь трахнутую диафрагму, живот расцветает циррозными бубонами, желтый желудь горящей головки члена рыдает сернистой амброй из гексаграммы садистских надрезов.
Торфяной вагинизм начинается с треска костей крестоносцев, похотливые топи бросают в воздух тучу лобковых вшей, прокаженные падшие херувимы слетаются в стаи, чтоб воскресить жопорожденного Мессию. Скрежещущие челюсти откусывают белые соски, стремящиеся выдать пищу, маленькие бугорки грудей оскалились в страданьях, причиненных тусклыми резцами и взбешенными лактозными волокнами. Легкие манты с ревом выблевывают шлак, когда подкожный смерч смалывает мускулы и стирает в порошок безводные протоки. Оголодавшие цветы хватают недожеванные комья сладострастными тычинками. Все, что осталось от посла после гальванизации - это воняющий торчащий позвоночник, ободранный удав обыкновенный, корчащийся в вареве недевственных эдемов. Линяющая туча испаряется под замирающий туберкулезный реквием, исполненный на арфах из кишок холерных свиноматок, Завет Залупного Забвения в ключе некрофилии, возвеличенный раскатом допотопных барабанов смерти. Жертвоприношение двенадцати апостолов сдувается в последний проблеск солнца, суррогат рассвета; судорожная трясина топит барочные баррикады из сваренных вместе силуэтов молокососов, деревянную готику ледникового периода, простреленную живым страхом. Ужас царит, где любовь парит, закон.
Только молодожены воистину прокаженны. Из ободранных шкур загарпуненных дур получается самый прекрасный наряд, но тем, у кого кожа влажная, а внутренности - из меха, не сильно нужна одежда. В глубинах своей святая святых, во дворце пульсирующего мяса, я парю, упакованный в клетку из черепов ягуаров; подвешенный на кишечных шкивах, я мерно вращаюсь в оккультном отстойнике, что освещен канделябрами воспалившихся фаллосов, зачарован балетом искаженных теней, что бросают буфеты с трепещущим салом, украшены пышными букетами почек, ссаная вонь мешается с вонью прогнивших подпорок из крайней плоти и смегмы, ретинальные окна задвинуты ставнями сочных плацент, пауки сокращающихся сухожилий ткут волосистую паутину на стульчаках и столах, что слеплены из блистающих мышц, предплечья детей указуют числительные на циферблатах мягких часов, приводимых в движение бьющимися сердцами; это мертвые метрономы психозов глубинного космоса, расчленяющих сей червеполис, чьи желчные дебри кишат гибридами грубых оленьих рогов и ревущих грив гусениц, ночекрылыми мехомолами, кристальными лихорадами и полным спекшейся лимфы яйцедавящим эктозаргом; хранители кожаной библии в татуировках мальстремных мозаик красавицы кровяного города.
----
МАГИЧНАЯ ЩЕЛЬ
Слыхал я такие слова, что меня ненавидят многие. Я превелико горжусь вниманием сих анонимных врагов, ибо они воистину суть мои искреннейшие рабы. Я так и вижу их, даже сейчас, потеющих в стойлах. Тела их скреплены скобами и сведены судорогой, ненависть высверлила дыры сортиров в их лбах. Заходитесь, крича мое имя на гильотине навязчивых страхов - мне все равно наплевать на все ваши личности и их идентичности. Ваше низкопоклонство ничем не подделать. Я вижу только вечное спокойствие обглоданного черного мяса, реки каменных коней, рыбачьи лодки из цинка, Меркурий, затопленный архангельским битумом; скорость желания, железы, распыленные мыслью, набожные забрала, расколотые набатом молотов наслаждения, Короля Коитуса, восстающего в плотской дрожи; пророческую тучу макабрических станков, китов, горящих в небе, сжатом висящими якорями, глумление демонов, промелькнувших в сернистом зеркале.
Выраженье лица Великого Мастера приобретает приметы шейного рака, воплощенного в шлюхе; гнусные язвы прыщавятся в глазных впадинах, некогда светозарных, кожа когтит небесную твердь, как фрактальное электричество. Цепной эмболизм новых звезд низвергает лавины бесчестных комет, кратные луны смещают размах крыльев моли, заснятые в зле. Его Демоническое Волчищество декретирует затмение человечества, изобретенное символами вне времени. Мое венерическое шаманство марает ткань космоса спермо-белым, вызывая оргиастических призраков абортированных селенитов, прорицателей энтропии. Пусть человек захлебнется мякиной чудовищного отчаянья, когда свалится ночь, ведь солнце его было изгнано в неисследованные галактики; вечная полночь несет с собой лунный герпес, снежных инкубов, глобальный некроз.
Фермеры дохнут на заколдованных просеках ломких мертвых хлебов, разрываемы в клочья кондорами из живого навоза, тогда как их жены тужатся в самой грязи, порождая задницами смоляных лялек, пируют собственной третьей титькой, сочащейся жидкой свининой. Священники вырубаются в зачумленных приходах, старушек-послушниц душат и четвертуют гнойные когти. Люди превращаются в тварей, твари в терзающих ламий, пандемия вампирного сифилиса; гавкающие трупы несутся сквозь торфяные болота на плотах, запряженных прожорливыми акулами, подданные страны, что проклята ангелами-истребителями из-за занавеса магнолии.
Объевшись опиума и серебра, рубинов и эмбрионов, свинцового меда и женского кала, золотых звездных фруктов и смол аконита и спорыньи, застойных губ девочек-куртизанок, клубники и жира гадюк, сатанинского масла и взбитых жоп нищих; пресытившись этой и тысячью прочих страниц запретного некроксикона, я жажду владеть сокровищем почернее - Ебливым Граалем. Слуги, седлайте же моего жеребца из призрачной обезьяньей шерсти, покройте его попоной из тщательно врезанных в шкуру кобры отбитых яичников, дабы я мог скакать на торнадо в погоне за этим Граалем и самой Пиздой Зла, в черноту и тот хаос, что клубится за ней!
Сапоги черной кожи скрипят стременами из хнычущей крайней плоти, преследуя отпечатки выпотрошенных соловьев и людских ног в капканах. Янтарные лупы глаз маисовых демонов щелкают средь чернявой листвы, переключатели насекомых проклятий в дыре. Розовый свет осциллирует над карнавалом анархических конфигураций в окончанье небес, погребальным кострищем древних закатов. На перекрестке - бездна могил, опустошенных средневековыми наважденьями. Странствующие сумасшедшие ставят пьесы теней перед бдительными деревьями, задрапированными в габардиновый грех и вареные птичьи кишки, приветствуя улюлюканьем универсум, расплющенный антистрофами звездного грома.
Тайна явилась, внезапная гнойная буря пророков погасшего солнца. Вилы воткнуты в фугу. Как цинготный моряк, кренясь от болезни, шпионил за рифом мандариновых монстров над пенящейся волной, так восторженный всадник узрел купола и грибы-минареты акрополя овощей, сумасшедший дом суки-земли, что очерчен небесной пеллагрой. Первобытная печь голосов, фиолетовых и зеленых, фимиам смерти. Стук копыт по каменной почве, увечья змей мамба и белладонны, превратившихся в жидкость. Загнивание звука. Отныне путь будут мостить лишь пласты человеческой плоти, свет бросят одни спорадические костры из оторванных членов.