Он сдергивает со спины кровавую простыню, дав ей упасть на курносистость пениса. Брюхо его в отметинах, будто бок свиньи для зажарки. Малиновый след хлыста от кровати до двери - все, что оставила мисс Анастасия.
Она и есть та, о которой он предостерег ее, щеленоска с шипастым сердцем, а он и есть жертвенная свинья. Прикован к свинарнику, путаясь в клочьях секс-пактов, аннулированных рассветом, он вспоминает всем телом тошнотную дрожь, что он испытал, когда члены его впервые туго зажали ее заразную наковальную рану, все чувства были расплющены чувственным молотком, день, когда она вылакала его тень, как собака из Ада.
Квинн спал на резиновых простынях, пировал на задворках улиц, вылизывал скользкие контрацептивы. Шурша сквозь снега в миниатюрном костюме, мечтая о юных девах и об их запоротых ягодицах. В поисках совершенных следов. Каждую полночь он страстно жаждал неосязаемого, как тварь без цепей.
Это была холоднейшая из всех зим, вершина романса. Владенье луны и больших волдырей по краям ее полумесяца. Был кудахчущий и проказный вечер. Старый Квинн был один. В этот раз что-то щерилось в воздухе. Плотское, океанское. Движенье, ползущее, как мозги по стене, полыхнувшее сквозь хрустальную энтропию; разбившее вдребезги девственный глаз. Ночь, фригидная и безбожная, выпорола его, как кровосос, состоящий из парочки девушек. В дерьмовой дыре копошились темные, стохастические бутоны, такие же грубые и беззвучные, как горящий костюм моллюсков. Крутящиеся, черномазые жемчужины, копьящие пламенем - и пригвоздившие его к почве у мусорных баков. Такое вот чудо, которое тут же сняло вуаль с кокаиново-белой груди рыжеватой венеры, переключаясь подобно судьбе на отшибе неверия.
Квинн рванулся, чтоб пососать ее левую грудь, обросшую брюхоногами. Жаркое, едкое молоко ударило в пищевод. В молоке были мерзкие когти, они фибриллировали и оплетали все его органы, пока мисс Анастасия сматывала его. Он увидел лишь полную пропасть в окончании ночи; не чувствовал ничего, кроме фрикций фантомов при абсолютном нуле. Она нашла члена номер тринадцать, последнего члена; теперь ее шабаш был полон.
Вернувшись в щербатую и горящую хижину, Квинн понимает, что привязан к кровати. Мисс Анастасия жмет свою жопу к его лицу, влагалище шепчет больные обеты сквозь сумрак. Инициация началась. Теперь она нависает над пахом, лижет, как кошка, его пресвятую эрекцию, лапами шелка ласкает брюшину. Он начинает гипервентилировать мозг. Неужели взаправду сбылись его самые дикие бредни?
Но слишком уж скоро воцаряется хаос. Грибок опадает со стен. Вся комната начинает вонять, как дыхание Любопытного Тома сквозь паутинные окна из мяса. Шепоты и смешки расползаются, портя и омрачая горизонт его счастья. Вокруг него - полный шабаш. Одиннадцать штук уродов, увечных, безумных, опустошенных и бельмоглазых, слюнявых, дрочащих, ревущих ослами. Выходит Девятихвостка, покрыв тело Квинна горячими поцелуями; тем временем Анастасия двигает небу речугу на горном наречьи. Ее ледяные глаза залезают на лоб, когда ассамблея одновременно кончает, залив новичка безжизненным семенем. Что-то срывает крышу и входит, уперев руки в ляжки; Квинн блюет как чахоточный пес. Мисс Анастасия поимела его либидо, чтобы навлечь приапичного демона.
Целую ночь Квинн лежит, истекая кровью; слушая, как буянит шабаш, следящий за тем, как его любимую трахает демон с огромным членом, все дольше и дольше, часами без передыху; слушая вопли ее неземного блаженства. Наконец ее темный любовник рассасывается с рассветом; участники бунта расходятся молча. Оставшись с Солнцем один на один, Квинн решает вызвать своего персонального демона.
Сила свершить такой подвиг не дается легко. Чтоб он смог получить эту власть, мисс Анастасия повелевает ему сосать ее третью титьку в тринадцатый день тринадцати месяцев. Она стоит голая перед ним и стебется. Мездря ее тело, рыская даже по скальпу под рыжими косами, он не находит описанного устройства. Послушники-соглядатаи скалятся и хихикают. Очередная жестокая шутка? Осознавая его отчаянье, мисс Анастасия глумливо смеется, отворачивается и наклоняется, чтоб развести ягодицы каштановыми ногтями. И там, провисая из заткнутой жопы, как фенечка мясника, торчит грубая умбра мясного штыря, сочась коричневым гноем, завешана косами из ректальных волос: сверхсчетный сосок. Квинн склоняет колени и сосет одержимо, дрожа и глотая горькие сгустки поноса, к ликованию клана. И месяц за месяцем, это - его удел.
На пире тринадцатой по счету луны, Квинн отрывается, торжествуя, от разведенных ляжек любовницы; его время пришло. Оттерев нечистоты, запекшие рот, он прыгает в койку и тут же начинает дрочить. Шабаш не успевает очухаться - а он уже эякулирует дурнопахнущим семенем, вызревшим за тринадцать месяцев, скороговоркой бормочет увечное заклинание. На протяженье минуты комната кажется бескислородной. Снаружи доносится суматоха сношающихся ротвеллеров; черный горячий свет пробивается из-под пола. Потом, ниоткуда, широкий шершавый остекленелый столб соли, а на его вершине фигура, смертельно пугающая ассамблею: Квинн вызвал ни больше не меньше, чем Валета из Ада.
Тот тут же пикирует к заду мисс Анастасии, грубо сгибает ее пополам; ноздреватыми пальцами он раздвигает те щеки, что охраняют дырку его экзальтации. Злое шипенье слетает с губ при виде оккультной титьки; потом, не теряя времени, челюсти опускаются, и коричневые резцы продирают наглый нарост. Ее вопль заставляет припомнить расплавленную преступность, воздействие дыбящего греха на невинных. Эссенция мисс Анастасии бьет наружу из вскрытого зада - потопом, который накатывает на Джека из Ада и напрочь смывает его в забвение, топит в водовороте гвоздей, мозгов, плавников, песка, клювов, кремня, булавок, стручков, корней, пепла и струн. Остается в живых только сдутая шкура, упавшая на пыхтящие коленные чашечки. Квинн присваивает себе эту кожу, и, протиснувши голову в эластический анус, извивается до тех пор, пока полностью не залазит в нее, как в костюм из резины. Он покидает лачугу так царственно, будто б родился снова.
Наверху рукоплещут кометы. Квинн бредет по морозным задворкам в коже Анастасии, в поисках новых апостолов. Его продвиженье сквозь битую стеклотару и скользкие презервативы похоже на танец, двуполый балет для дрожащих сект. Слова его - Библия, мысли - кровавые пятна. Под их макабрическим тентом сердце его колотится, как новорожденный гриф, идущий по следу падали от канавы до склепа; карнавал мертвых душ, дрейфующий по океанам, громящим жестокие и безлюдные берега - глядя в спину любви через дьяволовы глаза.
СОБОР ЯЗЫКОВ
Пласты паразитов покинули дурнопахнущий рай - в ту ночь, когда Мередит вернулась домой. Она прошла портик, будто бы празднуя некое жуткое заболевание, последняя бражница в сердце раковой женской планеты. Все было красным, насыщенным, турбулентным. И медленным. Снаружи шел шум, как от стертых пистонов. Жадная белая роза раскрылась внутри ее гибкой решетки из настроений, она проскользнула из залы в ноздреватую залу, где висели мужчины. Кровь, текущая по рубинам, отбросила пышные бусины света на ее кинетическое, вневременное лицо; память беглых вредителей. Ртутные угли, эксцентрический выверт окрашенных масел. Распад на жасминовом вздохе. Лобзания волн подвального опиата; чувство неутомимого кала, бьющего из открытого сфинктера. Вечное возвращение. Вивисектрисе знакомы глубокие, оргазмические печали.
Ее сестры откинулись в витиеватом вельветовом гробе, сося семя соломинками из барочных наперстков, отщелкивая насекомых с ее серпа из каменных ящериц. Гроб полон поганок. Повсюду - печальные, страшные гимны, не прекращаясь. Боксит. Недатированный набат содрогается в окрыленном крысами храме, провозглашая прибытие путешественника на коне. Из грозы внутрь вваливается Смит-симпатяга, счищая с камзола чьи-то хвосты и чуму.
Считая, что он в одиночестве, Смит-симпатяга ищет сухую одежду. Нарядное платьице, или, быть может, какое-нибудь экзотическое кимоно с виверровой вышивкой. Он, словно девочка, что зачарована в кукольном доме, ходит и рыщет по комнатам особняка, волочась за каскадами пьяного, медно-лилового света, видного только лишь ночеходному глазу. Жар тела. Жар тела со склада священных флюидов.
Оплывшие, мотыльковые свечи окрасили холлы фиолетовым пламенем. С купола потолка висят птичьи скелеты, бодро вращаясь на длинных цепях, отбрасывая судорожные силуэты с намеком на фуговую индукцию. Укреплены в мощеном полу, кольца ляпис-лазури блестят от брызг жженых жертвенных чучел и сомы. На каждой стене - портреты странных существ. Какие-то темные, переходные формы показаны в актах демонстративного садо-мазо и нарциссичных магических трюков на фоне невероятного хаоса. Образы-отравители, которые манят юного всадника на свою игровую площадку.
В то время как сестрам снятся флюиды.
Мередит лижет пробитый гранат в полумраке на верхней ступени лестницы, искоса смотрит на гостя, как злобный ребенок; не видно вообще ничего, кроме блеска ее зубов. Таких острых, прелестных зубов, какие не стерпят никакого жевания! Она тихо следит за тем, как ее сестра, чьи десны не принесли плодов, крадется в библиотеку. Чувствуя свежий сквозняк, юный Смит оборачивается и видит ее в алькове, рябящую, как огонь, что натянут на черное. Она делает пассы, сплетая из пальцев фаллическую аватару свечи. Ее платье разрезано снизу до паха, там виден сырой треугольник волос, слегка шевелящихся от присутствия вшей; месмерический сток, открывающий доступ в безбрежные, концентрические миры. Ее красный рот, пухлогубый, блестящий слюной, обещает вечную длительность гидравлического минета; молит об эликсире, который способны выделить лишь его чресла.
Грохот граната рвет чары; зернышки катятся по фолиантам и скулам, напоминая сильфов с серебристых деревьев, сосущих вдовское варево в предураганном затишье. Чтоб сделать из Смита полного трансвестита, Мередит дразнит его белым галстуком из пульсирующих бриллиантов, спускаясь по лестнице. Из бриллиантов, которые приласкают сие безволосое горло самца.
Белое горло, наполненное нектаром.
Сестра восстала против сестры, осенние взоры сшибаются через очерченную томами арену, а посредине, пронзенная сверлами злого, бесцветного света, облученная трансами, корчится жертва. Пролетают часы. Зародыш нового дня начинает пинаться. С усмешкою, Мередит уступает. Сестра наседает на Смита с леденящими душу объятьями, рвет с него прочь балахон и глотает губами его мужское достоинство. Пару минут стоит мертвая тишина, нарушаема лишь ее чмоканьем и его скулежом. Наконец, когда сперма бьет в беззубые десны, Мередит выплывает вперед на хихикающей волне. В изящном зажиме ее руки бритва с ручкой из кобальта и заточенным лезвием, которое, кажется, выпивает из воздуха всякую яркость; пылает бездонными, уничтожающими позывами. Со свистом взлетев от самого пола, его нигилистический край аккуратно срезает все гениталии бедного Смита. Сестра ее плюхается на жопу, кровавая, в забытьи, по инерции продолжая высасывать сок из отрезанных органов; тем временем Мередит наслаждается темной, густой мужской кровью, хлещущей из дыры в путешественнике.
Вымокнув в жарком приливе, ослепнув в финальном саване ночи, стразы ее странной сытости воссоздают кошачий народец с печальными, ищущими языками, мяукающее дитя восточного гимна, в то время, как колокольный звон доносится с каравана, брошенного крутиться по дальним проходам с родимыми пятнами бивачных костров, небрежно разметив герметичные зоны, кишащие заплесневелыми клетками, мистикой молока внутри у натянутой кожи, незнакомой с фатальным законом, вонзив сосновые иглы в берлоги пахучих лесов, где история и фортуна, два кубка, полные меланхолии, мечутся в воздухе, будто головы черных лохмотьев по прихоти лунного света, дым над извечным снегом, отрывший монеты, некогда отчеканенные из молодой черной ярости, ныне кричащей в отчаянии за пределами золоченых морозом куполов мертвой, и безвозвратной, потери.
Восход.
Белые кони с плюмажами тащат Мередит в окантованном шелком и изумрудами испещренном серебряном гробе, под плотно привинченной крышкой, по тоскующей сельской местности, прочь за холмы и в дальнюю даль.
ЭТОТ ЦВЕТ "АД"
Рассвет провисает с Востока на Запад, как триптих детей на электрическом стуле, черновой конспект церкви, съедающей собственных молодых прихожан; Катрина бросает свой последний грейпфрут, как шар в кегельбане, на замерзшее озеро. Совки взлетают, запутавшись в ярких, предательских волосах.
Ее волосах цвета "Ад".
Потом бредет прочь по заваленном снегом брегу, таща за собой на веревке грудную клетку мальчишки по прозвищу Лекарь. На шишковатом, бланшированном диске этих странных саней она разложила гексаграмму из заячьих лапок, прибив их скобами к ребрам. Точно такой же счастливый узор, какой выжжен клеймом у нее меж грудями. На вздувшейся, изрубцованной плоти.
Плоть ее - цвета "Ад".
Именно Лекарь впервые представил друг другу Катрину и Вильямсона. Вильямсон заявлял, что зажарился заживо шесть зим назад при крушении мотоцикла; шесть лет как восстал из могилы по велению Лекаря. Каждую ночь он рассказывал ей о картинах, которые он лицезрел эти годы; юная дева дрожала от его описаний теневой иерархии бесов, увешанной шестиугольными талисманами из бракованной бронзы, которая рыскала по преисподней; об их обычае засевать личинками пашни, клокочущие от мозговой начинки, увековечивая тем кактусы, что выделяют всеразъедающий протеин насекомых, который они, и он, пожирали; и о последующих появлениях ужасающего Валета и его злобной свиты, автоэрогенных фигур, состоящих из скорченных членов, органов и нечистых отверстий.
Он говорил о каких-то тварях с грудями заместо жоп, и ногами о двух суставах, чьи членовидные пальцы навеки врастали в вагины, покрывшие лица двумя вертикалями, будто дуэльные шрамы; о тварях, из чьих подмышек торчали стволы с черепами, сосавшими молоко из сосков, в то время как их огромные фаллосы, выросшие из влагалищ, открывшихся между дрожащих обрубков бедер, были увиты дымящими желтыми языками метровой длины; о тварях со сдвоенным торсом, один из которых нес вымя со множеством пенисов, а второй суетливые, онанистские ручки с глазами коней на кончиках пальцев; о тварях, попросту вывернутых наизнанку, с ебущимися тараканами на вываленных кишках и костлявыми матками, спаренными с гермафродитными птенчиками, сшитыми из гниющей кожи. Спектральные, вечноживые пигменты в видениях мертвого байкера.
Виденья его - цвета "Ад".
Вскоре Катрина и Вильямсон стали любовниками. Тела их сливались под чешуйчатым эпидермисом, словно система из миллиона сообщающихся яйцеводов, язык ее бешено втискивался в вулканические мозоли, прямая кишка клокотала пепельной пастой; психики их взрывались от жгучего атомного урагана, приливной атрофии, когда они молча кричали криком шестиногов-подкидышей.
Лекарь следил за ними с позабытого кладбища.
От облупившейся ласки горелого ебаря вскоре в Катрине срослось понимание Спектра этого цвета "Ад". Спектр тот был похож на дифракцию самых последних угольев надежды, стынущих в мертвом погребальном костре, испускающих из своей сердцевины сонмы фантомных повозок, несущихся по костяным мостовым, с колесами, пашущими полужидкую плоть, разрывая аркады рассудка прожорливым, везувиальным напором, пока не останется лишь душа без одежки, торчащая на берегу первобытного океана, что абсорбирует небо и превращается в небо, льющее ливень безбрежного хаоса; внутренность сферы, в которой не действуют законы механики и молекулярного синтеза, подобие молний, висящих в другом измеренье, мерцая чредой эмбрионов и склепных забрал, убийствами, петлями метемпсихозы, проникновеньем, парфюмом и прогниваньем, молодым интеллектом и избиеньем младенцев, смердящими испражненьями и смертью в оргазме; вечностью в закольцованной микросекунде.
Спектр, лишенный теплоты и сомненья.
Спектр, который Вильямсон вызвался вырвать из преисподней, из лап бесовской иерархии, и воссоздать наверху, став единственным первосвященником психоделического Валета.
С тех пор Лекарь редко видел Катрину. Ее жизнь была ограничена хижиной Вильямсона. Однажды ночью, приникнув глазом к щели в рифленой крыше из жести, Лекарь узнал, почему. Катрина лежала на загаженной койке, раздвинув колени, как роженица. Из открытой промежности перло вперед, извиваясь, настырное, жирное щупальце с пальцами на конце, по всей длине его чмокали иглозубые пасти. Матка Катрины, визжащая, крытая нежным хитином, стала входными вратами для раболепных, мигрирующих головоногов.
Больше дюжины разных существ уже копошилось в лачуге, корчилось в каждом укромном углу, доски пола были покрыты ковром из фосфоресцирующих гениталий и внутренностей; воздух стал осязаемо затхлым, почти непрозрачным, бурлящим от фантастических и чудесных оттенков. И Вильямсон, дуайен сего микрокосма мутантов, скалился, глядя на лебезящую свору.
Только вот сам Валет никак не хотел выходить.
Прошло несколько месяцев. В конце концов Вильямсон принял решение вызвать Валета лично, принести ему жертву, подлизаться к нему, приласкать, заманить - убедив его, что наверху ждут великие наслаждения. Он будет должен вновь умереть - и Лекарь вновь его воскресит.
В ритуальную ночь, Лекарь торжественно вышел на кладбище, горбясь под тяжестью топора - дара дюжего лесника - на своих тщедушных плечах. Тщательно выбрав правильное надгробие, он произнес заклинания, вызвав из мира мертвых свежеповешанного убийцу. Сей психопат возник перед ним с головой из червей; ужасающее ветер повеял сквозь размягченную форму. Все звезды мгновенно погасли. Убийца схватил топор, предложенный Лекарем, судорожными руками, и с апломбом мастера по забою отсек тому верхнюю половину черепа. Пока мозги мальчика тихо шипели в снегу, маньяк, напевая, распотрошил и четвертовал исхудалое тело. Затем он соединил его части металлическим кабелем, отволок его к озеру и повесил его на ближайшей березе, как марионетку. Истекшие ноги царапали наст, кровь увела на снегу, словно первая менструация; на другом берегу, Катрина и Вильямсон доедали последний ужин.
Взобравшись на ветви, беззубо осклабясь, псих натянул провода. На этот раз Вильямсон посмотрел в его сторону; он увидел, как Лекарь успокоительно машет руками; потом нырнул в ледяную воду с шестиголовым вибратором, предназначенным в дар его дорогому Валету.
Его вздувшийся труп до сих пор кувыркается подо льдом, ожидая, что Лекарь вернет ему душу, гниющую в преисподней; съедаем кусок за куском, жестоко отрыгнут, съедаем опять и опять в закольцованном мщеньи Валетом, чьих слуг он похитил - в то время как кости Лекаря медленно гложут и высирают шестиноги из леса, производя плодородную почву для грядущих столетий.
Перед надтреснутым, неумирающим взором Вильямсона, радостный психопат сует свой воскресший кулак вновь и вновь в горло юной девицы, с треском порвав ее заиндевевшие губы.
Губы ее - цвета "Ад".
СПЕЦИЯ ДЕМОНА
В шакальей бухте на краю деревни, заросшей лесом, видной по плевкам белого гравия, каким плюются кучерявые ручьи, пересекающие звездный путь, больной вульвитом, и окруженной молчаливым караулом костяной муки, оскалившим литые золотые зубы, восседал сам Рэйн.
Кормясь игольчатыми пальцами из тайника с солеными плацентами; со скрипом темно-желтых крыл из кожи, чью парчу, как моли, выели моллюски, крыл, скрипящих виселичным ветром. Рэйн лелеял смерть в каждой корпускуле. Несмотря на это, юная, причудливая жизнь произрастала, где бы он не сбросил кучку свежих экскрементов; жирные и сочные розовые комья, вымогавшие ростки порой из самых непреклонных глыб гранита. Каждый из ростков был частью его сада. Земного сада белых специй.
За несколько столетий Рэйн установил цикличный симбиоз с теми, кто обитал в долине. Он дал им право пожинать его доселе запрещенные цветы, что измельчались ими на великой деревянной мельнице для полученья афродизиака специи, нужной для религиозных оргий. И они, подсев моментом, вскоре отдавали новорожденных в обмен на новую дозу. Взгромоздясь на облетевший дуб, Рэйн часто наблюдал, как эта деревенщина резвилась на прогалинах при свете факелов, испытывал позывы к рвоте, глядя на их потные, подвижные тела, на дуги брызнувшего сока и растянутых отверстий, слышал визги и рычанье из-под все еще кровавых масок из звериных шкур. Но результаты этих ужасов лишь подтверждали выгодность контракта; их неуклонно возраставшая потребность в специи перекрывалась диким усиленьем копуляции, а стало быть, деторожденья, приносившего все больше детского деликатеса демоническому брюху. Рэйн избавлялся от останков на своих собственных секретных мельницах, производя сырье для своего кружка самодовольных, хрящеватых пугал. Тем временем, его фекальные штыри из нежного, пронизанного жиром мяса новорожденных, что он ронял порой ночных разведок, произрастали на все больших площадях лесов цветами специй.
Но теперь вуаль из слез упала на страну. Дети несчетных поколений, вскормленных на белой специи, полученной из порождений проклятого кала, имеют самый мизерный шанс выжить. Рождены специоманами, они сосут разжиженную специю из материнских сисек; их коронарный склероз настолько запущен даже в столь нежном возрасте, что они неизменно погибают в кроватках от самим себе причиненных инфарктов - во время безудержных приступов мастурбации или попыток содомизировать предков; синеликие детки с эрекцией до подбородка, скорченные в гробовых колыбелях. Их мясо негодно в пищу, прокиснув от стухшего адреналина. Трупогрыз ощущает нарастающий голод.
Вскоре из взрослых в деревне остаются лишь слабоумные и бесплодные старикашки; даже специя не пробуждает в них детородной способности, не говоря уж о токе соков в иссохших корявых чреслах. Но они еще ползают, шарясь по лесу в поисках поредевших цветов, кто-то - на костылях, а кто-то бессмысленно лопоча, в заржавленных креслах-каталках. Добыча доступна; но даже кишечнику Рэйна не справиться с их волокнистой, пропитанной горечью плотью.
Рэйн умирает от голода. Его скудный помет - серый ил - абсолютно стерилен, поля его - нераспаханный пар. Он слишком слаб, чтоб искать себе новые пастбища и поселенья. Вынужден жрать своих собственных солдафонов из молотой требухи и костей, он опасается энцефалопатии. Дни крутятся мельницей.
Будто паук, попавшийся в паутину, Рэйн лежит без движенья, охвачен виденьями. В ужасе видит нависший над ним лихорадочный парад диких пьяниц, некрофилов и ночеходов, с раскрашенными лицами и телами, увешанных тяжкими драгоценностями, укутанных в аляповатый шелк и пышные соболя, несущих подносы с эзотерическими наркотиками, толченые кодексы, яйца вымерших летающих ящериц, организмы, добытые в никому не известных океанических цитаделях; восставших над пропастью, густо покрытой язвами кратеров, громко блюющих лавой и кипящими скалами, в самой глуби устрашающего вулкана, на самом краю глядящих, качаясь, в адский провал, где любые мечты превращаются в пепел.
Приходит зима.
Слышны какие-то обертоны в завываниях ледникового ветра; поначалу лишь просто шепот, как причитанья молящегося базальта, а может, как трепетание плотоядных тычинок. Становясь все чаще и реже, они превращаются вскоре в подобие свиста гигантского маятника - манифестацию неминуемой смерти. Козлоподобные буркала Рэйна впиваются в тени, что мельтешат по дну его лежбища, и переходят на их источник, распятый на коченеющем небе: четыре лопасти старой мельницы, чертово колесо, впервые готовое к бою после десятилетий застоя.
Вне всяких сомнений, то был просто ветер - он дунул и дал им свободу, порвав заржавевшие цепи.
Вне всяких сомнений.
Опять-таки, есть ведь другая возможность. Допустим, что лопасти освободила рука. Рука человека. Что, если тайная секта сих жертвенных млекопитающих до сих пор процветает в деревенских развалинах, досыта наедаясь из скрытых ковчегов священного пыльника?
Черпая силы в последних лужах своей истощающейся энергии, Рэйн воспаряет, полулетя, и тащится через поля досконально объеденных трупов, вцепившихся в окаменелые псевдоцветы телесного цвета, по направлению к мельнице.
В ее закромах, над сугробами только что смолотой специи, Рэйн замечает две жалких фигурки. Со всей очевидностью, детских, мальчишку с девчонкой, вконец истощенных; двух блудных сирот, вряд ли старше лет десяти; сбежавших, если судить по отвратным ожогам на голых телах, из печей какого-то каннибального лорда соседней долины. Под кайфом от специи, они даже не видят злобного Рэйна, глядящего сквозь стропила.
Мальчишка ложится навзничь, девчонка корячится сверху, нависнув ляжками у него над лицом, посасывая головку его ненормально возросшего члена; он тянет ее ягодицы ногтями в разные стороны, всунув язык глубоко в ее складчатую кишку. Как всегда, Рэйн едва не блюет от вида, вони и верещанья собственного скота, охваченного секс-делирием. Он видит, как шрамы на девочкиной спине расползаются, окружены следами кариозных резцов; грива мальчишки, напрягшись, встает, заплетаясь в рунические узлы. Над парочкой явно парит ореол из горящих кишок.
Она и есть та, о которой он предостерег ее, щеленоска с шипастым сердцем, а он и есть жертвенная свинья. Прикован к свинарнику, путаясь в клочьях секс-пактов, аннулированных рассветом, он вспоминает всем телом тошнотную дрожь, что он испытал, когда члены его впервые туго зажали ее заразную наковальную рану, все чувства были расплющены чувственным молотком, день, когда она вылакала его тень, как собака из Ада.
Квинн спал на резиновых простынях, пировал на задворках улиц, вылизывал скользкие контрацептивы. Шурша сквозь снега в миниатюрном костюме, мечтая о юных девах и об их запоротых ягодицах. В поисках совершенных следов. Каждую полночь он страстно жаждал неосязаемого, как тварь без цепей.
Это была холоднейшая из всех зим, вершина романса. Владенье луны и больших волдырей по краям ее полумесяца. Был кудахчущий и проказный вечер. Старый Квинн был один. В этот раз что-то щерилось в воздухе. Плотское, океанское. Движенье, ползущее, как мозги по стене, полыхнувшее сквозь хрустальную энтропию; разбившее вдребезги девственный глаз. Ночь, фригидная и безбожная, выпорола его, как кровосос, состоящий из парочки девушек. В дерьмовой дыре копошились темные, стохастические бутоны, такие же грубые и беззвучные, как горящий костюм моллюсков. Крутящиеся, черномазые жемчужины, копьящие пламенем - и пригвоздившие его к почве у мусорных баков. Такое вот чудо, которое тут же сняло вуаль с кокаиново-белой груди рыжеватой венеры, переключаясь подобно судьбе на отшибе неверия.
Квинн рванулся, чтоб пососать ее левую грудь, обросшую брюхоногами. Жаркое, едкое молоко ударило в пищевод. В молоке были мерзкие когти, они фибриллировали и оплетали все его органы, пока мисс Анастасия сматывала его. Он увидел лишь полную пропасть в окончании ночи; не чувствовал ничего, кроме фрикций фантомов при абсолютном нуле. Она нашла члена номер тринадцать, последнего члена; теперь ее шабаш был полон.
Вернувшись в щербатую и горящую хижину, Квинн понимает, что привязан к кровати. Мисс Анастасия жмет свою жопу к его лицу, влагалище шепчет больные обеты сквозь сумрак. Инициация началась. Теперь она нависает над пахом, лижет, как кошка, его пресвятую эрекцию, лапами шелка ласкает брюшину. Он начинает гипервентилировать мозг. Неужели взаправду сбылись его самые дикие бредни?
Но слишком уж скоро воцаряется хаос. Грибок опадает со стен. Вся комната начинает вонять, как дыхание Любопытного Тома сквозь паутинные окна из мяса. Шепоты и смешки расползаются, портя и омрачая горизонт его счастья. Вокруг него - полный шабаш. Одиннадцать штук уродов, увечных, безумных, опустошенных и бельмоглазых, слюнявых, дрочащих, ревущих ослами. Выходит Девятихвостка, покрыв тело Квинна горячими поцелуями; тем временем Анастасия двигает небу речугу на горном наречьи. Ее ледяные глаза залезают на лоб, когда ассамблея одновременно кончает, залив новичка безжизненным семенем. Что-то срывает крышу и входит, уперев руки в ляжки; Квинн блюет как чахоточный пес. Мисс Анастасия поимела его либидо, чтобы навлечь приапичного демона.
Целую ночь Квинн лежит, истекая кровью; слушая, как буянит шабаш, следящий за тем, как его любимую трахает демон с огромным членом, все дольше и дольше, часами без передыху; слушая вопли ее неземного блаженства. Наконец ее темный любовник рассасывается с рассветом; участники бунта расходятся молча. Оставшись с Солнцем один на один, Квинн решает вызвать своего персонального демона.
Сила свершить такой подвиг не дается легко. Чтоб он смог получить эту власть, мисс Анастасия повелевает ему сосать ее третью титьку в тринадцатый день тринадцати месяцев. Она стоит голая перед ним и стебется. Мездря ее тело, рыская даже по скальпу под рыжими косами, он не находит описанного устройства. Послушники-соглядатаи скалятся и хихикают. Очередная жестокая шутка? Осознавая его отчаянье, мисс Анастасия глумливо смеется, отворачивается и наклоняется, чтоб развести ягодицы каштановыми ногтями. И там, провисая из заткнутой жопы, как фенечка мясника, торчит грубая умбра мясного штыря, сочась коричневым гноем, завешана косами из ректальных волос: сверхсчетный сосок. Квинн склоняет колени и сосет одержимо, дрожа и глотая горькие сгустки поноса, к ликованию клана. И месяц за месяцем, это - его удел.
На пире тринадцатой по счету луны, Квинн отрывается, торжествуя, от разведенных ляжек любовницы; его время пришло. Оттерев нечистоты, запекшие рот, он прыгает в койку и тут же начинает дрочить. Шабаш не успевает очухаться - а он уже эякулирует дурнопахнущим семенем, вызревшим за тринадцать месяцев, скороговоркой бормочет увечное заклинание. На протяженье минуты комната кажется бескислородной. Снаружи доносится суматоха сношающихся ротвеллеров; черный горячий свет пробивается из-под пола. Потом, ниоткуда, широкий шершавый остекленелый столб соли, а на его вершине фигура, смертельно пугающая ассамблею: Квинн вызвал ни больше не меньше, чем Валета из Ада.
Тот тут же пикирует к заду мисс Анастасии, грубо сгибает ее пополам; ноздреватыми пальцами он раздвигает те щеки, что охраняют дырку его экзальтации. Злое шипенье слетает с губ при виде оккультной титьки; потом, не теряя времени, челюсти опускаются, и коричневые резцы продирают наглый нарост. Ее вопль заставляет припомнить расплавленную преступность, воздействие дыбящего греха на невинных. Эссенция мисс Анастасии бьет наружу из вскрытого зада - потопом, который накатывает на Джека из Ада и напрочь смывает его в забвение, топит в водовороте гвоздей, мозгов, плавников, песка, клювов, кремня, булавок, стручков, корней, пепла и струн. Остается в живых только сдутая шкура, упавшая на пыхтящие коленные чашечки. Квинн присваивает себе эту кожу, и, протиснувши голову в эластический анус, извивается до тех пор, пока полностью не залазит в нее, как в костюм из резины. Он покидает лачугу так царственно, будто б родился снова.
Наверху рукоплещут кометы. Квинн бредет по морозным задворкам в коже Анастасии, в поисках новых апостолов. Его продвиженье сквозь битую стеклотару и скользкие презервативы похоже на танец, двуполый балет для дрожащих сект. Слова его - Библия, мысли - кровавые пятна. Под их макабрическим тентом сердце его колотится, как новорожденный гриф, идущий по следу падали от канавы до склепа; карнавал мертвых душ, дрейфующий по океанам, громящим жестокие и безлюдные берега - глядя в спину любви через дьяволовы глаза.
СОБОР ЯЗЫКОВ
Пласты паразитов покинули дурнопахнущий рай - в ту ночь, когда Мередит вернулась домой. Она прошла портик, будто бы празднуя некое жуткое заболевание, последняя бражница в сердце раковой женской планеты. Все было красным, насыщенным, турбулентным. И медленным. Снаружи шел шум, как от стертых пистонов. Жадная белая роза раскрылась внутри ее гибкой решетки из настроений, она проскользнула из залы в ноздреватую залу, где висели мужчины. Кровь, текущая по рубинам, отбросила пышные бусины света на ее кинетическое, вневременное лицо; память беглых вредителей. Ртутные угли, эксцентрический выверт окрашенных масел. Распад на жасминовом вздохе. Лобзания волн подвального опиата; чувство неутомимого кала, бьющего из открытого сфинктера. Вечное возвращение. Вивисектрисе знакомы глубокие, оргазмические печали.
Ее сестры откинулись в витиеватом вельветовом гробе, сося семя соломинками из барочных наперстков, отщелкивая насекомых с ее серпа из каменных ящериц. Гроб полон поганок. Повсюду - печальные, страшные гимны, не прекращаясь. Боксит. Недатированный набат содрогается в окрыленном крысами храме, провозглашая прибытие путешественника на коне. Из грозы внутрь вваливается Смит-симпатяга, счищая с камзола чьи-то хвосты и чуму.
Считая, что он в одиночестве, Смит-симпатяга ищет сухую одежду. Нарядное платьице, или, быть может, какое-нибудь экзотическое кимоно с виверровой вышивкой. Он, словно девочка, что зачарована в кукольном доме, ходит и рыщет по комнатам особняка, волочась за каскадами пьяного, медно-лилового света, видного только лишь ночеходному глазу. Жар тела. Жар тела со склада священных флюидов.
Оплывшие, мотыльковые свечи окрасили холлы фиолетовым пламенем. С купола потолка висят птичьи скелеты, бодро вращаясь на длинных цепях, отбрасывая судорожные силуэты с намеком на фуговую индукцию. Укреплены в мощеном полу, кольца ляпис-лазури блестят от брызг жженых жертвенных чучел и сомы. На каждой стене - портреты странных существ. Какие-то темные, переходные формы показаны в актах демонстративного садо-мазо и нарциссичных магических трюков на фоне невероятного хаоса. Образы-отравители, которые манят юного всадника на свою игровую площадку.
В то время как сестрам снятся флюиды.
Мередит лижет пробитый гранат в полумраке на верхней ступени лестницы, искоса смотрит на гостя, как злобный ребенок; не видно вообще ничего, кроме блеска ее зубов. Таких острых, прелестных зубов, какие не стерпят никакого жевания! Она тихо следит за тем, как ее сестра, чьи десны не принесли плодов, крадется в библиотеку. Чувствуя свежий сквозняк, юный Смит оборачивается и видит ее в алькове, рябящую, как огонь, что натянут на черное. Она делает пассы, сплетая из пальцев фаллическую аватару свечи. Ее платье разрезано снизу до паха, там виден сырой треугольник волос, слегка шевелящихся от присутствия вшей; месмерический сток, открывающий доступ в безбрежные, концентрические миры. Ее красный рот, пухлогубый, блестящий слюной, обещает вечную длительность гидравлического минета; молит об эликсире, который способны выделить лишь его чресла.
Грохот граната рвет чары; зернышки катятся по фолиантам и скулам, напоминая сильфов с серебристых деревьев, сосущих вдовское варево в предураганном затишье. Чтоб сделать из Смита полного трансвестита, Мередит дразнит его белым галстуком из пульсирующих бриллиантов, спускаясь по лестнице. Из бриллиантов, которые приласкают сие безволосое горло самца.
Белое горло, наполненное нектаром.
Сестра восстала против сестры, осенние взоры сшибаются через очерченную томами арену, а посредине, пронзенная сверлами злого, бесцветного света, облученная трансами, корчится жертва. Пролетают часы. Зародыш нового дня начинает пинаться. С усмешкою, Мередит уступает. Сестра наседает на Смита с леденящими душу объятьями, рвет с него прочь балахон и глотает губами его мужское достоинство. Пару минут стоит мертвая тишина, нарушаема лишь ее чмоканьем и его скулежом. Наконец, когда сперма бьет в беззубые десны, Мередит выплывает вперед на хихикающей волне. В изящном зажиме ее руки бритва с ручкой из кобальта и заточенным лезвием, которое, кажется, выпивает из воздуха всякую яркость; пылает бездонными, уничтожающими позывами. Со свистом взлетев от самого пола, его нигилистический край аккуратно срезает все гениталии бедного Смита. Сестра ее плюхается на жопу, кровавая, в забытьи, по инерции продолжая высасывать сок из отрезанных органов; тем временем Мередит наслаждается темной, густой мужской кровью, хлещущей из дыры в путешественнике.
Вымокнув в жарком приливе, ослепнув в финальном саване ночи, стразы ее странной сытости воссоздают кошачий народец с печальными, ищущими языками, мяукающее дитя восточного гимна, в то время, как колокольный звон доносится с каравана, брошенного крутиться по дальним проходам с родимыми пятнами бивачных костров, небрежно разметив герметичные зоны, кишащие заплесневелыми клетками, мистикой молока внутри у натянутой кожи, незнакомой с фатальным законом, вонзив сосновые иглы в берлоги пахучих лесов, где история и фортуна, два кубка, полные меланхолии, мечутся в воздухе, будто головы черных лохмотьев по прихоти лунного света, дым над извечным снегом, отрывший монеты, некогда отчеканенные из молодой черной ярости, ныне кричащей в отчаянии за пределами золоченых морозом куполов мертвой, и безвозвратной, потери.
Восход.
Белые кони с плюмажами тащат Мередит в окантованном шелком и изумрудами испещренном серебряном гробе, под плотно привинченной крышкой, по тоскующей сельской местности, прочь за холмы и в дальнюю даль.
ЭТОТ ЦВЕТ "АД"
Рассвет провисает с Востока на Запад, как триптих детей на электрическом стуле, черновой конспект церкви, съедающей собственных молодых прихожан; Катрина бросает свой последний грейпфрут, как шар в кегельбане, на замерзшее озеро. Совки взлетают, запутавшись в ярких, предательских волосах.
Ее волосах цвета "Ад".
Потом бредет прочь по заваленном снегом брегу, таща за собой на веревке грудную клетку мальчишки по прозвищу Лекарь. На шишковатом, бланшированном диске этих странных саней она разложила гексаграмму из заячьих лапок, прибив их скобами к ребрам. Точно такой же счастливый узор, какой выжжен клеймом у нее меж грудями. На вздувшейся, изрубцованной плоти.
Плоть ее - цвета "Ад".
Именно Лекарь впервые представил друг другу Катрину и Вильямсона. Вильямсон заявлял, что зажарился заживо шесть зим назад при крушении мотоцикла; шесть лет как восстал из могилы по велению Лекаря. Каждую ночь он рассказывал ей о картинах, которые он лицезрел эти годы; юная дева дрожала от его описаний теневой иерархии бесов, увешанной шестиугольными талисманами из бракованной бронзы, которая рыскала по преисподней; об их обычае засевать личинками пашни, клокочущие от мозговой начинки, увековечивая тем кактусы, что выделяют всеразъедающий протеин насекомых, который они, и он, пожирали; и о последующих появлениях ужасающего Валета и его злобной свиты, автоэрогенных фигур, состоящих из скорченных членов, органов и нечистых отверстий.
Он говорил о каких-то тварях с грудями заместо жоп, и ногами о двух суставах, чьи членовидные пальцы навеки врастали в вагины, покрывшие лица двумя вертикалями, будто дуэльные шрамы; о тварях, из чьих подмышек торчали стволы с черепами, сосавшими молоко из сосков, в то время как их огромные фаллосы, выросшие из влагалищ, открывшихся между дрожащих обрубков бедер, были увиты дымящими желтыми языками метровой длины; о тварях со сдвоенным торсом, один из которых нес вымя со множеством пенисов, а второй суетливые, онанистские ручки с глазами коней на кончиках пальцев; о тварях, попросту вывернутых наизнанку, с ебущимися тараканами на вываленных кишках и костлявыми матками, спаренными с гермафродитными птенчиками, сшитыми из гниющей кожи. Спектральные, вечноживые пигменты в видениях мертвого байкера.
Виденья его - цвета "Ад".
Вскоре Катрина и Вильямсон стали любовниками. Тела их сливались под чешуйчатым эпидермисом, словно система из миллиона сообщающихся яйцеводов, язык ее бешено втискивался в вулканические мозоли, прямая кишка клокотала пепельной пастой; психики их взрывались от жгучего атомного урагана, приливной атрофии, когда они молча кричали криком шестиногов-подкидышей.
Лекарь следил за ними с позабытого кладбища.
От облупившейся ласки горелого ебаря вскоре в Катрине срослось понимание Спектра этого цвета "Ад". Спектр тот был похож на дифракцию самых последних угольев надежды, стынущих в мертвом погребальном костре, испускающих из своей сердцевины сонмы фантомных повозок, несущихся по костяным мостовым, с колесами, пашущими полужидкую плоть, разрывая аркады рассудка прожорливым, везувиальным напором, пока не останется лишь душа без одежки, торчащая на берегу первобытного океана, что абсорбирует небо и превращается в небо, льющее ливень безбрежного хаоса; внутренность сферы, в которой не действуют законы механики и молекулярного синтеза, подобие молний, висящих в другом измеренье, мерцая чредой эмбрионов и склепных забрал, убийствами, петлями метемпсихозы, проникновеньем, парфюмом и прогниваньем, молодым интеллектом и избиеньем младенцев, смердящими испражненьями и смертью в оргазме; вечностью в закольцованной микросекунде.
Спектр, лишенный теплоты и сомненья.
Спектр, который Вильямсон вызвался вырвать из преисподней, из лап бесовской иерархии, и воссоздать наверху, став единственным первосвященником психоделического Валета.
С тех пор Лекарь редко видел Катрину. Ее жизнь была ограничена хижиной Вильямсона. Однажды ночью, приникнув глазом к щели в рифленой крыше из жести, Лекарь узнал, почему. Катрина лежала на загаженной койке, раздвинув колени, как роженица. Из открытой промежности перло вперед, извиваясь, настырное, жирное щупальце с пальцами на конце, по всей длине его чмокали иглозубые пасти. Матка Катрины, визжащая, крытая нежным хитином, стала входными вратами для раболепных, мигрирующих головоногов.
Больше дюжины разных существ уже копошилось в лачуге, корчилось в каждом укромном углу, доски пола были покрыты ковром из фосфоресцирующих гениталий и внутренностей; воздух стал осязаемо затхлым, почти непрозрачным, бурлящим от фантастических и чудесных оттенков. И Вильямсон, дуайен сего микрокосма мутантов, скалился, глядя на лебезящую свору.
Только вот сам Валет никак не хотел выходить.
Прошло несколько месяцев. В конце концов Вильямсон принял решение вызвать Валета лично, принести ему жертву, подлизаться к нему, приласкать, заманить - убедив его, что наверху ждут великие наслаждения. Он будет должен вновь умереть - и Лекарь вновь его воскресит.
В ритуальную ночь, Лекарь торжественно вышел на кладбище, горбясь под тяжестью топора - дара дюжего лесника - на своих тщедушных плечах. Тщательно выбрав правильное надгробие, он произнес заклинания, вызвав из мира мертвых свежеповешанного убийцу. Сей психопат возник перед ним с головой из червей; ужасающее ветер повеял сквозь размягченную форму. Все звезды мгновенно погасли. Убийца схватил топор, предложенный Лекарем, судорожными руками, и с апломбом мастера по забою отсек тому верхнюю половину черепа. Пока мозги мальчика тихо шипели в снегу, маньяк, напевая, распотрошил и четвертовал исхудалое тело. Затем он соединил его части металлическим кабелем, отволок его к озеру и повесил его на ближайшей березе, как марионетку. Истекшие ноги царапали наст, кровь увела на снегу, словно первая менструация; на другом берегу, Катрина и Вильямсон доедали последний ужин.
Взобравшись на ветви, беззубо осклабясь, псих натянул провода. На этот раз Вильямсон посмотрел в его сторону; он увидел, как Лекарь успокоительно машет руками; потом нырнул в ледяную воду с шестиголовым вибратором, предназначенным в дар его дорогому Валету.
Его вздувшийся труп до сих пор кувыркается подо льдом, ожидая, что Лекарь вернет ему душу, гниющую в преисподней; съедаем кусок за куском, жестоко отрыгнут, съедаем опять и опять в закольцованном мщеньи Валетом, чьих слуг он похитил - в то время как кости Лекаря медленно гложут и высирают шестиноги из леса, производя плодородную почву для грядущих столетий.
Перед надтреснутым, неумирающим взором Вильямсона, радостный психопат сует свой воскресший кулак вновь и вновь в горло юной девицы, с треском порвав ее заиндевевшие губы.
Губы ее - цвета "Ад".
СПЕЦИЯ ДЕМОНА
В шакальей бухте на краю деревни, заросшей лесом, видной по плевкам белого гравия, каким плюются кучерявые ручьи, пересекающие звездный путь, больной вульвитом, и окруженной молчаливым караулом костяной муки, оскалившим литые золотые зубы, восседал сам Рэйн.
Кормясь игольчатыми пальцами из тайника с солеными плацентами; со скрипом темно-желтых крыл из кожи, чью парчу, как моли, выели моллюски, крыл, скрипящих виселичным ветром. Рэйн лелеял смерть в каждой корпускуле. Несмотря на это, юная, причудливая жизнь произрастала, где бы он не сбросил кучку свежих экскрементов; жирные и сочные розовые комья, вымогавшие ростки порой из самых непреклонных глыб гранита. Каждый из ростков был частью его сада. Земного сада белых специй.
За несколько столетий Рэйн установил цикличный симбиоз с теми, кто обитал в долине. Он дал им право пожинать его доселе запрещенные цветы, что измельчались ими на великой деревянной мельнице для полученья афродизиака специи, нужной для религиозных оргий. И они, подсев моментом, вскоре отдавали новорожденных в обмен на новую дозу. Взгромоздясь на облетевший дуб, Рэйн часто наблюдал, как эта деревенщина резвилась на прогалинах при свете факелов, испытывал позывы к рвоте, глядя на их потные, подвижные тела, на дуги брызнувшего сока и растянутых отверстий, слышал визги и рычанье из-под все еще кровавых масок из звериных шкур. Но результаты этих ужасов лишь подтверждали выгодность контракта; их неуклонно возраставшая потребность в специи перекрывалась диким усиленьем копуляции, а стало быть, деторожденья, приносившего все больше детского деликатеса демоническому брюху. Рэйн избавлялся от останков на своих собственных секретных мельницах, производя сырье для своего кружка самодовольных, хрящеватых пугал. Тем временем, его фекальные штыри из нежного, пронизанного жиром мяса новорожденных, что он ронял порой ночных разведок, произрастали на все больших площадях лесов цветами специй.
Но теперь вуаль из слез упала на страну. Дети несчетных поколений, вскормленных на белой специи, полученной из порождений проклятого кала, имеют самый мизерный шанс выжить. Рождены специоманами, они сосут разжиженную специю из материнских сисек; их коронарный склероз настолько запущен даже в столь нежном возрасте, что они неизменно погибают в кроватках от самим себе причиненных инфарктов - во время безудержных приступов мастурбации или попыток содомизировать предков; синеликие детки с эрекцией до подбородка, скорченные в гробовых колыбелях. Их мясо негодно в пищу, прокиснув от стухшего адреналина. Трупогрыз ощущает нарастающий голод.
Вскоре из взрослых в деревне остаются лишь слабоумные и бесплодные старикашки; даже специя не пробуждает в них детородной способности, не говоря уж о токе соков в иссохших корявых чреслах. Но они еще ползают, шарясь по лесу в поисках поредевших цветов, кто-то - на костылях, а кто-то бессмысленно лопоча, в заржавленных креслах-каталках. Добыча доступна; но даже кишечнику Рэйна не справиться с их волокнистой, пропитанной горечью плотью.
Рэйн умирает от голода. Его скудный помет - серый ил - абсолютно стерилен, поля его - нераспаханный пар. Он слишком слаб, чтоб искать себе новые пастбища и поселенья. Вынужден жрать своих собственных солдафонов из молотой требухи и костей, он опасается энцефалопатии. Дни крутятся мельницей.
Будто паук, попавшийся в паутину, Рэйн лежит без движенья, охвачен виденьями. В ужасе видит нависший над ним лихорадочный парад диких пьяниц, некрофилов и ночеходов, с раскрашенными лицами и телами, увешанных тяжкими драгоценностями, укутанных в аляповатый шелк и пышные соболя, несущих подносы с эзотерическими наркотиками, толченые кодексы, яйца вымерших летающих ящериц, организмы, добытые в никому не известных океанических цитаделях; восставших над пропастью, густо покрытой язвами кратеров, громко блюющих лавой и кипящими скалами, в самой глуби устрашающего вулкана, на самом краю глядящих, качаясь, в адский провал, где любые мечты превращаются в пепел.
Приходит зима.
Слышны какие-то обертоны в завываниях ледникового ветра; поначалу лишь просто шепот, как причитанья молящегося базальта, а может, как трепетание плотоядных тычинок. Становясь все чаще и реже, они превращаются вскоре в подобие свиста гигантского маятника - манифестацию неминуемой смерти. Козлоподобные буркала Рэйна впиваются в тени, что мельтешат по дну его лежбища, и переходят на их источник, распятый на коченеющем небе: четыре лопасти старой мельницы, чертово колесо, впервые готовое к бою после десятилетий застоя.
Вне всяких сомнений, то был просто ветер - он дунул и дал им свободу, порвав заржавевшие цепи.
Вне всяких сомнений.
Опять-таки, есть ведь другая возможность. Допустим, что лопасти освободила рука. Рука человека. Что, если тайная секта сих жертвенных млекопитающих до сих пор процветает в деревенских развалинах, досыта наедаясь из скрытых ковчегов священного пыльника?
Черпая силы в последних лужах своей истощающейся энергии, Рэйн воспаряет, полулетя, и тащится через поля досконально объеденных трупов, вцепившихся в окаменелые псевдоцветы телесного цвета, по направлению к мельнице.
В ее закромах, над сугробами только что смолотой специи, Рэйн замечает две жалких фигурки. Со всей очевидностью, детских, мальчишку с девчонкой, вконец истощенных; двух блудных сирот, вряд ли старше лет десяти; сбежавших, если судить по отвратным ожогам на голых телах, из печей какого-то каннибального лорда соседней долины. Под кайфом от специи, они даже не видят злобного Рэйна, глядящего сквозь стропила.
Мальчишка ложится навзничь, девчонка корячится сверху, нависнув ляжками у него над лицом, посасывая головку его ненормально возросшего члена; он тянет ее ягодицы ногтями в разные стороны, всунув язык глубоко в ее складчатую кишку. Как всегда, Рэйн едва не блюет от вида, вони и верещанья собственного скота, охваченного секс-делирием. Он видит, как шрамы на девочкиной спине расползаются, окружены следами кариозных резцов; грива мальчишки, напрягшись, встает, заплетаясь в рунические узлы. Над парочкой явно парит ореол из горящих кишок.