Страница:
Рассказ Теи произвел на меня сильное впечатление. Я знал, что за сто лет до этого побывавший на Маркизах К. Стюарт записал, что маркизские жрецы производили трепанацию при помощи акульего зуба. А доктор Ральф Линтон видел и сфотографировал старый череп со следами трепанации на Хива-Оа. Его друг и коллега Э. Хэнди встретился на том же острове с внуком знаменитого полинезийского хирурга, и тот рассказал, что его дед накладывал на поврежденные черепа заплаты из скорлупы кокосового ореха с перфорированными краями 19. Нам тоже рассказывали в долине Омоа, что заплаты пришивали к черепам тонкой ниткой из кокосового волокна. Мы не верили своим ушам, но Вео однажды принес кусок трепанированного черепа, причем по краям травмированного участка образовалась костная мозоль: значит, пациент выжил. Больше того, вдоль тех же краев были просверлены крохотные отверстия, но Вео повредил их. По его словам, он очистил отверстия от грязи, потому что череп был наполовину засыпан землей в пещере. Теперь уже не установишь, шла ли речь о подлинной перфорации или Вео сам просверлил отверстия, зная, что так делали в старину.
Поразительно, что трепанация практиковалась на далеко отстоящих друг от друга островах Полинезии и Меланезии, причем таких островов известно много; похоже, это редкое и сложное искусство распространилось в Тихом океане из какого-то одного окраинного центра. Помимо Маркизов особенно надежно документированные данные собраны на островах Общества. Так, на Таити в прошлом травмы черепа заделывали скорлупой недозрелых кокосовых орехов, совсем как на Маркизских островах. В Полинезии такие операции носили как будто чисто хирургический характер. В Меланезии трепанацию, судя по всему, предпринимали с магико-терапевтической целью — чтобы излечить от головной боли или выпустить злого духа. Так, на острове Увеа почти все мужчины подвергались трепанации.
В Индонезии и Восточной Азии случаи трепанации черепа неизвестны. Зато она практиковалась у некоторых древних цивилизаций Внутреннего Средиземноморья, у берберов Марокко, у гуанчей Канарских островов, в Мексике доколумбовой поры и особенно в доинкском Перу, где найдено наибольшее количество трепанированных черепов. Образцы, обнаруженные в древних захоронениях на засушливом Тихоокеанском побережье Перу, показывают, что операция и здесь носила как хирургический, так и магико-терапевтический характер и выполнялась в точности, как на островах. Иногда в Перу для заплат применяли тонкие золотые пластины, иногда точно вымеренные куски от корки бутылочной тыквы.
Сидя на рокочущем галечном пляже лицом к горизонту, за которым далеко-далеко находилось Перу, и слушая рассказ Теи Тетуа о том, как таоа Теке латал дырки в черепе живых пациентов, я невольно представлял себе сотни перуанских лекарей, которые сидели, положив на колени окровавленную человеческую голову, и производили ту же сложную операцию. И возможно, что их пациенты тоже пострадали от палицы или от камня, пущенного пращой.
Мозг усиленно работал, когда я лег спать, и мне нескоро удалось уснуть под ритмичную барабанную дробь идущих с востока волн.
Сквозь дремоту я представлял себе Фату-Хиву лежащим посреди широкой реки. Ветер и волны, как всегда, упорно катили в нашу сторону. У Перу две реки, развивал я свою мысль: Амазонка, стекающая на восток через зеленые дебри Бразилии, и течение Гумбольдта, устремленное на запад через Тихий океан.
Кажется, я начинаю уподобляться полинезийцам… Для них восток всегда был «вверху», запад — «внизу». Ботаники установили, что большая часть флоры этих островов доставлена самой природой «вниз» из Южной Америки. Не только трава павахина, на которой я лежал, но и большинство диких растений Фату-Хивы оказались американскими видами, попавшими сюда задолго до людей. Даже сочный ананас в моей руке — сугубо южноамериканский вид, хотя ни ветер, ни птицы не могли его перенести.
Ананас!
Я сел рывком, словно очнулся от сна. Ананас! В отупевшей от зноя голове кусочки мозаики складывались в определенную картину. С золотистого плода я перевел взгляд на продуваемый ветром синий океан. Большой Восток. Родина Тики. Облака. Ананас. Праща. Трепанация. Огромные каменные статуи южноамериканского типа.
— Теи, — сказал я, — кто посадил здесь этот плод — двойные люди?
Теи посмотрел на меня, словно учитель, которому задали глупейший вопрос.
— Аоэ, — ответил он. — Нет. Двойные люди никогда сюда не забирались, чтобы посадить что-нибудь.
Нет, тут растет фаа-хока, древний плод, посаженный далекими предками Теи. Фаа-хока появился задолго до того, как первые чужеземцы посетили Фату-Хиву. Около деревни Омоа разводят другой ананас, много крупнее. Его привезли миссионеры, это всем известно. А этот сюда доставил Тики.
Сидя на каменистом откосе и глядя на маленький дикий ананас в моей руке, я громко рассмеялся: я ведь читал про этого плутишку. И он показался мне ароматнее прежнего… Вспомнилось, как профессора в университете поручили мне перед отъездом сделать на факультете доклад о Маркизах. Я проштудировал, в частности, три тома, в которых Ф. Браун описывал маркизскую флору. Ананас — сугубо американское растение, неспособное преодолеть океан без помощи человека. Но уже Браун знал, что вид Ananas sativus разводили на здешних островах задолго до прихода европейцев. Он записал шесть разных названий культивируемых вариаций; все они составляли элемент древней маркизской культуры и развились на островах из южноамериканского вида. По чисто ботаническим соображениям Браун заключил: перед нами свидетельство того, что полинезийцы получили исходный материал при прямом контакте с Америкой до того, как европейцы обнаружили Маркизы 20.
К такому же заключению пришел он и относительно папайи. Папайя — еще одно сугубо американское растение доколумбовой поры; тем не менее на Маркизских островах выращивали два варианта. Более крупный и вкусный сорт островитяне называли «ви Оаху»; по их словам, он был привезен одним миссионером с острова Оаху на Гавайском архипелаге. Второй, менее крупный сорт назывался «ви ината»; его островитяне относили к своим собственным культурам, привезенным первоначальными поселенцами. Папайя тоже не могла попасть из Южной Америки на Маркизы без помощи человека, и Браун полагал, что перед нами еще одно свидетельство интродукции аборигенами 21.
…Кругом американская трава, которой сама природа выстлала открытый ветру склон, в руке у меня древнее американское продовольственное растение. Почему эти интереснейшие ботанические факты не подстегнули раньше мое серое вещество? И почему с ними не считаются антропологи? А впрочем, кто из антропологов стал бы вообще читать три тома о маркизской флоре. Возможно, коллеги Брауна познакомились с его данными. Доктор Салливен, видный специалист по физическим типам маркизцев, самостоятельно пришел к мысли, что полинезийцы антропологически стояли ближе к древним жителям Америки, чем к азиатам и индонезийцам. Но вряд ли он знал, что то же относится к маркизским растениям. Он ведь измерял черепа, ему не приходилось считать тычинки. И вряд ли кто-нибудь рассказывал ему, что некий ботаник по фамилии Браун установил, что большинство растений Маркизов происходит из Америки, а не из Австралии или Индонезии. В свою очередь Браун как ботаник не осмелился подвергнуть сомнению слабо обоснованные, но широко известные антропологические гипотезы, будто люди пришли на Маркизские острова с запада, из какой-то области в Азии. И он скромно заключил: «Хотя получается, что главный поток полинезийской иммиграции направлялся с запада, а не с востока, как исконная флора, несомненно существовала какая-то связь между туземцами Американского континента и Маркизов».
У меня родилось сомнение, чтобы такая сложная проблема, как происхождение полинезийцев, могла быть решена узким специалистом. Тут требовался широкий подход на базе основательной научной подготовки. Это задача для детектива от науки, способного восстановить целостную картину из различных открытий, сделанных специалистами. Специалист может зарыться глубоко в свою нору и выдать на-гора тот или иной результат, но это еще не означает, что он решил весь ребус. Нужен исследователь, располагающий данными всех специалистов и обобщающий их. Для меня это было совершенно очевидно. Ботаник может подсказать ценные мысли антропологу, который пытается реконструировать древние морские пути. Человек способен дважды изобрести одно и то же каменное орудие, но ананас он должен привезти с собой.
Мы с Теи бежали бок о бок вниз по крутому склону. Жесткая трава обдирала мне ноги, солнце обжигало плечи. Добежав до места, где росли перувианские вишни, я сбросил на землю свою ношу. Лив обожала эти плоды. Величиной с черешню, а по виду и запаху — крохотный помидор. Карликовый помидор Physalis peruviana — еще одно несомненно американское растение, которое европейцы находили по всей Восточной Полинезии — от острова Пасхи до Гавайи, а ведь эта культура разводилась древними жителями Америки от Мексики До Перу. Я набрал несколько горстей и присовокупил их к ананасам. За это время Теи успел уйти далеко, и пришлось основательно потрудиться, чтобы догнать его. Вместе мы вошли в пальмовую рощу. Кокосовые орехи… Еще один указатель.
Лив и Момо встретили нас восторженными криками, но я был до того поглощен своими мыслями, что забрался в хижину и лег — лег головой в сторону качающихся пальм. Кокосовые орехи тоже…
Больше ста лет ботаники обсуждали вопрос о происхождении кокосовой пальмы. Ведь все родственные виды, общим числом около трехсот, были американскими. Большинство исследователей полагало, что течение доставило плоды из тропической Америки в Полинезию, а оттуда в Юго-Восточную Азию. Но кое-кто сомневался, чтобы ядро ореха с его гигроскопической кожурой и тремя мягкими глазками оставалось неповрежденным после многомесячного воздействия морской воды и различных организмов. Уже потом, после экспериментов, проведенных ботаниками в цистернах на берегу и командой «Кон-Тики» в океане, было установлено, что кокосовые орехи не могли сохранить всхожесть, плывя с морским течением из Южной Америки в Полинезию. Живя на Маркизах, я сам убедился, что ни один из выброшенных на берег намокших, гниющих орехов не давал жизнеспособных всходов. И ведь если ананас и папайя были доставлены человеком, то и кокосовые орехи могли попасть на острова таким же способом.
Кокосовый орех, содержащий пищу и свежий напиток, лучше всех своих многочисленных диких родичей среди южноамериканских плодов годился как провиант в дальних плаваниях. Капитан Портер больше ста лет назад услышал от маркизцев, что их предки доставили кокосовый орех из далекой страны на востоке. В прошлом веке один миссионер записал примечательную деталь, будто кокосовый орех был привезен на Маркизы «на каменном судне». У слова «паэпаэ» два значения; миссионер привык, что им обозначаются каменные платформы — фундаменты местных хижин, но в других частях Полинезии этим словом называют также плоты.
А не найдутся ли еще какие-нибудь ботанические указания на древнюю Южную Америку?.. Пожалуйста: вот эти бутылочные тыквы, подвешенные к потолочным балкам нашей хижины. Как и во всяком полинезийском хозяйстве, у нас были высушенные на костре калебасы с веревочной ручкой, в которых мы держали воду. Тыкву Lagenaria знаменитый шведский этнолог Эрланд Нурденшельд считал «важнейшим доказательством доколумбовых связей между Океанией и Америкой» 22. В самом деле, в могилах на Тихоокеанском побережье Перу были найдены высушенные на костре бутылочные тыквы, которые, как и на полинезийских островах, употребляли в качестве сосудов и поплавков. Их находили в погребениях рядом с мумиями доинкской поры. В древнейших перуанских могилах в Паракасе, а также в Арике — на взморье ниже Тиауанако — калебасы лежали вместе с гуарами, веслами и моделями плотов, принадлежавшими местным купцам и рыбакам.
Люди доинкской поры клали в миски из бутылочной тыквы сушеный батат, снабжая провизией покойников для их странствий в загробном мире. Я знал, что ботаники и антропологи особенно горячо спорили по поводу того факта, что батат Ipomoea batatas возделывался во всей Полинезии, когда туда пришли европейцы, хотя речь шла о типично американском растении, которое нуждалось в тщательном присмотре, чтобы клубни сохраняли всхожесть при перевозке через океанские просторы. Никакое другое растение не озадачивало и не раздражало антропологов так, как батат. Все полинезийские племена знали его под названием кумара, и так же назывался он у кечуа в древнем Перу и Эквадоре. Люди с наиболее богатым воображением намекали, что какой-нибудь клубень мог застрять в корнях дерева, которое упало в воду и было доставлено течением в Полинезию. А название тоже доставлено течением? Другие говорили, что растение могло быть привезено экспедицией Менданьи из Перу в Полинезию. Но штурман экспедиции сообщает о попытках посадить кукурузу, ни словом не упоминая батат. К тому же европейцы смогли убедиться, что кумара — важнейшая полинезийская пищевая культура, которая испокон веков возделывалась во всей области — от уединенного острова Пасхи на востоке до Гавайи на севере и Новой Зеландии на юге. За несколько лет до моего отъезда в Полинезию известный американский этнолог Р. Диксон еще раз обратился к этой проблеме и заключил: «Приходится считаться с возможностью доколумбовых контактов между Южной Америкой и Полинезией; выходит, своим присутствием в Океании батат обязан либо полинезийским мореплавателям, которые достигли берегов Америки и привезли растение оттуда к себе на родину, либо перуанским (или другим американским) индейцам, которые выходили на запад в океан и доставили батат за тысячи километров в Полинезию» 23.
Однако я знал, что доктор Диксон вскоре уточнил свой вывод, поскольку в том же году, когда была напечатана цитированная статья, специалисты официально объявили южноамериканский бальсовый плот непригодным к мореплаванию. Видный американский археолог и знаток древних южноамериканских судов доктор С. Лотроп заявил, что на бальсовом плоту можно «было ходить только вдоль берегов, ибо гигроскопичность древесины не позволяла ему держаться на воде больше двух недель. И так как древние жители Перу располагали только бальсовым плотом и хрупкой камышовой лодкой, которую вообще нечего брать в расчет, моряки древнего Перу никак не могли дойти до Полинезии. Еще до нашего отплытия на Маркизы Диксон вновь обратился к батату и написал: „Растение могло попасть из Америки в Полинезию лишь с помощью человека, и поскольку у нас нет доказательств того, что индейцы тихоокеанского побережья Южной Америки, где возделывался батат, обладали необходимыми судами и знаниями для дальних плаваний, приходится заключить, что растение было доставлено полинезийцами“ 24.
Мы еще не вернулись с Фату-Хивы, когда известный ученый маориец Те Ранги Хироа (он же Питер Бак) издал свой бестселлер о Полинезии, в котором воспринял как аксиому непригодность бальсового плота к мореплаванию; книга заканчивалась словами: «Неизвестный полинезийский путешественник, который привез с собой из Южной Америки батат, внес величайший личный вклад в историю Полинезии. Он завершил серию плаваний через обширнейшую часть огромного Тихого океана между Азией и Южной Америкой. Как ни странно, предания умалчивают о нем. Мы не знаем ни его имени, ни названия его судна, хотя, неизвестный герой стоит в ряду виднейших полинезийских мореплавателей за свой великий подвиг» 25.
Позднее Те Ранги Хироа повторил это положение в пособии для изучающих полинезийскую антропологию. В итоге утверждение, будто бальсовый плот непригоден к мореплаванию, стало общепринятым, а отсюда следовало, что бутылочная тыква и батат были привезены из Южной Америки полинезийцами, совершившими плавание в оба конца. Никто не задумывался над тем примечательным фактом, что, по словам полинезийцев, бутылочная тыква и батат росли на родине предков и что предания называли их древнейшими пищевыми растениями Полинезии, которые были доставлены первыми обожествленными поселенцами, в отличие от хлебного дерева и некоторых других меланезийских культур, интродуцированных позднее 26.
Я не был моряком. Мое знакомство с океаном ограничивалось плаванием в качестве пассажира из Европы, которое уже воспринималось мной как нечто весьма отдаленное, да кошмарными переживаниями во время вылазки на долбленке и перехода на открытой шлюпке. Но мой взгляд на Тихий океан и на так называемые примитивные народы стал меняться. Здешний океан не барьер, нет, он связующее звено, ведь Маркизские острова лежат среди самой могучей из рек Южной Америки. Люди в древности были ничем не хуже нас, пусть даже они не располагали пишущими машинками и пароходами. С чего бы великие цивилизации Перу веками, даже тысячелетиями пользовались бальсовым плотом и камышовой лодкой, если эти средства не годились для мореплавания? По всему побережью, превосходящему длиной приморье Европы от Нордкапа до Гибралтара, инки и их предшественники кормились преимущественно морем — морской торговлей и глубоководным ловом рыбы с бальсовых плотов и камышовых лодок. Раскопки приносят множество свидетельств этого. Своими изобретениями и достижениями эти люди во многом превосходили европейцев той поры. Может быть, они были довольны своими конструкциями, переходившими из поколения в поколение. Может быть, для этого были причины.
Вечером у костра я повел разговор о плотах. Верно ли, что в море плот менее надежен, чем долбленка? Лив соглашалась, что долбленка не боится сильного волнения, лишь бы размеры позволяли ей умещаться между волнами. Большие волны не опасны малым судам, если не давать им наполнить корпус водой и утопить его.
Теи Тетуа тоже не был моряком, но он знал, что в прошлом плоты считали надежнее лодок. Правда, лодки ходят быстрее, ими легче маневрировать. И Теи рассказал одну историю.
В одной из последних войн на Фату-Хиве племя мануоо потерпело поражение; полчища врагов свалились с гор в долину, грозя всех перебить и съесть. Спасаясь от них, мануоо — мужчины, женщины и дети — погрузились на большие плоты из связанного лубяными веревками толстого бамбука. На борт погрузили множество кокосовых орехов, пои-пои и другое продовольствие. Взяли также рыболовные снасти, запасли пресную воду в бамбуковых сосудах. Флотилия покинула Фату-Хиву и исчезла в океане. Много лет спустя один из беглецов появился на острове Уапу в Маркизском архипелаге. От него стало известно, что плоты благополучно пристали к коралловому атоллу в архипелаге Туамоту, где беженцев радушно встретили и предложили остаться жить на атолле.
Мне вспомнилось, что Хэнди записал предание о туземцах с Хива-Оа, посетивших Гавайи. Племя, населявшее долину Ханаупе, было разбито в бою. В поисках спасения они тоже вышли в море. Под руководством своего вождя Хепеа-Таипи связали плот, настелив толстый бамбук в пять рядов. На этом плоту ходили на Гавайи и обратно. Рассказавший предание островитянин утверждал, что именно благодаря этому плаванию жители Хива-Оа узнали про Гавайи 27.
— А какие лодки были у Тики? — спросил я Теи Тетуа.
Старик не знал. Ему было известно только, что Тики «спустился» из Те-Фити. «Спустился» с востока.
Мы смотрели на летящие в небе облака, на озаренный луной, изрезанный волнами океан. Теи поворошил прутиком угли в костре. Потом взял свою бамбуковую флейту, поднес к ноздре и принялся играть. Возбужденные романтической атмосферой, мы жадно впитывали все впечатления. Наши ноздри обоняли запахи пышной растительности и соленый океанский ветер; уши ловили изысканные звуки из настоящего и прошлого Фату-Хивы: пение флейты, шуршание ветра в пальмовых кронах, все заглушающий гул, когда могучая волна разбивалась о галечный барьер, на котором мы сидели. Я напряженно думал об этих волнах, неустанно твердящих: «Мы идем с востока, с востока, с ВОСТОКА…»
Теи Тетуа кончил играть. Вместе с Момо он направился в свою хижину на другом берегу речушки. Мы улеглись на пальмовых листьях в своей собственной свайной постройке. Но рассказ Теи не давал мне покоя. Я думал о плотах, о трепанациях черепа. Об ананасах и бататах.
— Лив, — не удержался я, когда она уже засыпала, — помнишь, до чего похожи каменные статуи Тики на южноамериканские?
Лив только буркнула что-то. Но прибой пророкотал утвердительный ответ.
Мне не спалось. Словно время перестало существовать, и Тики со своими мореплавателями на всех парусах входил в бухту. Рыжие и черноволосые мужчины и женщины высаживались на галечный барьер. Они выгружали корзины с фруктами и корнеплодами.
Я нащупал собранные мной ананасы. Вот они. Самые настоящие.
Я повернулся на бок и уснул.
Пещерные жители
Поразительно, что трепанация практиковалась на далеко отстоящих друг от друга островах Полинезии и Меланезии, причем таких островов известно много; похоже, это редкое и сложное искусство распространилось в Тихом океане из какого-то одного окраинного центра. Помимо Маркизов особенно надежно документированные данные собраны на островах Общества. Так, на Таити в прошлом травмы черепа заделывали скорлупой недозрелых кокосовых орехов, совсем как на Маркизских островах. В Полинезии такие операции носили как будто чисто хирургический характер. В Меланезии трепанацию, судя по всему, предпринимали с магико-терапевтической целью — чтобы излечить от головной боли или выпустить злого духа. Так, на острове Увеа почти все мужчины подвергались трепанации.
В Индонезии и Восточной Азии случаи трепанации черепа неизвестны. Зато она практиковалась у некоторых древних цивилизаций Внутреннего Средиземноморья, у берберов Марокко, у гуанчей Канарских островов, в Мексике доколумбовой поры и особенно в доинкском Перу, где найдено наибольшее количество трепанированных черепов. Образцы, обнаруженные в древних захоронениях на засушливом Тихоокеанском побережье Перу, показывают, что операция и здесь носила как хирургический, так и магико-терапевтический характер и выполнялась в точности, как на островах. Иногда в Перу для заплат применяли тонкие золотые пластины, иногда точно вымеренные куски от корки бутылочной тыквы.
Сидя на рокочущем галечном пляже лицом к горизонту, за которым далеко-далеко находилось Перу, и слушая рассказ Теи Тетуа о том, как таоа Теке латал дырки в черепе живых пациентов, я невольно представлял себе сотни перуанских лекарей, которые сидели, положив на колени окровавленную человеческую голову, и производили ту же сложную операцию. И возможно, что их пациенты тоже пострадали от палицы или от камня, пущенного пращой.
Мозг усиленно работал, когда я лег спать, и мне нескоро удалось уснуть под ритмичную барабанную дробь идущих с востока волн.
Сквозь дремоту я представлял себе Фату-Хиву лежащим посреди широкой реки. Ветер и волны, как всегда, упорно катили в нашу сторону. У Перу две реки, развивал я свою мысль: Амазонка, стекающая на восток через зеленые дебри Бразилии, и течение Гумбольдта, устремленное на запад через Тихий океан.
Кажется, я начинаю уподобляться полинезийцам… Для них восток всегда был «вверху», запад — «внизу». Ботаники установили, что большая часть флоры этих островов доставлена самой природой «вниз» из Южной Америки. Не только трава павахина, на которой я лежал, но и большинство диких растений Фату-Хивы оказались американскими видами, попавшими сюда задолго до людей. Даже сочный ананас в моей руке — сугубо южноамериканский вид, хотя ни ветер, ни птицы не могли его перенести.
Ананас!
Я сел рывком, словно очнулся от сна. Ананас! В отупевшей от зноя голове кусочки мозаики складывались в определенную картину. С золотистого плода я перевел взгляд на продуваемый ветром синий океан. Большой Восток. Родина Тики. Облака. Ананас. Праща. Трепанация. Огромные каменные статуи южноамериканского типа.
— Теи, — сказал я, — кто посадил здесь этот плод — двойные люди?
Теи посмотрел на меня, словно учитель, которому задали глупейший вопрос.
— Аоэ, — ответил он. — Нет. Двойные люди никогда сюда не забирались, чтобы посадить что-нибудь.
Нет, тут растет фаа-хока, древний плод, посаженный далекими предками Теи. Фаа-хока появился задолго до того, как первые чужеземцы посетили Фату-Хиву. Около деревни Омоа разводят другой ананас, много крупнее. Его привезли миссионеры, это всем известно. А этот сюда доставил Тики.
Сидя на каменистом откосе и глядя на маленький дикий ананас в моей руке, я громко рассмеялся: я ведь читал про этого плутишку. И он показался мне ароматнее прежнего… Вспомнилось, как профессора в университете поручили мне перед отъездом сделать на факультете доклад о Маркизах. Я проштудировал, в частности, три тома, в которых Ф. Браун описывал маркизскую флору. Ананас — сугубо американское растение, неспособное преодолеть океан без помощи человека. Но уже Браун знал, что вид Ananas sativus разводили на здешних островах задолго до прихода европейцев. Он записал шесть разных названий культивируемых вариаций; все они составляли элемент древней маркизской культуры и развились на островах из южноамериканского вида. По чисто ботаническим соображениям Браун заключил: перед нами свидетельство того, что полинезийцы получили исходный материал при прямом контакте с Америкой до того, как европейцы обнаружили Маркизы 20.
К такому же заключению пришел он и относительно папайи. Папайя — еще одно сугубо американское растение доколумбовой поры; тем не менее на Маркизских островах выращивали два варианта. Более крупный и вкусный сорт островитяне называли «ви Оаху»; по их словам, он был привезен одним миссионером с острова Оаху на Гавайском архипелаге. Второй, менее крупный сорт назывался «ви ината»; его островитяне относили к своим собственным культурам, привезенным первоначальными поселенцами. Папайя тоже не могла попасть из Южной Америки на Маркизы без помощи человека, и Браун полагал, что перед нами еще одно свидетельство интродукции аборигенами 21.
…Кругом американская трава, которой сама природа выстлала открытый ветру склон, в руке у меня древнее американское продовольственное растение. Почему эти интереснейшие ботанические факты не подстегнули раньше мое серое вещество? И почему с ними не считаются антропологи? А впрочем, кто из антропологов стал бы вообще читать три тома о маркизской флоре. Возможно, коллеги Брауна познакомились с его данными. Доктор Салливен, видный специалист по физическим типам маркизцев, самостоятельно пришел к мысли, что полинезийцы антропологически стояли ближе к древним жителям Америки, чем к азиатам и индонезийцам. Но вряд ли он знал, что то же относится к маркизским растениям. Он ведь измерял черепа, ему не приходилось считать тычинки. И вряд ли кто-нибудь рассказывал ему, что некий ботаник по фамилии Браун установил, что большинство растений Маркизов происходит из Америки, а не из Австралии или Индонезии. В свою очередь Браун как ботаник не осмелился подвергнуть сомнению слабо обоснованные, но широко известные антропологические гипотезы, будто люди пришли на Маркизские острова с запада, из какой-то области в Азии. И он скромно заключил: «Хотя получается, что главный поток полинезийской иммиграции направлялся с запада, а не с востока, как исконная флора, несомненно существовала какая-то связь между туземцами Американского континента и Маркизов».
У меня родилось сомнение, чтобы такая сложная проблема, как происхождение полинезийцев, могла быть решена узким специалистом. Тут требовался широкий подход на базе основательной научной подготовки. Это задача для детектива от науки, способного восстановить целостную картину из различных открытий, сделанных специалистами. Специалист может зарыться глубоко в свою нору и выдать на-гора тот или иной результат, но это еще не означает, что он решил весь ребус. Нужен исследователь, располагающий данными всех специалистов и обобщающий их. Для меня это было совершенно очевидно. Ботаник может подсказать ценные мысли антропологу, который пытается реконструировать древние морские пути. Человек способен дважды изобрести одно и то же каменное орудие, но ананас он должен привезти с собой.
Мы с Теи бежали бок о бок вниз по крутому склону. Жесткая трава обдирала мне ноги, солнце обжигало плечи. Добежав до места, где росли перувианские вишни, я сбросил на землю свою ношу. Лив обожала эти плоды. Величиной с черешню, а по виду и запаху — крохотный помидор. Карликовый помидор Physalis peruviana — еще одно несомненно американское растение, которое европейцы находили по всей Восточной Полинезии — от острова Пасхи до Гавайи, а ведь эта культура разводилась древними жителями Америки от Мексики До Перу. Я набрал несколько горстей и присовокупил их к ананасам. За это время Теи успел уйти далеко, и пришлось основательно потрудиться, чтобы догнать его. Вместе мы вошли в пальмовую рощу. Кокосовые орехи… Еще один указатель.
Лив и Момо встретили нас восторженными криками, но я был до того поглощен своими мыслями, что забрался в хижину и лег — лег головой в сторону качающихся пальм. Кокосовые орехи тоже…
Больше ста лет ботаники обсуждали вопрос о происхождении кокосовой пальмы. Ведь все родственные виды, общим числом около трехсот, были американскими. Большинство исследователей полагало, что течение доставило плоды из тропической Америки в Полинезию, а оттуда в Юго-Восточную Азию. Но кое-кто сомневался, чтобы ядро ореха с его гигроскопической кожурой и тремя мягкими глазками оставалось неповрежденным после многомесячного воздействия морской воды и различных организмов. Уже потом, после экспериментов, проведенных ботаниками в цистернах на берегу и командой «Кон-Тики» в океане, было установлено, что кокосовые орехи не могли сохранить всхожесть, плывя с морским течением из Южной Америки в Полинезию. Живя на Маркизах, я сам убедился, что ни один из выброшенных на берег намокших, гниющих орехов не давал жизнеспособных всходов. И ведь если ананас и папайя были доставлены человеком, то и кокосовые орехи могли попасть на острова таким же способом.
Кокосовый орех, содержащий пищу и свежий напиток, лучше всех своих многочисленных диких родичей среди южноамериканских плодов годился как провиант в дальних плаваниях. Капитан Портер больше ста лет назад услышал от маркизцев, что их предки доставили кокосовый орех из далекой страны на востоке. В прошлом веке один миссионер записал примечательную деталь, будто кокосовый орех был привезен на Маркизы «на каменном судне». У слова «паэпаэ» два значения; миссионер привык, что им обозначаются каменные платформы — фундаменты местных хижин, но в других частях Полинезии этим словом называют также плоты.
А не найдутся ли еще какие-нибудь ботанические указания на древнюю Южную Америку?.. Пожалуйста: вот эти бутылочные тыквы, подвешенные к потолочным балкам нашей хижины. Как и во всяком полинезийском хозяйстве, у нас были высушенные на костре калебасы с веревочной ручкой, в которых мы держали воду. Тыкву Lagenaria знаменитый шведский этнолог Эрланд Нурденшельд считал «важнейшим доказательством доколумбовых связей между Океанией и Америкой» 22. В самом деле, в могилах на Тихоокеанском побережье Перу были найдены высушенные на костре бутылочные тыквы, которые, как и на полинезийских островах, употребляли в качестве сосудов и поплавков. Их находили в погребениях рядом с мумиями доинкской поры. В древнейших перуанских могилах в Паракасе, а также в Арике — на взморье ниже Тиауанако — калебасы лежали вместе с гуарами, веслами и моделями плотов, принадлежавшими местным купцам и рыбакам.
Люди доинкской поры клали в миски из бутылочной тыквы сушеный батат, снабжая провизией покойников для их странствий в загробном мире. Я знал, что ботаники и антропологи особенно горячо спорили по поводу того факта, что батат Ipomoea batatas возделывался во всей Полинезии, когда туда пришли европейцы, хотя речь шла о типично американском растении, которое нуждалось в тщательном присмотре, чтобы клубни сохраняли всхожесть при перевозке через океанские просторы. Никакое другое растение не озадачивало и не раздражало антропологов так, как батат. Все полинезийские племена знали его под названием кумара, и так же назывался он у кечуа в древнем Перу и Эквадоре. Люди с наиболее богатым воображением намекали, что какой-нибудь клубень мог застрять в корнях дерева, которое упало в воду и было доставлено течением в Полинезию. А название тоже доставлено течением? Другие говорили, что растение могло быть привезено экспедицией Менданьи из Перу в Полинезию. Но штурман экспедиции сообщает о попытках посадить кукурузу, ни словом не упоминая батат. К тому же европейцы смогли убедиться, что кумара — важнейшая полинезийская пищевая культура, которая испокон веков возделывалась во всей области — от уединенного острова Пасхи на востоке до Гавайи на севере и Новой Зеландии на юге. За несколько лет до моего отъезда в Полинезию известный американский этнолог Р. Диксон еще раз обратился к этой проблеме и заключил: «Приходится считаться с возможностью доколумбовых контактов между Южной Америкой и Полинезией; выходит, своим присутствием в Океании батат обязан либо полинезийским мореплавателям, которые достигли берегов Америки и привезли растение оттуда к себе на родину, либо перуанским (или другим американским) индейцам, которые выходили на запад в океан и доставили батат за тысячи километров в Полинезию» 23.
Однако я знал, что доктор Диксон вскоре уточнил свой вывод, поскольку в том же году, когда была напечатана цитированная статья, специалисты официально объявили южноамериканский бальсовый плот непригодным к мореплаванию. Видный американский археолог и знаток древних южноамериканских судов доктор С. Лотроп заявил, что на бальсовом плоту можно «было ходить только вдоль берегов, ибо гигроскопичность древесины не позволяла ему держаться на воде больше двух недель. И так как древние жители Перу располагали только бальсовым плотом и хрупкой камышовой лодкой, которую вообще нечего брать в расчет, моряки древнего Перу никак не могли дойти до Полинезии. Еще до нашего отплытия на Маркизы Диксон вновь обратился к батату и написал: „Растение могло попасть из Америки в Полинезию лишь с помощью человека, и поскольку у нас нет доказательств того, что индейцы тихоокеанского побережья Южной Америки, где возделывался батат, обладали необходимыми судами и знаниями для дальних плаваний, приходится заключить, что растение было доставлено полинезийцами“ 24.
Мы еще не вернулись с Фату-Хивы, когда известный ученый маориец Те Ранги Хироа (он же Питер Бак) издал свой бестселлер о Полинезии, в котором воспринял как аксиому непригодность бальсового плота к мореплаванию; книга заканчивалась словами: «Неизвестный полинезийский путешественник, который привез с собой из Южной Америки батат, внес величайший личный вклад в историю Полинезии. Он завершил серию плаваний через обширнейшую часть огромного Тихого океана между Азией и Южной Америкой. Как ни странно, предания умалчивают о нем. Мы не знаем ни его имени, ни названия его судна, хотя, неизвестный герой стоит в ряду виднейших полинезийских мореплавателей за свой великий подвиг» 25.
Позднее Те Ранги Хироа повторил это положение в пособии для изучающих полинезийскую антропологию. В итоге утверждение, будто бальсовый плот непригоден к мореплаванию, стало общепринятым, а отсюда следовало, что бутылочная тыква и батат были привезены из Южной Америки полинезийцами, совершившими плавание в оба конца. Никто не задумывался над тем примечательным фактом, что, по словам полинезийцев, бутылочная тыква и батат росли на родине предков и что предания называли их древнейшими пищевыми растениями Полинезии, которые были доставлены первыми обожествленными поселенцами, в отличие от хлебного дерева и некоторых других меланезийских культур, интродуцированных позднее 26.
Я не был моряком. Мое знакомство с океаном ограничивалось плаванием в качестве пассажира из Европы, которое уже воспринималось мной как нечто весьма отдаленное, да кошмарными переживаниями во время вылазки на долбленке и перехода на открытой шлюпке. Но мой взгляд на Тихий океан и на так называемые примитивные народы стал меняться. Здешний океан не барьер, нет, он связующее звено, ведь Маркизские острова лежат среди самой могучей из рек Южной Америки. Люди в древности были ничем не хуже нас, пусть даже они не располагали пишущими машинками и пароходами. С чего бы великие цивилизации Перу веками, даже тысячелетиями пользовались бальсовым плотом и камышовой лодкой, если эти средства не годились для мореплавания? По всему побережью, превосходящему длиной приморье Европы от Нордкапа до Гибралтара, инки и их предшественники кормились преимущественно морем — морской торговлей и глубоководным ловом рыбы с бальсовых плотов и камышовых лодок. Раскопки приносят множество свидетельств этого. Своими изобретениями и достижениями эти люди во многом превосходили европейцев той поры. Может быть, они были довольны своими конструкциями, переходившими из поколения в поколение. Может быть, для этого были причины.
Вечером у костра я повел разговор о плотах. Верно ли, что в море плот менее надежен, чем долбленка? Лив соглашалась, что долбленка не боится сильного волнения, лишь бы размеры позволяли ей умещаться между волнами. Большие волны не опасны малым судам, если не давать им наполнить корпус водой и утопить его.
Теи Тетуа тоже не был моряком, но он знал, что в прошлом плоты считали надежнее лодок. Правда, лодки ходят быстрее, ими легче маневрировать. И Теи рассказал одну историю.
В одной из последних войн на Фату-Хиве племя мануоо потерпело поражение; полчища врагов свалились с гор в долину, грозя всех перебить и съесть. Спасаясь от них, мануоо — мужчины, женщины и дети — погрузились на большие плоты из связанного лубяными веревками толстого бамбука. На борт погрузили множество кокосовых орехов, пои-пои и другое продовольствие. Взяли также рыболовные снасти, запасли пресную воду в бамбуковых сосудах. Флотилия покинула Фату-Хиву и исчезла в океане. Много лет спустя один из беглецов появился на острове Уапу в Маркизском архипелаге. От него стало известно, что плоты благополучно пристали к коралловому атоллу в архипелаге Туамоту, где беженцев радушно встретили и предложили остаться жить на атолле.
Мне вспомнилось, что Хэнди записал предание о туземцах с Хива-Оа, посетивших Гавайи. Племя, населявшее долину Ханаупе, было разбито в бою. В поисках спасения они тоже вышли в море. Под руководством своего вождя Хепеа-Таипи связали плот, настелив толстый бамбук в пять рядов. На этом плоту ходили на Гавайи и обратно. Рассказавший предание островитянин утверждал, что именно благодаря этому плаванию жители Хива-Оа узнали про Гавайи 27.
— А какие лодки были у Тики? — спросил я Теи Тетуа.
Старик не знал. Ему было известно только, что Тики «спустился» из Те-Фити. «Спустился» с востока.
Мы смотрели на летящие в небе облака, на озаренный луной, изрезанный волнами океан. Теи поворошил прутиком угли в костре. Потом взял свою бамбуковую флейту, поднес к ноздре и принялся играть. Возбужденные романтической атмосферой, мы жадно впитывали все впечатления. Наши ноздри обоняли запахи пышной растительности и соленый океанский ветер; уши ловили изысканные звуки из настоящего и прошлого Фату-Хивы: пение флейты, шуршание ветра в пальмовых кронах, все заглушающий гул, когда могучая волна разбивалась о галечный барьер, на котором мы сидели. Я напряженно думал об этих волнах, неустанно твердящих: «Мы идем с востока, с востока, с ВОСТОКА…»
Теи Тетуа кончил играть. Вместе с Момо он направился в свою хижину на другом берегу речушки. Мы улеглись на пальмовых листьях в своей собственной свайной постройке. Но рассказ Теи не давал мне покоя. Я думал о плотах, о трепанациях черепа. Об ананасах и бататах.
— Лив, — не удержался я, когда она уже засыпала, — помнишь, до чего похожи каменные статуи Тики на южноамериканские?
Лив только буркнула что-то. Но прибой пророкотал утвердительный ответ.
Мне не спалось. Словно время перестало существовать, и Тики со своими мореплавателями на всех парусах входил в бухту. Рыжие и черноволосые мужчины и женщины высаживались на галечный барьер. Они выгружали корзины с фруктами и корнеплодами.
Я нащупал собранные мной ананасы. Вот они. Самые настоящие.
Я повернулся на бок и уснул.
Пещерные жители
На Фату-Хиве мы и впрямь вернулись к природе. Цивилизация находилась где-то невероятно далеко. Даже подумать о ней было иной раз страшновато. Когда мы рассказывали о нашем мире Теи и Момо, то и сами как будто не очень верили своим словам.
В один прекрасный день мы после купания в реке лежали на травке, любуясь черными фрегатами, которые стригли хвостами-ножницами воздух под синим небом и белыми облаками.
— Теи, — сказал я, — в моей стране люди умеют летать над деревьями, словно кукушка или фрегат.
Теи осклабился. Момо рассмеялась. Я усомнился в собственных словах. Может быть, мне это приснилось?..
— Нет, правда, Теи, — настаивал я. — Мы забираемся в этакий дом, похожий на птицу с расправленными крыльями. И вместе с нами эта штука поднимается в воздух. Один раз я летал со своей матерью. А всего нас было четверо. В хижине с двумя парами крыльев, и ее тянула вперед одна штуковина, которая все время вращалась.
Я оглянулся кругом — какой бы привести пример. Но на Фату-Хиве не было ничего вращающегося: ни ветряной мельницы, ни колеса.
Теи лукаво посмотрел на меня и повертел рукой в воздухе. Я понял, что он ничего не уразумел в моем описании и не поверил мне.
— Да, так вот, — нерешительно продолжал я. — Когда мы с матерью летели по воздуху, она спросила человека, который управлял этой вращающейся штукой, нельзя ли пролететь над нашим домом. В нашей деревне людей больше, чем на всех Маркизских островах вместе, и они смотрели, как мы кружили над крышами, и деревьями, и высоко над кораблями в море.
Я хотел еще рассказать про человека, который в одиночку пролетел через океан из Америки в Европу, но вспомнил, что географический кругозор Теи и Момо простирается немногим дальше гор Тауаоуохо.
Тогда я сбегал в нашу свайную хижину и отыскал листы из старого журнала, в которые мистер Боб завернул банки с вареньем. Ни одного снимка с самолетом. Вот досада. Зато нашлась фотография Нью-Йорка: очертания города на фоне неба. Манхэттен. Эмпайр-Стейт-Билдинг. Я торжествующе развернул лист перед нашими друзьями.
Теи и Момо внимательно посмотрели на снимок, потом на меня. Никакого впечатления.
— Видите, какие большие дома, — сказал я, удивленный их безразличием.
Они еще раз посмотрели.
— Э. Да.
Теи взял наконец лист, повертел так-сяк, заглянул с другой стороны.
— Глядите! — вдруг воскликнул он.
Глядим. Двухэтажный загородный домик, в дверях стоят мужчина и женщина. Теи и Момо были поражены. Дом на доме! Неужели бывают на свете такие большие дома!
Небоскребы Манхэттена они не восприняли как дома. Люди на улицах были очень уж маленькими. В пятнышке меньше муравьиного яйца они не распознали человека. Зато беленым загородным домиком восхищались до самого вечера. Я еще раз посмотрел на фотографию Манхэттена. Да есть ли он на самом деле? Или
— страшная мысль — передо мной видение из будущего?
Иногда я бродил один по лесу. Скажем, когда Теи готовил пои-пои или какой-нибудь роскошный обед. Или охотился с собаками на кабана. С моей стороны было ханжеством устраняться от охоты, ведь я с удовольствием ел жареную свинину. Вот только не мог смотреть, когда резали свинью. Момо и Лив не уходили далеко от хижин и пляжа.
В один прекрасный день мы после купания в реке лежали на травке, любуясь черными фрегатами, которые стригли хвостами-ножницами воздух под синим небом и белыми облаками.
— Теи, — сказал я, — в моей стране люди умеют летать над деревьями, словно кукушка или фрегат.
Теи осклабился. Момо рассмеялась. Я усомнился в собственных словах. Может быть, мне это приснилось?..
— Нет, правда, Теи, — настаивал я. — Мы забираемся в этакий дом, похожий на птицу с расправленными крыльями. И вместе с нами эта штука поднимается в воздух. Один раз я летал со своей матерью. А всего нас было четверо. В хижине с двумя парами крыльев, и ее тянула вперед одна штуковина, которая все время вращалась.
Я оглянулся кругом — какой бы привести пример. Но на Фату-Хиве не было ничего вращающегося: ни ветряной мельницы, ни колеса.
Теи лукаво посмотрел на меня и повертел рукой в воздухе. Я понял, что он ничего не уразумел в моем описании и не поверил мне.
— Да, так вот, — нерешительно продолжал я. — Когда мы с матерью летели по воздуху, она спросила человека, который управлял этой вращающейся штукой, нельзя ли пролететь над нашим домом. В нашей деревне людей больше, чем на всех Маркизских островах вместе, и они смотрели, как мы кружили над крышами, и деревьями, и высоко над кораблями в море.
Я хотел еще рассказать про человека, который в одиночку пролетел через океан из Америки в Европу, но вспомнил, что географический кругозор Теи и Момо простирается немногим дальше гор Тауаоуохо.
Тогда я сбегал в нашу свайную хижину и отыскал листы из старого журнала, в которые мистер Боб завернул банки с вареньем. Ни одного снимка с самолетом. Вот досада. Зато нашлась фотография Нью-Йорка: очертания города на фоне неба. Манхэттен. Эмпайр-Стейт-Билдинг. Я торжествующе развернул лист перед нашими друзьями.
Теи и Момо внимательно посмотрели на снимок, потом на меня. Никакого впечатления.
— Видите, какие большие дома, — сказал я, удивленный их безразличием.
Они еще раз посмотрели.
— Э. Да.
Теи взял наконец лист, повертел так-сяк, заглянул с другой стороны.
— Глядите! — вдруг воскликнул он.
Глядим. Двухэтажный загородный домик, в дверях стоят мужчина и женщина. Теи и Момо были поражены. Дом на доме! Неужели бывают на свете такие большие дома!
Небоскребы Манхэттена они не восприняли как дома. Люди на улицах были очень уж маленькими. В пятнышке меньше муравьиного яйца они не распознали человека. Зато беленым загородным домиком восхищались до самого вечера. Я еще раз посмотрел на фотографию Манхэттена. Да есть ли он на самом деле? Или
— страшная мысль — передо мной видение из будущего?
Иногда я бродил один по лесу. Скажем, когда Теи готовил пои-пои или какой-нибудь роскошный обед. Или охотился с собаками на кабана. С моей стороны было ханжеством устраняться от охоты, ведь я с удовольствием ел жареную свинину. Вот только не мог смотреть, когда резали свинью. Момо и Лив не уходили далеко от хижин и пляжа.