Сами-то мы ее извлекаем… Есть таблетки, чтобы расслабиться, есть спиртное, чтобы подбодриться. Наши врачи пропишут, сколько калорий и витаминов нужно для нормального питания. Куда как далеко ушли мы от полинезийцев, которые по невежеству пили и ели то, что им давала природа, а потому без малейших потуг сохраняли отменное здоровье. Прежде, когда полинезийке наставала пора рожать, она пряталась за кустом и выходила оттуда с ребенком. И если сегодня здесь так распространена родильная горячка, это потому, что полинезийцы не замедлили обзавестись нашими болезнями, но не торопятся строить собственные больницы.
   Мы видели, как на Таити прибыли первые автомобили, видели машину среди пальм Такапото. Они воплощали одну из любимых теорий белого человека: все, что сберегает нам мышечные усилия, — на благо. И чтобы не напрягаться, мы присобачиваем моторы к велосипедам, лодкам, газонокосилкам, бритвам и зубным щеткам. Высиживаем сверхурочные часы, чтобы оплатить все эти предметы, потом бежим к врачу, потому что переработали, переели и нажили стресс. Врач выписывает новый счет и советует заняться физическими упражнениями; мы покупаем велосипед без колес или лодку без дна, помещаем их в подвале и сидим, работая педалями или веслами на одном месте, чтобы обрести силы и здоровье, которыми обладали наши предки до изобретения мотора.
   — Пойдем сегодня на гору, поищем спелых гуаяв выше бамбуковой рощи, — сказал я Лив.
   Кстати, надо было запасти еще хлебных плодов, не сидеть же и голодать, размышляя над бедствием, постигшим деревню. И вот мы снова в плену дебрей и их волшебной музыки.
   Шли дни, на острове все позабыли об опустошении, которое учинил вирус, доставленный шхуной. Полинезийцы — дети солнца, они живут сегодняшним днем, не особенно задумываясь над вчерашними проблемами, не говоря уже о завтрашних. И мы отдались во власть девственного леса в поисках пищи и в надежде на новые открытия.
   В один прекрасный день, когда дерево возле нашей кухни было увешано солидным запасом корней и плодов, мы решили сходить и взять несколько старых черепов, которые приметили среди заросших развалин. Старые полинезийские черепа — ценнейший материал для того, кто стремится выяснить происхождение островного народа, ведь полинезийцы, как правило, были типичными длинноголовыми в отличие от островитян Индонезии и Малайзии, то есть Юго-Восточной Азии. В этом одна из многих причин, почему никто не мог найти убедительного решения полинезийской загадки. Полинезийцы не могли быть прямыми потомками малайцев. Кое-кто готов был считать их родиной даже Египет и Месопотамию. Другие утверждали, что они были иудеями, представляли одно из пропавших племен Израиля. В Германии политический выскочка по имени Адольф Гитлер организовал партию, которая презирала евреев и утверждала, что только арийцы достойны звания людей. После моего визита в Музей народоведения в Берлине первый антрополог Гитлера профессор Гюнтер письменно просил меня привезти ему череп с Маркизских островов, поскольку он не сомневался, что жители Полинезии — арийцы. Да и мой собственный университет заказал мне полинезийские черепа.
   Поразмыслив, мы пришли к выводу, что чем собирать их тут и там по одному, лучше пойти на старое кладбище на приморской возвышенности: нам говорили, что там лежат сотни черепов.
   Путь на кладбище лежал через деревню, и для приличия мы в придачу к набедренным повязкам надели рубашки. В деревне раздобыли старый мешок, после чего направились к вьющейся по склону тропинке. И с досадой заметили, что за нами увязался какой-то островитянин.
   По накаленному солнцем склону мы поднялись на горку, и нам открылся великолепный вид на зеленую долину, которая терялась в горах далеко за нашим домом. В другой стороне необъятный синий Тихий океан сливался с пустынным небосводом. Высоко над морем раскинулось выжженное солнцем сухое плато, почти без растительности, если не считать нескольких кокосовых пальм. Мы ступили на него, сопровождаемые по пятам непрошеным спутником. Тщательно вы— тесанные из красного туфа прямоугольные плиты ограждали искусственные террасы. На некоторых плитах были высечены рельефные изображения человеческих фигур с расставленными ногами и поднятыми над головой руками, как будто они отпугивали злых духов и прочих незваных гостей.
   Заглянув через низкую ограду, мы увидели черепа с оскаленными зубами. Будто страусовые яйца в инкубаторе, вплотную друг к другу лежало больше сотни черепов: одни — целые, побеленные лучами сильного солнца, другие — рассыпавшиеся и позеленевшие от времени. Даже без специального циркуля было видно, что большинство черепов принадлежали длинноголовым, и признак этот подчас был еще ярче выражен, чем у европейцев. И все время поблизости мелькало лицо следившего за нами островитянина. Как и многие другие чистокровные полинезийцы, он смахивал скорее на арабо-семитский, чем на арийский тип.
   Удивительное собрание черепов с разнообразными характеристиками явилось для меня первым практическим подтверждением принятой большинством ученых гипотезы, по которой до прихода европейцев в Полинезии обосновались люди разных расовых типов.
   Самозванный сторож глядел на нас приветливо, кроме тех случаев, когда я поднимал с земли череп, чтобы лучше рассмотреть форму костей и зубы. Отцы и скорее всего деды нынешних островитян были погребены в долине на деревенском кладбище, основанном миссионерами полстолетия назад, но и здесь, на выжженной солнцем культовой площадке, тоже лежали их родичи, обезглавленные после смерти. Не знакомые нашему спутнику, дальние родичи, судя по тому, что он не мешал мне как угодно перекладывать черепа с места на место.
   — Хотя шаманы выбрали эту сухую площадку, потому что здесь разложение шло медленнее, чем в сыром лесу, всем уцелевшим черепам грозила участь тех, которые уже истлели и рассыпались на зеленые осколки. Спасти бы хоть некоторые из них и сохранить для антропологических исследований… Но наблюдателю из деревни было неведомо, что существует физическая антропология. Зато и понятие о равенстве мужчины и женщины ему тоже было неведомо, в его глазах женщина была всего лишь вахина, существо, нужное для ведения хозяйства и продолжения рода, а мужчина — человек. Поэтому я оставил Лив с пустым мешком на площадке, а сам пошел дальше вверх по гребню. И молчаливый шпион зашагал за мной.
   Когда мы вернулись на культовую площадку, Лив сидела в той же позе. Но я заметил, что мешок словно набит кокосовыми орехами.
   Прежде чем уходить, мы осмотрели челюсти всех черепов на этом доевропейском кладбище, изучили также отдельные зубы, выпавшие из истлевших челюстей. Ни малейшего намека на кариес! Зубы некоторых стариков стерлись почти до корня — вероятно, из-за примеси песка в пище. Но кариеса не было.
   Попади сюда череп нашего друга, пономаря Тиоти, его не стоило бы труда опознать. Невольно мы сопоставляли увиденное на старинном кладбище с тем, что наблюдали на Таити. В Папеэте, цивилизованный центр Французской Океании, каждый месяц заходило рейсовое судно, следующее из Европы в Нумеа. На берег сгружали муку и другое продовольствие. Излюбленным завтраком на Таити стал белый хлеб, размоченный в густом от рафинированного сахара кофе. Зубы таитян находились в ужасающем состоянии, у многих остались только черные пеньки. Совсем иную картину застали мы на уединенных атоллах Туамоту. Местные жители, как и прежде, обходились рыбой и кокосовыми орехами. Сахар здесь тоже употребляли, но не рафинированный. Старые и молодые жевали сахарный тростник, и зубы у них были жемчужные — совсем, как у черепов в нашем мешке.
   Пришло время возвращаться. Солнце, как всегда в тропиках, быстро опускалось отвесно вниз, и тени заметно удлинились, когда мы подошли к деревне. Здесь молчаливый спутник отстал. Мы прошли почти всю деревню и приготовились нырнуть в чащу, когда нас окликнули из последней хижины.
   — Хемаи те каикаи!
   Голос принадлежал деревенской красавице Тахиапитиани. Согласно нашему самодельному словарику, ее призыв означал приглашение зайти и перекусить.
   — Она просто так, — прошептал я, поправляя мешок на плече, чтобы не бросался в глаза. — Обыкновенная формула вежливости.
   — Вене манжер! — повторила она, к нашему удивлению, на ломаном французском языке.
   Кажется, всерьез зовет. Как быть? Во-первых, у нас мешок с черепами, во-вторых, в хижине Тахиапитиани недолго подхватить какую-нибудь заразу. Среди мужчин, сидевших на корточках перед дверью, нам бросился в глаза один с разбухшими от слоновой болезни ногами. А что еще нас подстерегает? Но отказаться — значит, обидеть. И мы подошли к дому.
   Едва мы ступили на паэ-паэ — каменную платформу, служившую фундаментом бамбуковой хижины, — как нам стало ясно, что приглашение было всего лишь вежливой фразой вроде наших «здравствуйте» или «добрый вечер». Следовало ответить: «Спасибо, мы сыты!» — и шагать дальше.
   Поздно. Нам уже подвинули деревянные миски. Осторожно, чтобы не гремели черепа, я опустил мешок на землю, и мы сели на корточках рядом со всеми. Я надеялся, что в сумраке черепа в мешке сойдут за кокосовые орехи или горные ананасы. Но красавица хозяйка поспешила зажечь маленький светильник. К счастью, свет от колышущегося язычка пламени не развеял тьму под хлебными деревьями. Зато он достаточно хорошо осветил содержимое одной из двух больших мисок, которые поставили между мной и Лив. В кокосовом соусе лежали куски сырой и далеко не свежей рыбы. Другая миска стояла в тени, но мы по запаху сразу определили, что она содержит пои-пои — главное блюдо большинства полинезийцев.
   Маркизцы готовили особенно острый пои-пои. В глубокие ямы в земле закладывали плоды хлебного дерева и накрывали широкими листьями. Плодам полагалось гнить и бродить год, а то и больше. Получившееся липкое тесто извлекали из ямы и толкли шлифованным каменным пестом; при этом иногда добавляли немного воды и куски свежих плодов. Ели его сырым. Запах маркизского пои-пои так силен, что нормальный нос за несколько километров учует, где идет пир. Островитяне уверяли нас, что они с детства настолько привычны к этому кислому месиву, что не могут без него обходиться.
   И вот перед нами общая миска с пои-пои. Оставалось по примеру остальных запустить туда три пальца и надеяться, что вкус окажется лучше запаха. Темнота нас выручила. Мы больше копались в миске, чем ели.
   Несколько псов подкрались к нашему мешку и стали принюхиваться. Вот некстати… К счастью, негромкое рыгание возвестило, что трапеза окончена, и собаки, как всегда, поспешили наброситься на остатки.
   Спало напряжение, в котором мы сами были повинны. Мимо нас промелькнуло несколько детей; затем мы увидели, как в темноте исчезают чьи-то толстенные ноги. Малыши улеглись на панданусовой циновке в лачуге, оставив нас одних с хозяином и хозяйкой. Красивая пара: она — стройная, с длинными черными волосами до бедер, он — высокий крепыш. Цвет кожи, как у арабов или загорелых европейцев. Губы узкие, тонкие, нос с горбинкой. Строением тела и чертами лица супруги отвечали обычному для Полинезии прототипу, заметно отличаясь от негроидных меланезийцев и низкорослых плосконосых индонезийцев на континентальных островах, отделяющих Полинезию от далекой Юго-Восточной Азии.
   Неожиданно после еды первой заговорила женщина.
   — Вео — охотник, — сказала она, кивком указывая на мужа. — Вео хорошо знает остров.
   Они перешли на шепот. Вео обнаружил пять больших пещер в отвесных скалах Ханахоуа — необитаемой долины за горами, куда по суше пройти нельзя, слишком круто. Ему удалось подняться к двум из этих пещер; они напоминали большие дома. У входа, преграждая путь, стоят огромные деревянные тики; за ними Вео рассмотрел множество старинных орудий, украшений и мелких божков из дерева и камня. Зная, что старые погребальные пещеры охраняются табу, Вео не решился входить.
   Подбодряемый женой, Вео вызвался за вознаграждение показать нам, где находятся пещеры. Дело в том, что в Ханахоуа можно попасть только с моря, да и то прибой на восточном побережье такой сильный, что на обычной рыбачьей лодке к берегу не пристанешь. С одной шхуны туда посылали шлюпку, но пришлось возвращаться, потому что волны грозили разбить ее о камни. Лишь большая морская пирога годится. А их на всем острове осталось только три. Если я смогу нанять такую пирогу с четырьмя сильными гребцами, Вео покажет путь.
   Луна поднялась высоко над хлебными деревьями, когда мы завершили секретные переговоры и заковыляли вверх по долине с нашей необычной ношей. Придя в хижину, я сунул мешок под нары, но сперва пришлось вынуть три черепа и положить отдельно.
   Через несколько дней Лив разбудила меня среди ночи.
   — В доме кто-то есть! — прошептала она мне на ухо.
   Лежа с краю, я приоткрыл один глаз и при свете яркой луны убедился, что в хижине, кроме нас, нет никого.
   — Но я слышала шум, — настаивала Лив.
   — Может быть, это людоеды под нарами ворочаются, — успокоил я ее и приготовился дальше спать.
   Но тут же мы оба подскочили, сна как не бывало. Под койкой и впрямь жутко стучали кости. Мы наклонились — и не поверили своим глазам. Три черепа, положенных отдельно, качались и кивали, будто сговаривались, как выбраться из хижины.
   Лив завизжала, у меня екнуло сердце. Какая-то тень юркнула в другой конец хижины. Мелькнул и скрылся под бамбуковой плетенкой тонкий хвост. Безобидная плодовая крыса… Забралась в один из черепов, потом испуганно заметалась в тесной темнице, и все три черепа начали качаться со стуком.
   Мы выглянули в окно. Вознесшие свои кроны над мирным лесом, озаренные луной пальмы лукаво кивали нам,
 
   Один в безмолвном мире. Только дебри кругом. Темно-зеленый мир, где солнечные лучи золотыми прядями свисают с макушек деревьев-великанов. Полуденное солнце в первозданном лесу. Никакого движения. Никаких звуков — ни в небе, ни на земле. Полная тишина. Лишь где-то далеко-далеко время от времени падают кокосовые орехи. Все восприятие мира сводится к тому, что голая спина ощущает прикосновение мягкой прохладной травы, а нос обоняет запахи плодородной почвы и растительности. Раскинув руки и ноги, я простерся с закрытыми глазами рядом с тяжелой ношей дров и феи и наслаждаюсь, наслаждаюсь током крови во всех частях тела и наполняющим легкие свежим лесным воздухом.
   Лежу неподвижно и вижу солнце сквозь веки. Солнце одно в небе, как я один в моем мире, и такое же безмолвное, недвижимое, как все остальное. Земной шар перестал вращаться. Ни шороха, ни треска. А где то на этой планете — оживленные улицы с шумным движением. Дикая, невероятная мысль.
   Еще один орех упал, подчеркивая тишину. Весь мир притих. Я повернулся на живот, чтобы убедиться, что хоть я способен двигаться и производить шум. У меня появилось общество. Коричневый муравьишка, волоча сухую соломину, пробивался сквозь чащу из травы и листьев у меня под самым носом. Другой муравей двигался зигзагами ему навстречу. На ходу погладил товарища щупиками, словно сказал: «Молодец, дружище, царица ждет как раз такую штуковину». Помочь малышу с его ношей? Да ведь непохоже, чтобы он устал. Знай себе пробивается дальше, то и дело помахивая щупиками так энергично, будто только что вышел в путь. Кто-нибудь видел хоть раз усталого муравья? Усталость, неприятная усталость-удел преследуемых животных, рабов и современных людей. Служащему так же утомительно пройти пять кварталов с тяжелым портфелем в руке, как лесному жителю пересечь долину с козлом на спине. Для того, кто годами сидел на месте, так же трудно начать лазить и бегать, как для того, кто несколько недель провел в постели, встать и начать ходить. Странно устроено наше тело: лелей его — и начнешь уставать от самой малости, упражняй его — и не будешь знать устали.
   Я вскочил на ноги: внизу, в долине, заржала лошадь. Но дикие лошади паслись высоко в горах. И в долине не встретишь лошадь без всадника. Кто-то направляется вверх по долине. А Лив одна дома.
   Живо вскинув на плечо коромысло, я затрусил вниз по склону со всей прытью, какую позволяли густой подлесок и босые ступни.
   Лив сидела одна подле кухонного навеса и натирала кокосовый орех зубчатой раковиной, некогда обработанной для этой цели кем-то из наших полинезийских предшественников. Она ждала феи, чтобы приготовить блюдо по новому, ею самой придуманному рецепту. Хотелось есть. Я раскопал в золе угли, подложил сухие веточки, и тотчас вспыхнул костерок, словно я нажал включатель. Мы всегда аккуратно присыпали золой головешки с вечера. И не жалели об отсутствии спичек, разве что когда приходилось заново разводить костер трением острой палочки о сухую сердцевину расщепленной ветки гибискуса. Трудоемкий способ…
   Только костер разгорелся, как пришлось опять засыпать угли. К хижине подъехал юный всадник с весточкой от капитана Брандера: «Тереора» бросила якорь в заливе, и кроме капитана на борту находится один наш французский приятель. Брандер настаивал на том, чтобы мы его навестили; пока мы не явимся, дальше он не поплывет.
   Долбленка пронесла нас через прибой, штурмующий галечный пляж Омоа, и доставила к шхуне. Радостные и удивленные глаза смотрели, как мы поднимаемся по трапу. Удивленные потому, что мы были абсолютно здоровы и не помышляли о том, чтобы покидать остров. До южной части архипелага неведомыми путями дошли слухи, будто нас поразила слоновая болезнь и мы только и ждем, когда нас заберут. Брандер даже по-отцовски рассердился и обиделся, когда все попытки уговорить нас следовать обратно на Таити оказались напрасными. Мы вручили ему пачку писем, адресованных нашим родителям, и попросили заверить вождя Терииероо, что никогда еще не чувствовали себя так превосходно и не собираемся возвращаться к современной цивилизации. Ни в коем случае.
   На палубе «Тереоры» удобно устроился французский художник по фамилии Алло, который запечатлевал на полотне райские пейзажи. Старый знакомый: он прибыл на Таити тем же пароходом, что и мы.
   Когда мы сели в лодку, чтобы вернуться на берег, Алло попросил взять его с собой и показать ему наше жилище в дебрях. Однако песчаные мухи и комары заставили его быстро передумать. Он поспешил дезинфицировать комариные укусы и вернулся к кистям и палитре на шхуне, где ветер отгонял всех крылатых посетителей и где он мог без помех писать подлинный рай. Нам вспомнились слова учителя на Таити: никто не рисует современному миру подлинную картину Полинезии. В самом деле, нельзя же требовать от нашего друга художника, чтобы он изображал на своих полотнах рои комаров.
   «Тереора» подняла якорь и пошла дальше. Словно нас на какие-то минуты обдало напряженным дыханием далекого мира. Теперь не скоро жди следующего захода. Мы снова углубились в дебри, возвращаясь к своему мирному очагу в глубине долины, Вео обещал показать нам пещеры с сокровищами. Пономарь Тиоти вызвался помочь ему раздобыть лодку и гребцов. Мы ждали, ждали, но никто не показывался. Правда, судя по облакам над вершинами Тауаоуохо, ветер был сильнее обычного. Очевидно, на море большое волнение.
   Наконец в один прекрасный день на нашей королевской террасе уже под вечер появился пономарь. Он принес свежей рыбы, и мы поняли, что море успокоилось. Деревенские выходили на лодках на рыбную ловлю.
   Лив приготовила отменный ужин — жареная рыба и таро. Тем временем мы с Тиоти, сидя на каменной приступке, обсуждали наши планы. Впрочем, пономарю не сиделось спокойно, он все время ерзал и почесывал спину. Я понял: что-то неладно. И услышал подтверждение: «Тереора» доставила на остров патера Викторина. Так звали католического священника, который не один десяток лет странствовал от острова к острову в Маркизском архипелаге и у которого Пакеекее и Тиоти пытались переманивать прихожан, когда дули в огромную раковину, зазывая желающих в свою бамбуковую церковь. На беду, патер не поехал дальше на «Тереоре», а остался на Фату-Хиве. И поселился в дощатом домике возле католической церкви.
   — Ну и что? — подумали мы. — Не съест же он нас.
   Но Тиоти явно рассуждал иначе. Гробовщик Иоане и многие другие не замедлили доложить патеру, что в дебрях поселились двое белых, которые общаются только с протестантским священником и пономарем. Неприятная новость потрясла патера Викторина. Какие чужеземцы обычно поселяются на здешних островах? Миссионеры, готовые рисковать здоровьем и жизнью во имя своей веры. Все ясно: мы — миссионеры-протестанты, посланные помочь Пакеекее в его недостойных попытках переманить записанные в книгах патера Викторина души, которые привела в лоно христианства первая католическая миссия, действовавшая на Фату-Хиве. Мы понимали тревогу патера — достаточно было вспомнить, что рассказывал нам капитан Брандер, когда по пути сюда мы зашли на атолл Такароа. Незадолго до того на Такароа прибыли два мормонских проповедника и обратили в свою веру всех трехсот жителей атолла. Всех, кроме двух: католический и протестантский священник остались при своей религии и каждый при просторной дощатой церкви.
   Смеясь, мы попросили Тиоти заверить патера, что мы вовсе не миссионеры. Мы собираем животных, а не души.
   Но Тиоти продолжал почесывать спину. Он был сильно озабочен. Не французский патер его пугал, а враги из числа собственных соплеменников. Когда приезжает патер, они изо всех сил досаждают Тиоти и Пакеекее. Даже не здороваются с ними. А стоит патеру уехать, все становится на свои места. Без него люди не очень-то думают о религии.
   Конечно, Тиоти преувеличивал, и все же нам стало не по себе, когда он принялся расписывать, что нам грозит. Дескать, Хаии — тот самый старик с распухшими от болезни ногами, с которым мы ели из одной миски у Вео, — однажды преподнес протестантскому священнику калебас с апельсиновым пивом, куда добавил свою мочу. Хотел заразить Пакеекее. Вот и нас ждет что-нибудь в этом роде. Да мало ли способов навредить нам, живущим вдалеке от деревни. И уж во всяком случае сейчас нечего даже думать о вылазке на восточную сторону острова.
   Слова Тиоти нас обескуражили. Может быть, он ошибается? Совсем пренебречь предупреждением было бы глупо, но как поступить? Остается одно — самим проверить обстановку.
   Проводив Тиоти, мы отправились в деревню, чтобы поговорить с Вео и Тахиапитиани. Тиоти был прав. Вео явно смутило наше посещение. Он объяснил, что никто не даст нам лодку за скромную плату. А главное, никто не согласится помочь с греблей. Чтобы показать, что втайне они дорожат нашей дружбой, супруги доверили нам секрет: один деревенский житель держит в коробке самку скорпиона с детенышами, задумал подбросить ее в нашу хижину.
   Прежде на Маркизских островах скорпионы не водились. Но, видимо, какая-то шхуна завезла на ФатуХиву оплодотворенную самку; да я и сам находил под камнями на берегу большущих скорпионов.
   Разозлившись, я хотел тотчас пойти к патеру Викторину, но Лив успокоила меня, посоветовала воздержаться от поспешных действий. Ведь нам некуда деться с острова.
   Всю ночь мы лежали и прислушивались к подозрительным шорохам. И обсуждали различные планы. Наконец задолго до восхода солнца встали, отыскали свою старую палатку и уложили ее в мешок вместе с двумя пледами и железным котелком. Решили пожить на горном плато, пока не улягутся страсти в деревне Омоа.
   Спустившись по тропе на берег, постучались в дом Тиоти. Собаки разбудили всю деревню; заспанный хозяин уже успел напялить свою соломенную шляпу. Он живо оседлал кобылу для Лив, потом сходил к Пакеекее за жеребцом, чтобы погрузить на него наш мешок, а также добрый запас орехов, таро и фруктов. Мы получили даже пару банок тушенки, доставленной на «Тереоре», ведь в горах можно было рассчитывать лишь на сочные плоды манго и гуаяву.
   Рассвет только занимался, когда мы взяли курс через деревню к тропе, ведущей в горы. Стук копыт выманил из домов любопытных. Нас не приветствовали обычным «каоха нуи», островитяне стояли и перешептывались с презрительными и недоумевающими минами. Мы миновали домик патера; он спал.
   В северном углу бухты наш маленький караван ступил на тропу, которая вилась в кишащих осами густых зарослях гуаявы. Впереди ехала Лив, за ней шли пешком мы с Тиоти, замыкал шествие Пахо, ведя на поводу вьючную лошадь. Двенадцатилетний Пахо был приемным сыном протестантского священника.
   Мы медленно поднимались над окутанной сумраком долиной, одновременно поднималось солнце, а с ним и наше настроение. Мы смеялись над жителями деревни внизу — не так-то легко нас сокрушить! Правда, на какое-то время мы забыли, как прекрасна жизнь. Теперь же снова душу переполнило ликование, сознание полной свободы и счастья. В нашем распоряжении было все на свете. Солнце — наше, весь мир — наш. Наше достояние не замыкалось в границах, обозначающих частное владение. Обрубив узы, привязывающие нас к частной собственности, мы стали свободны, как горные козы и кукушка. Подобно нам, они располагали всем миром. У нашего дома не было стен, ограды. Мы не видели и не ощущали никаких границ, кроме далекого горизонта, а он отступал все дальше с каждой петлей крутой тропинки.