Хейердал Тур. Фату-Хива

   На дне ущелья, у подножия отвесной стены, нам попалась неприглядная хижина обычного типа: привозные доски, неоткрывающиеся застекленные окна, рифленое железо. Мы постучались в дверь, осторожно заглянули в окно. Пусто. Ни циновок, ни другого инвентаря - очевидно, хижина заброшена.
   Несколько дальше стояла еще одна, такая же постройка. И в ней обитали только ящерицы и пауки. Унылое зрелище... Лишь на лесной прогалине у самого берега моря увидели мы людей, Но и тут большинство домов пустовало. Мы рассмотрели целых три церквушки. Куда теперь направиться?
   Пока мы размышляли, меня схватил за ногу какой-то оборванный тип. Он пытался мне что-то втолковать, но я плохо разбирал его речь. Темнота не позволяла разглядеть его лицо, однако мне показалось, что он больной и не совсем нормальный.
   - Вене, - настаивал островитянин. - Плюй томпер.
   На ломаном французском языке он твердил, что надвигается дождь. И предложил нам остановиться в доме протестантского священника.
   - Мерси, - ответил я. - Мы будем ночевать на воле.
   Островитянин, не выпуская моей ноги, энергично замотал головой и показал на небо. Там сгущались черные тучи, сверху по склонам ущелья сползал туман,
   Где-то в горах рокотало. Гроза. Довольно редкое для этих островов явление; значит, надо ждать нешуточной бури. Все же мы сдались только после того, как первый электрический разряд наполнил ущелье оглушительными громовыми раскатами и обрушил на нас ливневые каскады. Пришлось искать убежища на веранде священника.
   Быстро спустилась ночь. Дождь лил как из ведра, тьму непрерывно рассекали ослепительные молнии, гром перекатывался между склонами, словно между крепостными стенами. Мы прочно застряли на веранде.
   Мотаро - так звали приветливого хозяина этого дома - неторопливо рассказывал нам о долине, в которую нас нечаянно занесло. В Ханаиапе осталось всего три десятка жителей, все - полинезийцы. В деревне зверствует туберкулез. Суеверие не позволяет местным жителям предавать земле останки, и покойников кладут под пол хижины. В таких домах, говорил священник, все умирают. Слоновая болезнь и проказа здесь тоже распространены сильнее, чем в других долинах. Из тридцати жителей деревни двое потеряли рассудок.
   Мы дремали, снова просыпались и не могли отделаться от ощущения, что нас окружает сплошной кошмар. Сверкали молнии, гремел гром, но мы не уходили с веранды. Сколько бы ни возмущался и ни обижался хозяин, ничто не могло нас заставить укрыться в доме и разделить ложе с другими гостями. Тогда уж лучше выйти под ливень. От кашля, стонов и причитаний, которые доносились через открытую дверь, у нас мурашки бегали по телу.
   Среди ночи мы подскочили от зловещего шума. Сначала посыпались камни, потом раздался грохот, и в долину обрушилась часть нависающей скалы. От страшного гула все проснулись и в панике выскочили на веранду; дом дрожал от скатившегося в речку обвала. Постепенно эхо смолкло, но по склону продолжали прыгать большие и малые камни. И непрестанно полыхали молнии. Долго рядом с нами на веранде сидели перепуганные люди; наконец они вернулись в комнату и снова легли. Для жителей Ханаиапы обвал был привычным явлением.
   К утру погода наладилась; тяжелые тучи ушли в море, продолжая громыхать и сыпать молниями. Взошедшее солнце осветило свежую влажную брешь на склоне. От самого края пропасти вниз тянулся красноречивый след; в зарослях на дне долины появилась широкая просека, заканчивающаяся грудами камня. Маленькая речушка разлилась и заполнила почти всю долину. Казалось, к заливу медленно катит поток расплавленного шоколада.
   Мы не мешкая сели на коней. И с досадой увидели, что у нас появился спутник: впереди по тропе ехал верхом вчерашний дурачок. Он ни за что не хотел пропустить нас вперед. И так как накануне в темноте мы мало что смогли рассмотреть, самозванный провожатый ухитрился завлечь нас совсем на другую тропу.
   К тому, же наше внимание поминутно отвлекали окружающие картины. Куда ни погляди - старые каменные стены. Вот огромная глыба, испещренная уже знакомыми нам ямками, рядом - плита с высеченным на ней изображением огромной ящерицы. Что-то очень старинное. Меня удивило, что художник изобразил маленькое животное, которое не считалось съедобным и не было предметом поклонения. Да еще так его увеличил. В Полинезии вообще не водились крупные рептилии. Самым большим представителем этого класса, которого видели мы с Лив, был наш жилец геккон Гарибальдус. Но ведь ни одному полинезийцу не пришло бы в голову увековечить его сильно увеличенный образ на каменной плите. Чудеса да и только.
   Когда же начнется подъем? Тропа продолжала углубляться в заросли. Я встревожился. Что происходит?
   Вот так штука! На земле перед нами лежали сотни человеческих черепов, и я понял наконец, что островитянин завел нас не туда. Вымощенная плитами прогалина в лесу была усеяна большими и малыми, белыми и плесневелыми, целыми и разбитыми черепами. Лежа бок о бок, они таращились в разные стороны пустыми глазницами и словно вдыхали лесной воздух костяными ноздрями. Я резко повернулся к нашему проводнику, требуя объяснения, островитянин обнажил в бессмысленной улыбке беззубые десны. Ясное дело: один из двух сумасшедших, про которых нам говорил священник. Соскочив с коня, я присмотрелся поближе к черепам. Одни принадлежали длинноголовым, другие широкоголовым. Если верить форме черепа, у этих полинезийцев были разные предки. Где-то произошло смешение, то ли здесь, на Хива-Оа, то ли на неизвестной прародине полинезийцев. Совершенно очевидно было также, что в прошлом островитяне, будь то каннибалы или вегетарианцы, не могли пожаловаться на зубы.
   Я вскочил на коня, и мы с Лив, преследуемые по пятам придурковатым островитянином, помчались рысью обратно, пока я не отыскал тропку, ведущую в горы. Здесь ухмыляющийся островитянин отстал, а мы продолжали подъем по серпантину со всей скоростью, на какую были способны наши лошадки.
   Наверху мы остановились и еще раз окинули взором долину Ханаиапа. Над деревушкой с тридцатью жителями, тремя церквами и тысячами черепов снова собирались тучи.
   Мы не спеша пересекли вольные горные плато и спустились в широкую, подковообразную долину Атуана.
   Улыбающийся Тераи освободил наши ноги от бинтов. Болячки отлично заживали; правда, шрамы грозили остаться навсегда. Мы оставили коней и дошли пешком до наших китайских друзей. Нас встретили радостные возгласы и кипящие кастрюли. Ешь, отдыхай и жди очередной шхуны...
   Прошло несколько дней. Мы сидели на веранде китайца, пили зеленый чай из пиал. В это время на дороге показался симпатичный коренастый радиотелеграфист Бельвас. У него была такая походка, словно он ступал по пружинному матрацу. Остановившись перед лавкой Боба, Бельвас развернул телеграфный бланк и торжественно зачитал текст окружившим его слушателям Бобу, Триффе и горстке полинезийцев. Телеграмма извещала о назначении нового губернатора Французской Океании. Он уже вышел в море на военном корабле, чтобы посетить с официальным визитом Хива-Оа и Нуку-Хиву перед тем, как обосноваться в губернаторском дворце на Таити.
   Не успел Бельвас убрать телеграмму, как поднялась страшная суматоха. В одно мгновение новость облетела всю деревню. В Ханаиапу и Пуамау был отправлен верховой гонец с наказом вызвать всех, кого еще держали ноги, в Атуану, где Триффе собирался организовать грандиозный прием в честь губернатора.
   Все более или менее значительные обитатели Атуаны собрались на совещание. Уж коли представилась возможность осуществить некоторые меры по благоустройству, нельзя ее упускать. Когда-то еще они смогут обратиться лично к губернатору. Участники совещания горячо обсуждали различные предложения. Боб считал, что пора отменить ограничения на продажу спиртного островитянам. В неделю ему разрешалось отпускать им только по одной бутылке вина на брата. Он вовсе не гнался за прибылью, но ведь известно, что островитяне сами гонят спиртное из зеленых кокосовых орехов и упиваются до смерти. Пора с этим покончить.
   Вельвас выступил с возражением. Белые могут покупать сколько угодно вина у Боба и на шхунах. Очень удобный и дельный порядок. А если отменить ограничения для островитян, они и впрямь упьются до смерти. Сейчас все же не так пьют, ведь не каждому охота лазить на пальмы за орехами и самому гнать вино.
   Предложение Боба провалилось.
   Единогласно постановили просить разрешения провести водосток под деревенской улицей. И все мечтали об электрическом генераторе для уличного освещения. На Таити уже провели электричество.
   Следующий оратор заявил, что Фату-Хива нуждается в санитаре вроде Тераи. И рассказал про своих родичей на Фату-Хиве, лишенных всякой медицинской помощи. Последовали возражения. Дескать, ситуация на Фату-Хиве настолько бедственная, что все равно поздно что-либо предпринимать.
   Решили воздержаться.
   Триффе больше всего волновала программа встречи. Пляски, сказал Боб, хюла. Европейцам нравится смотреть, как девушки вертят задом. Все были согласны. Но очень уж мало девушек, пусть мужчины тоже участвуют. Костюм? Соломенные юбки, предложил Бельвас. Ему возразили. Чего доброго, губернатор подумает, что попал к каннибалам. Боб горячо ратовал за новые белые костюмы для всех участников. У него есть как раз то, что нужно. Один островитянин поддержал Бельваса. Современные танцовщики на Таити выступают в лубяных юбках. Гости из Европы одобряют такой наряд.
   Развернулась жаркая дискуссия. Зачем принимать губернатора в дикарских одеяниях, когда можно одеться прилично? Большинство было за длинные белые платья для женщин, белые сорочки и отутюженные белые брюки для мужчин. Но сторонники лубяных юбок не унимались. Пришлось пойти на компромисс.
   Когда губернатор прибыл на сером крейсере и высадился на берег, сопровождаемый свитой в безупречных белых мундирах, его встретили двойные шеренги танцоров, тоже в белом. Но поверх платьев и брюк были привязаны длинные лубяные юбки с болтающейся бахромой. Все остались довольны. Крейсер ушел; белый человек лишили раз полюбовался своей тенью; тропическое солнце озарило новую ступеньку на лестнице прогресса, ведущей в никуда.
   Кто-то возложил венок на скромную могильную плиту Поля Гогена. Кто-то ценил его краски. Я подумал, что Гоген был миссионером наоборот. Пытался цивилизовать нас с помощью теплых красок островного народа. Мы же сумели убедить островитян в преимуществах белого воротничка. Я и сам надел воротничок в честь прибытия губернатора. А вернувшись в отведенный нам домик, сорвал его. Не сомневаюсь, что губернатор сделал то же, как только остался один в своей каюте.
   Жарко... Обмотав бедра красно-зеленым пареу, я растянулся на панданусовой циновке на веранде. Прилично и прохладно, и никто не придерется, пока я сижу дома.
   Меня тянуло на Фату-Хиву. Там мы были ближе к природе. Глупо сдаваться, не сделав еще одной попытки. Ноги Лив почти совсем зажили, и она решительно восстала против того, чтобы проситься на крейсер и плыть на Таити. Проводив взглядом ощетиненное пушками чудовище, мы не сомневались, что вернуться в Европу - значит увидеть, как современное общество рушится под тяжестью своих танков и линкоров. Независимо от того, кто с кем будет воевать. У нас был только один враг - фатухивские комары. И мы решили еще раз схватиться с ними. Лучше комариное жало, чем бомба. Тысячи жал не так страшны, как один штык.
   Нас тянуло на Фату-Хиву, в нашу бамбуковую хижину.
   Остров дурных предзнаменований
   Я проснулся от звона тяжелой якорной цепи и увидел, что рядом со мной лежит очаровательная полинезийка. Ветер трепал ее черные волосы. Вечером, когда я засыпал, ее тут не было. Вдали, совсем низко над горизонтом, покачивалось солнце - в следующую секунду его заслонил толстый гик. Только я хотел сесть, как пришлось живо распластаться на палубе, чтобы гик не снес мне череп. Неизвестная красавица рассмеялась, потом натянула одеяло к самому носу. По другую сторону от меня спала Лив, и всюду на палубе лежали люди, закутанные в пледы и коврики.
   Качка усилилась, и я вспомнил, что накануне мы поднялись на борт шхуны "Моана", которая бросила якорь под защитой мыса Атуана. Она пришла за копрой через две недели после молниеносного визита военного корабля. Очевидно, остальные пассажиры явились ночью или на рассвете. Из трюма доносились громкие голоса, но те, кому был не по душе тошнотворный запах машины и копры, подобно нам устроились на люке, под самым грота-гиком.
   Но вот якорь поднят, ветер наполнил грот, и "Моана" белым орлом скользит к выходу из зеленой бухты. Парус прочно удерживал гик у правого борта, можно было спокойно сесть и полюбоваться напоследок широкой долиной Атуана, пока она не исчезла вдали. Прощай, долина Тераи, мистера Боба и Поля Гогена! Что тебя ждет? Может быть, и впрямь появятся уличные фонари, откроется свободная продажа спиртного. А может быть, такие люди, как Тераи и мадам Хамон, возродят здесь власть солнца.
   Огибая мыс, мы приметили развалины нескольких построек. Здесь находился госпиталь для прокаженных. Недавно дома сломали и сожгли, чтобы истребить бациллы и помешать распространению заразы. А обитателей маленького поселка отправили в их родные деревни; лишь кое-кого перевели в госпиталь на Таити.
   Вечный пассат подул в полную силу, мы жадно вдыхали свежий соленый воздух - дыхание безбрежного океана. Два-три островитянина озябли и укрылись пбд палубой, остальные укутались поплотнее в одеяла. В этот ранний час было еще довольно прохладно. Трем молодым вахинам слева от меня не терпелось познакомиться с нами, они пересмеивались и кокетничали, но тут по шхуне распространилась новость, которая прогнала улыбки с их лиц.
   На борту находится сумасшедший: в трюме заперт опасный преступник, его везут на Таити. Он нарушил табу, и его постигла кара. От шкипера мы услышали подробности.
   Задумав посадить кокосовые пальмы на заброшенных землях, в обезлюдевшей долине рядом с Атуакой поселилось несколько полинезийцев, двое даже с Таити приехали. В той же долине стояло огромное старое дерево, охраняемое строгим табу. Но молодые таитяне не испугались священного запрета, подошли к дереву и обнаружили дупло. А в дупле лежали три необычно больших человеческих черепа. Они таких в жизни не видели. Алчность взяла верх, и парни забрали черепа, рассчитывая сбыть их туристам на Таити за хорошую цену.
   В ожидании шхуны, идущей в Папеэте, они спрятали черепа в чемодан. Но в первую же ночь, как потом рассказывали жандарму, черепа начали скулить.
   Один парень почувствовал угрызения совести и хотел сразу же отнести черепа на место. Другой уперся, его манили деньги, он не верил ни в какие табу. Между тем в чемодане поднялся такой шум, что даже соседям было слышно. Тут и второй парень перепугался, да так, что потерял рассудок. Схватил мачете и бросился на своего приятеля, собираясь отсечь ему голову. Завязалась драка. Наконец соседям удалось обезоружить свихнувшегося таитянина. Его доставили через горы в Атуану и сдали жандарму. И вот теперь его везут в тюрьму в Папеэте.
   Я подумал о том, что маркизские крысы, судя по всему, охотно селятся в пустых черепах...
   Вскоре с левого борта над качающимся горизонтом показался островок Мотане. Тот самый, очертания которого мы видели, когда направлялись на север. Тогда мы прошли вдали от него, теперь же, к нашему удивлению, капитан велел смуглому рулевому править прямо на необитаемый остров. Дескать, не мешает запастись провиантом, свежим мясом.
   Неясный силуэт сменился трехмерным ландшафтом, и нашим глазам предстало неожиданное зрелище. Мы-то приготовились увидеть густой зеленый лес, как и всюду, где природа отвоевала земли, покинутые человеком. Но тут - ничего подобного. И мы вспомнили, что нам говорили на Хива-Оа старый француз и Генри Ли: на Мотане вмешательство человека Лигубило лес.
   Шлюпка приблизилась к острову с подветренной стороны, насколько позволял прибой, и мы прыгнули на скалы у подножия отлогого пригорка. Высадив кроме нас горстку полинезийцев, лодка отошла на безопасное расстояние.
   Несколько человек, одетые в одни только пестрые пареу, вооружились острогами и нырнули в бушующее море, чтобы поохотиться на рыб и лангустов. Остальные поднялись на пропеченный солнцем склон: белый, сухой, стерильный песок, мелкие камни, голые плиты... И ослепительно яркий свет, словно на коралловом пляже. Тут и там торчали сухие кустики с толстыми кожистыми листьями. И вся растительность. Ни дерева, ни травинки, солнце без помех жгло не защищенную древесными кронами землю. Кругом простиралась подлинная пустыня. Изредка попадались мертвые белые стволы без коры, без листвы, будто выгоревшие кости. Голые сучья призрачными пальцами тянулись к голубому небу.
   И всюду валялись побеленные солнцем кости, кривые рога, черепа животных. Куда ни повернись, одна картина: источенные ветром камни, сухой кустарник, скрюченные овечьи скелеты. На мертвом дереве сидел и кукарекал одичавший петух, издалека ему откликался другой.
   Когда-то здесь жили люди. Нам встречались старые полинезийские фундаменты паэпаэ, искусно сложенные из валунов. На Маркизских островах строители всегда заботились о том, чтобы пол дома был поднят достаточно высоко над сырой лесной почвой. Сырой почвой... На Мотане от нее не осталось и следа. Нигде ни капли влаги, сплошь сухой песок. Правда, в ложбинах и ущельях мы увидели высохшие русла с глубокими заводями. От этой картины полного безводья сразу стало как-то сухо во рту... А соленый душ, которым нас обдали разбивающиеся о камни волны на наветренной стороне острова, заставил еще острее ощутить нехватку питьевой воды.
   Мы шли без провожатого, да он и не был нужен, чтобы ориентироваться на этом голом клочке земли и разобраться, что тут произошло. Остров Мотане представлял собой поле битвы, на котором современный человек одолел природу. На других островах архипелага дебри победили. Здесь - нет. Там, где победили дебри, человек вполне мог обосноваться вновь. Здесь - нет. На Фату-Хиве и на Хива-Оа мы видели последствия стараний белого человека утвердиться и улучшить условия для себя и полинезийских хозяев. Он ввел свой образ жизни, привез своих домашних животных - и нарушил баланс природной среды. И когда его попытки "помочь" островитянам потерпели крах, он отступил, испугавшись собственной тени. А дебри шли за ним по пятам, местами до самого берега, и вернули всю потерянную территорию.
   На Мотане получилось иначе. Остров был мал, чересчур мал, чтобы выстоять в неравном бою. Со времени прихода первых европейцев на Маркизских островах шла непрерывная жестокая борьба за существование, и борьба эта потребовала немалых жертв. В 1773 году, по подсчетам капитана Кука, на Маркизских островах жило 100 тысяч человек. Следом за ним явились европейские поселенцы, китобои, миссионеры, и началась трагедия. Сто лет спустя, в 1883 году, перепись населения дала цифру 4 865 жителей. Этнолог Ральф Линтон в 1920 году насчитал около трех тысяч, из которых многие были китайцами или метисами; на Тахуате ему сообщили, что смертность чуть не в сто раз превышает рождаемость. Возможно, какие-то из этих цифр преувеличены, но все равно потери в борьбе против привезенных европейцами инфекций и нового образа жизни достигали потрясающих размеров. На Мотане вообще не осталось никого, кто мог бы рассказать о прошлом этого острова призраков.
   Поднявшись повыше, мы впервые увидели какуюто живность. Две-три овцы с ягнятами, испуганно блея, бросились наутек в сухой кустарник. Маленькие, тощие, облезлые... Трое босых матросов с "Моаны" ринулись вдогонку и легко настигли изможденную скотинку. Охотники попросту хватали овец руками и несли к берегу, взвалив добычу себе на плечи. Мы с Лив молча смотрели на это печальное зрелище. Повернувшись к нам, замыкающий с торжествующим смехом сказал, что мы можем подождать здесь, они еще вернутся, чтобы продолжать охоту. Овечки костлявые, мяса на них маловато.
   Ослепительное солнце показалось мне луной, озаряющей заброшенное кладбище. Призрачно-белые деревья среди костей и черепов - словно памятники над разоренными могилами. Полдень сменился полночью.
   Вот еще один каменный фундамент, древний паэпаэ. Некогда на нем стоял дом. И была дверь, через которую сновали детишки и входили, пригнувшись, мужчины с острогами в руках. А в доме женщины их ждали с ароматным пои-пои и печеными хлебными плодами. Может быть, как раз вот эти голые ветви иссохшего дерева некогда гнулись под тяжестью плодов.
   Но в голубом заливе за рощей бросил якорь большой европейский парусник. Люди в треуголках и странных одеждах, с грохочущим огнестрельным оружием сошли на берег, требуя воды, плодов, поросят, женщин. С собой они привезли странных животных с длинными зубами на голове, привезли ром и рецепты напитков, куда более крепких, чем невинная местная каза, привезли свои обычаи и нравы, привезли заразные болезни. Островитяне все принимали с восхищением и благодарностью. Пришел конец дикости в Полинезии. Заодно пришел конец полинезийской культуре. А на Мотане всему пришел конец. Может быть, последний житель острова испустил дух на панданусовой циновке. Как раз на этом паэпаэ, где мы присели отдохнуть. Может быть, последняя семья, отчаявшись, села на лодку и бежала на Хива-Оа, чьи вершины можно было различить на горизонте в ясную погоду. Может быть, последним жителем острова был ребенок, одиноко бродивший среди деревьев и животных. Нам остается только догадываться.
   Но мы точно знаем, что брошенный людьми остров одичал. Самыми живучими оказались овцы. Те самые овцы, которые, по мысли белого человека, должны были стать последним добавлением к тому, чем сама природа облагодетельствовала островок. На материке хищники помогли бы поддерживать естественное равновесие, позаботились бы о том, чтобы от каждой одичавшей пары в среднем оставалось не больше двух ягнят. Но на Мотане с исчезновением человека ничто не мешало овцам размножаться сверх всякой меры. Многочисленные стада поедали траву, листья, выгрызали корешки, обгладывали кору, так что деревья зачахли и остров превратился в пустыню. Без деревьев, прикрывающих землю от жгучих лучей солнца, без корней, удерживающих влагу, каждая капля дождя уходила в глубь грунта. Без питания высохли ручейки и речушки, не осталось никакого намека на влагу. Биологические часы Мотане не просто остановились - они пошли назад, и теперь стрелки показывали случайному гостю, как примерно выглядела наша планета до того, как из моря на сушу пришла жизнь. Если матросам "Моаны" удастся выловить последних тощих овец, этот миниатюрный мирок уподобится планете Земля той поры, когда только океан и воздух были освоены живыми организмами. Той далекой поры, когда время точило камень, превращая его в песок, когда песок и вода с помощью солнца наполнили сперва моря, потом воздух тварями, которые плавали и летали вдоль безжизненных берегов. Сколько миллионов лет пришлось бы нам просидеть на паэпаэ, дожидаясь, когда выброшенные на берег водоросли снова обратятся в траву и деревья? Когда рыбы снова выберутся на сушу и обзаведутся легкими, конечностями, мехом? Наверно, предки маленькой рыбешки, которую мы видели на Фату-Хиве, сотни тысяч лет резвились на приморских скалах, однако ни одна из них не сделала даже первого шага на долгом пути к превращению в кенгуру или обезьяну.
   Нет уж, лучше поберечь тот мир, который нам достался. Очень много времени понадобится, чтобы образовался новый...
   Мы успели задремать, сидя на паэпаэ, когда матросы наконец прекратили охоту и пришло время возвращаться на "Моану". Чистые воды вокруг островка кишели морской живностью. Среди богатого улова, добытого ныряльщиками, было много жирных мурен. Сваренные в кокосовом соку из захваченных с ХиваОа зеленых орехов, эти чудовища оказались куда вкуснее, чем рагу из тощих овечек.
   Еще до захода солнца остров песка и костей скрылся за горизонтом. Мы словно путешествовали в космосе. Словно покинули мир, который был то ли намного моложе, то ли намного древнее нашего. Кутаясь в одеяло и втискиваясь между Лив и смешливыми вахинами, я мечтал поскорее вернуться в маленький зеленый мирок с журчащими ручьями и щебечущими птицами. Я безумно соскучился по нашей хижине на Фату-Хиве!
   Да, только так называемый белый человек, одержимый страстью к переменам, к прогрессу, мог погубить райский островок, с которым так называемые туземцы обращались очень бережно.
   А впрочем, верно ли это? Тогда я не подозревал, что голый остров Пасхи в прошлом тоже был покрыт пальмами и деревьями, но люди свели их. Причем это были те самые люди, которые задолго до прихода европейцев расставили по всему острову огромные статуи. Древние скульпторы рубили и жгли лес и кусты, пока - совсем, как на Мотане, - не высох последний ручей. Затем явился белый человек и стал разводить овец на оголенном острове. Но на Пасхе между камнями росла трава, рос папоротник; ведь как ни поредело коренное население от привезенных болезней, оставшихся жителей было достаточно, чтобы не дать овцам размножиться сверх меры.
   Покидая Мотане на шхуне, я еще не знал, почему остров Пасхи на крайнем востоке Тихого океана стал бесплодным, поэтому мысли мои обратились к Месопотамии и странам Средиземноморья, где всем было известно, что человек давным-давно извел зеленые леса. Известно, что во времена шумеров и финикийцев пустыни Среднего Востока были плодородным краем, густые леса покрывали Ливан, Кипр, Крит и Элладу с прилегающими островами, пока люди не срубили их, чтобы строить дома и корабли и расчистить земли для возделывания. Кое-кто считает даже, будто пустыня Сахара - дело рук человека: пастушеские племена сожгли леса, а затем многочисленные стада коз и овец погубили пастбища. Современная наука как будто подтверждает это. Мы знаем, что Сахара продолжает наступать в южном направлении, в год на два-три километра, а то и больше, и одна из причин - неразумное землепользование. В сердце Сахары обнаружено множество древних наскальных фресок, на них изображены типичные обитатели дождевого леса, в том числе бегемоты. В районе Джанета на юге Алжира в трех различных местах древние фрески изображают серповидные тростниковые лодки такого же вида, какие нарисованы на скалах Верхнего Египта {Анри Лот. В поисках фресок Тассили. М., 1976.}.