В зале кафетерия было шумно, слышались громкие голоса, смех. За столиком обедающие врачи и медсестры обменивались шутками и новостями. Кто-то шумно поздравлял рентгенолога Белла, в восьмой раз ставшего отцом.
— Подумайте только, восемь Беллов Целый оркестр. Когда же это случилось?
— Сегодня утром, — принимал поздравления Ральф Белл. Люси Грэйнджер тоже поздравила счастливого отца, справилась о здоровье матери и младенца, а затем, улучив минутку, сказала рентгенологу:
— Ральф, я тебе направляю сегодня одну мою больную. Это Вивьен Лоубартон, она учится в нашей школе медсестер.
— А что с ней, Люси? — сразу посерьезнев, спросил Белл.
— Сделай снимок левого колена. Опухоль, и она мне не нравится.
Вернувшись в свой кабинет, доктор Дорнбергер позвонил О'Доннелу и сообщил ему результаты своей встречи с Джо Пирсоном.
— Думаю, Кент, что если доктор.., как его там… Коулмен приедет, Джо, пожалуй, готов побеседовать с ним. Но мне думается, впредь Джо должен быть полностью в курсе всего, что касается его отделения.
— Спасибо, Чарли.
Затем доктор Дорнбергер набрал еще один номер. Он позвонил некой миссис Джон Александер, которая, судя по записям, оставленным медсестрой, звонила в его отсутствие. Он условился, что на следующей неделе миссис Александер зайдет к нему в его приемные часы в городе.
Пока доктор Дорнбергер беседовал с миссис Джон Александер, ее муж получал свою первую взбучку от Пирсона. А произошло это так. Как только Баннистер вернул в лабораторию серологии, где работал Джон Александер, забракованные Пирсоном предметные стекла и стал обвинять лаборантов в нерадивости, Александер вступился за них:
— Знаете, Карл, они не виноваты. Они слишком перегружены работой.
— Мы все перегружены, — огрызнулся Баннистер.
— Пора что-то сделать. Существует столько новой аппаратуры, а мы здесь все делаем вручную.
— Ну, об этом бесполезно говорить. Как только вопрос касается денег, можете не стараться — ничего не получится.
Лаборант Александер не стал больше спорить, но про себя решил, что при первом удобном случае сам поговорит с доктором Пирсоном.
В этот же день случай представился. Ему понадобилось подписать несколько заключений, и он спустился в кабинет патологоанатома. Он застал его за разбором почты и прочих поднакопившихся бумаг. Взглянув на Александера, Пирсон знаком велел ему положить заключения на стол и снова углубился в бумаги. Но Александер не спешил уходить.
— В чем дело? — подняв недовольный взгляд, резко спросил Пирсон. — Да, да, в чем дело?
— Доктор Пирсон, у меня есть кое-какие предложения, они касаются работы лаборатории. Я хотел бы изложить их вам.
— Именно сейчас?
Тот, кто хорошо знал Пирсона, на этом бы закончил все попытки, но неискушенный Александер тут же стал выкладывать свои соображения относительно того, как им необходимо купить новую аппаратуру для лаборатории серологии.
— Она стоит денег, — раздраженно оборвал его Пирсон.
— Знаю, сэр, но мы работаем вручную, задерживаем анализы, качество их плохое…
Старик даже встал со стула. Александеру бы остановиться, но он продолжал горячо убеждать патологоанатома, как им необходима современная аппаратура, насколько она облегчит труд лаборантов, повысит качество работы отделения. Он сам видел эти прекрасные машины, они делают отличные срезы… Это было уже слишком.
— Довольно! — почти заорал Пирсон, выведенный из себя подобной дерзостью. Он вышел из-за стола и стоял теперь перед Александером. — Запомните раз и навсегда: я главный патологоанатом больницы, и я руковожу этим отделением. Я не против предложений, если они разумны, но советую вам не переходить границы. Понятно?
Обескураженный и расстроенный, Александер вернулся в лабораторию.
Майк Седдонс весь день буквально заставлял себя сосредоточиться на работе. Во время вскрытия Макнил даже сделал ему замечание:
— Вы отхватите себе кусок пальца, Седдонс, если будете так рассеянны.
Мысли его были заняты Вивьен. Почему он так много думает о ней? Хорошенькая, желанная, но ведь Майк Седдонс не желторотый юнец. Девушек он знает. Но в ней есть что-то, что непонятным образом пленило его.
Вернувшись после занятий в общежитие, Вивьен нашла записку Майка. Он просил ее встретиться с ним на четвертом этаже главного здания больницы, у отделения педиатрии, в 9.45 вечера. Вначале она решила, что не пойдет, — как, в случае чего, она объяснит свое пребывание там в столь неурочный час? Но вдруг почувствовала, что ей хочется видеть Майка.
Он ждал, задумчиво вышагивая по коридору. Увидев Вивьен, он тут же сделал ей знак рукой, указывая на дверь, выходящую на боковую лестницу. Когда они спустились по лестнице два марша вниз, ей совершенно естественным показалось то, что она очутилась в объятиях Майка.
— Вивьен!
— Майк, милый!..
Когда Майк сказал, что его товарищ по комнате вернется поздно, она больше не колебалась и не раздумывала.
— А если нас кто увидит, что тогда? — все же спросила она.
— Выгонят, вот и все. Пойдем, — сказал Майк и взял ее за руку. Когда они шли по коридору, им все-таки попался один из врачей. Вивьен порядком перетрусила, увидев вдали его белый халат.
Майк толкнул какую-то дверь:
— Входи, Вивьен.
В темноте она едва различила кресло и две кровати. Сзади щелкнул замок — из осторожности Майк даже закрыл дверь на цепочку. Они прильнули друг к другу. Откуда-то доносились слабые звуки музыки — очевидно, по радио передавали Шопена. А потом мир, люди, музыка Шопена — все это куда-то ушло. Остались она и Майк.
Приглушенные звуки прелюда Шопена наконец снова дошли до ее слуха. Она лежала в темноте рядом с Майком, и тихая мелодия успокаивала и убаюкивала.
Майк вдруг легонько коснулся губами ее щеки.
— Вивьен, девочка, выходи-ка за меня замуж.
— О, Майк, что ты? Ты уверен, что ты этого хочешь? Слова слетели с его губ непроизвольно, должно быть, от избытка переполнявшей его нежности. Но, произнеся их, он уже не сомневался, что вполне искренен.
— Уверен. А ты?
— Никогда еще ни в чем не была так уверена, — прошептала Вивьен, крепко обнимая его.
— Да, как твое колено? — вдруг спросил Майк. — Что сказала доктор Грэйнджер?
— Ничего. Направила к доктору Беллу сделать снимок. Через два дня она меня вызовет.
— Поскорей бы все выяснилось.
— Ерунда, милый. Разве пустячная шишка на колене может быть опасной?
Глава 10
Глава 11
— Подумайте только, восемь Беллов Целый оркестр. Когда же это случилось?
— Сегодня утром, — принимал поздравления Ральф Белл. Люси Грэйнджер тоже поздравила счастливого отца, справилась о здоровье матери и младенца, а затем, улучив минутку, сказала рентгенологу:
— Ральф, я тебе направляю сегодня одну мою больную. Это Вивьен Лоубартон, она учится в нашей школе медсестер.
— А что с ней, Люси? — сразу посерьезнев, спросил Белл.
— Сделай снимок левого колена. Опухоль, и она мне не нравится.
Вернувшись в свой кабинет, доктор Дорнбергер позвонил О'Доннелу и сообщил ему результаты своей встречи с Джо Пирсоном.
— Думаю, Кент, что если доктор.., как его там… Коулмен приедет, Джо, пожалуй, готов побеседовать с ним. Но мне думается, впредь Джо должен быть полностью в курсе всего, что касается его отделения.
— Спасибо, Чарли.
Затем доктор Дорнбергер набрал еще один номер. Он позвонил некой миссис Джон Александер, которая, судя по записям, оставленным медсестрой, звонила в его отсутствие. Он условился, что на следующей неделе миссис Александер зайдет к нему в его приемные часы в городе.
Пока доктор Дорнбергер беседовал с миссис Джон Александер, ее муж получал свою первую взбучку от Пирсона. А произошло это так. Как только Баннистер вернул в лабораторию серологии, где работал Джон Александер, забракованные Пирсоном предметные стекла и стал обвинять лаборантов в нерадивости, Александер вступился за них:
— Знаете, Карл, они не виноваты. Они слишком перегружены работой.
— Мы все перегружены, — огрызнулся Баннистер.
— Пора что-то сделать. Существует столько новой аппаратуры, а мы здесь все делаем вручную.
— Ну, об этом бесполезно говорить. Как только вопрос касается денег, можете не стараться — ничего не получится.
Лаборант Александер не стал больше спорить, но про себя решил, что при первом удобном случае сам поговорит с доктором Пирсоном.
В этот же день случай представился. Ему понадобилось подписать несколько заключений, и он спустился в кабинет патологоанатома. Он застал его за разбором почты и прочих поднакопившихся бумаг. Взглянув на Александера, Пирсон знаком велел ему положить заключения на стол и снова углубился в бумаги. Но Александер не спешил уходить.
— В чем дело? — подняв недовольный взгляд, резко спросил Пирсон. — Да, да, в чем дело?
— Доктор Пирсон, у меня есть кое-какие предложения, они касаются работы лаборатории. Я хотел бы изложить их вам.
— Именно сейчас?
Тот, кто хорошо знал Пирсона, на этом бы закончил все попытки, но неискушенный Александер тут же стал выкладывать свои соображения относительно того, как им необходимо купить новую аппаратуру для лаборатории серологии.
— Она стоит денег, — раздраженно оборвал его Пирсон.
— Знаю, сэр, но мы работаем вручную, задерживаем анализы, качество их плохое…
Старик даже встал со стула. Александеру бы остановиться, но он продолжал горячо убеждать патологоанатома, как им необходима современная аппаратура, насколько она облегчит труд лаборантов, повысит качество работы отделения. Он сам видел эти прекрасные машины, они делают отличные срезы… Это было уже слишком.
— Довольно! — почти заорал Пирсон, выведенный из себя подобной дерзостью. Он вышел из-за стола и стоял теперь перед Александером. — Запомните раз и навсегда: я главный патологоанатом больницы, и я руковожу этим отделением. Я не против предложений, если они разумны, но советую вам не переходить границы. Понятно?
Обескураженный и расстроенный, Александер вернулся в лабораторию.
Майк Седдонс весь день буквально заставлял себя сосредоточиться на работе. Во время вскрытия Макнил даже сделал ему замечание:
— Вы отхватите себе кусок пальца, Седдонс, если будете так рассеянны.
Мысли его были заняты Вивьен. Почему он так много думает о ней? Хорошенькая, желанная, но ведь Майк Седдонс не желторотый юнец. Девушек он знает. Но в ней есть что-то, что непонятным образом пленило его.
Вернувшись после занятий в общежитие, Вивьен нашла записку Майка. Он просил ее встретиться с ним на четвертом этаже главного здания больницы, у отделения педиатрии, в 9.45 вечера. Вначале она решила, что не пойдет, — как, в случае чего, она объяснит свое пребывание там в столь неурочный час? Но вдруг почувствовала, что ей хочется видеть Майка.
Он ждал, задумчиво вышагивая по коридору. Увидев Вивьен, он тут же сделал ей знак рукой, указывая на дверь, выходящую на боковую лестницу. Когда они спустились по лестнице два марша вниз, ей совершенно естественным показалось то, что она очутилась в объятиях Майка.
— Вивьен!
— Майк, милый!..
Когда Майк сказал, что его товарищ по комнате вернется поздно, она больше не колебалась и не раздумывала.
— А если нас кто увидит, что тогда? — все же спросила она.
— Выгонят, вот и все. Пойдем, — сказал Майк и взял ее за руку. Когда они шли по коридору, им все-таки попался один из врачей. Вивьен порядком перетрусила, увидев вдали его белый халат.
Майк толкнул какую-то дверь:
— Входи, Вивьен.
В темноте она едва различила кресло и две кровати. Сзади щелкнул замок — из осторожности Майк даже закрыл дверь на цепочку. Они прильнули друг к другу. Откуда-то доносились слабые звуки музыки — очевидно, по радио передавали Шопена. А потом мир, люди, музыка Шопена — все это куда-то ушло. Остались она и Майк.
Приглушенные звуки прелюда Шопена наконец снова дошли до ее слуха. Она лежала в темноте рядом с Майком, и тихая мелодия успокаивала и убаюкивала.
Майк вдруг легонько коснулся губами ее щеки.
— Вивьен, девочка, выходи-ка за меня замуж.
— О, Майк, что ты? Ты уверен, что ты этого хочешь? Слова слетели с его губ непроизвольно, должно быть, от избытка переполнявшей его нежности. Но, произнеся их, он уже не сомневался, что вполне искренен.
— Уверен. А ты?
— Никогда еще ни в чем не была так уверена, — прошептала Вивьен, крепко обнимая его.
— Да, как твое колено? — вдруг спросил Майк. — Что сказала доктор Грэйнджер?
— Ничего. Направила к доктору Беллу сделать снимок. Через два дня она меня вызовет.
— Поскорей бы все выяснилось.
— Ерунда, милый. Разве пустячная шишка на колене может быть опасной?
Глава 10
Доктор Дэвид Коулмен перечитывал свое письмо, адресованное Г. Томаселли, администратору больницы Трех Графств. Он извещал последнего о своем согласии принять его предложение и с 15 августа приступить к работе. Доктора Коулмена, разумеется, интересовал квартирный вопрос, а пока он просил заказать ему номер в местной гостинице.
“…Что касается работы, которую мне предстоит выполнять в вашей больнице, — писал он, — то мы с вами так и не обсудили подробно вопрос о моих обязанностях. Я напоминаю об этом потому, что надеюсь, что вы сами обсудите его с доктором Пирсоном до моего приезда. Мне кажется, я смогу принести больше пользы больнице, да и сам получу удовлетворение от работы, если у меня будет четко определенный круг обязанностей и известная самостоятельность как в организационных, так и других вопросах. Меня особенно интересуют такие области работы в отделении, как серология, гематология и биохимия. Хотя я, разумеется, готов помогать доктору Пирсону в решении любых проблем, когда он найдет это нужным”.
Свое письмо Коулмен закончил просьбой решить все это до его приезда и еще раз заверил администратора, что он намерен во всем сотрудничать с доктором Пирсоном и работать в меру своих сил и способностей.
Отправившись опустить письмо в почтовый ящик, Дэвид Коулмен задумался. Почему вдруг из семи предложений он выбрал именно то, что пришло из больницы в Берлингтоне, о которой никто никогда не слышал?
Что это? Страх стать незаметным винтиком в большой машине столичной больницы? Нет, опыт говорил ему, что такое ему не грозит. Предстоящие трудности? Возможно. Доктор Коулмен знал, что больница Трех Графств отнюдь не лучшая из больниц, а Пирсон, по наведенным им справкам, человек, с которым сработаться очень трудно. Неужели снова это стремление умерить гордыню, выбрать самый трудный путь? Коулмен, человек незаурядных способностей, слишком часто сознавал свое превосходство над многими из своих коллег. Учеба всегда давалась ему легко. Учиться в школе, в колледже или университете было так же просто, как дышать. Его ум без труда впитывал знания. Сознание своего превосходства сделало его одиноким — ему завидовали, его сторонились и не любили. Он чувствовал это, но как-то особенно не задумывался над причинами. Но однажды ректор университета, сам блестящий ученый, умный и тонкий человек, отведя его в сторону, вдруг сказал:
— Вы уже взрослый человек, Коулмен, и я могу быть откровенным с вами. Ведь у вас нет здесь ни единого друга, кроме, возможно, меня.
Сначала он не поверил этому. Но он был честен, прям и беспощаден к себе. Ему пришлось согласиться, что это действительно так.
— Вы прекрасный специалист, Коулмен, будущее перед вами, вы в него верите. Вы человек выдающегося ума и способностей — таких я, пожалуй, еще не встречал среди своих учеников. Но если вы хотите жить и общаться с людьми, то должны иногда забывать об этом. — Вот что еще сказал ему тогда ректор.
Коулмен был молод, впечатлителен, и эти слова глубоко ранили его. Он много размышлял над ними и в итоге стал презирать себя за свою одаренность. Коулмен даже разработал целую программу самодисциплины и самоуничижения. Раньше людей пустых и неинтересных он не удостоил бы и словом, теперь же заставлял себя тратить уйму времени на пространные беседы с ними. К нему стали обращаться за советом в трудных и спорных вопросах, и он давал их. Казалось бы, это должно было изменить его отношение к людям, сделать ею мягче, терпимее, снисходительнее к другим. Но в душе Коулмен знал, что по-прежнему презирает тупость и скудость ума. Медицину он выбрал отчасти потому, что отец был врачом, да и потому, что медицина всегда интересовала его. Но, решив специализироваться в области патанатомии, где, как считалось, труднее всего сделать карьеру, он подсознательно понимал, что это тоже борьба с собственной гордыней. Вот уже пятнадцать лет, как она продолжается. Может быть, сейчас это тоже решило вопрос о выборе именно этой небольшой и отнюдь не первоклассной больницы. Здесь мучившим его самолюбию и гордыне будут нанесены самые ощутимые удары. Коулмен опустил письмо в почтовый ящик.
В кабинете доктора Дорнбергера пациентка Элизабет Александер одевалась за ширмой.
— Когда будете готовы, мы поговорим, — услышала она голос доктора Дорнбергера из приемной.
— Я уже почти готова, доктор.
Сидя в кресле за столом, он улыбался. Он любил, когда женщина с радостью воспринимает весть о предстоящем материнстве. Элизабет Александер сразу же понравилась ему. К тому же она наделена благоразумием, несмотря на свой юный возраст. Он заглянул в ее карточку — всего двадцать три года. Нет, ей можно говорить все и рассчитывать на понимание. Поэтому он, не дожидаясь, пока она выйдет, крикнул:
— Я уверен, вы родите вполне здорового ребенка.
— Доктор Корссмен меня тоже в этом заверял, — сказала Элизабет, выходя и садясь на стул у стола.
— Это ваш врач в Чикаго?
— Да.
— Он принимал вашего первого ребенка?
— Да. — Элизабет открыла сумочку и вынула листок бумаги. — Вот его адрес.
— Хорошо, я спишусь с ним и попрошу сообщить мне все подробности. Отчего умер ваш ребенок?
— Бронхит. Ей был всего месяц.
— Роды были нормальные?
— Да.
— А теперь я хотел бы с вами подробно побеседовать.
— Мой муж работает в больнице Трех Графств, — сказала Элизабет.
— Да, я знаю. Мне говорил доктор Пирсон. Ему нравится работа?
— Джон очень мало говорит о работе, но мне кажется, он доволен. Он любит свою профессию.
— Это очень важно.
Прочитав все, что он записал, доктор Дорнбергер поднял глаза на свою пациентку и улыбнулся:
— Мы все зависим от результатов работы вашего мужа и его коллег. Вот вам направление на анализ крови.
— Да, доктор, я как раз собиралась вам сказать, что у меня отрицательный резус-фактор[2], а у мужа положительный.
— Мы все проверим, не беспокойтесь.
— Спасибо, доктор.
Доктор Дорнбергер, решив было на этом закончить, вдруг передумал. Она сама сказала ему о резус-факторе, значит, это ее беспокоит. Поймет ли она, если он попытается ей объяснить, что это означает для нее и для ребенка? Поразмыслив секунду, он решил, что необходимо ее успокоить и по возможности все объяснить.
— Миссис Александер, я хочу, чтобы вы хорошо себе уяснили, что тот факт, что у вас и у мужа разные резус-факторы, отнюдь не угрожает ребенку. Вам это ясно?
— Да, доктор.
— А вы знаете, что такое резус-положительная и резус-отрицательная кровь?
— Не совсем, доктор.
Он так и думал. Теперь он уже не может не объяснить ей. Он уверен, что она поймет. Да и Элизабет не сомневалась и приготовилась слушать, как прилежная ученица.
Доктор Дорнбергер не ошибся — миссис Александер уходила от него успокоенная, почти восхищенная. Как он все хорошо и понятно ей объяснил.
— Вы замечательный человек, доктор! — не удержавшись, воскликнула она.
— Я и сам иногда так думаю, — шутливо ответил доктор.
— Джо, можно с вами поговорить? — окликнула доктора Пирсона Люси Грэйнджер, увидев в коридоре его массивную фигуру.
— Что-нибудь серьезное, Люси?
— Один случай, Джо. Девушка девятнадцати лет, учится в нашей школе медсестер. Я подозреваю костную опухоль. Завтра сделаю биопсию. А сегодня, может быть, взглянете на нее?
— Ладно, так и быть. Где она?
— На втором этаже. Сейчас?
— Согласен, ведите.
Вивьен Лоубартон лежала в маленькой двухместной палате.
— Это доктор Пирсон, Вивьен, — сказала Люси Грэйнджер, входя в палату.
— Здравствуйте, доктор.
Вивьен недоумевала, зачем доктору Грэйнджер понадобилось уложить ее в постель. Хотя отдохнуть от занятий и практики совсем неплохо. Только что звонил Майк. Он очень беспокоится, дурачок, и обещает забежать, как только освободится.
— Покажите-ка ваши колени, Вивьен, — сказал доктор Пирсон.
Ощупывая больное колено, Пирсон задавал короткие вопросы.
— Здесь больно?
— Да.
— В истории болезни записано, что вы ушибли колено месяцев пять назад?
— Да, доктор. — Вивьен старалась как можно добросовестнее отвечать на все вопросы. — В бассейне во время прыжка в воду.
— Было очень больно?
— Да, вначале. А потом прошло, и я даже забыла, пока это не случилось снова вот теперь.
— Покажите снимки, — сказал Пирсон, обращаясь к Люси. Вивьен с интересом наблюдала, как доктор Пирсон и доктор Грэйнджер, отойдя к окну, рассматривают снимки, передавая их друг другу, и обмениваются короткими фразами.
— Вы знаете, что такое биопсия, Вивьен? — спросил доктор Пирсон, подходя к ее кровати.
— Догадываюсь, — сказала девушка неуверенно.
— Доктор Грэйнджер возьмет кусочек костной ткани там, где у вас болит. А потом передаст мне на исследование…
— И вы мне скажете, что со мной?
— Иногда мне это удается. Вы занимаетесь спортом?
— Да, доктор. Теннис, плавание, лыжи. Еще люблю верховую езду. Я много ездила у нас, в Орегоне.
— В Орегоне, да? — рассеянно сказал доктор Пирсон, думая о чем-то другом. — Ну вот пока и все, Вивьен.
Когда за врачами закрылась дверь, Вивьен почувствовала неприятный холодок страха.
— Возможна костная опухоль, — медленно сказал Пирсон, обращаясь к Люси и продолжая о чем-то размышлять.
— Злокачественная?
— Вполне вероятно.
Когда они подходили к лифту, Люси вдруг сказала:
— Значит, ампутация ноги.
Пирсон медленно кивнул:
— Именно это не выходит у меня из головы.
“…Что касается работы, которую мне предстоит выполнять в вашей больнице, — писал он, — то мы с вами так и не обсудили подробно вопрос о моих обязанностях. Я напоминаю об этом потому, что надеюсь, что вы сами обсудите его с доктором Пирсоном до моего приезда. Мне кажется, я смогу принести больше пользы больнице, да и сам получу удовлетворение от работы, если у меня будет четко определенный круг обязанностей и известная самостоятельность как в организационных, так и других вопросах. Меня особенно интересуют такие области работы в отделении, как серология, гематология и биохимия. Хотя я, разумеется, готов помогать доктору Пирсону в решении любых проблем, когда он найдет это нужным”.
Свое письмо Коулмен закончил просьбой решить все это до его приезда и еще раз заверил администратора, что он намерен во всем сотрудничать с доктором Пирсоном и работать в меру своих сил и способностей.
Отправившись опустить письмо в почтовый ящик, Дэвид Коулмен задумался. Почему вдруг из семи предложений он выбрал именно то, что пришло из больницы в Берлингтоне, о которой никто никогда не слышал?
Что это? Страх стать незаметным винтиком в большой машине столичной больницы? Нет, опыт говорил ему, что такое ему не грозит. Предстоящие трудности? Возможно. Доктор Коулмен знал, что больница Трех Графств отнюдь не лучшая из больниц, а Пирсон, по наведенным им справкам, человек, с которым сработаться очень трудно. Неужели снова это стремление умерить гордыню, выбрать самый трудный путь? Коулмен, человек незаурядных способностей, слишком часто сознавал свое превосходство над многими из своих коллег. Учеба всегда давалась ему легко. Учиться в школе, в колледже или университете было так же просто, как дышать. Его ум без труда впитывал знания. Сознание своего превосходства сделало его одиноким — ему завидовали, его сторонились и не любили. Он чувствовал это, но как-то особенно не задумывался над причинами. Но однажды ректор университета, сам блестящий ученый, умный и тонкий человек, отведя его в сторону, вдруг сказал:
— Вы уже взрослый человек, Коулмен, и я могу быть откровенным с вами. Ведь у вас нет здесь ни единого друга, кроме, возможно, меня.
Сначала он не поверил этому. Но он был честен, прям и беспощаден к себе. Ему пришлось согласиться, что это действительно так.
— Вы прекрасный специалист, Коулмен, будущее перед вами, вы в него верите. Вы человек выдающегося ума и способностей — таких я, пожалуй, еще не встречал среди своих учеников. Но если вы хотите жить и общаться с людьми, то должны иногда забывать об этом. — Вот что еще сказал ему тогда ректор.
Коулмен был молод, впечатлителен, и эти слова глубоко ранили его. Он много размышлял над ними и в итоге стал презирать себя за свою одаренность. Коулмен даже разработал целую программу самодисциплины и самоуничижения. Раньше людей пустых и неинтересных он не удостоил бы и словом, теперь же заставлял себя тратить уйму времени на пространные беседы с ними. К нему стали обращаться за советом в трудных и спорных вопросах, и он давал их. Казалось бы, это должно было изменить его отношение к людям, сделать ею мягче, терпимее, снисходительнее к другим. Но в душе Коулмен знал, что по-прежнему презирает тупость и скудость ума. Медицину он выбрал отчасти потому, что отец был врачом, да и потому, что медицина всегда интересовала его. Но, решив специализироваться в области патанатомии, где, как считалось, труднее всего сделать карьеру, он подсознательно понимал, что это тоже борьба с собственной гордыней. Вот уже пятнадцать лет, как она продолжается. Может быть, сейчас это тоже решило вопрос о выборе именно этой небольшой и отнюдь не первоклассной больницы. Здесь мучившим его самолюбию и гордыне будут нанесены самые ощутимые удары. Коулмен опустил письмо в почтовый ящик.
В кабинете доктора Дорнбергера пациентка Элизабет Александер одевалась за ширмой.
— Когда будете готовы, мы поговорим, — услышала она голос доктора Дорнбергера из приемной.
— Я уже почти готова, доктор.
Сидя в кресле за столом, он улыбался. Он любил, когда женщина с радостью воспринимает весть о предстоящем материнстве. Элизабет Александер сразу же понравилась ему. К тому же она наделена благоразумием, несмотря на свой юный возраст. Он заглянул в ее карточку — всего двадцать три года. Нет, ей можно говорить все и рассчитывать на понимание. Поэтому он, не дожидаясь, пока она выйдет, крикнул:
— Я уверен, вы родите вполне здорового ребенка.
— Доктор Корссмен меня тоже в этом заверял, — сказала Элизабет, выходя и садясь на стул у стола.
— Это ваш врач в Чикаго?
— Да.
— Он принимал вашего первого ребенка?
— Да. — Элизабет открыла сумочку и вынула листок бумаги. — Вот его адрес.
— Хорошо, я спишусь с ним и попрошу сообщить мне все подробности. Отчего умер ваш ребенок?
— Бронхит. Ей был всего месяц.
— Роды были нормальные?
— Да.
— А теперь я хотел бы с вами подробно побеседовать.
— Мой муж работает в больнице Трех Графств, — сказала Элизабет.
— Да, я знаю. Мне говорил доктор Пирсон. Ему нравится работа?
— Джон очень мало говорит о работе, но мне кажется, он доволен. Он любит свою профессию.
— Это очень важно.
Прочитав все, что он записал, доктор Дорнбергер поднял глаза на свою пациентку и улыбнулся:
— Мы все зависим от результатов работы вашего мужа и его коллег. Вот вам направление на анализ крови.
— Да, доктор, я как раз собиралась вам сказать, что у меня отрицательный резус-фактор[2], а у мужа положительный.
— Мы все проверим, не беспокойтесь.
— Спасибо, доктор.
Доктор Дорнбергер, решив было на этом закончить, вдруг передумал. Она сама сказала ему о резус-факторе, значит, это ее беспокоит. Поймет ли она, если он попытается ей объяснить, что это означает для нее и для ребенка? Поразмыслив секунду, он решил, что необходимо ее успокоить и по возможности все объяснить.
— Миссис Александер, я хочу, чтобы вы хорошо себе уяснили, что тот факт, что у вас и у мужа разные резус-факторы, отнюдь не угрожает ребенку. Вам это ясно?
— Да, доктор.
— А вы знаете, что такое резус-положительная и резус-отрицательная кровь?
— Не совсем, доктор.
Он так и думал. Теперь он уже не может не объяснить ей. Он уверен, что она поймет. Да и Элизабет не сомневалась и приготовилась слушать, как прилежная ученица.
Доктор Дорнбергер не ошибся — миссис Александер уходила от него успокоенная, почти восхищенная. Как он все хорошо и понятно ей объяснил.
— Вы замечательный человек, доктор! — не удержавшись, воскликнула она.
— Я и сам иногда так думаю, — шутливо ответил доктор.
— Джо, можно с вами поговорить? — окликнула доктора Пирсона Люси Грэйнджер, увидев в коридоре его массивную фигуру.
— Что-нибудь серьезное, Люси?
— Один случай, Джо. Девушка девятнадцати лет, учится в нашей школе медсестер. Я подозреваю костную опухоль. Завтра сделаю биопсию. А сегодня, может быть, взглянете на нее?
— Ладно, так и быть. Где она?
— На втором этаже. Сейчас?
— Согласен, ведите.
Вивьен Лоубартон лежала в маленькой двухместной палате.
— Это доктор Пирсон, Вивьен, — сказала Люси Грэйнджер, входя в палату.
— Здравствуйте, доктор.
Вивьен недоумевала, зачем доктору Грэйнджер понадобилось уложить ее в постель. Хотя отдохнуть от занятий и практики совсем неплохо. Только что звонил Майк. Он очень беспокоится, дурачок, и обещает забежать, как только освободится.
— Покажите-ка ваши колени, Вивьен, — сказал доктор Пирсон.
Ощупывая больное колено, Пирсон задавал короткие вопросы.
— Здесь больно?
— Да.
— В истории болезни записано, что вы ушибли колено месяцев пять назад?
— Да, доктор. — Вивьен старалась как можно добросовестнее отвечать на все вопросы. — В бассейне во время прыжка в воду.
— Было очень больно?
— Да, вначале. А потом прошло, и я даже забыла, пока это не случилось снова вот теперь.
— Покажите снимки, — сказал Пирсон, обращаясь к Люси. Вивьен с интересом наблюдала, как доктор Пирсон и доктор Грэйнджер, отойдя к окну, рассматривают снимки, передавая их друг другу, и обмениваются короткими фразами.
— Вы знаете, что такое биопсия, Вивьен? — спросил доктор Пирсон, подходя к ее кровати.
— Догадываюсь, — сказала девушка неуверенно.
— Доктор Грэйнджер возьмет кусочек костной ткани там, где у вас болит. А потом передаст мне на исследование…
— И вы мне скажете, что со мной?
— Иногда мне это удается. Вы занимаетесь спортом?
— Да, доктор. Теннис, плавание, лыжи. Еще люблю верховую езду. Я много ездила у нас, в Орегоне.
— В Орегоне, да? — рассеянно сказал доктор Пирсон, думая о чем-то другом. — Ну вот пока и все, Вивьен.
Когда за врачами закрылась дверь, Вивьен почувствовала неприятный холодок страха.
— Возможна костная опухоль, — медленно сказал Пирсон, обращаясь к Люси и продолжая о чем-то размышлять.
— Злокачественная?
— Вполне вероятно.
Когда они подходили к лифту, Люси вдруг сказала:
— Значит, ампутация ноги.
Пирсон медленно кивнул:
— Именно это не выходит у меня из головы.
Глава 11
Турбореактивный лайнер шел на посадку. Наблюдая за ним из зала ожидания берлингтонского аэропорта, Кент О'Доннел невольно подумал, что у медицины и авиации много общего. Обе они продукт прогресса человеческой мысли, обе стремятся изменить жизнь человека и ломают старые понятия, идут к неизведанным горизонтам и пока смутно угадываемому будущему. Была у них и еще одна общая черта. Авиация не поспевала за собственными открытиями. Один знакомый конструктор как-то сказал О'Доннелу: “Самолет, который поднялся в воздух, уже устарел”. Так и в медицине: больницы, клиники, даже врачи не поспевали за развитием самой медицины, как бы они ни старались. Хирургия сердца давно известна, но как долго лишь горстка врачей умела делать операции на сердце… Не все новшества оправдали себя в конечном итоге, были и ошибки, ложные шаги и повороты. Не всякое изменение ведет к прогрессу. Вот в больнице Трех Графств есть разумные консерваторы и сторонники решительных перемен. Среди тех и других — честные, добросовестные врачи, заслуживающие всяческого уважения, и ему, О'Доннелу, часто трудно решить, на чьей он стороне.
Размышления О'Доннела были прерваны шумом моторов подруливающего самолета. Увидев среди пассажиров доктора Коулмена, нового патологоанатома больницы, О'Доннел поспешил ему навстречу.
Дэвид Коулмен был несколько удивлен, что его встречает сам главный хирург больницы Трех Графств.
— Рад видеть вас, — проговорил О'Доннел. — Доктор Пирсон не смог приехать, и мы решили, что кто-то должен сказать вам “добро пожаловать”.
О'Доннел умолчал о том, что Пирсон наотрез отказался встречать Коулмена, а Гарри Томаселли не было в городе. Вот и пришлось ехать О'Доннелу.
Несмотря на трехчасовой перелет, габардиновый костюм Коулмена выглядел безукоризненно, волосы аккуратно причесаны. Он казался гораздо моложе своих тридцати с небольшим лет.
Уже в машине О'Доннел сообщил Коулмену, что ему заказан номер в тихом и уютном отеле “Рузвельт”, и спросил, не хочет ли он отдохнуть день, но тот пожелал завтра же выйти на работу. Он произвел впечатление сдержанного, уверенного в себе человека. О'Доннел поймал себя на мысли, что его тревожит, сработается ли Коулмен с Джо Пирсоном.
Коулмен тоже немного волновался, думая о том, что ждет его в больнице. Это было его первое официальное назначение.
Пропуская трактор-тягач на перекрестке, О'Доннел остановил свой “бьюик”.
— Мне хотелось бы вам кое-что сказать, — повернулся он к Коулмену. — У нас в больнице Трех Графств за последние несколько лет все же произошли некоторые перемены. Ваше назначение — это тоже одна из важных перемен, и я полагаю, что теперь последуют и другие.
Коулмен вспомнил, какое впечатление на него произвело патологоанатомическое отделение в тот его первый короткий визит, и, утвердительно кивнув головой, спокойно сказал:
— Не сомневаюсь.
— Мы стараемся по мере возможности внедрять новое мирным путем, — продолжал О'Доннел, немного помолчав. — Но это не всегда удается. Я не из тех, кто считает, что следует жертвовать принципами ради сохранения мира. Я хочу, чтобы вы это поняли.
Коулмен снова кивнул головой, но ничего не сказал.
— В общем, — продолжал О'Доннел, — советую вам, где можно, действовать убеждением и не стрелять из пушек по воробьям.
— Понимаю, — спокойно ответил Коулмен, хотя ему не совсем было ясно, что хотел сказать главный хирург.
Если ему предлагают отказаться от нововведений, дабы не смущать чей-то покой, то они ошиблись, пригласив его на работу. Компромиссы не для него. Что за человек этот О'Доннел?
А сам О'Доннел размышлял, правильно ли он поступил, сказав все это Коулмену. Больнице повезло, что она получила такого специалиста, и О'Доннелу отнюдь не хотелось сразу же оттолкнуть его.
Но его беспокоили Джо Пирсон и Юстас Суэйн. Насколько это было возможно, О'Доннел старался ни в чем не подводить Ордэна Брауна. Председатель попечительского совета во многом поддерживал главного хирурга. О'Доннел понимал, как важно для Брауна получить те четверть миллиона долларов, которые обещал Суэйн. Больница действительно в них нуждалась. О'Доннел даже был согласен на некоторые уступки Джо Пирсону, но не в самом главном.
Где кончается закулисная игра и начинается его ответственность как главного хирурга? Этот вопрос мучил О'Доннела. Когда-нибудь ему придется решить, где проходит демаркационная линия. Не продолжает ли он эту игру и сейчас, говоря все это Коулмену? Власть развращает, подумал он.
“Бьюик” свернул во двор отеля. Договорившись с Коулменом, что завтра он ждет его в больнице, О'Доннел развернул машину и уехал.
Пока Элизабет Александер сидела в приемной лаборатории в ожидании, когда ее пригласят на анализ крови, перед ее глазами прошла вся ее короткая жизнь: встреча с Джоном, замужество, рождение Памелы, ее смерть от бронхита. Сейчас они с Джоном обосновались в Берлингтоне, городок ей нравится, квартирка тоже. Мебель они купят в рассрочку. Новая беременность возвратила Элизабет к жизни. К ней вернулись бодрость, жизнерадостность и даже здоровье.
Наконец девушка в белом халате пригласила ее в лабораторию. Процедура взятия крови из вены заняла у опытной лаборантки не более пятнадцати секунд.
— А что дальше? — спросила с любопытством Элизабет, указывая на пробирку.
— Отправим в лабораторию, там сделают анализ. “А вдруг моя кровь попадет на анализ к Джону?” — почему-то подумала Элизабет.
Майк Седдонс был встревожен. Если бы месяц назад ему сказали, что он будет волноваться из-за девушки, с которой едва знаком, он счел бы этого человека сумасшедшим. А сейчас перед его глазами стояла запись, сделанная рукой доктора Люси Грэйнджер в истории болезни Вивьен: “Подозрение на костную саркому — подготовить к биопсии”.
Когда он впервые увидел Вивьен в секционном зале, она была просто одной из многих миловидных сестер-практиканток. Сейчас все изменилось. Впервые в жизни он полюбил. И его терзал страх за Вивьен.
Сама Вивьен считала, что у нее всего лишь пустячная опухоль на ноге, от которой ничего не стоит избавиться, но Майк Седдонс хорошо понимал, что могли означать зловещие слова “костная саркома”. Если диагноз подтвердится, дни Вивьен сочтены даже при хирургическом вмешательстве.
Нет, этого не может быть! Это безвредная костная опухоль. Шансов, что это так, пятьдесят на пятьдесят. Майк Седдонс покрылся холодным потом, когда подумал, что их судьба с Вивьен зависит теперь от результатов биопсии.
Вчера он навестил ее, она была беспечной и веселой, а он едва смог скрыть свою тревогу.
А сегодня в полдень Люси Грэйнджер будет делать биопсию, и, если лаборатория не задержит, ответ будет уже завтра. “Господи! Сделай так, чтобы опухоль оказалась доброкачественной!”
В начале пятого в серологическую лабораторию, громко насвистывая, развинченной походкой вошел больничный рассыльный, парень лет шестнадцати, находившийся в состоянии непрекращающейся войны со старшим лаборантом Баннистером. Он и походку эту усвоил, только чтобы выводить из себя Баннистера.
Как и следовало ожидать, старший лаборант тут же напустился на него:
— В последний раз говорю тебе, прекрати этот дурацкий свист!
— Слава Богу, что в последний! А то надоело слушать, — невозмутимо ответил парень, продолжая насвистывать. — Получайте свеженькую кровь, мистер Вампир, — сказал он, ставя на стол ящик с пробирками.
Александер не смог скрыть улыбку. Баннистера же просто взорвало:
— Не смей сюда ставить. Их место там, — указал он на скамью в углу лаборатории.
— Слушаюсь, сэр. — И посыльный, взяв под козырек и вильнув бедрами, вышел, уже распевая во весь голос. Александер не мог удержаться и рассмеялся.
— Напрасно смеетесь. От этого он только еще больше наглеет, — недовольно проворчал Баннистер и направился к ящику с пробирками. — Смотрите, — воскликнул он, указывая на листок, прикрепленный к одной из пробирок, — кровь взята у какой-то миссис Александер. Это, случайно, не ваша жена?
— Да. Видимо, назначение доктора Дорнбергера. У жены отрицательный резус, — пояснил Александер и, помолчав, добавил:
— А у меня положительный.
— Видите ли, — глубокомысленно, с оттенком превосходства заметил Баннистер, — в большинстве случаев на ребенке это не сказывается. Вы сами хотите сделать этот анализ?
— Да, если вы не возражаете.
— Ничуть.
Баннистер редко возражал, если кто-то изъявлял желание сделать за него работу.
Спрятав пробирки в холодильник, Александер вдруг взглянул на старшего лаборанта:
— Послушайте, Карл, я давно хотел вас спросить. Это касается анализов крови. Меня кое-что удивляет.
— Что именно?
Александер тщательно выбирал выражения, зная, как обидчив Баннистер.
— Я заметил, что у нас делается только два анализа: один с физиологическим раствором и второй с высокомолекулярным белком. Мне кажется, это считается недостаточным в наше время.
Размышления О'Доннела были прерваны шумом моторов подруливающего самолета. Увидев среди пассажиров доктора Коулмена, нового патологоанатома больницы, О'Доннел поспешил ему навстречу.
Дэвид Коулмен был несколько удивлен, что его встречает сам главный хирург больницы Трех Графств.
— Рад видеть вас, — проговорил О'Доннел. — Доктор Пирсон не смог приехать, и мы решили, что кто-то должен сказать вам “добро пожаловать”.
О'Доннел умолчал о том, что Пирсон наотрез отказался встречать Коулмена, а Гарри Томаселли не было в городе. Вот и пришлось ехать О'Доннелу.
Несмотря на трехчасовой перелет, габардиновый костюм Коулмена выглядел безукоризненно, волосы аккуратно причесаны. Он казался гораздо моложе своих тридцати с небольшим лет.
Уже в машине О'Доннел сообщил Коулмену, что ему заказан номер в тихом и уютном отеле “Рузвельт”, и спросил, не хочет ли он отдохнуть день, но тот пожелал завтра же выйти на работу. Он произвел впечатление сдержанного, уверенного в себе человека. О'Доннел поймал себя на мысли, что его тревожит, сработается ли Коулмен с Джо Пирсоном.
Коулмен тоже немного волновался, думая о том, что ждет его в больнице. Это было его первое официальное назначение.
Пропуская трактор-тягач на перекрестке, О'Доннел остановил свой “бьюик”.
— Мне хотелось бы вам кое-что сказать, — повернулся он к Коулмену. — У нас в больнице Трех Графств за последние несколько лет все же произошли некоторые перемены. Ваше назначение — это тоже одна из важных перемен, и я полагаю, что теперь последуют и другие.
Коулмен вспомнил, какое впечатление на него произвело патологоанатомическое отделение в тот его первый короткий визит, и, утвердительно кивнув головой, спокойно сказал:
— Не сомневаюсь.
— Мы стараемся по мере возможности внедрять новое мирным путем, — продолжал О'Доннел, немного помолчав. — Но это не всегда удается. Я не из тех, кто считает, что следует жертвовать принципами ради сохранения мира. Я хочу, чтобы вы это поняли.
Коулмен снова кивнул головой, но ничего не сказал.
— В общем, — продолжал О'Доннел, — советую вам, где можно, действовать убеждением и не стрелять из пушек по воробьям.
— Понимаю, — спокойно ответил Коулмен, хотя ему не совсем было ясно, что хотел сказать главный хирург.
Если ему предлагают отказаться от нововведений, дабы не смущать чей-то покой, то они ошиблись, пригласив его на работу. Компромиссы не для него. Что за человек этот О'Доннел?
А сам О'Доннел размышлял, правильно ли он поступил, сказав все это Коулмену. Больнице повезло, что она получила такого специалиста, и О'Доннелу отнюдь не хотелось сразу же оттолкнуть его.
Но его беспокоили Джо Пирсон и Юстас Суэйн. Насколько это было возможно, О'Доннел старался ни в чем не подводить Ордэна Брауна. Председатель попечительского совета во многом поддерживал главного хирурга. О'Доннел понимал, как важно для Брауна получить те четверть миллиона долларов, которые обещал Суэйн. Больница действительно в них нуждалась. О'Доннел даже был согласен на некоторые уступки Джо Пирсону, но не в самом главном.
Где кончается закулисная игра и начинается его ответственность как главного хирурга? Этот вопрос мучил О'Доннела. Когда-нибудь ему придется решить, где проходит демаркационная линия. Не продолжает ли он эту игру и сейчас, говоря все это Коулмену? Власть развращает, подумал он.
“Бьюик” свернул во двор отеля. Договорившись с Коулменом, что завтра он ждет его в больнице, О'Доннел развернул машину и уехал.
Пока Элизабет Александер сидела в приемной лаборатории в ожидании, когда ее пригласят на анализ крови, перед ее глазами прошла вся ее короткая жизнь: встреча с Джоном, замужество, рождение Памелы, ее смерть от бронхита. Сейчас они с Джоном обосновались в Берлингтоне, городок ей нравится, квартирка тоже. Мебель они купят в рассрочку. Новая беременность возвратила Элизабет к жизни. К ней вернулись бодрость, жизнерадостность и даже здоровье.
Наконец девушка в белом халате пригласила ее в лабораторию. Процедура взятия крови из вены заняла у опытной лаборантки не более пятнадцати секунд.
— А что дальше? — спросила с любопытством Элизабет, указывая на пробирку.
— Отправим в лабораторию, там сделают анализ. “А вдруг моя кровь попадет на анализ к Джону?” — почему-то подумала Элизабет.
Майк Седдонс был встревожен. Если бы месяц назад ему сказали, что он будет волноваться из-за девушки, с которой едва знаком, он счел бы этого человека сумасшедшим. А сейчас перед его глазами стояла запись, сделанная рукой доктора Люси Грэйнджер в истории болезни Вивьен: “Подозрение на костную саркому — подготовить к биопсии”.
Когда он впервые увидел Вивьен в секционном зале, она была просто одной из многих миловидных сестер-практиканток. Сейчас все изменилось. Впервые в жизни он полюбил. И его терзал страх за Вивьен.
Сама Вивьен считала, что у нее всего лишь пустячная опухоль на ноге, от которой ничего не стоит избавиться, но Майк Седдонс хорошо понимал, что могли означать зловещие слова “костная саркома”. Если диагноз подтвердится, дни Вивьен сочтены даже при хирургическом вмешательстве.
Нет, этого не может быть! Это безвредная костная опухоль. Шансов, что это так, пятьдесят на пятьдесят. Майк Седдонс покрылся холодным потом, когда подумал, что их судьба с Вивьен зависит теперь от результатов биопсии.
Вчера он навестил ее, она была беспечной и веселой, а он едва смог скрыть свою тревогу.
А сегодня в полдень Люси Грэйнджер будет делать биопсию, и, если лаборатория не задержит, ответ будет уже завтра. “Господи! Сделай так, чтобы опухоль оказалась доброкачественной!”
В начале пятого в серологическую лабораторию, громко насвистывая, развинченной походкой вошел больничный рассыльный, парень лет шестнадцати, находившийся в состоянии непрекращающейся войны со старшим лаборантом Баннистером. Он и походку эту усвоил, только чтобы выводить из себя Баннистера.
Как и следовало ожидать, старший лаборант тут же напустился на него:
— В последний раз говорю тебе, прекрати этот дурацкий свист!
— Слава Богу, что в последний! А то надоело слушать, — невозмутимо ответил парень, продолжая насвистывать. — Получайте свеженькую кровь, мистер Вампир, — сказал он, ставя на стол ящик с пробирками.
Александер не смог скрыть улыбку. Баннистера же просто взорвало:
— Не смей сюда ставить. Их место там, — указал он на скамью в углу лаборатории.
— Слушаюсь, сэр. — И посыльный, взяв под козырек и вильнув бедрами, вышел, уже распевая во весь голос. Александер не мог удержаться и рассмеялся.
— Напрасно смеетесь. От этого он только еще больше наглеет, — недовольно проворчал Баннистер и направился к ящику с пробирками. — Смотрите, — воскликнул он, указывая на листок, прикрепленный к одной из пробирок, — кровь взята у какой-то миссис Александер. Это, случайно, не ваша жена?
— Да. Видимо, назначение доктора Дорнбергера. У жены отрицательный резус, — пояснил Александер и, помолчав, добавил:
— А у меня положительный.
— Видите ли, — глубокомысленно, с оттенком превосходства заметил Баннистер, — в большинстве случаев на ребенке это не сказывается. Вы сами хотите сделать этот анализ?
— Да, если вы не возражаете.
— Ничуть.
Баннистер редко возражал, если кто-то изъявлял желание сделать за него работу.
Спрятав пробирки в холодильник, Александер вдруг взглянул на старшего лаборанта:
— Послушайте, Карл, я давно хотел вас спросить. Это касается анализов крови. Меня кое-что удивляет.
— Что именно?
Александер тщательно выбирал выражения, зная, как обидчив Баннистер.
— Я заметил, что у нас делается только два анализа: один с физиологическим раствором и второй с высокомолекулярным белком. Мне кажется, это считается недостаточным в наше время.