Хиггинс Джордж. Ограбление казино

   – Повезло, что не усыпили, – сказал Фрэнки.
   – Ну, – ответил Амато, – это да. Но Марка надо понимать. Марки всем нравится. Он засранец хоть куда. И глянь только, что обнаружили – только все опять открылись. Что это все он – а катраны позакрывались, всем шаги мерещатся, никому никакие знаки не капают, – тут-то, наверно, его б и порешили. А вот нет. А когда открылось – и что, какого хуя, только и всего, а? Денежки-то не ихние, а коли по новой все не завертится, поскольку клиентура – ты ж их калачом не заманишь, если не будут уверены, что мельница крышуется, а крыша – вот она, срать на нее хотели.
   – Сдается мне, больше такого так не будет, – сказал Фрэнки.
   – И в этом весь подход, – сказал Амато.
   – На что он такой? – спросил Фрэнки.
   – Я так прикидываю, – сказал Амато. – Я там бывал дважды. Два раза с тех пор, как откинулся. Как-то вечером с Марки столкнулся – в город вышел поглядеть, что там и как, наткнулся на него, мы с ним выпили по чуть-чуть, и он мне говорит: у меня тут такое, надо бы тебе заскочить. Дважды я заскочил, в общем, оба раза – в среду. У него открыто по средам и пятницам. Сидят те, что по средам приходят, есть такие, что оба вечера бывают, но в основном – туса разная. Не знаю, штук сорок, я бы сказал, летало по комнате в те вечера, когда я заходил. Был один урод в бархатных, блядь, штанах, и у него при себе минимум по пятерке оба вечера. В общем, туда-сюда. И это, конечно, только то, что я видел. В основном у парней, когда в такое место идут, с собой чуть больше, чем тебе готовы показать, – вдруг карта плохая придет, придется как-то выкарабкиваться. В общем, заходишь туда – всех немножко подмаслить надо, все такое, а выйдешь – ну, может, на десятку больше.
   – Неплохо, – вставил Фрэнки.
   – В общем, эти парни, – продолжал Амато, – я пока там сидел, слышал базар, понимаешь: Марки опять развелся и явно это дело отмечал: пару бланкеток там позвал, чтоб сосали друг у друга, все, в общем, веселятся, а некоторые ребята – они бесятся, их-то не позвали. «Только друзья, никаких клиентов», – говорит. В общем, они на него наехали, а пятничная толпа там тоже была, так они про это и узнали. «Хорошие они клиенты, – говорит Марки, – а хороший клиент – все равно что первый кореш, я так считаю». И мне мысль пришла – в пятницу-то хвороста тут поболе бывает, чем в среду. Поэтому вопрос: когда брать будем? И я думаю – до сих пор думаю: лучше в среду. В пятницу там все другое. На неделе-то поспокойней, а в пятницу-субботу куча народу туда-сюда ходит, поебки там, то и сё, еще об этом, блядь, голова должна болеть: что там у кого-то вечеринка и прочее. И я думаю – не знаю, как бы так прикидываю, может, какие-то ребята с пятницы по средам туда не ходят, такие, которых злить не захочется. В среду-то я никого там не видал с рындой. По-моему, лучше.
   – Как дербанить будем? – спросил Фрэнки.
   – Треть, – ответил Амато. – Мне треть.
   – Высоко берешь, Джон, – сказал Фрэнки.
   – За такое – нет, – ответил Амато. – Я знаю, где мельница, и знаю, что это такое. Треть – нормально. Ты – мне все равно, что ты сделаешь. Можешь отморозка этого припрячь или еще кого за пятерку найми. Меня устраивает.
   – Тот, кто туда пойдет, получит столько же, сколько я, – сказал Фрэнки.
   – Сам решай, – сказал Амато.
   – Ты-то не пойдешь, – сказал Фрэнки.
   – Не-а, – ответил Амато. – Меня спалят, только я в дверях нарисуюсь. В этот вечер мне нужно быть как можно дальше оттуда, в какой-нибудь толпе – чем больше, чем лучше, чтобы они меня видели. Понимаешь – я потому-то, про тебя потому-то и подумал. Я могу только бризец дать. Сам и близко подойти не могу, а мне нужен чувак, которому можно доверять, кто не скажет мне, у них-де тридцатка, а на самом деле полсотни, и меня наебали, а проверить я никак. Я тут только должен все обмозговать. Мне надо двух ребят, которые все сделают, как я им скажу.
   – Хорошо, – сказал Фрэнки. – Пойду. Как насчет Расселла?
   – Как? – переспросил Амато.
   – Я все равно думаю – вторым должен он быть, – сказал Фрэнки. – Ты с этим как, привык?
   – Да мне что пнем об сову, – сказал Амато. – Хоть с Тарзаном иди в этих его плавках, блядь, в крапинку, если заставишь все сделать как надо, мне-то что? Я одного хочу – чтоб все сделали правильно. Главное – две вещи, так? Чтоб у чувака хватка была, а ты говоришь, у него она есть, и чтоб его мои падронес не знали.
   – Вот же ж херь какая, – сказал Фрэнки. – Китаеза Танци меня знает, блин.
   – Китаеза не в счет, – ответил Амато. – Китаеза в Льюисберге, и в Льюисберге он еще долго просидит. Он там мебель правительству клепает или еще что-то, да и вот прям сейчас Китаезой очень много народу недовольно. Считают, ему надо было от пятнадцати до двадцати в Атланте огрести, как всем остальным, что там были, а ему только пятак впаяли. Бля, да у него задок похлеще прочих, а ему всего пятерку, да еще на другую зону отправили – то есть, сам же чуешь, у ребят вопросы. Как так? Некоторое время они там терли, а Китаеза ведь даже не в самом Льюисберге. Его на делянке держат, стейками кормят, родню ему привозят, разговоры с ним разговаривают. Ну, кто-то говорит, это неправда. Не знаю. Только Китаезу уже больше никто не слушает. Я уже про это подумал.
   – Ну, – сказал Фрэнки, – тогда я у Расселла спрошу. Но, по-моему, он никого не знает.
   – За что он загремел? – спросил Амато.
   – Да беспредел какой-то, по-моему, – ответил Фрэнки. – Знаешь ведь, как оно: захочет чувак рассказать – расскажет. Мне он не рассказывал. Но я так понимаю, они еще с одним парнем решили взять эту аптеку, понимаешь? Круглосуточную. А там парень из тех, за которым мумбы-юмбы вечно гоняются, у него с собой пушка, в общем – говно говном. Давай палить и все такое, когда они уже все взяли, и парняга, что был с Расселлом, – в общем, я не знаю. У них обоих стволы одинаковые, и, мне кажется, Расселл что сделал – он, наверно, пушками этими поменялся. Видит – мужика из аптеки подбили, но и того чувака, что с Расселлом был, вырубило. В общем, Расселл локш потянул, и все на жмура повесили – дескать, подговорил Расселла и все такое. А Расселл – лошок такой, согласился сам не понял на что, у него военное прошлое и все дела. Что вроде как ништяк. В общем, отделался гораздо легче, а мог бы по тяжелой загреметь.
   – Ты уверен, что на дело он не обдолбается, – сказал Амато.
   – Он ни на чем тяжелом не сидит, – ответил Фрэнки. – Сам же слышал. Он фишку рюхает. Соображает, что делает. Берется только за то, с чем справится.
   – Лучше чтоб наверняка, – сказал Амато. – Ребята, которые аптеки берут, – им же не всегда одна капуста нужна. Иногда они болеют, им что-то еще надо, а по-другому этого не раздобыть никак. А надо. Такой чувак – он без этого не может, если не нароет себе, понимаешь?
   – Послушай, – сказал Фрэнки, – Расселл на мотоциклах повернутый. Вот и все. Мы с ним когда только познакомились, первый месяц он только ныл и стонал, что надо это ебаное моточудовище продавать, у него «мюнх» был, знаешь, «мамонт» такой? И пришлось его продать, адвокату, блядь, заплатить. Если б там моцык был, то нет, Расселла я брать бы не стал. Он бы тогда с ходу охуел. А отрава? Ну да, он греется. И только. Но не заширенный.
   – Потому что тут одно, – сказал Амато, – одно нам совсем низачем не нужно – чтобы кто-нибудь зашел туда и какой-нибудь беспредел устроил, свалил кого-нибудь. Тогда им придется заявлять, и в говне все будут по самые брови. Если даже Марки – Марки такое уже провернул. Он же еще раз тогда на такое пойдет, и так же осторожно, как в прошлый раз, – возьмет ребят, которые все правильно обтяпают. А эти ребята – его клиентура. Он их потрясти хочет, а не мочить. Чтоб они к нему вернулись – подумали хорошенько и забыли, что там было.
   – Нормально он будет, – сказал Фрэнки.
   – Твоими бы устами, – сказал Амато. – Ладно, вот еще что – пошустрей надо бы, а?
   – Годится, – ответил Фрэнки. – Я если не почешусь, придется назад проситься – ломиться в ворота: «Пустите, я нихера не придумал, мне тут уже холодно».
   – Потому что время не ждет, – сказал Амато. – Еще какой-нибудь баклан того и гляди то же самое придумает – и пиздец, плакали наши денежки.
   – Страху нет, – ответил Фрэнки. – Я с голоду дохну, а ему скоро куда-то с собаками этими отваливать, и я же говорю – если поршнями шустрее не задвигаю, можно ручкой помахать. Что есть?
   – Лайба, – сказал Амато. – У Конни есть пацаны, в основном флегоны, но один сообразит, что если он на улице, а дождь идет – надо в дом зайти. И я знаю, где годный «крайслер» стоит. Думаю, он его сможет закоротить так, что яйца останутся целы. И два тридцать восьмых – должно хватить. Лыжные шапочки или что-нибудь – ваши.
   – На такую работу мне бы кочерыжку, – сказал Фрэнки. – Да побольше, чтоб сразу обосрались, только войдем.
   – Срастим, – ответил Амато. – Возьмешь. Мне-то что. Только, блядь, не тормози, вот и все. Мы не одни на свете такие умные.

4

   «300Ф» тихонько делал восемьдесят по трассе 128 на север.
   – Отлично она выглядела, – говорил Расселл. – То есть, в натуре. Сиськи – во, а еблась, как последний раз в жизни. Тачка отличная, а? Как в своей спальне катаешься, но все равно колеса зашибись.
   – Вот бы неплохо, – сказал Фрэнки, – очень мне этого хочется – чтоб такие машины еще продавались^[6].
   – Оставь эту себе, – сказал Расселл.
   – Как раз то, что мне надо, – сказал Фрэнки. – Годная бригантина. Не, не выйдет – те, что есть сейчас, убиты до того, что покупать нет смысла. Блядь. Расскажи еще про нее.
   – Хочешь, чтоб чердак снесло? – спросил Расселл. – Тебе, что ли, по-прежнему не перепадает?
   – Завтра вечером перепадет, – ответил Фрэнки. – Если у нас все срастется, это у меня последний вечер в монахах. Рассказывай давай. А со своим штуцером я сам разберусь.
   – Еще бы, такая практика, – сказал Расселл.
   – Кто бы чирикал, – сказал Фрэнки. – Кто Козлине в очко заправлял? А сейчас что запел?
   – Первое правило, – ответил Расселл, – чистенький старичок. А телок я там в округе не видал.
   – Кто сказал, что Козлина чистенький? – спросил Фрэнки.
   – Не я, – ответил Расселл. – И это второе правило. Если нет чистенького старичка, бери грязненького.
   – Надо было козу тебе спроворить, – сказал Фрэнки. – У меня на попкарей рычаг был. Надо было передать. А мы бы все поглядели. А ты точно собакам своим не вставляешь, как Джон говорил?
   – Собаки кусаются, – ответил Расселл. – Я одного пацана знавал… у одного пацана такса была, в общем, не важно. Хочешь совет, Фрэнк? Даже близко к собакам не подходи. Тяпнут так, что оттяпают, я слыхал – это больно. Лучше с ворохами. Если найдешь.
   – Знаешь что? – сказал Фрэнки. – Я даже не знаю уже как-то. Может, та же хуйня. Может, телок тоже больше не делают. Хорошую полусферу не достанешь, от нее кто-нибудь болеть будет или как-то, она топливо жрет, так что меня совсем не удивит, если и двустволок уже не выпускают.
   – Они есть, – ответил Расселл. – Как и мы. Они всегда есть. Хорек чего-то захочет – так он знает, где нас найти. Мы заходим, мы выходим – а он сидит где-то выпивает, а получит столько же. Он-то знает, где мы есть. А девки? То же самое. Они такие же чокнутые, как мы. Один шизик пользуется другим. А больше ничего. Та девка, с которой я барахтался? Шиза. Красивая, но ебнутая. А как при этом выглядит, не важно. И она не виновата, что у ней в башке пиздец. А там он. Ебанутая она на всю голову… На Холме живет, да? – продолжал Расселл. – Я подымаюсь, она дверь мне открывает – голая. Вот так вот прямо. Я как-то охуел даже. А она очень симпотная. То, что у меня раньше бывало, – ну, я не то чтоб неблагодарен, сам понимаешь, да? Но давно все это было. А эта детка – она что-то. И вот я стою, пялюсь на нее. А она спрашивает: «Мы чё-то делать будем или как? Или ты весь день тут стоять будешь?» Я захожу и шворю ее. Зашибись. А потом мы с ней там лежим, я с ней поигрываю, а у нее трава отличная, все, короче, здорово. Только она, блядь, вся ебнутая. Совершенно не в себе.
   – Подкинь номерок, – сказал Фрэнки. – И туда больше не возвращайся. Нечего тебе с чокнутыми бабами водиться. Только номер мне дай. Я к ней съезжу, Библию ей, блядь, почитаю, что ли.
   – Я не говорил, что я к ней больше не вернусь, – сказал Расселл. – Я только сказал, что она ненормальная.
   – А по-моему, тебе не стоит к ней больше, – сказал Фрэнки. – Неприятности будут – у такого-то простого честного паренька, как ты, коли с чокнутыми поведешься. Передай ее мне. Я ей мозги-то на место поставлю, вот чего. Ей лучше станет.
   – Ну да, – сказал Расселл. – И она тогда сделает, что грозилась, а повесят на тебя, и тогда тебе пиздец, Кочис. Она руки на себя наложит.
   – Все так говорят, – отозвался Фрэнки. – Первое, что и на ум приходит, многим. Даже не знаю почему. Может, в школе у католиков учились или еще чего. Не важно. Я с одной девкой ходил, раньше то есть, да? Подружка Сэнди. Штаны на ней как налипли, елки-палки. Не уродина девчонка. Зубы только немного торчат. Жопка ничего так. И она замуж хотела. А я ж без всякого соображения, елки. Мне бы в трусы ей залезть. Жениться, сесть, ногу себе отхватить – все, что угодно, ради такого. У меня, блядь, такой сухостой, что я б на все пошел, лишь бы поебаться. Помню, я даже, ты не поверишь, да? Я, блядь, с этой девкой даже на автостоянку ездил. Брал у старика колымагу его битую, и мы ездили и ездили кругами, место искали, где нас бы не засекли какие-нибудь знакомые ее папаши. К Чикатобату даже ездили, водохранилище, знаешь? Мне уже почти двадцать стукнуло, а девчонке, я не знаю, лет семнадцать, наверно, и я, блядь, целыми часами ее убалтывал, чтоб только голой рукой, блядь, сиську ее голую, блядь, помацать. Чуть ли не год на это ушел. Я ее и в кино возил, и на танцы, бухлом поил, дул ей, блядь, в ушко, а удавалось только одно – лапать ее сверху и только снаружи. Через свитер, через блузку, ей накиряться надо было, только чтоб я смог залезть к ней и через лифчик за дойки потрогать. Господи-блядский-ужас. Как-то вечером я наконец руку ей под лифчик засунул. Вовнутрь. Не расстегнул, ничего – только руку засунул. Тут же прямо в штаны себе кончил.
   Расселл засмеялся.
   – Ну да, – сказал Фрэнки. – Так и пришлось домой ехать, весь слипся внутри. Парни, с которыми я тусил, то есть, в «Здрасьте». Послушаю их – так им девки дают, только помани. И я им верил. Мне даже имена называли. Настоящие. А я ничего не делал. Думал тогда, бывало, – я еще на нефтяной компании работал, думал, стану ремонтником, тебе тогда свой фургон дают и зарабатываешь ты штук десять в год, всегда, блядь, в самую пургу выезжаешь часа в три ночи, ох заебись житуха, и я вот думал – в общем, так себе думал: у меня должна быть девушка, которую я смогу уважать. А пробляди эти мне вовсе ни к чему. Представляешь? Настоящая любовь чтоб. Настоящая, блядь, любовь. Такая, которой лишь бы только поебаться, мне не нужна. Мне такую девушку подавай, чтоб хотела только со мной ебаться, и знаешь, что мы тогда сделаем? Мы поженимся и будем жить счастливо, пока не помрем. Вот что мы с ней тогда сделаем.
   – И чтоб девятьсот, блядь, вопящих короедов, и дом чтоб, блядь, полная чаша, и вся эта срань, – сказал Расселл.
   – Точно, – кивнул Фрэнки. – В общем, тем временем, не знаю, папаша ее запретил ей со мной гулять больше чем два раза в неделю. В пятницу-субботу только. Я мог в гости заходить в среду, но там всегда кто-нибудь еще сидел, а к десяти мне надо было выметаться, потому что ей назавтра в школу.
   – Старшеклассница? – уточнил Расселл.
   – Ну, – подтвердил Фрэнки. – Мне двадцать лет, а эта девка, от которой я совершенно без ума, еще в старших классах учится.
   – Придет время, я надеюсь, – сказал Расселл, – когда ты перестанешь быть таким мудаком.
   – Не уверен, – сказал Фрэнки. – Помню, как-то вечером отвожу ее домой, ей к пол-одиннадцатого надо, это если по пятницам, а в субботу можно до двенадцати. А я ее везу домой часа в два ночи. Не знаю, пятница то была или суббота. Мы ездили в киношку «Голубые холмы» и там в машине взасос целовались – а на площадке, ну, может, только еще одна пара в машине, я, блядь, просто с ума сходил. Яйца уже, блядь, синели. Три раза в неделю. Я ее домой привожу, а старик ее не спит, знай себе орет: «Добился своего?» – вопит на меня. Я дурака включаю. «Чего добился?» – спрашиваю. Видал бы его рожу. Удивительно, как его там удар не хватил или еще что-нибудь. Она тут же рядом стоит. «Ты ее выеб, гнилой маленький ублюдок?» Я просто охуел на месте. Челюсть отвесил, сказать ничего не могу. По-моему, в тот вечер я опять в штаны себе наспускал, а посмотреть страшно, понимаешь, – вдруг все проступило, он тогда сразу поймет, а он на меня дальше знай орет: «Думаешь, я не знаю, пиздюк маленький, чего ты добиваешься? Ублюдок, блядь, сопля недорезанная? Думаешь, не знаю?» Я уж думал, он меня, блядь, на месте угондошит. А она, сучка такая, с ним такая же стерва, как и со мной. «Папа, – говорит, – фу, как ты грязно выражаешься». И с топотом вверх по лестнице – и мы с ним один на один стоим, друг на друга смотрим. Потом он, блядь, дверью хлопнул… После этого, – продолжал Фрэнки, – потом уже мы с ней по средам встречаться не могли. Только по выходным, и елки-палки, я всякий раз, как приезжал к ним, так и ждал, что они старика к нам в машину посадят, когда едем куда. В общем, я стал тусоваться с не теми парнями. Познакомился с парочкой, а один Джонни знает, я встречаюсь с Джонни, потом по мелочи делать ему что-то стал. И знаешь чего? Все равно ту девчонку никак не разлюбил. Может, и женился бы на ней. Не знаю, разрешил бы мне старик ее ебать, если б я на ней женился. Может, только в пятницу-субботу. Если только я домой к полуночи привезу. Вообще не понимаю, где у меня тогда голова была, нахуй. А потом меня замели, я на нарах все время парился, а они все на суд приходили, и он тоже, время от времени, а потом мне срок впаяли, вот. Сэнди, и мамаша моя, и Дженис, и всё. Червонец дали. Что такое десять лет? Я вообще, блядь, не соображал, что творится. Мне-то – мне и двадцать один еще не стукнуло. И тут говорят: десять лет. Это что значит? Судак этот – знаешь что сказал? «Если и дальше пойдете по этой дорожке, молодой человек, оглянуться не успеете, и у вас будут очень серьезные неприятности». И влепляет мне десятку. Серьезные неприятности. Это, наверно, когда тебе яйца отрежут и самого их жрать заставят… В общем, меня уводят, старый легавый такой, блядь, весь мундир в супе, а они ревут – мать моя ревет, Сэнди ревет, Дженис ревет, у нее вообще, нахуй, истерика. Надо было ей сказать – поди жопой поверти, мне всегда помогало, когда ты мне не давала, а я тебе сейчас точно ничем помочь не могу. А помощник шерифа – он им со мной даже поговорить не дает, а я же тогда еще язва был, типа, на его стороне. Мне только что впаяли червонец, а эта девка меня даже еще и не дрочила – и теперь что, еще это терпеть? Разозлился я. Говорю ему: «Вытаскивай меня отсюда». А она мне и то, и она мне сё, в общем – ужас. Я три месяца пропарился там, ко мне Сэнди приезжает. Дженис замуж вышла. Нихера это не значит.
   – Теперь бабы другие, – сказал Расселл. – Ты слишком долго сидел. Вот эта телка – эта не шутит. Сразу видно. Сказала – сделает, и мужику, который с ней, когда она это сделает, много чего придется объяснять, а я так не могу. Ты тоже так не можешь. Ее полезнее всего нахер послать.
   – Я и сам за себя могу решить, – сказал Фрэнки.
   – Она мне, еть-колотить, продыху не давала, – сказал Расселл. – «А мы опять давай?» Вообще никакого продыху. Ну хоть минутку погоди, пусть снова встанет. «Я сама могу», – говорит – и давай мне отсасывать. Ну а я, ты знаешь, совсем недавно откинулся. У меня так быстро не вянет. И я знал, что будет. Но ей говорить не стал, и она полный рот хлебнула. От чего, само собой, чуть не подавилась – садится такая, губы вытирает, смотрит на меня и говорит: «Ну, спасибо, сволочуга». Я говорю – тогда я так ей сказал: «Слушай, я же не знал. То есть ты ж, похоже, знаешь, на что подписываешься». – «Ага, – отвечает, – ага, и ты, наверно, подумал, мне молофья на вкус нравится…» Поэтому я ей сказал, – продолжал Расселл. – Козлина всегда так делал. Ебиле все мало бывало. Говорил, он от такого молодеет. «Мне-то самому не очень нравилось, – сказал я ей, – это он любил, и я не знаю». А она мне: «Вот ты говно же. Вы все говно, правда, говеха? Ни одного среди вас, кто не говно». Ну и пошли песни с плясками. Мы там лежим такие, а квартирка-то у нее ничего так себе, на стенке всякие африканские маски и все дела, а она дуется и ноет, в первый раз тоже ничего особенного не вышло, никогда же не получается, а она все надеется, и тут выясняется, что квадрат вообще даже не ее. Я-то думал, это ее хаза. А там этот парняга живет, с которым она ходит, вертак там, все остальное – его. А он в школе. Что-то там себе срастит, потом еще чего-то поделает, и заниматься этим он будет миллион лет или около того, а она с него имеет шиш да маненько, поэтому она сама парням звонит, объявы в «Фениксе» печатает: «Требуется бывший зэк, длинный болт, любовь и нежность». То есть она всего этого не рассказывает. Но суть в этом. И я ей говорю: «Хватит мне вешать, ага? Хочешь в койку? Вот я пришел, давай в койку. А это все нахуй». А она меня знай надрачивает. И говорит: «Так он думает, что все на свете знает. И считает, что я не знаю ни фига. И он поэтому может ко мне относиться как хочет. Вот уж дудки». А потом говорит такая – говорит: вот возьму и покончу с собой. А я на нее смотрю – и девчонка эта явно не шутит. Помнишь, Гринэн какой был, там же все вверх дном, его грохнуть собирались, а он доску себе под рубашку заложил и ходит, помнишь, как он выглядел?
   – Он же знал, что ни фига не поможет, – сказал Фрэнки.
   – И не ошибся, – подтвердил Расселл. – Под душ-то с доской не полезешь. Так вот, эта телка точно так же выглядела. Без балды. Точно. Едрить твою, мне только этого не хватало. Придется какому-нибудь лягашу, блядь, объяснять, как я тут оказался у чувака дома, которого я даже не знаю, и девка эта с собой кончает, а мне про это ничего не известно? На такие штуки они опять стул включают. И я ей говорю: ладно, это потом, а пока давай еще разок, а? И мы дали еще разок. А потом, после, я уже себя не помню. Девка – полный отпад. Я б на твоем месте – я б от этой бабы, Фрэнки, держался подальше.
   – Я подумаю, – сказал Фрэнки.
   – Ладно, – сказал Расселл. – Я ей сам скажу. Она мне позвонить должна. Видишь, я ей туда звонить не могу, потому что парень-то домой явно изредка приходит. Поэтому надо, чтоб она сама звонила. Должна завтра. Сегодня обещала вообще-то, но меня не было. Господи, ты б видел, какую херь я сегодня утром нарыл. Здоровый черный ебила, немецкая овчарка… Один знакомый у меня, – продолжал Расселл, – мне звонит. Вчера вечером. Приглядывает за точкой в Нидэме. У хозяина вроде как ништяк коллекция монет. Медали знаешь почем сейчас идут? Серебряные, все дела. «Я туда могу завалиться, как к себе в постель, – говорит мне этот чувак. – Они оба на работе, а детей нет. Но у них там хуева собака, вылитый, блядь, волк или что-то». И вот он мне говорит – уберешь собаку, чтоб не мешала мне, так забирай ее себе. Ну и пятую часть слама… В общем, я туда, – продолжал Расселл. – Дом в глубине от дороги, фу-ты ну-ты, деревья кругом, дела. Красота. Мы с тылу обходим – там собака, скачет, будто совсем ума лишилась или что-то. Гавкает, все дела. «Ладно, – говорю, – выпускай ублюдка». Не стану я вовнутрь заходить и булки мять с этим чудищем. «Выпускай? – переспрашивает чувак. – Ты совсем ебу дался или как. Он же нас обоих сожрет». В общем, отжимает он раму, и эта блядская псина вырывается оттуда, будто ей жопу подпалили. А я руку себе обмотал парочкой шерстяных рубах, и пес на меня прыгает с размаху, сбил меня наземь, нахуй, но я руку успел задрать, и он чего – он давай этими рубахами чавкать. А я, покуда он ими давится, ему выплюнуть не даю. И рычит он, сука, как ненормальный. В общем, я ему в пасть палку всунул. И он уже больше не жует нихера, а только: ак, ак, ак. Тут я ему в глотку шесть фенобарбов, палку вытащил, чтоб он проглотил, а потом обратно дрын засунул. Он палку, блядь, чуть напополам не перекусил, ебическая сила, мне пришлось ее чуть не в брюхо ему пропихнуть. А потом у меня веревка с собой, и я завязал ее, скользящий узел у меня на ней там. И пасть ему к палке привязал намертво. Лапы все тоже связал, чувак мне помог. Затащил в машину. Я у Кенни брал. Огромная псина, ух. Если кому продам его, так найду такого, кому собака нужна людей убивать.
   – Ну а он монеты и прочее-то взял? – спросил Фрэнки.
   – Нихуя, – ответил Расселл. – Мужик их в банк сдал.
   – Вот епть, – сказал Фрэнки.
   – Ниче не епть, – ответил Расселл. – Я же чувака знаю. Своего не упустит. Показал мне, что взял. Пара камер, портативный телик цветной, скуржи сколько-то. И бумагу, что у мужика была – того, который в банк все снес. Надо ж иногда деньги занимать. Бывает.
   – Это мне вот так надо, – сказал Фрэнки. – Надо пойти в банк и занять себе капусты. Им-то что, они не против, я когда последний раз так сделал, так меня за это на нары упекли, у меня ствол с собой был.
   Фрэнки завернул «300Ф» на выезд со 128-й к Бедфорду-Карлайлу. На развязке свернул влево на шоссе 12 и переехал 128-ю по эстакаде. За 128-й на 12-м стояла темень.
   – Как только увидят, какой ты человек сейчас хороший, все дела, – сказал Расселл.
   – Еще бы, – отозвался Фрэнки. – Я и бумаги им показать могу. Сукин сын реабилитировался, вот я теперь какой. Ладно, давай сначала поглядим, как тут все обернется.
   За переездом через 128-ю Фрэнки свернул на пятом повороте. «Крайслер» ехал под голыми высокими дубами. На взгорке дорога уклонялась вправо, и белый маленький знак гласил курсивом: ИННИСХЕЙВЕН. Фрэнки взял правее, на дорожку.
   – Тут гольф ништяк и все такое, а? – заметил Расселл.
   – О, у них все приблуды тут, – сказал Фрэнки. – Джон мне говорил, и спортзал есть, и сауна такая, и массажная хуйня. Сначала распаришься весь, потом выходишь – и тут тебе вдувают, наверно.
   Фрэнки обрулил двухэтажный мотель с северного края, загнал «крайслер» на стоянку за домом. Освещена она была плохо.
   – Мы вот чего можем, – сказал Расселл. – Не заходить вовнутрь и все такое, а тут посидеть обождать. А парни выйдут – тут мы их и возьмем.
   – Ну, – сказал Фрэнки. – Нагребем целые карманы «Пейпермейтов» и «Зиппо» у просравших. Ну нахуй.
   Фрэнки поставил «крайслер» у выезда, мордой вперед. Загасил все огни.
   Расселл достал до заднего сиденья, вытянул пакет «Стой-Покупай». Из него вытащил синие шерстяные лыжные шапочки, одну протянул Фрэнки. Вторую нацепил на себя. Потом – желтые садовые перчатки из пластика. Пару опять передал Фрэнки, сам надел вторую.
   – Хуйня толстая слишком, – пожаловался Фрэнки.
   – Слушай, – сказал Расселл. – Берешь, что, блядь, можешь, нет? У них полегче не было ничего. Жирные говнюки листву в садиках сгребают и прочую херню, им такое в самый раз. Как можешь, так и крутишься. Ты винт берешь или как?
   Расселл достал из сумки двустволку Стивенса двенадцатого калибра. Стволы обрезали сразу у конца ложа. Ложе – сразу за рукоятью. В винтаре было одиннадцать дюймов. Два патрона. Зеленые носы на четверть дюйма торчали из срезов.
   – Господи, – сказал Фрэнки.
   – Сам же сказал, тебе мотня нужна, – сказал Расселл. – Я чуваку так и говорю: «Нужна мотня». Он мне: есть такая, что я в жизни не видал. Вот она и есть.
   – А эти? – спросил Фрэнки. – Два О?^[7]
   – Были, когда их сделали, – ответил Расселл. – Тут другое. Их разгибают, дробь высыпают, потом берут плоские, сорок пятого калибра, знаешь? Как у полиции в Л. А. Раскалывают пополам – туда таких шесть штук вмещается. С этой штукой площадь расчистить можно довольно быстро, по-моему. Ты как?