Страница:
И я вдруг увидела ноги сидящих вокруг лампы людей, лица и туловища которых тонули в темноте. Фантазия подсказывала: одного в этой темени должны убить. Не успела я добраться до Алиции — а до неё оставалось всего три участка, — и содержание книги было готово.
Напуганная собственной фантазией, я робко принялась умолять Алицию разрешить ещё разок воспользоваться её особой. Сперва она решительно отказалась, потом в конце концов согласилась, но с оговорками: все изменить, действие перенести куда-нибудь подальше, чтобы она была как бы и не она, ну и Биркерод тоже. Я пообещала сделать, что можно.
По выходе книги она позвонила и вцепилась в меня всеми когтями. Концы с концами не сходятся, все перепугано, видать, я совсем сдурела, ведь все было не так!..
— Да ты же сама требовала, чтобы я все изменила! — напомнила я, стеная.
— Я требовала? — удивилась Алиция. — Чушь собачья! Не надо было слушаться!
И вот, благодаря всяким вынужденным ухищрениям, теперь уже никому не разобраться, что я выдумала, а что случилось на самом деле. Одно могу утверждать наверное: когда-то я оказалась у Алиции вместе с Зосей и Павлом, действительно наткнулась на Эльжбету, действительно был там Эдик, которого на самом деле звали Зенек и который приезжал совсем в другой раз, действительно в саду лежали кучи земли — рыли котлован под фундамент для ателье, и действительно мы с Павлом ездили в Тиволи на рулетку и использовали весьма оригинальный метод игры — выжидание. Случилось все это отнюдь не одновременно. Наверняка я надёргала фактов, прилично отстоящих друг от друга во времени. А вот чего вообще не было, так это лампы. Алиция в ужасе заявила — упаси Бог её от такого подарка.
С героями я все согласовала. Алиция вообще через некоторое время втянулась в тему, а под конец, и вовсе вошла во вкус и сама подкидывала мне жертвы.
— Знаешь, тут ещё одни собираются ко мне приехать, — задумчиво говорила она. — А на фиг они мне? Отравим или застрелим?..
Правда, кое-кого она запретила трогать.
— А вот Ханю со Збышеком оставь в покое. Ещё разнервничаются. Збышек— сердечник…
Я оставила их в покое. Ханя и Збышек, жившие в Варшаве, обиделись — как это ими пренебрегли и вообще даже не упомянули? Я жалела об упущенной возможности, потому как очень уж они вписывались в ситуацию.
Категорически запротестовала Стася: не соглашалась выступить в книге ни за какие коврижки. Пришлось уступить. В общем наделала она мне лишних хлопот. Ростом она идеально подходила к взрывающемуся шкафчику, а уж отказаться от шкафчика я никак не могла. Пришлось искать другую жертву, в результате я использовала Бобуся, который в жизни был весьма красивый мужик нормального роста. Сохранила я ему лишь мерзкий характер. С ним, ясное дело, я ничего не согласовывала. Мы с Алицией надеялись, что он не узнает себя. Увы, похоже, он понял, что речь шла о нем. Вот ведь какая самокритичность!..
Белая Глиста тоже подлинная (а почему бы нет?), только жила в Варшаве, Бобуся она вообще не знала и никогда в глаза не видела, зато напаскудила кое в чем другой Алиции, жене Витека, убийцы в «Подозреваются все». Витекова Алиция специально меня просила подстроить этой заразе какую-нибудь пакость. Господин Мульдгорд изъяснялся языком, изобретательно составленным из смачных словечек, которые мне поставляли со всех сторон. Просто невозможно передать, например, разговор между Торкилем и Генрихом Иоанны-Аниты, когда они старались подыскать по-польски слово «овца»…
Алиция держалась молодцом. Ну почти молодцом, в чем, быть может, помогла Стася. Во время болезни Торкиля она ухаживала за Алицией чуть ли не по-матерински. Делала покупки, готовила и заставляла её есть. Недоразумения между ними возникли значительно позже, из-за сада. У каждой были свои взгляды на этот счёт: Стася имела немалый личный опыт, а сад все-таки принадлежал Алиции…
В садовую манию, последовательную и научно обоснованную, Алиция впала лишь после смерти Торкиля. Раньше о копании в земле она понятия не имела, а флору знала по семи пунцовым розам, поставляемым из цветочного магазина. Теперь она всячески опровергает этот факт. Однако, приехав однажды ещё на заре своей садово-огородной деятельности в Варшаву, она пожаловалась нам (мне и Зосе) — у неё, мол, погиб весь картофель.
— Какой картофель? — в один голос полюбопытствовали мы.
— Да вот посадила весной немного картошки, просто так, из любопытства, посмотреть, что получится. Все лето картошка прекрасно росла, а теперь, вер но, порча какая напала — совсем завяла, пожелтела и почернела. Осталась лишь отвратительная ботва…
— И что же ты сделала? — спросили мы опять-таки в один голос.
— Сожгла, естественно. Иначе зараза распространилась бы ещё дальше.
— А картошка?
— Что значит картошка? Ведь я о ней и толкую!
— Картошку-то ты выкопала?
— Какую картошку? Откуда выкапывать? Выяснилось, за картошку она приняла маленькие зеленые шарики на ботве и огорчалась, что они не созрели…
Сейчас Алиция, конечно, твердит, что просто пошутила, мол, и смеялась над нами. А мы с Зосей можем поклясться: разговор был всерьёз. Вот какие представления о земле, огороде и садоводстве существовали у неё в те времена.
А через двадцать лет о саде Алиции писали в прессе и специально приезжали делать снимки. Она подошла к делу добросовестно, обложилась литературой на всех языках, завязала отношения с профессионалами, произвела разные эксперименты, и теперь в случае надобности я обращаюсь к ней за советом. К тому же у неё лёгкая рука, и что ни посадит, так и прёт из земли. Юкка у неё зацвела, выставленные на террасу фуксии буйствовали даже в перевёрнутых ветром горшочках, секвойя вымахала выше человеческого роста. В общем, Алиция превратила свой сад в райские кущи, а оргия тюльпанов весной просто ослепляет. Я как-то почтительно поинтересовалась, выкапывает ли она на зиму луковицы.
— Ты что! — возмутилась она. — Выкапывать три тысячи луковиц и снова сажать? Да я бы спятила!
Тюльпаны неприхотливы и растут сами по себе. Проблемы возникают лишь с новыми растениями — где ни копни лопатой, повсюду луковички тюльпанов, ни пяди свободной. В последний раз я не без ехидства посоветовала использовать дорожку, только там пока не угнездились тюльпаны.
Похоже, я по новой прицепилась к Алиции. Сейчас отстану, только расскажу про её потрясающую способность терять все на свете. Согласитесь, потерять карниз для штор длиной в шесть метров равносильно рекорду Этот предмет в карман не засунешь. Не только Алиция, но и её гости обыскали весь дом и сад — безрезультатно. Куда, Боже праведный, на таком ограниченном пространстве могла подеваться шестиметровая железная палка? Уму непостижимо! Палка же пропала с концами. Не нашлась и по сию пору.
Вернулась я из Дании с готовой половиной книги прямо в объятия Марека и стабилизировала свою жизнь под боком вымечтанного блондина века. Кретинка тысячелетия…
Янтарь!.. Марек рассказал про янтарь такое, что у меня внутри ёкнуло. В сорок пятом году он очутился на косе. То время не было рассчитано на туризм, он бродил по берегу в полном одиночестве — где-то служил (может, Люцина оказалась права, и служил он в управлении общественной безопасности?). Если не лгал, потому что, откровенно говоря, я его россказням давно перестала верить… Во всяком случае, гулять повсюду не возбранялось. Янтарь валялся под ногами, собирай не хочу. Марек собирал, потом обрабатывал. Он и это умел…
Я чуть сознание не потеряла, когда через Гданьский Новый Двур мы отправились на косу, и с Крыницы-Морской я поехала в порт. Выскочила из машины — день прекрасный, солнечный — глянула сверху на пляж и обомлела. Вдоль берега тянулась блестящая золотистая полоса и светилась…
— А она собирает янтарь в спичечный коробок!.. — смеялся Марек.
Где-то в мозгу мелькнуло воспоминание о Ксюнчике из Энергосбыта, тот про свою жену говаривал: «А она, гм, того, хе-хе-хе…» — но я придушила это воспоминание, черт с ним Ошалелая, я бросилась к полосе.
Янтаря для самых разных целей я набрала килограммов пять. Теперь осталось меньше — я много раздала. Каждую большую найденную янтарину описывать не стану — иначе получится, как с лошадьми. Довольно и того, что следующей весной мы прочно осели в Рясках, у Ядвиги и Вальдемара. Они под видом Ванды и пана Йонатана выступают в «Особых заслугах».
А теперь придётся несколько вернуться назад. Ведь автобиографию я пишу, собственно, для того, чтобы чохом ответить на все вопросы касательно книг, так что не могу опустить произведения для детей и юношества.
Несколькими годами раньше меня уговорили на роман для юношества. Кто уговаривал, не помню, но получилась из этого «Жизнь как жизнь», а после неё — «Большой кусок мира». Что касается последнего, то Генек, мой кузен, облаял меня за вопиющие ошибки. А именно — тростник на Даргине растёт в другом месте, не там, где я указала. Но ведь я плыла по озеру в Пилавках тёмной ночью и впечатления у меня личные. Не закури мой муж и Донат на мостках, я проболталась бы на воде до утра — голос слышен как бы совсем с другой стороны. Впрочем, дело не в этом.
В «Большом куске мира» на сцену вышла Яночка. Эта несносная девчонка появилась вслед за Тереской и сразу же обрела столь реальный облик, что я сама уже не уверена, что это плод моей фантазии. Они с Павликом не слушаются меня, эти капризные создания живут самостоятельной жизнью и делают, что захочется, а я лишь записываю. К тому же и Хабр — существо реальное, я с ним лично знакома; только судьба у него сложилась иначе — он попал к настоящему охотнику.
«Особые заслуги» зародились на косе; пейзаж тот же самый, включая муравейник, а разбитое кладбище я видела собственными глазами. Несколько раньше из-за него возник конфликт чуть ли не на международном уровне. Приезжавшие из ГДР немцы возымели претензии к местному населению, якобы намеренно проявлявшему небрежение. Местное население запротестовало, с возмущением доказывая, что немцы сами разрушили кладбище, возможно, в поисках чего-то, а может, в целях провокации. Проблему разрешили на уровне, простым смертным недоступном, а кладбище привели в порядок харцеры [02].
Марек был, что называется, в полосочку — то хорош, то невыносим. Однажды он съездил в залив ловить рыбу с Вальдемаром и дедом, и они его усиленно приглашали поехать снова. Уговаривали всячески, с уважением к его опыту. Он отказался, я не поняла почему. Марека одолевали всевозможные идеи: охаяв лесное хозяйство на всей косе, он возжелал потрудиться в качестве лесничего. Замысел я горячо поддержала. Я с большой радостью провела бы на море весь год, готова была даже обеды готовить. Но дальше пустопорожних разговоров дело не пошло. Марек критиковал Вальдемара, который заканчивал постройку дома. По мнению Марека, тот строил неумело. Я разозлилась и предложила ему помочь Вальдемару, показать, как надо строить. Но он не захотел этим заниматься. Зачем же тогда приставать к человеку? Моё неискоренимое убеждение — если что-то плохо, необходимо сейчас же поправить, помочь, — мешало переносить его критику спокойно. К тому же Вальдемар вовсе не заслуживал осуждения — в конце концов это его дом, черт побери, пусть делает, как считает нужным! Ну а если даже что не так, кому это мешает? Педантизм всю жизнь обходил меня стороной.
Только значительно позже я поняла — Марек был типичным продуктом партийной формации. Миллионы собраний, чудовищная болтология и никакой конкретной работы. Называлось это «деятельностью». Упаси нас Бог от такой деятельности! Ещё Диккенс создал впечатляющую картину подобного феномена в книге «Наш общий друг», и ничегошеньки с тех пор не изменилось.
В Варшаве я изо всех сил старалась проникнуться атмосферой секретов, тайн и событий мирового значения, коими жило моё божество. Пришлось признать себя недоразвитой идиоткой, поскольку я ничего не могла понять. Как-то так странно получалось, что сия эпохальная работа свелась к одному судебному делу об оскорблении: около магазина две женщины оттаскали друг друга за патлы. Мужем одной из них и возлюбленным другой был хмырь, пожалуй, даже интересный, только из чуждого окружения.
Смысла судебное дело не имело совершенно никакого, и никто, кроме Марека, не считал его серьёзным. Он же утверждал, что таким запутанным и извилистым путём борется за чистоту партийных рядов и МВД от нежелательных элементов. Марек показывал мне чудовищное количество бумаг, направленных им в высокие инстанции, и гордился этими бумагами непомерно, хотя ни на одну не получил ответа. Тем не менее его потуги были призваны спровоцировать революцию в очищаемых рядах.
На мне эта дурацкая склока отразилась особым образом. Муж одной дамы и сожитель другой завёл со мной разговор в коридоре суда, а уразумев, что я сторонница противного лагеря, вообще запретил мне появляться в суде. Что за абсурд?! Я не подчинилась запрету, потому как усиленно искала в куче навоза хоть какое-нибудь рациональное зёрнышко. Тогда он прибегнул к репрессиям — начал прокалывать колёса у моего «горбунка».
Разгорелся скандал — я не намерена была покорно сносить его хулиганские выходки. Купила шестое колесо и завязала тесные отношения с милицией. Хмырь звонил мне в разное время суток, угрожая всевозможными карами и выражаясь языком, неприемлемым даже у строителей и архитекторов. Я не вступала в пререкания, перестала даже слушать — просто записывала его монологи, чего требовал Марек, во всем прочем проявлявший полную пассивность. Своё глубокое разочарование я дипломатично утаила.
Отчасти эти сцены использованы в «Проклятом наследстве». Не все, разумеется. Однажды в два ночи мой преследователь предложил мне выйти на свидание — он ждёт с ломиком, чтобы снести мне башку. Марек оказался у меня, мы вышли вместе, правда, через чёрный ход. Ни одной живой души не только с ломиком, но и без такового вокруг не наблюдалось. Все вместе взятое довело меня до белого каления, и я решила отреагировать соответственно.
Марек неожиданно легко согласился с моим решением. Номер машины противника легко установил Роберт, всегда охотно откликавшийся на всякие проделки. Я подъехала, куда требовалось, и продырявила все четыре вражеские колёса. Захотел войны? Получай, сколько влезет.
Вернулись мы домой, и через час раздался телефонный звонок. Пострадавший задыхался от ярости, причём в голосе его звучало отчаяние: по-видимому, он собрался куда-то ехать. Война на колёсах закончилась — как ножом отрезало, и вся эта страшно важная Марекова деятельность показалась мне галиматьёй, какой свет не видал. Зато сопутствующий результат был ужасен.
Ещё до того, как мы уверились, что враг окончательно оставил в покое мои покрышки, Марек старался поймать его на месте преступления и затащить в суд, поскольку свято верил в правосудие. Это беспокоило меня с самого начала, и, как оказалось, не напрасно. Значительно позже я прочитала в энциклопедии: склонность к сутяжничеству — одно из проявлений паранойи. Этого мне ещё не хватало!..
Засады на противника закончились хуже некуда, а именно: моего супермена избили. Меня при сём не случилось — я сидела дома. Марека якобы захватили врасплох, а совершил избиение кузен какой-то девицы из соседнего дома, утверждавшей, будто бы Марек охотится за ней. До такого нагромождения бредней мне ни в жизнь бы не додуматься.
В два часа ночи, по дороге в белянскую больницу, убиваясь с горя, я перекрыла все рекорды. А Марек потом полёживал себе в больнице с комфортом и даже развлекался. Более здоровые пациенты устраивали по ночам в коридоре тараканьи бега, и ставка всегда была значительная. Как они этих тварей помечали, понятия не имею, но якобы у каждого имелся свой таракан, и ставили, как в тотализаторе.
Своего мнения насчёт вышеизложенных событий я предусмотрительно не высказывала, а для утешения предприняла поездку в страны народной демократии.
Деньги были: немцы попытались перевести «Крокодила из страны Шарлотты», перевод не удался, договор расторгли и заплатили неустойку. Я придумала путешествие кругом — через ГДР в Чехословакию и оттуда обратно в Польшу. Марек протестовал из-за отсутствия финансов.
Жил он на пенсию по инвалидности, что тоже выглядело как-то странно. Пенсия ему причиталась как любому обычному человеку, а вовсе не как бывшему сотруднику специальных служб, получившему ранение во время выполнения профессионального задания. И даже не как бывшему журналисту. Факультет журналистики он вроде бы закончил, работал в редакции, в той самой газете, для которой когда-то Алиция выполняла графические работы и где подвизался её зять. К тому же я сама слышала, как одна женщина, фоторепортёр, вспоминала времена их совместной службы в прессе, значит, какая-то доля истины таки была. Но в Союзе журналистов Марек не числился — поступили с ним несправедливо, а спецслужбы вообще списали. Короче, объегорили его по всем статьям.
Инвалидность же Марек оформил потому, что в молодости получил на автостраде под Браневом сильный удар по голове, вследствие чего повредил позвоночник. После того он ещё долго проработал, но здоровье начало давать радикальные сбои, пришлось уйти на пенсию. Соответственные документы и справки Марек потерял, доказать ничего не мог, спецслужбы от него отреклись, обожаемая партия надула, и он остался на бобах.
Вот и все, что мне удалось из него выудить.
Язык Марека отличался странностью, какой-то неуловимой изменчивостью. Мне ужасно хотелось прочесть хоть одну его статью. Я скрупулёзно просмотрела в Национальной библиотеке подшивки газеты за четыре года и не обнаружила ни единой фразы, подписанной его инициалами. Пойди поверь, что он вообще писал.
Стрелять он умел, что верно, то верно. Прав на вождение машины не имел — это казалось ему ненужным. Байдарка некогда была, но что с ней делать в Варшаве? От неё он тоже избавился. Огнестрельным оружием он пользоваться не намеревался, а потому сдал… Ах да, имел духовое ружьё. От жены избавился, от квартиры избавился, Господи Боже, от чего только этот человек не избавился?..
Ни словом не упомянула бы про его личные дела — у любого в жизни случается невезуха, — не выслушивай я изо дня в день нравоучений насчёт предусмотрительности, предвиденья, умения обезопасить себя, эффективного использования нашей системы и тому подобных глупостей. Моё легкомыслие он подавлял с силой гидравлического пресса, своих сыновей старался изолировать от моих, дабы мои не деморализовали его отпрысков. А если учесть, что один мой сын живёт сейчас на собственной вилле, а второй делает карьеру в Канаде, такой деморализации пожелать можно каждому…
Правда, некоторые основания для нотаций Марек имел, и я сама давала ему повод. Выбралась как-то на прогулку с ним и его сыновьями без масла для мотора и без денег. Для меня такие номера, как заём денег у чужой тётки в лавке, — пара пустяков. А тогда в ход пошли сбережения его детей со сберкнижек. Я им, конечно, все вернула, но идиотизма Марек не мог мне простить. Может, и вправду перенервничал, не то что я.
Все наблюдения и собственные сомнения я душила в себе с поразительной энергией — ведь он был мне позарез нужен. Его опасения насчёт заграничной поездки я понимала прекрасно. Ничто в мире не заставило бы его последовать примеру Войтека, чему трудно удивляться. Ладно, но не отказываться же мне от всего из-за его дурацкой ситуации! И потому я дипломатично убедила Марека взять взаймы четыре с половиной тысячи, ровно столько, сколько тогда обменивали. Мне менять не было нужды, я могла просто снять с чешского и немецкого счётов гонорары. Деньги не безумные, но хватило бы.
В конце концов он согласился, и мы поехали. Попали как раз в тот период, когда ГДР не разрешала вывозить свои товары. Я ехала не с целью покупки-продажи, меня это не касалось, зато сценки у границы наблюдать было забавно. На лесных полянках около стоянок выстроились ровненькие длинные ряды ношеной обуви — мужской, дамской и детской. Туристы самым очевидным образом рассчитывали — не станут же немцы снимать последнюю пару с ног. После выяснилось — снимали.
Меня интересовал закон, о котором я слышала и по которому, во-первых, весь гонорар я была обязана реализовать за границами страны, а во-вторых, на половину этой суммы имела право купить любые вещи и провезти без таможенной пошлины. Спрашивала я об этом всех встречных и поперечных, но никто не мог ответить на этот вопрос со знанием дела. Никакие пограничные проблемы до сих пор меня не волновали (возможно, потому, что ничего сверхъестественного я не возила), но тут проблема требовала выяснения.
Мы начали с Берлина. Город был абсолютно весь в строительных котлованах и состоял в основном из объездов. С раскопанными городами мне вообще неимоверно везло: Берлин, Вена, Прага. Даже в Оттаве я угодила на раскопки… В Берлине затруднения с ездой хоть компенсировались футбольным матчем.
Потратить гонорар оказалось трудно. Доступные товары импортировались исключительно из Польши, а все остальное немцы предусмотрительно припрятали так, чтобы туристы не заграбастали. Мы провели в городе двое суток, на второй день после полудня я перестала понимать, что происходит, — метрополия вымерла. Ни одной живой души на улицах. Я осталась единственным водителем и принялась использовать ситуацию. Катила, куда хотела, вопреки всем запретам, оглядывалась, где же полиция, — нету, как сквозь землю провалилась. Наконец остановилась в центре города у какого-то стеклянного павильона, решила узнать, почему полицейские сидели внутри, — их было видно через окна. Марек отправился задавать вопросы, а я, оглядевшись, убедилась: стою прямо под категорическим запретом парковки. Ни одна собака не обратила на меня внимании.
Все выяснилось: идёт футбольный матч ГДР — ФРГ, полицейские мониторы транслировали матч, сами стражи порядка прилипли к экранам, весь город засел перед телевизорами, и лишь время от времени с разных сторон доносились дружные вопли. Полностью использовав удобный случай, я изъездила Берлин вопреки всем правилам движения.
Следующая остановка — Мейсен. И место, и личные впечатления здесь оказались приятнее.
Рекомендовали нам гостиницу «У золотого льва», расположенную на малюсенькой старинной улочке, даже в запрещении ездить по ней не было необходимости — машина просто не прошла бы. В начале улочки находилась площадь. Я въехала на неё и остановилась у какого-то дома, а Марек принялся выгружать багаж. Тотчас же появились два полицейских и влепили мне штраф.
Не уверена, смогу ли описать топографию места без помощи чертежа, потому как это был идиотизм высшего класса. Въезжать на площадь полагалось как бы из правого нижнего угла, где виднелась улица, идущая дальше и снабжённая знаком «Въезд запрещён, одностороннее движение в противоположном направлении». Я туда не собиралась. С той же стороны, где и знак, около дома находилось место стоянки. С левой стороны дома начинался подъезд к «Золотому льву», а ближе, тоже налево, у стены какого-то строения, ещё одна стоянка на четыре машины, занятая. Очередная улица шла влево вдоль нижнего края площади.
Полицейские объяснили, что одним махом я нарушила два запрета. Во-первых, нет въезда на площадь с этой нижней стороны — я въехала как бы «против шерсти», а во-вторых, припарковалась у банка, где вообще запрещено останавливаться. Посему я должна заплатить десять марок и убираться восвояси.
Никогда в жизни я не ссорюсь с правоохранительными органами, а тут поссорилась. Что касается банка, не спорю — окна здания зарешечены, можно бы сообразить. Но противоположное направление движения возмутило меня до глубины души. Знак стоит в начале улицы, а не на площади! На улицу я и не пёрлась, а запрета движения на площади нет, что за безобразие?! Мне вежливо объяснили — вот именно, знак касается площади, а ехать можно только той улицей, что налево, и сюда подъезжать следует с противоположной стороны. Как раз той единственной улицей, обозначенной запретительным знаком. Ладно, а где, к чертям собачьим, стоянка гостиницы? Есть тут гостиница или нет, гром её разрази?! А стоянка вот здесь, где стоят четыре машины…
Я прекратила скандалить, заплатила десять марок и потребовала разрешить простоять здесь ещё пятнадцать минут, дабы муж успел извлечь и перенести багаж. А они пусть следят, чтобы я не вломилась в банк. И как только я с ними объяснилась, холера, ведь я не знаю немецкого!.. Сторговались на десяти минутах, по марке за минуту. Само собой, они торчали рядом, проверяли пунктуально. Гостиница находилась в нескольких шагах, Марек перенёс вещи, вернулся, и тут как раз освободилось одно из четырех занятых мест.
Я предложила: поставлю машину на место сразу — расстояние пять метров. Нет и нет, нельзя! Надо развернуться и въехать на чёртову площадь правильно. Ordnung muss sein! [03]
— Поторопись, — сказал Марек. — Я постерегу место. Здесь припаркуются только через мой труп.
Полицейские настаивали на своём Я двинулась указанной улицей влево, прекрасно понимая, что должна объехать квартал и через какую-то улицу подальше свернуть направо, к площади. Так и сделала: свернула направо раз, потом ещё, заспешила и промахнулась, просто-напросто прозевала маленький, узкий и плохо видный поворот к площади.
Напуганная собственной фантазией, я робко принялась умолять Алицию разрешить ещё разок воспользоваться её особой. Сперва она решительно отказалась, потом в конце концов согласилась, но с оговорками: все изменить, действие перенести куда-нибудь подальше, чтобы она была как бы и не она, ну и Биркерод тоже. Я пообещала сделать, что можно.
По выходе книги она позвонила и вцепилась в меня всеми когтями. Концы с концами не сходятся, все перепугано, видать, я совсем сдурела, ведь все было не так!..
— Да ты же сама требовала, чтобы я все изменила! — напомнила я, стеная.
— Я требовала? — удивилась Алиция. — Чушь собачья! Не надо было слушаться!
И вот, благодаря всяким вынужденным ухищрениям, теперь уже никому не разобраться, что я выдумала, а что случилось на самом деле. Одно могу утверждать наверное: когда-то я оказалась у Алиции вместе с Зосей и Павлом, действительно наткнулась на Эльжбету, действительно был там Эдик, которого на самом деле звали Зенек и который приезжал совсем в другой раз, действительно в саду лежали кучи земли — рыли котлован под фундамент для ателье, и действительно мы с Павлом ездили в Тиволи на рулетку и использовали весьма оригинальный метод игры — выжидание. Случилось все это отнюдь не одновременно. Наверняка я надёргала фактов, прилично отстоящих друг от друга во времени. А вот чего вообще не было, так это лампы. Алиция в ужасе заявила — упаси Бог её от такого подарка.
С героями я все согласовала. Алиция вообще через некоторое время втянулась в тему, а под конец, и вовсе вошла во вкус и сама подкидывала мне жертвы.
— Знаешь, тут ещё одни собираются ко мне приехать, — задумчиво говорила она. — А на фиг они мне? Отравим или застрелим?..
Правда, кое-кого она запретила трогать.
— А вот Ханю со Збышеком оставь в покое. Ещё разнервничаются. Збышек— сердечник…
Я оставила их в покое. Ханя и Збышек, жившие в Варшаве, обиделись — как это ими пренебрегли и вообще даже не упомянули? Я жалела об упущенной возможности, потому как очень уж они вписывались в ситуацию.
Категорически запротестовала Стася: не соглашалась выступить в книге ни за какие коврижки. Пришлось уступить. В общем наделала она мне лишних хлопот. Ростом она идеально подходила к взрывающемуся шкафчику, а уж отказаться от шкафчика я никак не могла. Пришлось искать другую жертву, в результате я использовала Бобуся, который в жизни был весьма красивый мужик нормального роста. Сохранила я ему лишь мерзкий характер. С ним, ясное дело, я ничего не согласовывала. Мы с Алицией надеялись, что он не узнает себя. Увы, похоже, он понял, что речь шла о нем. Вот ведь какая самокритичность!..
Белая Глиста тоже подлинная (а почему бы нет?), только жила в Варшаве, Бобуся она вообще не знала и никогда в глаза не видела, зато напаскудила кое в чем другой Алиции, жене Витека, убийцы в «Подозреваются все». Витекова Алиция специально меня просила подстроить этой заразе какую-нибудь пакость. Господин Мульдгорд изъяснялся языком, изобретательно составленным из смачных словечек, которые мне поставляли со всех сторон. Просто невозможно передать, например, разговор между Торкилем и Генрихом Иоанны-Аниты, когда они старались подыскать по-польски слово «овца»…
Алиция держалась молодцом. Ну почти молодцом, в чем, быть может, помогла Стася. Во время болезни Торкиля она ухаживала за Алицией чуть ли не по-матерински. Делала покупки, готовила и заставляла её есть. Недоразумения между ними возникли значительно позже, из-за сада. У каждой были свои взгляды на этот счёт: Стася имела немалый личный опыт, а сад все-таки принадлежал Алиции…
В садовую манию, последовательную и научно обоснованную, Алиция впала лишь после смерти Торкиля. Раньше о копании в земле она понятия не имела, а флору знала по семи пунцовым розам, поставляемым из цветочного магазина. Теперь она всячески опровергает этот факт. Однако, приехав однажды ещё на заре своей садово-огородной деятельности в Варшаву, она пожаловалась нам (мне и Зосе) — у неё, мол, погиб весь картофель.
— Какой картофель? — в один голос полюбопытствовали мы.
— Да вот посадила весной немного картошки, просто так, из любопытства, посмотреть, что получится. Все лето картошка прекрасно росла, а теперь, вер но, порча какая напала — совсем завяла, пожелтела и почернела. Осталась лишь отвратительная ботва…
— И что же ты сделала? — спросили мы опять-таки в один голос.
— Сожгла, естественно. Иначе зараза распространилась бы ещё дальше.
— А картошка?
— Что значит картошка? Ведь я о ней и толкую!
— Картошку-то ты выкопала?
— Какую картошку? Откуда выкапывать? Выяснилось, за картошку она приняла маленькие зеленые шарики на ботве и огорчалась, что они не созрели…
Сейчас Алиция, конечно, твердит, что просто пошутила, мол, и смеялась над нами. А мы с Зосей можем поклясться: разговор был всерьёз. Вот какие представления о земле, огороде и садоводстве существовали у неё в те времена.
А через двадцать лет о саде Алиции писали в прессе и специально приезжали делать снимки. Она подошла к делу добросовестно, обложилась литературой на всех языках, завязала отношения с профессионалами, произвела разные эксперименты, и теперь в случае надобности я обращаюсь к ней за советом. К тому же у неё лёгкая рука, и что ни посадит, так и прёт из земли. Юкка у неё зацвела, выставленные на террасу фуксии буйствовали даже в перевёрнутых ветром горшочках, секвойя вымахала выше человеческого роста. В общем, Алиция превратила свой сад в райские кущи, а оргия тюльпанов весной просто ослепляет. Я как-то почтительно поинтересовалась, выкапывает ли она на зиму луковицы.
— Ты что! — возмутилась она. — Выкапывать три тысячи луковиц и снова сажать? Да я бы спятила!
Тюльпаны неприхотливы и растут сами по себе. Проблемы возникают лишь с новыми растениями — где ни копни лопатой, повсюду луковички тюльпанов, ни пяди свободной. В последний раз я не без ехидства посоветовала использовать дорожку, только там пока не угнездились тюльпаны.
Похоже, я по новой прицепилась к Алиции. Сейчас отстану, только расскажу про её потрясающую способность терять все на свете. Согласитесь, потерять карниз для штор длиной в шесть метров равносильно рекорду Этот предмет в карман не засунешь. Не только Алиция, но и её гости обыскали весь дом и сад — безрезультатно. Куда, Боже праведный, на таком ограниченном пространстве могла подеваться шестиметровая железная палка? Уму непостижимо! Палка же пропала с концами. Не нашлась и по сию пору.
Вернулась я из Дании с готовой половиной книги прямо в объятия Марека и стабилизировала свою жизнь под боком вымечтанного блондина века. Кретинка тысячелетия…
* * *
Марек не пил, не курил, не умел танцевать и не играл в бридж. Я приспособилась к нему. В ноябре мы поехали на море, снова в Дом творчества в Сопоте.Янтарь!.. Марек рассказал про янтарь такое, что у меня внутри ёкнуло. В сорок пятом году он очутился на косе. То время не было рассчитано на туризм, он бродил по берегу в полном одиночестве — где-то служил (может, Люцина оказалась права, и служил он в управлении общественной безопасности?). Если не лгал, потому что, откровенно говоря, я его россказням давно перестала верить… Во всяком случае, гулять повсюду не возбранялось. Янтарь валялся под ногами, собирай не хочу. Марек собирал, потом обрабатывал. Он и это умел…
Я чуть сознание не потеряла, когда через Гданьский Новый Двур мы отправились на косу, и с Крыницы-Морской я поехала в порт. Выскочила из машины — день прекрасный, солнечный — глянула сверху на пляж и обомлела. Вдоль берега тянулась блестящая золотистая полоса и светилась…
— А она собирает янтарь в спичечный коробок!.. — смеялся Марек.
Где-то в мозгу мелькнуло воспоминание о Ксюнчике из Энергосбыта, тот про свою жену говаривал: «А она, гм, того, хе-хе-хе…» — но я придушила это воспоминание, черт с ним Ошалелая, я бросилась к полосе.
Янтаря для самых разных целей я набрала килограммов пять. Теперь осталось меньше — я много раздала. Каждую большую найденную янтарину описывать не стану — иначе получится, как с лошадьми. Довольно и того, что следующей весной мы прочно осели в Рясках, у Ядвиги и Вальдемара. Они под видом Ванды и пана Йонатана выступают в «Особых заслугах».
А теперь придётся несколько вернуться назад. Ведь автобиографию я пишу, собственно, для того, чтобы чохом ответить на все вопросы касательно книг, так что не могу опустить произведения для детей и юношества.
Несколькими годами раньше меня уговорили на роман для юношества. Кто уговаривал, не помню, но получилась из этого «Жизнь как жизнь», а после неё — «Большой кусок мира». Что касается последнего, то Генек, мой кузен, облаял меня за вопиющие ошибки. А именно — тростник на Даргине растёт в другом месте, не там, где я указала. Но ведь я плыла по озеру в Пилавках тёмной ночью и впечатления у меня личные. Не закури мой муж и Донат на мостках, я проболталась бы на воде до утра — голос слышен как бы совсем с другой стороны. Впрочем, дело не в этом.
В «Большом куске мира» на сцену вышла Яночка. Эта несносная девчонка появилась вслед за Тереской и сразу же обрела столь реальный облик, что я сама уже не уверена, что это плод моей фантазии. Они с Павликом не слушаются меня, эти капризные создания живут самостоятельной жизнью и делают, что захочется, а я лишь записываю. К тому же и Хабр — существо реальное, я с ним лично знакома; только судьба у него сложилась иначе — он попал к настоящему охотнику.
«Особые заслуги» зародились на косе; пейзаж тот же самый, включая муравейник, а разбитое кладбище я видела собственными глазами. Несколько раньше из-за него возник конфликт чуть ли не на международном уровне. Приезжавшие из ГДР немцы возымели претензии к местному населению, якобы намеренно проявлявшему небрежение. Местное население запротестовало, с возмущением доказывая, что немцы сами разрушили кладбище, возможно, в поисках чего-то, а может, в целях провокации. Проблему разрешили на уровне, простым смертным недоступном, а кладбище привели в порядок харцеры [02].
Марек был, что называется, в полосочку — то хорош, то невыносим. Однажды он съездил в залив ловить рыбу с Вальдемаром и дедом, и они его усиленно приглашали поехать снова. Уговаривали всячески, с уважением к его опыту. Он отказался, я не поняла почему. Марека одолевали всевозможные идеи: охаяв лесное хозяйство на всей косе, он возжелал потрудиться в качестве лесничего. Замысел я горячо поддержала. Я с большой радостью провела бы на море весь год, готова была даже обеды готовить. Но дальше пустопорожних разговоров дело не пошло. Марек критиковал Вальдемара, который заканчивал постройку дома. По мнению Марека, тот строил неумело. Я разозлилась и предложила ему помочь Вальдемару, показать, как надо строить. Но он не захотел этим заниматься. Зачем же тогда приставать к человеку? Моё неискоренимое убеждение — если что-то плохо, необходимо сейчас же поправить, помочь, — мешало переносить его критику спокойно. К тому же Вальдемар вовсе не заслуживал осуждения — в конце концов это его дом, черт побери, пусть делает, как считает нужным! Ну а если даже что не так, кому это мешает? Педантизм всю жизнь обходил меня стороной.
Только значительно позже я поняла — Марек был типичным продуктом партийной формации. Миллионы собраний, чудовищная болтология и никакой конкретной работы. Называлось это «деятельностью». Упаси нас Бог от такой деятельности! Ещё Диккенс создал впечатляющую картину подобного феномена в книге «Наш общий друг», и ничегошеньки с тех пор не изменилось.
В Варшаве я изо всех сил старалась проникнуться атмосферой секретов, тайн и событий мирового значения, коими жило моё божество. Пришлось признать себя недоразвитой идиоткой, поскольку я ничего не могла понять. Как-то так странно получалось, что сия эпохальная работа свелась к одному судебному делу об оскорблении: около магазина две женщины оттаскали друг друга за патлы. Мужем одной из них и возлюбленным другой был хмырь, пожалуй, даже интересный, только из чуждого окружения.
Смысла судебное дело не имело совершенно никакого, и никто, кроме Марека, не считал его серьёзным. Он же утверждал, что таким запутанным и извилистым путём борется за чистоту партийных рядов и МВД от нежелательных элементов. Марек показывал мне чудовищное количество бумаг, направленных им в высокие инстанции, и гордился этими бумагами непомерно, хотя ни на одну не получил ответа. Тем не менее его потуги были призваны спровоцировать революцию в очищаемых рядах.
На мне эта дурацкая склока отразилась особым образом. Муж одной дамы и сожитель другой завёл со мной разговор в коридоре суда, а уразумев, что я сторонница противного лагеря, вообще запретил мне появляться в суде. Что за абсурд?! Я не подчинилась запрету, потому как усиленно искала в куче навоза хоть какое-нибудь рациональное зёрнышко. Тогда он прибегнул к репрессиям — начал прокалывать колёса у моего «горбунка».
Разгорелся скандал — я не намерена была покорно сносить его хулиганские выходки. Купила шестое колесо и завязала тесные отношения с милицией. Хмырь звонил мне в разное время суток, угрожая всевозможными карами и выражаясь языком, неприемлемым даже у строителей и архитекторов. Я не вступала в пререкания, перестала даже слушать — просто записывала его монологи, чего требовал Марек, во всем прочем проявлявший полную пассивность. Своё глубокое разочарование я дипломатично утаила.
Отчасти эти сцены использованы в «Проклятом наследстве». Не все, разумеется. Однажды в два ночи мой преследователь предложил мне выйти на свидание — он ждёт с ломиком, чтобы снести мне башку. Марек оказался у меня, мы вышли вместе, правда, через чёрный ход. Ни одной живой души не только с ломиком, но и без такового вокруг не наблюдалось. Все вместе взятое довело меня до белого каления, и я решила отреагировать соответственно.
Марек неожиданно легко согласился с моим решением. Номер машины противника легко установил Роберт, всегда охотно откликавшийся на всякие проделки. Я подъехала, куда требовалось, и продырявила все четыре вражеские колёса. Захотел войны? Получай, сколько влезет.
Вернулись мы домой, и через час раздался телефонный звонок. Пострадавший задыхался от ярости, причём в голосе его звучало отчаяние: по-видимому, он собрался куда-то ехать. Война на колёсах закончилась — как ножом отрезало, и вся эта страшно важная Марекова деятельность показалась мне галиматьёй, какой свет не видал. Зато сопутствующий результат был ужасен.
Ещё до того, как мы уверились, что враг окончательно оставил в покое мои покрышки, Марек старался поймать его на месте преступления и затащить в суд, поскольку свято верил в правосудие. Это беспокоило меня с самого начала, и, как оказалось, не напрасно. Значительно позже я прочитала в энциклопедии: склонность к сутяжничеству — одно из проявлений паранойи. Этого мне ещё не хватало!..
Засады на противника закончились хуже некуда, а именно: моего супермена избили. Меня при сём не случилось — я сидела дома. Марека якобы захватили врасплох, а совершил избиение кузен какой-то девицы из соседнего дома, утверждавшей, будто бы Марек охотится за ней. До такого нагромождения бредней мне ни в жизнь бы не додуматься.
В два часа ночи, по дороге в белянскую больницу, убиваясь с горя, я перекрыла все рекорды. А Марек потом полёживал себе в больнице с комфортом и даже развлекался. Более здоровые пациенты устраивали по ночам в коридоре тараканьи бега, и ставка всегда была значительная. Как они этих тварей помечали, понятия не имею, но якобы у каждого имелся свой таракан, и ставили, как в тотализаторе.
Своего мнения насчёт вышеизложенных событий я предусмотрительно не высказывала, а для утешения предприняла поездку в страны народной демократии.
Деньги были: немцы попытались перевести «Крокодила из страны Шарлотты», перевод не удался, договор расторгли и заплатили неустойку. Я придумала путешествие кругом — через ГДР в Чехословакию и оттуда обратно в Польшу. Марек протестовал из-за отсутствия финансов.
Жил он на пенсию по инвалидности, что тоже выглядело как-то странно. Пенсия ему причиталась как любому обычному человеку, а вовсе не как бывшему сотруднику специальных служб, получившему ранение во время выполнения профессионального задания. И даже не как бывшему журналисту. Факультет журналистики он вроде бы закончил, работал в редакции, в той самой газете, для которой когда-то Алиция выполняла графические работы и где подвизался её зять. К тому же я сама слышала, как одна женщина, фоторепортёр, вспоминала времена их совместной службы в прессе, значит, какая-то доля истины таки была. Но в Союзе журналистов Марек не числился — поступили с ним несправедливо, а спецслужбы вообще списали. Короче, объегорили его по всем статьям.
Инвалидность же Марек оформил потому, что в молодости получил на автостраде под Браневом сильный удар по голове, вследствие чего повредил позвоночник. После того он ещё долго проработал, но здоровье начало давать радикальные сбои, пришлось уйти на пенсию. Соответственные документы и справки Марек потерял, доказать ничего не мог, спецслужбы от него отреклись, обожаемая партия надула, и он остался на бобах.
Вот и все, что мне удалось из него выудить.
Язык Марека отличался странностью, какой-то неуловимой изменчивостью. Мне ужасно хотелось прочесть хоть одну его статью. Я скрупулёзно просмотрела в Национальной библиотеке подшивки газеты за четыре года и не обнаружила ни единой фразы, подписанной его инициалами. Пойди поверь, что он вообще писал.
Стрелять он умел, что верно, то верно. Прав на вождение машины не имел — это казалось ему ненужным. Байдарка некогда была, но что с ней делать в Варшаве? От неё он тоже избавился. Огнестрельным оружием он пользоваться не намеревался, а потому сдал… Ах да, имел духовое ружьё. От жены избавился, от квартиры избавился, Господи Боже, от чего только этот человек не избавился?..
Ни словом не упомянула бы про его личные дела — у любого в жизни случается невезуха, — не выслушивай я изо дня в день нравоучений насчёт предусмотрительности, предвиденья, умения обезопасить себя, эффективного использования нашей системы и тому подобных глупостей. Моё легкомыслие он подавлял с силой гидравлического пресса, своих сыновей старался изолировать от моих, дабы мои не деморализовали его отпрысков. А если учесть, что один мой сын живёт сейчас на собственной вилле, а второй делает карьеру в Канаде, такой деморализации пожелать можно каждому…
Правда, некоторые основания для нотаций Марек имел, и я сама давала ему повод. Выбралась как-то на прогулку с ним и его сыновьями без масла для мотора и без денег. Для меня такие номера, как заём денег у чужой тётки в лавке, — пара пустяков. А тогда в ход пошли сбережения его детей со сберкнижек. Я им, конечно, все вернула, но идиотизма Марек не мог мне простить. Может, и вправду перенервничал, не то что я.
Все наблюдения и собственные сомнения я душила в себе с поразительной энергией — ведь он был мне позарез нужен. Его опасения насчёт заграничной поездки я понимала прекрасно. Ничто в мире не заставило бы его последовать примеру Войтека, чему трудно удивляться. Ладно, но не отказываться же мне от всего из-за его дурацкой ситуации! И потому я дипломатично убедила Марека взять взаймы четыре с половиной тысячи, ровно столько, сколько тогда обменивали. Мне менять не было нужды, я могла просто снять с чешского и немецкого счётов гонорары. Деньги не безумные, но хватило бы.
В конце концов он согласился, и мы поехали. Попали как раз в тот период, когда ГДР не разрешала вывозить свои товары. Я ехала не с целью покупки-продажи, меня это не касалось, зато сценки у границы наблюдать было забавно. На лесных полянках около стоянок выстроились ровненькие длинные ряды ношеной обуви — мужской, дамской и детской. Туристы самым очевидным образом рассчитывали — не станут же немцы снимать последнюю пару с ног. После выяснилось — снимали.
Меня интересовал закон, о котором я слышала и по которому, во-первых, весь гонорар я была обязана реализовать за границами страны, а во-вторых, на половину этой суммы имела право купить любые вещи и провезти без таможенной пошлины. Спрашивала я об этом всех встречных и поперечных, но никто не мог ответить на этот вопрос со знанием дела. Никакие пограничные проблемы до сих пор меня не волновали (возможно, потому, что ничего сверхъестественного я не возила), но тут проблема требовала выяснения.
Мы начали с Берлина. Город был абсолютно весь в строительных котлованах и состоял в основном из объездов. С раскопанными городами мне вообще неимоверно везло: Берлин, Вена, Прага. Даже в Оттаве я угодила на раскопки… В Берлине затруднения с ездой хоть компенсировались футбольным матчем.
Потратить гонорар оказалось трудно. Доступные товары импортировались исключительно из Польши, а все остальное немцы предусмотрительно припрятали так, чтобы туристы не заграбастали. Мы провели в городе двое суток, на второй день после полудня я перестала понимать, что происходит, — метрополия вымерла. Ни одной живой души на улицах. Я осталась единственным водителем и принялась использовать ситуацию. Катила, куда хотела, вопреки всем запретам, оглядывалась, где же полиция, — нету, как сквозь землю провалилась. Наконец остановилась в центре города у какого-то стеклянного павильона, решила узнать, почему полицейские сидели внутри, — их было видно через окна. Марек отправился задавать вопросы, а я, оглядевшись, убедилась: стою прямо под категорическим запретом парковки. Ни одна собака не обратила на меня внимании.
Все выяснилось: идёт футбольный матч ГДР — ФРГ, полицейские мониторы транслировали матч, сами стражи порядка прилипли к экранам, весь город засел перед телевизорами, и лишь время от времени с разных сторон доносились дружные вопли. Полностью использовав удобный случай, я изъездила Берлин вопреки всем правилам движения.
Следующая остановка — Мейсен. И место, и личные впечатления здесь оказались приятнее.
Рекомендовали нам гостиницу «У золотого льва», расположенную на малюсенькой старинной улочке, даже в запрещении ездить по ней не было необходимости — машина просто не прошла бы. В начале улочки находилась площадь. Я въехала на неё и остановилась у какого-то дома, а Марек принялся выгружать багаж. Тотчас же появились два полицейских и влепили мне штраф.
Не уверена, смогу ли описать топографию места без помощи чертежа, потому как это был идиотизм высшего класса. Въезжать на площадь полагалось как бы из правого нижнего угла, где виднелась улица, идущая дальше и снабжённая знаком «Въезд запрещён, одностороннее движение в противоположном направлении». Я туда не собиралась. С той же стороны, где и знак, около дома находилось место стоянки. С левой стороны дома начинался подъезд к «Золотому льву», а ближе, тоже налево, у стены какого-то строения, ещё одна стоянка на четыре машины, занятая. Очередная улица шла влево вдоль нижнего края площади.
Полицейские объяснили, что одним махом я нарушила два запрета. Во-первых, нет въезда на площадь с этой нижней стороны — я въехала как бы «против шерсти», а во-вторых, припарковалась у банка, где вообще запрещено останавливаться. Посему я должна заплатить десять марок и убираться восвояси.
Никогда в жизни я не ссорюсь с правоохранительными органами, а тут поссорилась. Что касается банка, не спорю — окна здания зарешечены, можно бы сообразить. Но противоположное направление движения возмутило меня до глубины души. Знак стоит в начале улицы, а не на площади! На улицу я и не пёрлась, а запрета движения на площади нет, что за безобразие?! Мне вежливо объяснили — вот именно, знак касается площади, а ехать можно только той улицей, что налево, и сюда подъезжать следует с противоположной стороны. Как раз той единственной улицей, обозначенной запретительным знаком. Ладно, а где, к чертям собачьим, стоянка гостиницы? Есть тут гостиница или нет, гром её разрази?! А стоянка вот здесь, где стоят четыре машины…
Я прекратила скандалить, заплатила десять марок и потребовала разрешить простоять здесь ещё пятнадцать минут, дабы муж успел извлечь и перенести багаж. А они пусть следят, чтобы я не вломилась в банк. И как только я с ними объяснилась, холера, ведь я не знаю немецкого!.. Сторговались на десяти минутах, по марке за минуту. Само собой, они торчали рядом, проверяли пунктуально. Гостиница находилась в нескольких шагах, Марек перенёс вещи, вернулся, и тут как раз освободилось одно из четырех занятых мест.
Я предложила: поставлю машину на место сразу — расстояние пять метров. Нет и нет, нельзя! Надо развернуться и въехать на чёртову площадь правильно. Ordnung muss sein! [03]
— Поторопись, — сказал Марек. — Я постерегу место. Здесь припаркуются только через мой труп.
Полицейские настаивали на своём Я двинулась указанной улицей влево, прекрасно понимая, что должна объехать квартал и через какую-то улицу подальше свернуть направо, к площади. Так и сделала: свернула направо раз, потом ещё, заспешила и промахнулась, просто-напросто прозевала маленький, узкий и плохо видный поворот к площади.