Иоанна Хмелевская
Вечная молодость
Ну ладно, ладно… Что мне, даже ошибиться нельзя? Errare humanum est, то бишь человеку свойственно ошибаться, а женщина вроде как тоже человек. Из-за проклятой «Марии» Мальчевского я вырвала остатки волос на голове, потому как только по выходе книги прочитала, что сама умудрилась написать.
Вообще-то я не только писатель, я и читатель. Книги читаю разные, в момент, когда писала тот текст, читала аккурат Элизу Ожешко, где постоянно встречалась именно Мария. Может, это была повесть «Над Неманом»: «Любит ли тебя Мария, золотой мой, милый мой…» И так далее. После чего я, совершенно не подумав, влепила «Марию» Мальчевского вместо «Воеводы» Мицкевича. От отчаяния бьюсь башкой об пол. Даже издательство в смятении.
Разумеется, и малому ребёнку понятно, что строки «Поздней ночью из похода воротился воевода» принадлежат Мицкевичу. Удивительно, что пока никто из читателей не выразил бурного протеста.
Эта скандальная путаница с Мальчевским и Мицкевичем вкралась во второй том биографии, воспевший мою первую молодость. Вся эта ужасная правда и только правда мне до чёртиков надоела, и теперь я просто мечтаю о каком-нибудь художественном вымысле. Боюсь, что надоела я и читателям, хотя никто у нас ещё не издавал приказа эту книгу обязательно читать…
Тем не менее чувствую себя обязанной внести кое-какие исправления и дополнения.
Первое касается седой старины. Та самая домашняя птица, оказывается, наклюкалась вишен на спирту вовсе даже не у графа Росчишевского, а у моей прабабушки в Тоньче. Возможно, аналогичный случай имел место и у графа тоже — я не настаиваю на исключительных правах на пьяную птицу. Так что сперва я все правильно помнила, потом родные меня попугали.
Кроме того, вышла на свет Божий причина отсутствия моей прабабушки за столом, когда моя мать и дядя Петрек наперегонки хлебали ложкой кипящее молоко. Так вот: за столом прабабушки никогда не бывало. Она не снисходила до трапез со своими домочадцами, кушала отдельно у себя в комнате, да притом не абы что, а изысканные лакомства. Ела она немного, но только вкусное, что подтверждает Марыська, которой иногда выпадала честь делить с бабушкой стол, потому как Марыське моя прабабушка доводилась бабушкой. За остальными детьми и внуками присматривал дедушка. Быть может, это от бабушки у меня такое нежелание есть в компании, в чем я честно и открыто признаюсь. А может, эта нелюбовь к совместным трапезам появилась позже и тесно связана с любовью к чтению.
В течение нескольких лет, когда мои дети были ещё маленькие, почитать книгу мне удавалось исключительно за едой. Единственное право, в котором мне не отказывали, — это право на питание. Есть я все-таки должна была время от времени, а с вилкой и ножом в руках трудно мести пол, развлекать ребёнка, чертить проекты или ходить по магазинам. Я использовала эти минуты для чтения и не скрываю, что старалась есть как можно медленнее. Это вошло у меня в привычку и так навсегда и осталось.
Из детства я вынесла ещё одно воспоминание, которое — неизвестно почему — я полностью упустила из виду. Конечно, это мелочь, но, поскольку событие запало в душу, я до сих пор помню его в подробностях. Каждая причина имеет своё следствие, и хотелось бы разобраться, что послужило толчком к этому переживанию…
Моя мать зорко следила, в каком обществе вращается её единственное чадо, и решила сама выбирать мне подружек. Далеко не с каждым ребёнком мне разрешали играть. Мама указала на одну девочку как на самую подходящую кандидатку в подружки, и я покорилась, хотя у меня к ней сердце не лежало. Сразу же, в первой общей игре, выяснилось, насколько неудачен мамин выбор. Девочка эта от души огрела другую, помладше, молотком по спине, пытаясь подчинить её и наказывая за какие-то капризы. Меня это потрясло, к физическому насилию я не привыкла и расценила поступок подружки как верх невоспитанности. Я помчалась к матери и все ей рассказала, в результате чего мать перестала подбирать мне подружек и никогда больше в мои с ними отношения не вмешивалась. Максимум, на что она отваживалась, — высказать своё мнение, как бы в пространство.
Забыла я упомянуть и про Томиру. Тереса вышла замуж за Тадеуша, когда мне было восемь лет, и семьи перезнакомились между собой. У Тадеуша была старшая сестра, а у сестры — две дочки, Зося и Тоня. Разница в возрасте между ними составляла тринадцать лет. Зося была старшая. Четырехлетняя в ту пору Томира отличалась своеобразием, которое по сию пору помнит вся семья.
Жили они на Жолибоже, и мы с Тересой пошли к ним в гости. Томира играла в садике — прыгала, вертелась, носилась как неугомонная. Я, старше её на целых пять лет, с ней не водилась и чинно сидела на лавочке. Тереса — рядом со мной. Вдруг Томира бросила играть и подошла к нам.
— Я устала, — доверительно призналась она. — Мне надо побегать.
И действительно: стала бегать по садику из конца в конец.
Необычность такого отдыха меня поразила, и много раз в жизни, когда кто-нибудь жаловался на усталость, я вполголоса огрызалась:
— И что, тебе надо побегать?
Ничего удивительного, что меня иногда считали особой, у которой «не все дома».
Из своего детства я вынесла также вполне определённый взгляд на углы. Нет, не на тупые или острые, известные из геометрии, а на пересечения улиц, которые тоже называются углами. Нет ничего более страшного в жизни, чем торчать на углу улицы, особенно в обществе лица мужского пола. Это предел морального падения! Убеждение в том, что так никогда нельзя поступать, укоренилось во мне настолько прочно, что все детство и ранняя юность были отравлены. Например, возвращаюсь я из школы, со мной парень, одноклассник, который жил неподалёку. У последнего перекрёстка мы с ним расходились в противоположные стороны. Разумеется, всю дорогу мы обсуждали наши обычные школьные дела, и на этом последнем перекрёстке меня подстерегали адовы муки. Нельзя же оборвать разговор на полуслове, и мы обменивались прощальными фразами именно здесь, на проклятом углу. У меня земля горела под ногами! Как я страдала! Кидала по сторонам нервные взгляды, не видит ли меня кто из знакомых, теряла нить разговора, таблица умножения и та вылетала из памяти, а парень не мог понять, с чего бы это я вдруг начинала судорожно рваться домой. То есть угол вышибал из меня остатки здравого смысла, и длилось это годами.
Это называлось: хорошее воспитание.
И требования у «воспитанной девочки» тоже были не дай Бог. Значительно позже, в очереди за билетом в кино, со мной пытался флиртовать незнакомый молодой человек. Способы добывания билетов в послевоенных кинотеатрах я уже описывала, повторяться не стану, но всем и без того понятно, с какой лёгкостью заводились знакомства в таком месте. Парень даже понравился мне, я почти готова была отказаться от ледяной неприступности, билеты мы покупали с ним одновременно, в зале оказались тоже вместе. На экране шёл киножурнал, показывали парусные лодочки на озере, и парень прокомментировал картину:
— Какая там чудесная погода, солнце, ветер… Так и хоцца поплавать!
Ну и добил меня этим своим «хоцца». После конца сеанса я постаралась поскорее улизнуть. Он мог быть самым красивым парнем на свете, но говорить на родном языке не умел! Такой мне даром не нужен.
Вернусь ещё к одному важному воспоминанию детства: своему первому литературному произведению. Написала я его под конец войны, а начиналось оно следующей фразой: «Я умерла и, к своему изумлению, попала на небо».
Процитировать дальше я, увы, не смогу, оригинал давно пропал, остался только переработанный вариант, но содержание помню. Оказалась я на небе, вместе со множеством людей, столь же удивлённых. На небе вели раз и навсегда установленный образ жизни, каждый день Божий начинался с шести утра, вместо будильника пронзительно верещали райские птицы, совершалась общая молитва, а затем следовал завтрак. На завтрак подавали манную кашу без соли. Потом была заутреня, после заутрени все собирались петь псалмы, ангел следил за порядком и дирижировал хором. После песнопений шли на обед, с меню изо дня в день одинаковым: брюквенный супчик, второго блюда не помню — то ли творожная запеканка с вермишелью, то ли ещё нечто подобное, на десерт компот из райских яблочек без сахара, ибо райские плоды сами по себе сладостны.
После обеда снова наступал час общей молитвы, а потом — отдых. Все брались за руки и водили хороводы или играли в ручеёк, а не то ходили парами по райскому саду. Затем была вечерняя служба, ужин из ячменного кофе и ржаного хлебушка со свекольным мармеладом, и — баиньки. В памяти у меня осталась завершающая фраза: «…и все пришли к выводу, что лучше уж самая страшная война на земле, чем это небесное спокойствие».
Собственно говоря, фраза эта была не последней, за ней следовало разъяснение. Когда спасённые души едва не повредились в уме, оказалось, что это был вовсе не рай, а всего лишь чистилище. Мы страдали за грехи наши, а дополнительным наказанием служила уверенность, что так оно теперь во веки веков и будет. На небо нас должны были впустить только теперь. Распахнули перед нами огромные врата, и за ними открылось нечто столь прекрасное, что оказалось неподвластно моему перу.
Будучи уже совершенно взрослым человеком, я переделала этот рассказ в радиоспектакль, введя туда конкретные персонажи и слегка изменив содержание. Радиостудия не пожелала поставить этот спектакль, не знаю почему, мне-то самой он до сих пор нравится. Воспользуюсь-ка я случаем и осчастливлю читателей.
Название у него было весьма заурядное:
Вообще-то я не только писатель, я и читатель. Книги читаю разные, в момент, когда писала тот текст, читала аккурат Элизу Ожешко, где постоянно встречалась именно Мария. Может, это была повесть «Над Неманом»: «Любит ли тебя Мария, золотой мой, милый мой…» И так далее. После чего я, совершенно не подумав, влепила «Марию» Мальчевского вместо «Воеводы» Мицкевича. От отчаяния бьюсь башкой об пол. Даже издательство в смятении.
Разумеется, и малому ребёнку понятно, что строки «Поздней ночью из похода воротился воевода» принадлежат Мицкевичу. Удивительно, что пока никто из читателей не выразил бурного протеста.
Эта скандальная путаница с Мальчевским и Мицкевичем вкралась во второй том биографии, воспевший мою первую молодость. Вся эта ужасная правда и только правда мне до чёртиков надоела, и теперь я просто мечтаю о каком-нибудь художественном вымысле. Боюсь, что надоела я и читателям, хотя никто у нас ещё не издавал приказа эту книгу обязательно читать…
Тем не менее чувствую себя обязанной внести кое-какие исправления и дополнения.
Первое касается седой старины. Та самая домашняя птица, оказывается, наклюкалась вишен на спирту вовсе даже не у графа Росчишевского, а у моей прабабушки в Тоньче. Возможно, аналогичный случай имел место и у графа тоже — я не настаиваю на исключительных правах на пьяную птицу. Так что сперва я все правильно помнила, потом родные меня попугали.
Кроме того, вышла на свет Божий причина отсутствия моей прабабушки за столом, когда моя мать и дядя Петрек наперегонки хлебали ложкой кипящее молоко. Так вот: за столом прабабушки никогда не бывало. Она не снисходила до трапез со своими домочадцами, кушала отдельно у себя в комнате, да притом не абы что, а изысканные лакомства. Ела она немного, но только вкусное, что подтверждает Марыська, которой иногда выпадала честь делить с бабушкой стол, потому как Марыське моя прабабушка доводилась бабушкой. За остальными детьми и внуками присматривал дедушка. Быть может, это от бабушки у меня такое нежелание есть в компании, в чем я честно и открыто признаюсь. А может, эта нелюбовь к совместным трапезам появилась позже и тесно связана с любовью к чтению.
В течение нескольких лет, когда мои дети были ещё маленькие, почитать книгу мне удавалось исключительно за едой. Единственное право, в котором мне не отказывали, — это право на питание. Есть я все-таки должна была время от времени, а с вилкой и ножом в руках трудно мести пол, развлекать ребёнка, чертить проекты или ходить по магазинам. Я использовала эти минуты для чтения и не скрываю, что старалась есть как можно медленнее. Это вошло у меня в привычку и так навсегда и осталось.
Из детства я вынесла ещё одно воспоминание, которое — неизвестно почему — я полностью упустила из виду. Конечно, это мелочь, но, поскольку событие запало в душу, я до сих пор помню его в подробностях. Каждая причина имеет своё следствие, и хотелось бы разобраться, что послужило толчком к этому переживанию…
Моя мать зорко следила, в каком обществе вращается её единственное чадо, и решила сама выбирать мне подружек. Далеко не с каждым ребёнком мне разрешали играть. Мама указала на одну девочку как на самую подходящую кандидатку в подружки, и я покорилась, хотя у меня к ней сердце не лежало. Сразу же, в первой общей игре, выяснилось, насколько неудачен мамин выбор. Девочка эта от души огрела другую, помладше, молотком по спине, пытаясь подчинить её и наказывая за какие-то капризы. Меня это потрясло, к физическому насилию я не привыкла и расценила поступок подружки как верх невоспитанности. Я помчалась к матери и все ей рассказала, в результате чего мать перестала подбирать мне подружек и никогда больше в мои с ними отношения не вмешивалась. Максимум, на что она отваживалась, — высказать своё мнение, как бы в пространство.
Забыла я упомянуть и про Томиру. Тереса вышла замуж за Тадеуша, когда мне было восемь лет, и семьи перезнакомились между собой. У Тадеуша была старшая сестра, а у сестры — две дочки, Зося и Тоня. Разница в возрасте между ними составляла тринадцать лет. Зося была старшая. Четырехлетняя в ту пору Томира отличалась своеобразием, которое по сию пору помнит вся семья.
Жили они на Жолибоже, и мы с Тересой пошли к ним в гости. Томира играла в садике — прыгала, вертелась, носилась как неугомонная. Я, старше её на целых пять лет, с ней не водилась и чинно сидела на лавочке. Тереса — рядом со мной. Вдруг Томира бросила играть и подошла к нам.
— Я устала, — доверительно призналась она. — Мне надо побегать.
И действительно: стала бегать по садику из конца в конец.
Необычность такого отдыха меня поразила, и много раз в жизни, когда кто-нибудь жаловался на усталость, я вполголоса огрызалась:
— И что, тебе надо побегать?
Ничего удивительного, что меня иногда считали особой, у которой «не все дома».
Из своего детства я вынесла также вполне определённый взгляд на углы. Нет, не на тупые или острые, известные из геометрии, а на пересечения улиц, которые тоже называются углами. Нет ничего более страшного в жизни, чем торчать на углу улицы, особенно в обществе лица мужского пола. Это предел морального падения! Убеждение в том, что так никогда нельзя поступать, укоренилось во мне настолько прочно, что все детство и ранняя юность были отравлены. Например, возвращаюсь я из школы, со мной парень, одноклассник, который жил неподалёку. У последнего перекрёстка мы с ним расходились в противоположные стороны. Разумеется, всю дорогу мы обсуждали наши обычные школьные дела, и на этом последнем перекрёстке меня подстерегали адовы муки. Нельзя же оборвать разговор на полуслове, и мы обменивались прощальными фразами именно здесь, на проклятом углу. У меня земля горела под ногами! Как я страдала! Кидала по сторонам нервные взгляды, не видит ли меня кто из знакомых, теряла нить разговора, таблица умножения и та вылетала из памяти, а парень не мог понять, с чего бы это я вдруг начинала судорожно рваться домой. То есть угол вышибал из меня остатки здравого смысла, и длилось это годами.
Это называлось: хорошее воспитание.
И требования у «воспитанной девочки» тоже были не дай Бог. Значительно позже, в очереди за билетом в кино, со мной пытался флиртовать незнакомый молодой человек. Способы добывания билетов в послевоенных кинотеатрах я уже описывала, повторяться не стану, но всем и без того понятно, с какой лёгкостью заводились знакомства в таком месте. Парень даже понравился мне, я почти готова была отказаться от ледяной неприступности, билеты мы покупали с ним одновременно, в зале оказались тоже вместе. На экране шёл киножурнал, показывали парусные лодочки на озере, и парень прокомментировал картину:
— Какая там чудесная погода, солнце, ветер… Так и хоцца поплавать!
Ну и добил меня этим своим «хоцца». После конца сеанса я постаралась поскорее улизнуть. Он мог быть самым красивым парнем на свете, но говорить на родном языке не умел! Такой мне даром не нужен.
Вернусь ещё к одному важному воспоминанию детства: своему первому литературному произведению. Написала я его под конец войны, а начиналось оно следующей фразой: «Я умерла и, к своему изумлению, попала на небо».
Процитировать дальше я, увы, не смогу, оригинал давно пропал, остался только переработанный вариант, но содержание помню. Оказалась я на небе, вместе со множеством людей, столь же удивлённых. На небе вели раз и навсегда установленный образ жизни, каждый день Божий начинался с шести утра, вместо будильника пронзительно верещали райские птицы, совершалась общая молитва, а затем следовал завтрак. На завтрак подавали манную кашу без соли. Потом была заутреня, после заутрени все собирались петь псалмы, ангел следил за порядком и дирижировал хором. После песнопений шли на обед, с меню изо дня в день одинаковым: брюквенный супчик, второго блюда не помню — то ли творожная запеканка с вермишелью, то ли ещё нечто подобное, на десерт компот из райских яблочек без сахара, ибо райские плоды сами по себе сладостны.
После обеда снова наступал час общей молитвы, а потом — отдых. Все брались за руки и водили хороводы или играли в ручеёк, а не то ходили парами по райскому саду. Затем была вечерняя служба, ужин из ячменного кофе и ржаного хлебушка со свекольным мармеладом, и — баиньки. В памяти у меня осталась завершающая фраза: «…и все пришли к выводу, что лучше уж самая страшная война на земле, чем это небесное спокойствие».
Собственно говоря, фраза эта была не последней, за ней следовало разъяснение. Когда спасённые души едва не повредились в уме, оказалось, что это был вовсе не рай, а всего лишь чистилище. Мы страдали за грехи наши, а дополнительным наказанием служила уверенность, что так оно теперь во веки веков и будет. На небо нас должны были впустить только теперь. Распахнули перед нами огромные врата, и за ними открылось нечто столь прекрасное, что оказалось неподвластно моему перу.
Будучи уже совершенно взрослым человеком, я переделала этот рассказ в радиоспектакль, введя туда конкретные персонажи и слегка изменив содержание. Радиостудия не пожелала поставить этот спектакль, не знаю почему, мне-то самой он до сих пор нравится. Воспользуюсь-ка я случаем и осчастливлю читателей.
Название у него было весьма заурядное:
НЕБО
Действующие лица:
РЫЖАЯ: ослепительная дива на содержании у себя самой.
ПЛАТИНОВАЯ: изломанная жизнью и озлобленная женщина в должности секретаря-референта.
СЕДАЯ: мать своих детей, жена своего мужа, образцовая домохозяйка.
БРЮНЕТ: стопроцентный мужчина в расцвете сил, гордость адвокатуры.
ЛЫСЫЙ: директор важного учреждения, замотанный обязанностями.
БЛОНДИН: журналист с богатым жизненным опытом.
АНГЕЛ: существо неземное, сверхъестественное.
Место действия:
ЧАСТЬ I — воздух на высоте от 1000 до 0 м над уровнем моря.
ЧАСТЬ II — небо.
ЧАСТЬ III — земля.
Время действия: фрагмент вечности.
РЫЖАЯ: ослепительная дива на содержании у себя самой.
ПЛАТИНОВАЯ: изломанная жизнью и озлобленная женщина в должности секретаря-референта.
СЕДАЯ: мать своих детей, жена своего мужа, образцовая домохозяйка.
БРЮНЕТ: стопроцентный мужчина в расцвете сил, гордость адвокатуры.
ЛЫСЫЙ: директор важного учреждения, замотанный обязанностями.
БЛОНДИН: журналист с богатым жизненным опытом.
АНГЕЛ: существо неземное, сверхъестественное.
Место действия:
ЧАСТЬ I — воздух на высоте от 1000 до 0 м над уровнем моря.
ЧАСТЬ II — небо.
ЧАСТЬ III — земля.
Время действия: фрагмент вечности.
ЧАСТЬ I
Слышен равномерный гул самолёта.
Платиновая: — …Хотите верьте, хотите нет, прямо жить не хочется.
Седая: — Вы ещё молодая, к тому же все время на людях…
Платиновая /с горечью /: — На людях! Тоже мне радость! Как он меня бросил, так я три ночи проплакала, а днём надо выглядеть на все сто! Чего я только не делала! Парикмахер, косметичка… она меня хной красит, а я плачу сижу!
Седая: — Говорят, для глаз очень вредно…
Платиновая: — Ещё бы, конечно, вредно. А ведь надо выглядеть пристойно, заграничные инвесторы как из мешка посыпались!
Седая: — Вы не печальтесь так. Вот я вам скажу, что в четырех стенах оно ещё хуже. Единственный раз удалось мне к сестре вырваться, так сами видите — самолётом возвращаюсь! Это чтоб до закрытия кулинарии успеть, а то что я им на ужин подам?
Два тяжёлых вздоха.
Седая /с завистью /: — Этой-то хорошо…
Платиновая: — Которой?
Седая: — Да вон той… Вы так явно не поворачивайтесь… Той, рыжей, что справа у окна сидит. За тем брюнетом.
Платиновая: — А, вы про ту… Он к ней клинья подбивает с самого взлёта…
Седая /неохотно/: — Красивая пара — он чёрный, она рыжая…
Платиновая: — Он её тоже бросит, не волнуйтесь.
Седая: — Так она в очередях за телятиной не стоит, не стирает у корыта. А тут не отдохнёшь, пока не сдохнешь!
* * *
Рыжая: — …и так без конца. Это же каторга! Мой предел — пятьдесят пять кило и ни грамма больше, иначе сразу с работы вылетишь. Лучше уж постареть и стать уродиной. Вы знаете, я вечно голодная.
Брюнет /с чувством /: — Прямо из аэропорта поедем в ресторан и поужинаем…
Рыжая /возмутившись/: — Это чтоб я растолстела?!
Брюнет: — А танцы? От танцев худеют. Вы ведь любите танцевать?
Рыжая /смягчаясь/: — Обожаю!
Брюнет: — Это самый прекрасный полет в моей жизни…
* * *
Блондин: — А вы, как вижу, и в самолёте работаете?
Лысый: — Да разве можно иначе?
Блондин: — Кому вы это говорите! Я уж сколько лет об одном мечтаю: отдохнуть бы. Так бы и забился в какую-нибудь нору, чтобы сидеть и ничего не делать. Ни-че-го…
Лысый: — Нет, вы только поглядите на того типа! Вон тот, чернявый, перед нами сидит, возле рыженькой. Я все смотрю на него и думаю: неужели ему ещё хочется? Он с самого Щецина к ней клеится.
Блондин: — Я её знаю, это манекенщица. Вы её ноги видели?
Лысый: — Да что там ноги, я этого типа знаю: это же знаменитый адвокат. Если б вы знали, сколько у него работы! И ему ещё хочется девочку снять!
Блондин: — Ну что, кажется, подлетаем?
Мотор начинает работать с перебоями и постреливает.
Блондин /несколько встревоженно /: — Что это мотор так барахлит?
Мотор продолжает хрипеть и сбиваться с такта.
Седая: — Вы только послушайте… Что-то испортилось?
Рыжая: — Господи Иисусе, что происходит?
Платиновая: — Падаем!!!
Блондин: — Боже, мы падаем!!!
Брюнет: — Спокойно, мы снижаемся на посадку…
Блондин: — Да вы что, с такой канонадой?! Это явно авария!
Платиновая: — Спасите!!!
Лысый: — Пустите-ка меня к окошку, я должен видеть, куда мы падаем!
Блондин: — А на черта это вам, какая разница, куда падать?!
Лысый: — То-то и оно, что разница есть: лишь бы не в воду, у меня насморк…
Визг и хрип мотора, испуганные крики, неразборчивые возгласы.
Лысый /нервно/: — А на ипподроме сейчас скачки… Пулавская… Вежбно…
Шумы и грохот, несомненно свидетельствующие о катастрофе.
Платиновая: — …Хотите верьте, хотите нет, прямо жить не хочется.
Седая: — Вы ещё молодая, к тому же все время на людях…
Платиновая /с горечью /: — На людях! Тоже мне радость! Как он меня бросил, так я три ночи проплакала, а днём надо выглядеть на все сто! Чего я только не делала! Парикмахер, косметичка… она меня хной красит, а я плачу сижу!
Седая: — Говорят, для глаз очень вредно…
Платиновая: — Ещё бы, конечно, вредно. А ведь надо выглядеть пристойно, заграничные инвесторы как из мешка посыпались!
Седая: — Вы не печальтесь так. Вот я вам скажу, что в четырех стенах оно ещё хуже. Единственный раз удалось мне к сестре вырваться, так сами видите — самолётом возвращаюсь! Это чтоб до закрытия кулинарии успеть, а то что я им на ужин подам?
Два тяжёлых вздоха.
Седая /с завистью /: — Этой-то хорошо…
Платиновая: — Которой?
Седая: — Да вон той… Вы так явно не поворачивайтесь… Той, рыжей, что справа у окна сидит. За тем брюнетом.
Платиновая: — А, вы про ту… Он к ней клинья подбивает с самого взлёта…
Седая /неохотно/: — Красивая пара — он чёрный, она рыжая…
Платиновая: — Он её тоже бросит, не волнуйтесь.
Седая: — Так она в очередях за телятиной не стоит, не стирает у корыта. А тут не отдохнёшь, пока не сдохнешь!
* * *
Рыжая: — …и так без конца. Это же каторга! Мой предел — пятьдесят пять кило и ни грамма больше, иначе сразу с работы вылетишь. Лучше уж постареть и стать уродиной. Вы знаете, я вечно голодная.
Брюнет /с чувством /: — Прямо из аэропорта поедем в ресторан и поужинаем…
Рыжая /возмутившись/: — Это чтоб я растолстела?!
Брюнет: — А танцы? От танцев худеют. Вы ведь любите танцевать?
Рыжая /смягчаясь/: — Обожаю!
Брюнет: — Это самый прекрасный полет в моей жизни…
* * *
Блондин: — А вы, как вижу, и в самолёте работаете?
Лысый: — Да разве можно иначе?
Блондин: — Кому вы это говорите! Я уж сколько лет об одном мечтаю: отдохнуть бы. Так бы и забился в какую-нибудь нору, чтобы сидеть и ничего не делать. Ни-че-го…
Лысый: — Нет, вы только поглядите на того типа! Вон тот, чернявый, перед нами сидит, возле рыженькой. Я все смотрю на него и думаю: неужели ему ещё хочется? Он с самого Щецина к ней клеится.
Блондин: — Я её знаю, это манекенщица. Вы её ноги видели?
Лысый: — Да что там ноги, я этого типа знаю: это же знаменитый адвокат. Если б вы знали, сколько у него работы! И ему ещё хочется девочку снять!
Блондин: — Ну что, кажется, подлетаем?
Мотор начинает работать с перебоями и постреливает.
Блондин /несколько встревоженно /: — Что это мотор так барахлит?
Мотор продолжает хрипеть и сбиваться с такта.
Седая: — Вы только послушайте… Что-то испортилось?
Рыжая: — Господи Иисусе, что происходит?
Платиновая: — Падаем!!!
Блондин: — Боже, мы падаем!!!
Брюнет: — Спокойно, мы снижаемся на посадку…
Блондин: — Да вы что, с такой канонадой?! Это явно авария!
Платиновая: — Спасите!!!
Лысый: — Пустите-ка меня к окошку, я должен видеть, куда мы падаем!
Блондин: — А на черта это вам, какая разница, куда падать?!
Лысый: — То-то и оно, что разница есть: лишь бы не в воду, у меня насморк…
Визг и хрип мотора, испуганные крики, неразборчивые возгласы.
Лысый /нервно/: — А на ипподроме сейчас скачки… Пулавская… Вежбно…
Шумы и грохот, несомненно свидетельствующие о катастрофе.
ЧАСТЬ II
Слышны звуки райской музыки, на фоне которой раздаются робкие шепчущие голоса.
Платиновая /слегка ошеломлённо /: — В чем дело? Я умерла?
Блондин /мрачно/: — А вы как думаете? Все погибли на месте, никто не спасся!
Платиновая /в тревоге /: — Но нас куда-то несёт! Что это значит?
* * *
Лысый: — Как вы думаете, куда нас несёт?
Блондин /неуверенно/: — А черт его знает… Куда-то на небо, если вверх…
Лысый: — Да что вы такое говорите! Я же в партии!
Блондин: — Тс-с-с! Я тоже… Может, они проглядели. Смотрите-ка, а вот пилот летит, он, наверное, тоже партийный?
Лысый: — Подождите-ка… как это так — на небо? За что?
Седая /твёрдо/: После такой жизни на земле нас заживо на небо вознести надо!
Блондин: — Заживо уже отпадает…
Платиновая: — Тихо!
Лысый /совершенно остолбенев /: — Мать честная, ангел!..
Ангел /ласковым, звучным голосом /: — Приветствую вас на пороге рая. Святой Пётр, прошу открыть ворота, у нас новый заезд.
Слышится скрип небесных врат, затем райская музыка становится громче.
Платиновая: — Боже мой, как тут красиво!..
Лысый: — Чтоб я сдох, это ж райский сад! Смотрите-ка, мы и взаправду на небе. Кто бы мог подумать…
Брюнет: — С вами, милая пани, да ещё и в раю… Что-то чересчур хорошо…
Рыжая: — Выходит, мы вместе погибли. Как это романтично!..
* * *
Ангел: — Вот мы и на месте.
Блондин: — А что это такое? Негритянский посёлок? Древнеславянское селение?
Платиновая: — Скорее уж помесь того и другого.
Ангел: — Вот избушки, предназначенные для вас. Напитайте свои усталые души, а завтра вас разбудит пение ангелов и щебет райских птиц. И день вы начнёте благодарственной молитвой…
* * *
Рыжая: — И что, мы должны спать на этих нарах?
Седая: — Да это ж камень, а не нары! Вы только пощупайте!
Платиновая /неуверенно/: — Мы же теперь только души, может, ничего не почувствуем?
Седая: — Не знаю, чем я все это чувствую, но факт, что чувствую… Сядьте — сами узнаете.
* * *
Лысый: — Тут сквозить не будет? Эти избушки — как решето. А у меня насморк!
Блондин: — У вас БЫЛ насморк. А теперь вы в раю, и насморка у вас нет.
Лысый: — Верно, вроде как поменьше стал. Ну что. пошли спать?
Блондин: — А что ещё остаётся… Господи Иисусе, как тут жёстко!
Слышатся постаныванье и скрип нар.
Блондин /приглушённым голосом /: — Вы только посмотрите на него… что он, с ума спятил?
Лысый: — Пан адвокат, что это вы такое вытворяете?
Брюнет /смущённо/: — Что? …Да нет, ничего особенного… А знаете, странное дело…
Блондин: — Что странного? Чего это вы раскачиваетесь у порога туда-сюда? Не можете решиться? Да выходите наконец, мы никому ничего не скажем. Телка классная, с такой не грех…
Брюнет: — Да в том-то и загвоздка, что я выйти не могу! Я ведь действительно с девушкой уговорился, что мы… того… встретимся и прогуляемся перед сном. И не могу выйти!
Лысый /встревоженно/: — То есть как это не можете? Почему?
Брюнет: — Не знаю. Что-то меня от дверей отталкивает.
Блондин: — Не пугайте нас! Ловушка?.. Погодите, дайте-ка я попробую…
Нары скрипят, слышны шаги блондина
Блондин: — Ну и что? Я вышел безо всяких помех, вы сами видели.
Брюнет /сердито/: — Ну а я не могу…
Лысый: — Погодите-ка, дайте я попробую.
Снова скрип нар и шум шагов.
Лысый: — Все в порядке! Можно и выйти, и войти.
Брюнет: — Не понимаю. Что-то тут не так.
Блондин: — А вы попробуйте с разгону!
Брюнет: — Да где тут разогнаться, места мало… Погодите, может, отсюда? Уберите-ка ноги…
Слышится странный звук типа «бум-м-м!».
Брюнет /сдавленным голосом/: — Мать честная…
Блондин: — Видали, как его отбросило?
Лысый /заинтригованно/: — Загадка, да и только… А она? Взгляните, она уже вышла?
Блондин: — Нет, стоит в дверях, машет рукой. Делает какие-то знаки…
Платиновая: — …Ну вы же сами видели, я вышла и вошла. Пять раз.
Рыжая /очень испуганно/: — Не понимаю, что это значит…
Седая: — Бесполезно пытаться, тут действует сверхъестественная сила. Давайте-ка, женщины, лучше спать, потому как неизвестно, что нас ждёт утром…
* * *
На фоне все более громкого пения ангелов слышится истошное верещанье райских птиц, а вслед за ним — петушиное кукареканье.
Рыжая: — Иисус-Мария, это ещё что?!
Седая: — Господи, ну и звуки… Наверняка сигнал, что пора вставать. Который час?
Платиновая: — Не знаю, у меня нет часов. Кажется, это райские птицы…
Рыжая: — Что это вы на меня уставились? Господи, что это с вами? Вы так странно изменились… И вы тоже! Неужели и я?..
Платиновая: — Вот именно, и вы тоже. Ну-ка, повернитесь сюда, к свету. Ох, это просто потрясающе!… /истерически хохочет/.
Седая /критически/: — М-да, вам действительно не идёт… И волосы — как солома
Рыжая /потрясена до глубины души/: — Господи Иисусе, что у меня на ногах?! Пляжные «вьетнамки»?! И балахон… Это ж небелёное полотно!
Платиновая: — На шее что-то болтается…
Седая: — Шпагат. Самый настоящий шпагат, только покрашенный в голубенький цвет…
* * *
Блондин /с интересом/: — Послушайте, я тоже выгляжу, как вы? И что это такое голубое? Рубище кающегося грешника?
Лысый: — Да что вы, в раю-то — рубище? Это райские одеяния. /С радостью/: Панове, у меня уже десять лет на макушке ни единого волоска, а тут смотрите, какая шевелюра выросла!
Блондин /ехидно/: — Под Иванушку-дурачка…
Лысый: — Да мне все равно, главное, что я больше не лысый. А вам так идёт: глазки остались черненькие, бровки тоже, только волосики соломенные… А что вы так на меня воззрились?
Брюнет: — Кое-кого придушить руки чешутся… Я же выгляжу, как мартышка!..
Ангел /радостно, но твёрдо/: — На молитву, уважаемые, на молитву! Не время болтать…
* * *
Ангел: — А теперь пойдём к колодцу промыть глаза и прополоскать рот…
Рыжая /робко/: — А остальное?..
Ангел: — Что — остальное?
Рыжая: — Ну, остальное… Как вымыть остальное?
Ангел /неодобрительно/: — А остальное неважно. На небе чисто и никто не пачкается. От колодца пойдём к заутрене, а потом будет завтрак…
Слышен плеск воды.
Брюнет: — Боже правый, это ж лёд, а не вода!
Лысый: — Не могу, зубы ломит…
Блондин: — Полощите рот, ангел за вами следит!..
* * *
Седая: — Интересно, что тут дают на завтрак. Вдруг ветчину? На небе все может быть.
Платиновая: — Я голодная как волк.
Лысый: — И я тоже… Что это? Молочная лапша? Как в санатории!
Блондин: — Да вы что? Какая же это лапша? Это гадость какая-то! Люди, что это, по-вашему?
Седая: — Манная каша. Только какая-то не такая, совсем безвкусная… Без соли, скорее даже сладковатая…
Платиновая: — Я догадалась! Это же, наверное, манна небесная! Ну нет, это же есть невозможно!
Рыжая: — Эту пакость в рот не возьмёшь. Глядеть тошно! Простите, но я…
Слышно испуганное восклицание.
Платиновая: — Что это с вами?
Рыжая: — Я не могу встать!!!
Ангел /наставительно/: — От стола разрешается вставать только после еды!
* * *
Слышен шум многочисленных шагов на тропинке.
Рыжая: — Мы что, так и будем гулять тут парами? А разойтись никак нельзя?
Блондин: — Вчера парами, сегодня парами… Наверное, тут такой обычай.
Рыжая: — И велят каждый день лежать после обеда…
Платиновая: — А разве плохо? Трава-то мягкая…
Рыжая: — Этак и растолстеть недолго!
Блондин: — Да вы что? На этой райской диете? Манная кашка на завтрак, брюквенный супчик на обед, ячменный кофеёк на ужин… Меня только интересует, что за вырвиглаз-косорыловку нам дают на десерт?
Платиновая: — Компотик из райских яблочек. Без сахара.
Блондин: — А почему без сахара?
Платиновая: — Разве вы не слышали? Ангел говорил, что райские плоды сладостны сами по себе и их не надо подслащивать.
Седая: — А на ужин дают свекольный мармелад. Помню, во время оккупации мы ели такой же…
Лысый: — Ходят слухи, будто нас специально так легко кормят, чтобы ночью кошмары не снились.
Блондин: — Пошли нам, Боже, какой-нибудь ночной кошмар, иначе тут с ума сойдёшь со скуки. Если бы хоть дали поработать…
Платиновая: — Даже не надейтесь! Кто-то уже по этому вопросу сунулся…
Сразу несколько человек с живейшим интересом: — И что?
Ангел /звучно и величественно /: — Работа есть проклятие за первородный грех, от которого небо избавлено…
* * *
Слышно звяканье ложек и посуды.
Лысый /с непередаваемым омерзением /: — Вы не знаете, в раю кроме брюквы ничего не растёт? Мне при одном виде этого супчика плохо делается.
Брюнет /с таким же отвращением /: — Супчик — это ещё куда ни шло, но манной каши я с детства в рот не брал. А теперь только попробуй не съесть! Мало того, что ангел бдит, так ведь из-за стола не встанешь!
Седая /со вздохом /: — Сверхъестественная сила держит. Знают, что делают, иначе бы никто эту еду и в рот не взял бы…
Рыжая /в отчаянии /: — А после обеда эта убийственная тишина! И это противное лежание на газоне, а потом мерзкая прогулка, эти так называемые игры на свежем воздухе, эти кошмарные песенки… Хоть на стенку лезь!
Платиновая: — Если бы позволили что-нибудь сделать! Хоть бы голову помыть!
Рыжая /мрачно/: — Вы же слышали, на небесах люди не пачкаются…
Платиновая: — Или хоть бы что-нибудь случилось! Какое-нибудь чудо или землетрясение!
Блондин /рассудительно/: — С землёй для нас все кончено, она далеко, а чуда мы не заслуживаем.
Седая /с оживлением /: — А знаете, этот ангел иногда так смотрит, что я начинаю надеяться…
Платиновая: — На что?
Седая: — Что нас из этого рая выкинут…
Платиновая: — Скажете тоже! Просто так, без повода не выкинут…
Блондин /вдруг оживившись /: — Выкинут, говорите? А это мысль! Послушайте, а что, если постараться?..
* * *
Слышен шум шагов и хоровое пение: «В лесу родилась ёлочка…»
Блондин /шёпотом/: — Послушайте, пани… Вы притворяйтесь, будто поёте! Наш приятель, ну тот, который раньше был брюнетом… «Зимой и летом стройная, зелёная была…»
Платиновая /оживлённо/: — Ну да, в ту, что раньше была рыжей…
Блондин: — Именно… «Трусишка зайка серенький…» Ещё и самолёте, а теперь, мне кажется, ещё больше… «Порою волк, сердитый волк…» А она, как вам кажется?
Платиновая: — Да какое там кажется, говорю вам, она по нему вздыхает!
Блондин /обрадованно/: — Вот именно! Понимаете, мы тут подумали, как бы им помочь? Ясно? Это же грех! Нас и выкинут отсюда в два счета!
Платиновая: — Ангел смотрит!
Хор заводит с новой силой: «А мы просо сеяли, сеяли… А мы просо вытопчем, вытопчем»…
Платиновая: — Может, хоть на прогулке? Она поменяется с той дамой, которая ходит за мной, а вы поменяетесь… «Вытопчем, вытопчем…» с этим брюнетом, и они окажутся в одной паре.
* * *
Шелест шагов на прогулке.
Платиновая /раздражённо/: — Да не лезьте вы обратно, пани! Идите как ни в чем не бывало! Ангел заметит!
Рыжая /тоже раздражённо /: — Это не я лезу, меня что-то толкает!
Платиновая /слегка ошеломлённо /: — В чем дело? Я умерла?
Блондин /мрачно/: — А вы как думаете? Все погибли на месте, никто не спасся!
Платиновая /в тревоге /: — Но нас куда-то несёт! Что это значит?
* * *
Лысый: — Как вы думаете, куда нас несёт?
Блондин /неуверенно/: — А черт его знает… Куда-то на небо, если вверх…
Лысый: — Да что вы такое говорите! Я же в партии!
Блондин: — Тс-с-с! Я тоже… Может, они проглядели. Смотрите-ка, а вот пилот летит, он, наверное, тоже партийный?
Лысый: — Подождите-ка… как это так — на небо? За что?
Седая /твёрдо/: После такой жизни на земле нас заживо на небо вознести надо!
Блондин: — Заживо уже отпадает…
Платиновая: — Тихо!
Лысый /совершенно остолбенев /: — Мать честная, ангел!..
Ангел /ласковым, звучным голосом /: — Приветствую вас на пороге рая. Святой Пётр, прошу открыть ворота, у нас новый заезд.
Слышится скрип небесных врат, затем райская музыка становится громче.
Платиновая: — Боже мой, как тут красиво!..
Лысый: — Чтоб я сдох, это ж райский сад! Смотрите-ка, мы и взаправду на небе. Кто бы мог подумать…
Брюнет: — С вами, милая пани, да ещё и в раю… Что-то чересчур хорошо…
Рыжая: — Выходит, мы вместе погибли. Как это романтично!..
* * *
Ангел: — Вот мы и на месте.
Блондин: — А что это такое? Негритянский посёлок? Древнеславянское селение?
Платиновая: — Скорее уж помесь того и другого.
Ангел: — Вот избушки, предназначенные для вас. Напитайте свои усталые души, а завтра вас разбудит пение ангелов и щебет райских птиц. И день вы начнёте благодарственной молитвой…
* * *
Рыжая: — И что, мы должны спать на этих нарах?
Седая: — Да это ж камень, а не нары! Вы только пощупайте!
Платиновая /неуверенно/: — Мы же теперь только души, может, ничего не почувствуем?
Седая: — Не знаю, чем я все это чувствую, но факт, что чувствую… Сядьте — сами узнаете.
* * *
Лысый: — Тут сквозить не будет? Эти избушки — как решето. А у меня насморк!
Блондин: — У вас БЫЛ насморк. А теперь вы в раю, и насморка у вас нет.
Лысый: — Верно, вроде как поменьше стал. Ну что. пошли спать?
Блондин: — А что ещё остаётся… Господи Иисусе, как тут жёстко!
Слышатся постаныванье и скрип нар.
Блондин /приглушённым голосом /: — Вы только посмотрите на него… что он, с ума спятил?
Лысый: — Пан адвокат, что это вы такое вытворяете?
Брюнет /смущённо/: — Что? …Да нет, ничего особенного… А знаете, странное дело…
Блондин: — Что странного? Чего это вы раскачиваетесь у порога туда-сюда? Не можете решиться? Да выходите наконец, мы никому ничего не скажем. Телка классная, с такой не грех…
Брюнет: — Да в том-то и загвоздка, что я выйти не могу! Я ведь действительно с девушкой уговорился, что мы… того… встретимся и прогуляемся перед сном. И не могу выйти!
Лысый /встревоженно/: — То есть как это не можете? Почему?
Брюнет: — Не знаю. Что-то меня от дверей отталкивает.
Блондин: — Не пугайте нас! Ловушка?.. Погодите, дайте-ка я попробую…
Нары скрипят, слышны шаги блондина
Блондин: — Ну и что? Я вышел безо всяких помех, вы сами видели.
Брюнет /сердито/: — Ну а я не могу…
Лысый: — Погодите-ка, дайте я попробую.
Снова скрип нар и шум шагов.
Лысый: — Все в порядке! Можно и выйти, и войти.
Брюнет: — Не понимаю. Что-то тут не так.
Блондин: — А вы попробуйте с разгону!
Брюнет: — Да где тут разогнаться, места мало… Погодите, может, отсюда? Уберите-ка ноги…
Слышится странный звук типа «бум-м-м!».
Брюнет /сдавленным голосом/: — Мать честная…
Блондин: — Видали, как его отбросило?
Лысый /заинтригованно/: — Загадка, да и только… А она? Взгляните, она уже вышла?
Блондин: — Нет, стоит в дверях, машет рукой. Делает какие-то знаки…
Платиновая: — …Ну вы же сами видели, я вышла и вошла. Пять раз.
Рыжая /очень испуганно/: — Не понимаю, что это значит…
Седая: — Бесполезно пытаться, тут действует сверхъестественная сила. Давайте-ка, женщины, лучше спать, потому как неизвестно, что нас ждёт утром…
* * *
На фоне все более громкого пения ангелов слышится истошное верещанье райских птиц, а вслед за ним — петушиное кукареканье.
Рыжая: — Иисус-Мария, это ещё что?!
Седая: — Господи, ну и звуки… Наверняка сигнал, что пора вставать. Который час?
Платиновая: — Не знаю, у меня нет часов. Кажется, это райские птицы…
Рыжая: — Что это вы на меня уставились? Господи, что это с вами? Вы так странно изменились… И вы тоже! Неужели и я?..
Платиновая: — Вот именно, и вы тоже. Ну-ка, повернитесь сюда, к свету. Ох, это просто потрясающе!… /истерически хохочет/.
Седая /критически/: — М-да, вам действительно не идёт… И волосы — как солома
Рыжая /потрясена до глубины души/: — Господи Иисусе, что у меня на ногах?! Пляжные «вьетнамки»?! И балахон… Это ж небелёное полотно!
Платиновая: — На шее что-то болтается…
Седая: — Шпагат. Самый настоящий шпагат, только покрашенный в голубенький цвет…
* * *
Блондин /с интересом/: — Послушайте, я тоже выгляжу, как вы? И что это такое голубое? Рубище кающегося грешника?
Лысый: — Да что вы, в раю-то — рубище? Это райские одеяния. /С радостью/: Панове, у меня уже десять лет на макушке ни единого волоска, а тут смотрите, какая шевелюра выросла!
Блондин /ехидно/: — Под Иванушку-дурачка…
Лысый: — Да мне все равно, главное, что я больше не лысый. А вам так идёт: глазки остались черненькие, бровки тоже, только волосики соломенные… А что вы так на меня воззрились?
Брюнет: — Кое-кого придушить руки чешутся… Я же выгляжу, как мартышка!..
Ангел /радостно, но твёрдо/: — На молитву, уважаемые, на молитву! Не время болтать…
* * *
Ангел: — А теперь пойдём к колодцу промыть глаза и прополоскать рот…
Рыжая /робко/: — А остальное?..
Ангел: — Что — остальное?
Рыжая: — Ну, остальное… Как вымыть остальное?
Ангел /неодобрительно/: — А остальное неважно. На небе чисто и никто не пачкается. От колодца пойдём к заутрене, а потом будет завтрак…
Слышен плеск воды.
Брюнет: — Боже правый, это ж лёд, а не вода!
Лысый: — Не могу, зубы ломит…
Блондин: — Полощите рот, ангел за вами следит!..
* * *
Седая: — Интересно, что тут дают на завтрак. Вдруг ветчину? На небе все может быть.
Платиновая: — Я голодная как волк.
Лысый: — И я тоже… Что это? Молочная лапша? Как в санатории!
Блондин: — Да вы что? Какая же это лапша? Это гадость какая-то! Люди, что это, по-вашему?
Седая: — Манная каша. Только какая-то не такая, совсем безвкусная… Без соли, скорее даже сладковатая…
Платиновая: — Я догадалась! Это же, наверное, манна небесная! Ну нет, это же есть невозможно!
Рыжая: — Эту пакость в рот не возьмёшь. Глядеть тошно! Простите, но я…
Слышно испуганное восклицание.
Платиновая: — Что это с вами?
Рыжая: — Я не могу встать!!!
Ангел /наставительно/: — От стола разрешается вставать только после еды!
* * *
Слышен шум многочисленных шагов на тропинке.
Рыжая: — Мы что, так и будем гулять тут парами? А разойтись никак нельзя?
Блондин: — Вчера парами, сегодня парами… Наверное, тут такой обычай.
Рыжая: — И велят каждый день лежать после обеда…
Платиновая: — А разве плохо? Трава-то мягкая…
Рыжая: — Этак и растолстеть недолго!
Блондин: — Да вы что? На этой райской диете? Манная кашка на завтрак, брюквенный супчик на обед, ячменный кофеёк на ужин… Меня только интересует, что за вырвиглаз-косорыловку нам дают на десерт?
Платиновая: — Компотик из райских яблочек. Без сахара.
Блондин: — А почему без сахара?
Платиновая: — Разве вы не слышали? Ангел говорил, что райские плоды сладостны сами по себе и их не надо подслащивать.
Седая: — А на ужин дают свекольный мармелад. Помню, во время оккупации мы ели такой же…
Лысый: — Ходят слухи, будто нас специально так легко кормят, чтобы ночью кошмары не снились.
Блондин: — Пошли нам, Боже, какой-нибудь ночной кошмар, иначе тут с ума сойдёшь со скуки. Если бы хоть дали поработать…
Платиновая: — Даже не надейтесь! Кто-то уже по этому вопросу сунулся…
Сразу несколько человек с живейшим интересом: — И что?
Ангел /звучно и величественно /: — Работа есть проклятие за первородный грех, от которого небо избавлено…
* * *
Слышно звяканье ложек и посуды.
Лысый /с непередаваемым омерзением /: — Вы не знаете, в раю кроме брюквы ничего не растёт? Мне при одном виде этого супчика плохо делается.
Брюнет /с таким же отвращением /: — Супчик — это ещё куда ни шло, но манной каши я с детства в рот не брал. А теперь только попробуй не съесть! Мало того, что ангел бдит, так ведь из-за стола не встанешь!
Седая /со вздохом /: — Сверхъестественная сила держит. Знают, что делают, иначе бы никто эту еду и в рот не взял бы…
Рыжая /в отчаянии /: — А после обеда эта убийственная тишина! И это противное лежание на газоне, а потом мерзкая прогулка, эти так называемые игры на свежем воздухе, эти кошмарные песенки… Хоть на стенку лезь!
Платиновая: — Если бы позволили что-нибудь сделать! Хоть бы голову помыть!
Рыжая /мрачно/: — Вы же слышали, на небесах люди не пачкаются…
Платиновая: — Или хоть бы что-нибудь случилось! Какое-нибудь чудо или землетрясение!
Блондин /рассудительно/: — С землёй для нас все кончено, она далеко, а чуда мы не заслуживаем.
Седая /с оживлением /: — А знаете, этот ангел иногда так смотрит, что я начинаю надеяться…
Платиновая: — На что?
Седая: — Что нас из этого рая выкинут…
Платиновая: — Скажете тоже! Просто так, без повода не выкинут…
Блондин /вдруг оживившись /: — Выкинут, говорите? А это мысль! Послушайте, а что, если постараться?..
* * *
Слышен шум шагов и хоровое пение: «В лесу родилась ёлочка…»
Блондин /шёпотом/: — Послушайте, пани… Вы притворяйтесь, будто поёте! Наш приятель, ну тот, который раньше был брюнетом… «Зимой и летом стройная, зелёная была…»
Платиновая /оживлённо/: — Ну да, в ту, что раньше была рыжей…
Блондин: — Именно… «Трусишка зайка серенький…» Ещё и самолёте, а теперь, мне кажется, ещё больше… «Порою волк, сердитый волк…» А она, как вам кажется?
Платиновая: — Да какое там кажется, говорю вам, она по нему вздыхает!
Блондин /обрадованно/: — Вот именно! Понимаете, мы тут подумали, как бы им помочь? Ясно? Это же грех! Нас и выкинут отсюда в два счета!
Платиновая: — Ангел смотрит!
Хор заводит с новой силой: «А мы просо сеяли, сеяли… А мы просо вытопчем, вытопчем»…
Платиновая: — Может, хоть на прогулке? Она поменяется с той дамой, которая ходит за мной, а вы поменяетесь… «Вытопчем, вытопчем…» с этим брюнетом, и они окажутся в одной паре.
* * *
Шелест шагов на прогулке.
Платиновая /раздражённо/: — Да не лезьте вы обратно, пани! Идите как ни в чем не бывало! Ангел заметит!
Рыжая /тоже раздражённо /: — Это не я лезу, меня что-то толкает!