Иоанна Хмелевская
Версия про запас
(Пани Иоанна — 11)
* * *
Дом был старый, после войны наверняка ремонтировавшийся, и по идее он должен был выглядеть весьма импозантно. В реальности же дом являл собой довольно безотрадное зрелище. Лифт, однако, работал.
Сомнения, зародившиеся при виде парадного, лишь усугубились, когда я поднялась выше. Лестничная клетка четвёртого этажа была ещё грязнее и обшарпаннее, с дверей трех квартир облезала краска. Вдобавок одна дверь, именно та, в которую мне надо было войти, стояла слегка приоткрытой.
Я остановилась в нерешительности. Стоит ли вообще входить?… Моя тётка собралась купить квартиру, и я присматривала для неё варианты. Не стану же ей рекомендовать такую развалюху. После Канады, после роскошных апартаментов в Оттаве она ни за что не поселится хоть и в солидной, но все-таки трущобе. С другой стороны, я подумала, что здесь, скорее всего, не запросят дорого. Дом, весьма вероятно, поставлен в план капитального ремонта. Возможности для улучшения тут огромные, и кто знает, не превратится ли в скором времени развалина в великолепное здание…
Я поискала глазами кнопку звонка, нажала и не услышала никакого звука. Постучала, никто не отозвался.
Мне пришло в голову, что, может быть, здесь коммуналка. Жильцы запирают лишь свои комнаты, а входную дверь держат открытой. В таком случае осмотр оказывался чистой потерей времени, коммуналка отпадала сразу. Но ведь речь шла об отдельной квартире…
Я толкнула дверь и вошла, оказавшись в большой и сильно захламлённой прихожей. Четыре двери. Две комнаты, кухня и ванная, сообразила я. Только одна из дверей была заперта, остальные приоткрыты, так же, как и входная дверь. Что-то тут было не так. Квартира принадлежала пожилой особе женского пола, а пожилые особы женского пола склонны баррикадироваться, словно в осаждённой крепости, шестым чувством угадывая сонмы разбойников на лестничной клетке, денно и нощно вынашивающих злодейские замыслы. Нетипичная старушка мне попалась?…
Эти мысли пронеслись в моей голове в одно короткое мгновение, пока я разглядывала двери. В следующее мгновение я уже смотрела на пол.
Старушка, обитавшая в этой квартире, оказалась типичной, но мёртвой. Она лежала на пороге кухни. Массивный комод заслонял её тело, я видела лишь голову и лицо. И то и другое пребывало в состоянии намного более плачевном, чем дом, никакой ремонт им бы уже не помог. Некоторое время я стояла неподвижно, не в силах оторвать взгляда от страшной картины, затем понемногу собралась с духом и подошла поближе.
В медицине я не сильна. По-моему, старушка была мертва, но ведь я могла и ошибаться. Подавив всякую чувствительность, я опустилась на одно колено, протянула руку и дотронулась до пострадавшей. Она не была холодной: либо старушка рухнула замертво совсем недавно, либо в ней все ещё теплилась жизнь. Назад я пробралась, ступая очень осторожно, ибо старушка померла не от сердечного приступа, если, конечно, она действительно померла; затем я огляделась в поисках телефона. Телефон в квартире должен быть, по крайней мере так было обещано…
Я приоткрыла закрытую дверь, поскольку она находилась ко мне ближе других, и заглянула в комнату… Спальня, наверное… Телефона я там не увидела. Тогда я заглянула за следующую, приоткрытую, дверь.
Матерь Божья!…
Одного трупа было бы вполне достаточно, чтобы произвести на меня впечатление, но сразу два мертвеца — это уж явный перебор. Господи, ну и угораздило же меня!…
Крупный, крепкий с виду малый лежал у стены в куче мусора. Он лежал спиной вверх, а вокруг в беспорядке валялись обломки кирпича, отбитая штукатурка, инструменты — дрель, два молотка, огромная отвёртка и какая-то стальная болванка, а также, видимо, вожделенная добыча — большая железная коробка, перевёрнутая и открытая. Рядом с ней лежала одна золотая монета. В стене зияла свежевыдолбленная дыра.
Я внимательно пригляделась к покойнику и к разбросанным вокруг него предметам, и мне показалось, что я догадываюсь о происшедшем. Пришёл один из того сонма разбойников, зарубил топором хозяйку квартиры, раздолбил стену и добыл клад. Откуда-то прознал о сокровищах, ведь клад мог лежать тут с довоенных времён, потому что в этом здании были разрушены только два последних этажа, пятый и шестой, четвёртый простоял нетронутым. Отлично, выводы очевидные и напрашиваются сами собой, только, во-первых, почему клад состоит из одной монеты, а во-вторых, почему грабитель валяется тут мёртвым? Удар его, что ли, хватил при виде ничтожности добычи?…
Я немного успокоилась, хотя и не окончательно. Где этот чёртов телефон?! Квартиру осматривать не стану, пропади она пропадом, Тереса тут не поселится, даже если ей доплатить. Но позвонить я должна, возможно, они ещё живы! И времени в обрез, надо торопиться. Меня ждут в другой квартире, которая как раз может оказаться подходящим вариантом, и тогда её необходимо немедленно застолбить, отдав задаток. Я злилась на себя, кой черт меня дёрнул потащиться сначала сюда?!… Ладно, позвоню и сбегу. Объявлюсь позже, когда у меня будет побольше свободного времени. Я оставила отпечатки пальцев. Бог с ними, не буду вытирать, чтобы вместе со своими не стереть отпечатки преступника. Ведь эти двое явно не умерли своей смертью, кто-то им помог, и этого кого-то станут искать, вот и ищите на здоровье. Где телефон?!…
Телефон нашёлся в прихожей у входной двери. Людям иногда приходит в голову такая жуткая идея — ставить телефонный аппарат на высокую полочку в прихожей, так, чтобы нельзя было разговаривать сидя. Долго ли простоишь на своих двоих?… Ну да ладно, мне особенно болтать не о чем, срочный вызов… Кого же вызвать, «скорую помощь» или полицию?…
Я выбрала полицию. Будем последовательны. Если я оставляю свои отпечатки пальцев для облегчения работы полицейским, то уж тогда не буду способствовать затаптыванию следов, которое работу затруднит. Скажу им, чтобы обязательно захватили с собой врача, пусть даже патологоанатома, не станет же он добивать живого, в конце концов!
Телефонную трубку я подняла осторожно, двумя пальцами. Вкратце описала ситуацию и отказалась назвать себя. С раздражением пообещала связаться с ними в своё время, думая про себя, что понятия не имею, когда такое время наступит, и что я все равно ничем им не смогу помочь. У меня была назначена уйма дел на сегодня и завтра! Потрясение перешло в злость. Слава Богу, по телефону они не могли меня достать. Я положила трубку и бросилась прочь из этого дома ужасов, дверь оставила приоткрытой, так, как я её нашла…
Эту двоюродную бабку, которая с самого начала велела называть себя тётей, я возненавидела сразу, глубоко и безотчётно. Поначалу, я боялась её до ужаса, в моем детском восприятии она походила на страшных персонажей из сказок, на Бабу Ягу, ведьму, колдунью, но только не на злую фею, потому что фея, злая или добрая, должна быть молодой. Она смотрела на меня недобрым взглядом, поджав губы, откровенная неприязнь читалась на её лице. Было очевидно, что она меня не очень любит и не пытается этого скрыть.
Главной причиной моей ненависти стало молоко. Тётка упорно кормила меня молочными супчиками, рис на молоке, макароны на молоке, каша на молоке, меня же едва не выворачивало от одного запаха кипячёного молока. В конце концов я так исхудала, что вмешался врач, сосед, живший в нашем доме. Возможно, он спас мне жизнь. Тётке пришлось отказаться от молока, но желание впихнуть в меня насильно отвратительную еду не оставило её. Она выдумала кормить меня рыбьим жиром, но рыбий жир, на удивление, мне нравился, посему она быстро оставила эту затею и перешла к вареной редиске, которая воняла немилосердно, но из двух зол — молока и редиски — я предпочла последнее. Позднее я научилась притворяться, что чего-то не люблю, и благодаря этой уловке ела вдоволь капусты, которая мне нравилась в любом виде.
Одевала меня тётка престранно и всегда очень тепло. Обычно она перешивала на меня свою старую одежду, и так перешивала, что без слез не взглянешь. Я довольно долго не обращала внимания на то, как выгляжу, и потому не расстраивалась, а к тому времени когда пошла в школу, в моду вошли хиппи, и, по мнению моих подружек, я была одета по высшему разряду. Так что комплексов себе не добавила. Зато свободы действий я была лишена почти начисто. Мне запрещалось все, а особенно то, чего мне особенно хотелось — играть с детьми, гулять с подружками, смотреть фильмы по телевизору, сидеть у окна и глазеть на улицу, читать перед сном, собирать смешные и глупые пустячки, милые сердцу каждой девочки, а волосы я должна была исключительно заплетать в косички. Только косички и никаких разговоров! Во дворе дома был устроен скверик с качелями, горкой, песочницей — игровая площадка для детей. Как-то чудесным летним днём я, скучая, спросила, могу ли туда пойти, и тётка коротко ответила: «Нет». На вопрос «почему?» последовал столь же краткий ответ: «Потому». С возрастом я начала бунтовать против тётки, но ещё долго не могла избавиться от жуткого страха, который она мне внушала.
Кукол у меня никогда не было; но, к счастью, я была к ним равнодушна и каким-то чудесным образом сумела не обнаружить своего равнодушия перед тёткой. Я любила читать и рисовать. Как сейчас помню тот погожий день во время каникул, когда я, смирившись с недоступностью детской площадки, решила нарисовать и раскрасить цветок настурции. Поставила вазочку с цветком перед собой и со сладкой дрожью в сердце приступила к любимому делу. Я была в самом начале работы, когда тётка оторвалась от телевизора, чтобы посмотреть, чем я занята.
— Перестань рисовать, — холодно произнесла она.
— Почему? — спросила я с обидой и возмущением.
— Потому, — ответила тётка и забрала у меня из-под носа и вазочку с настурцией, и все рисовальные принадлежности. Краски она спрятала так, что я не смогла найти, как ни старалась, а появились они у меня исключительно благодаря домашним заданиям по математике, которые я решала для подружки. Коробкой с початыми красками она выразила мне свою благодарность.
Мне было тогда одиннадцать лет. Желание нарисовать цветок настурции было огромно, и запрет оказался для меня страшным ударом. У меня все сжалось внутри, я не могла даже заплакать. Я взяла первую попавшуюся книжку и попыталась читать. Книжка оказалась про Аню с Зеленого Холма, и как раз когда я начала вникать в её содержание и заинтересовалась, тётка неожиданно вырвала книгу у меня из рук.
— Перестань читать, — непререкаемым тоном заявила она.
В первый момент мне хотелось силой отобрать у неё книгу.
— Чем же мне заняться? — воинственно спросила я.
— Кухонными полотенцами, — был ответ. Тогда я ещё не понимала, насколько она скупа, я думала, что мы просто бедные. Я покорно штопала старые салфетки, начищала ботинки, просившие каши, а кухонные полотенца шила из тряпок. Тот день, памятный цветком настурции, я провела в результате, латая дыры.
Больше всего в детские годы мне не хватало одиночества. Я любила бывать одна, но такое счастье выпадало редко и длилось недолго. Одна я бывала только по дороге в школу и обратно, а дома — когда тётка шла в ванную или к нам приходили гости. Я мечтала о гостях, но у нас мало кто бывал. Во время визитов гостей меня отправляли в спальню, где я переживала самые прекрасные минуты моей жизни. Не имело значения, что я делала, чинила ли коврик, лежавший перед кроватью, или сидела неподвижно, уставившись в стену, это было неважно. Важно было то, что я была одна, не чувствовала на себе её жуткого взгляда, не слышала свистящего дыхания и в ноздри мне не бил её запах.
Тётка смердела. Иначе, чем молоко, но тоже отвратительно. Она не мылась, не стирала одежду и постоянно источала запах грязи. Я так и не смогла к этому привыкнуть. Её непременное присутствие превращалось в мучение для меня, я всегда должна была сидеть в той же комнате, где и она, всегда выходить из дома вместе с ней. Я ненавидела эти выходы, особенно летом, потому что обязана была надевать свитеры, рейтузы, платки, в которых изнывала от жары. Тётка мёрзла, а значит, и я должна была тепло одеваться. Удивительно, как я вообще жива осталась.
У меня никогда не было ни копейки денег. Я никогда не выезжала на каникулы. Я понятия не имела, как выглядит деревня, море, озеро или лес, в глаза не видала живой коровы. В зоопарке была только раз со школьной экскурсией. Я не могла себе представить, что такое кино, не знала вкуса мороженого. Шоколадом, апельсинами, кока-колой меня угощали в школе, но мороженого никто в школу не приносил, а приглашения в гости к подружкам мне запрещено было принимать. Я даже не понимала, что не знаю, как выглядит нормальное человеческое жильё.
Протест рос вместе со мной и наконец проявился. Способствовали тому два события.
Сначала к нам пришёл с визитом какой-то человек. Дверь открыла ему я, предварительно спросив: «Кто там?», без этого открывать не дозволялось. Он назвал своё имя, Райчик. Я сказала тётке, что за дверью стоит пан Райчик, и та велела его впустить. Я плохо разглядела его, в прихожей было темно, лишь отметила про себя, что раньше его не встречала, и шмыгнула в спальню. Мне было тогда уже пятнадцать лет, но правило удалять меня с глаз долой при появлении гостей оставалось в силе.
Радуясь нескольким минутам передышки, я закрыла за собой дверь и как можно тише отворила окно, внимательно прислушиваясь к голосам в соседней комнате, чтобы тётка не застала меня врасплох. Открывать окна было запрещено, тётка предпочитала спёртый воздух всякому другому. Затем я принялась читать, то и дело подслушивая через замочную скважину, чтобы по ходу беседы определить, сколько времени ещё пробудет у нас гость. Как долго я смогу пользоваться свободой взаперти, пять минут или час?…
Мужчина говорил громко, и я отчётливо слышала его слова.
— Вы, видно, полагаете, пани Эмилия, что всех перехитрили? Но ведь покойница пани Юлия завещания, кажется, не переписывала? Собственной рукой перед смертью все отписала внучке, разве нет?
Тётка отвечала ему значительно тише, я слышала только свистящее шипение, по которому догадалась, что она в бешенстве. Гость продолжал орать:
— Уж мне-то такие вещи говорить не надо, ребёнок много не съест, водки не пьёт, а ведь они были люди не бедные. А внучка-то об этом знает? О, уже вижу, что не знает. Нетрудно было догадаться…
Каким-то образом тётке удалось его утихомирить. Смысл его речей дошёл до меня позже, тому невольно помогла пани Крыся. Пани Крыся, должница, возвращавшая долг порциями, пришла как раз на следующий день и ядовито заметила что-то о том, как обдирают бедную сироту. Я услышала се слова, потому что дверь в комнату была открыта, а я в это время шла из ванной в спальню. Пани Крыся смотрела на меня, тётка тоже глянула в мою сторону, и меня вдруг поразило выражение её лица. Я поняла, что бедная обдираемая сирота — это я!
Несмотря на такое житьё, в кретинизм я не впала, голова, слава Богу, работала. У меня появились подозрения. Сбежав с урока, я отправилась к дому моей покойной бабушки. Я смутно припоминала, что соседка была давней бабушкиной приятельницей, и, как оказалось, не ошиблась.
Я застала старушку дома и представилась. Мой визит её очень взволновал. О финансовой стороне дела я спросила напрямик, мотивируя вопрос беспокойством, не объедаю ли я мою тётю, старую беспомощную женщину. Выяснилось, что незнакомый мне бугай прорычал чистую правду и замечание пани Крыси также было вполне справедливо: бабушка оставила тётке очень много денег, предназначенных на моё воспитание, кроме того, тётка продала квартиру бабушки за какую-то безумную цену и все забрала себе. По моим подсчётам, этих денег хватило бы на двадцать лет жизни в роскоши даже при нынешних ценах, а ведь десять лет назад все было дешевле. На деньги мне было наплевать, но квартиры я не могла ей простить. Квартира принадлежала также моим родителям и должна была перейти мне! Её можно было бы сдавать, получать доход, а потом, став взрослой, я могла бы там жить.
Бунт мой носил рациональный характер. Для начала я не позволила отлучить меня от рисования. Учительница говорила, что у меня есть способности. Я солгала, что нам добавили учебных часов, и оставалась в школе подольше, учась живописи. Отлично понимая, что самостоятельная жизнь требует денег, я хотела заняться репетиторством, но тётка мне не разрешила. Тогда я стала делать рекламу. Я была способной, дешевле обходилась работодателям и потому получала заказы, но один-два свободных часа в день, добытых с помощью вранья, ограничивали мои возможности. Много я заработать не могла, но даже та малость сильно изменила мою жизнь. У меня наконец-то появились собственные деньги.
Когда мне исполнилось семнадцать лет и я получила аттестат зрелости, случилось чудо. Та самая учительница рисования, с которой мы в конце концов подружились, собралась в Штаты, ориентировочно года на два, и оставляла однокомнатную квартиру, полную цветов. За цветами кто-то должен был ухаживать, и она предложила мне пожить там.
Я поверить не могла своему счастью. Выехала от тётки. Разрешения не спрашивала, просто объявила, что я уже совершеннолетняя и хочу сменить квартиру. Переезд не доставил трудностей: у меня ничего не было, а взять с собой ничего не дозволялось. Я поступила в Академию художеств, как сирота получила стипендию, могла наконец заработать на рекламе, так что мне было на что жить. Я впала в эйфорию, часами бродила по городу, навсегда рассталась с косами, ела, что мне нравилось, делала, что хотела и, наконец, я жила одна, в чистой комнате, при открытых окнах! У меня была яркая лампа! Тётка пользовалась исключительно двадцатипятиваттными лампочками…
Я бы с удовольствием забыла о ней навсегда и никогда больше не переступала порога этого дома, но у неё были способы меня удержать. И опять не обошлось без пани Крыси…
Случилось это, когда я ещё жила у тётки. Видимо, они поссорились и пани Крыся решила тётке насолить. Она ворвалась ко мне в спальню; тётка пыталась преградить ей путь, но пани Крыся была крупнее, моложе и наверняка сильнее. Отказавшись от борьбы, посиневшая от злости тётка села у стола, крепко сцепив ладони. Пани Крыся с нескрываемым удовлетворением объявила мне, что все мало-мальски ценное в этом доме является моей собственностью, поскольку принадлежало моим родителям. Серебряные подсвечники, серебряная посуда, старая фарфоровая супница, настоящий Хелмонский на стене, антикварный комод, яшмовые напольные часы, драгоценности, о которых я ничего не знала, а кроме того, фотографии. Четыре альбома фотографий, среди которых был свадебный портрет моих родителей и многочисленные снимки времён их молодости. Это меня потрясло. Родителей я не помнила, не имела ни малейшего представления о том, как они выглядели, и мечтала увидеть их во что бы то ни стало.
Тем тётка меня и держала. Сказала, что покажет мне снимки и даже отдаст, если заслужу. Я отлично понимала, что та врёт, лгуньей она была патологической, ведь сколько лет вдалбливала мне, что после моих родителей ничего не осталось, но вопреки разуму я не теряла надежды. Бывала у неё не реже раза в неделю, стараясь изо всех сил заслужить фотографии, оплачивала её счета на почте из собственных денег, приводила мастеров для всяких починок в этом разваливающемся доме, терпеливо выслушивала нарекания, ругань, претензии и жалобы на многочисленные болезни, бегала за лекарствами, и при всем при этом сладостным утешением служила мне мысль, что я здесь больше не живу. Возможно, моя ненависть утихла бы, если бы сама тётка не позаботилась о том, чтобы её разжечь.
Она страшно разозлилась на меня, когда я исчезла на три недели. Первый раз в жизни я осмелилась выехать на море, за что и была наказана, хотя предупреждала о своём отъезде. Предупреждение тётка не приняла во внимание и по моему возвращению объявила, что, видно, те альбомы мне больше не нужны, поэтому она и не будет их хранить и один уже даже сожгла. В доказательство продемонстрировала мне кусочек обугленной обложки. Я не убила её тогда, хотя удержаться стоило больших усилий. Позднее, придя в себя, сообразила, что, во-первых, ей негде было их сжечь, не над газом же, а во-вторых, она, без сомнения, опять врёт. Однако я пережила нелёгкие мгновения, ибо желание увидеть лица родителей стало моим наваждением. Если бы я знала, где она хранит альбомы, то забрала бы силой, но в этой жуткой свалке, которую являло собой жилище достойной старушки, нелегко было бы отыскать слона, не говоря уж о более мелких предметах! Я ничем не могла себе помочь и возненавидела тётку ещё сильнее…
В первое мгновение я всего лишь удивилась. Меня переполняли сомнения, правильно ли я поступила, отдав задаток за ту последнюю квартиру, которая меня так очаровала, но моей тётке может не понравиться, и тогда расходы буду нести я, а не она. Пятнадцать миллионов на дороге не валяются. Остальные события дня выпали из головы, в памяти образовался пробел. Однако Януш о задатке ещё ничего не знал, я не успела проговориться ни словом. О чем же он тогда спрашивает?…
— А что такое? — неуверенно отозвалась я.
Он дожидался меня в моей квартире и на скрежет ключа вышел в прихожую. Взял из рук сумку, повесил мой плащ и направился в кухню, но на пороге остановился.
— Геня узнал тебя по описанию, но не был уверен, поэтому начал с меня. Так это ты была в том доме на Вилловой?
Пробел в моей памяти стал заполняться с невероятной быстротой. Я как раз пыталась зажечь газ русской зажигалкой, весьма капризной штучкой. То она поджигала газ сразу и без хлопот, а то тянула и устраивала настоящий взрыв. Я обернулась к Янушу.
— Господи, на Вилловой!… Те трупы?!…
Я вспомнила о газе, раздался мощный хлопок, и мне опалило ресницы, брови и волосы. Поставила на горелку пустой чайник, опомнилась, налила воды, отставила чайник и поставила кастрюлю с мясом. Януш молча пережидал мои нервные манипуляции.
— Да говори же ты наконец! — потребовала я и опустилась на стул. — Что там произошло? Уже что-нибудь выяснили?
Януш обошёл вокруг стола и уселся напротив меня.
— Как тебе в голову взбрело сбежать? Ведь тебя там видели! Ты отдаёшь себе отчёт, какие подозрения возбудило твоё поведение?
— Глупости! — рассердилась я, потому что проголодалась, устала, беспокоилась о задатке и была недовольна всем на свете. — Во-первых, никто меня там не знает, а во-вторых, в чем, собственно, дело? Зачем мне было убивать двух совершенно незнакомых людей? Или я вдруг ни с того ни с сего впала в манию убийства? Геня умом тронулся?
— Да нет, не тронулся, он пока неплохо соображает. Что ты там делала? Расскажи мне все, а я потом прокомментирую…
Яростно помешивая ложкой в кастрюле и превращая нормальные котлеты в фарш, я рассказала ему все. Закончила свой рассказ, уже заправляя салат. Достала тарелки с сушки, разложила еду и поставила на стол. Визит на Вилловую был настоящим кошмаром, но аппетита, к сожалению, он меня не лишил.
Януш с удовольствием потянул носом сочный мясной дух, вздохнул, повернулся и нашарил на сушке вилку.
— Ножи, как я понимаю, нам не понадобятся… Ну ладно, а теперь я тебе растолкую, к чему все это привело…
По звонку анонимной информаторши на Вилловую приехал полицейский патруль. Двое полицейских поднялись на лифте на четвёртый этаж, толкнули приоткрытую дверь и вошли в квартиру. Спустя немного времени один из них поехал обратно вниз, а другой вышел на лестничную площадку и закурил.
В состав следственной бригады, которая приехала через четверть часа, входил поручик Генрик Пегжа. В работе он был не новичок, посему приступил к исполнению своих обязанностей спокойно и деловито, не испытывая никаких дурных предчувствий. Начал он с двери.
— Она была приоткрыта? — спросил поручик полицейского, стоявшего на лестничной площадке. В это время начальник бригады, капитан Тиранский, прозванный коллегами для краткости и вполне заслуженно Тираном, вошёл в квартиру.
— Приоткрыта.
— Никто здесь не слонялся?
— Никого не видел. Лифт проехал только один раз и остановился выше. Судя по звуку, видимо, на шестом этаже.
Поручик Генрик Пегжа, или Геня, вошёл в квартиру вслед за капитаном. Повели они себя подобающим образом, ничего не трогали, осмотрели все помещение, убедились в наличии двух трупов, кучи мусора в гостиной и общего беспорядка, после чего предоставили действовать специалистам из лаборатории. Врачу здесь уже нечего было делать. Помогавший бригаде сержант удалился на поиски сторожа, а также случайных свидетелей.
Спустя два часа были уже собраны кое-какие сведения.
Покойная, старая, толстая и весьма неопрятная женщина, погибла от удара по голове. Ударили её один раз, но с такой силой, что второго не понадобилось. Орудие убийства также не пришлось долго искать, один из двух молотков, валявшихся в гостиной, идеально подходил для совершения преступления.
Сомнения, зародившиеся при виде парадного, лишь усугубились, когда я поднялась выше. Лестничная клетка четвёртого этажа была ещё грязнее и обшарпаннее, с дверей трех квартир облезала краска. Вдобавок одна дверь, именно та, в которую мне надо было войти, стояла слегка приоткрытой.
Я остановилась в нерешительности. Стоит ли вообще входить?… Моя тётка собралась купить квартиру, и я присматривала для неё варианты. Не стану же ей рекомендовать такую развалюху. После Канады, после роскошных апартаментов в Оттаве она ни за что не поселится хоть и в солидной, но все-таки трущобе. С другой стороны, я подумала, что здесь, скорее всего, не запросят дорого. Дом, весьма вероятно, поставлен в план капитального ремонта. Возможности для улучшения тут огромные, и кто знает, не превратится ли в скором времени развалина в великолепное здание…
Я поискала глазами кнопку звонка, нажала и не услышала никакого звука. Постучала, никто не отозвался.
Мне пришло в голову, что, может быть, здесь коммуналка. Жильцы запирают лишь свои комнаты, а входную дверь держат открытой. В таком случае осмотр оказывался чистой потерей времени, коммуналка отпадала сразу. Но ведь речь шла об отдельной квартире…
Я толкнула дверь и вошла, оказавшись в большой и сильно захламлённой прихожей. Четыре двери. Две комнаты, кухня и ванная, сообразила я. Только одна из дверей была заперта, остальные приоткрыты, так же, как и входная дверь. Что-то тут было не так. Квартира принадлежала пожилой особе женского пола, а пожилые особы женского пола склонны баррикадироваться, словно в осаждённой крепости, шестым чувством угадывая сонмы разбойников на лестничной клетке, денно и нощно вынашивающих злодейские замыслы. Нетипичная старушка мне попалась?…
Эти мысли пронеслись в моей голове в одно короткое мгновение, пока я разглядывала двери. В следующее мгновение я уже смотрела на пол.
Старушка, обитавшая в этой квартире, оказалась типичной, но мёртвой. Она лежала на пороге кухни. Массивный комод заслонял её тело, я видела лишь голову и лицо. И то и другое пребывало в состоянии намного более плачевном, чем дом, никакой ремонт им бы уже не помог. Некоторое время я стояла неподвижно, не в силах оторвать взгляда от страшной картины, затем понемногу собралась с духом и подошла поближе.
В медицине я не сильна. По-моему, старушка была мертва, но ведь я могла и ошибаться. Подавив всякую чувствительность, я опустилась на одно колено, протянула руку и дотронулась до пострадавшей. Она не была холодной: либо старушка рухнула замертво совсем недавно, либо в ней все ещё теплилась жизнь. Назад я пробралась, ступая очень осторожно, ибо старушка померла не от сердечного приступа, если, конечно, она действительно померла; затем я огляделась в поисках телефона. Телефон в квартире должен быть, по крайней мере так было обещано…
Я приоткрыла закрытую дверь, поскольку она находилась ко мне ближе других, и заглянула в комнату… Спальня, наверное… Телефона я там не увидела. Тогда я заглянула за следующую, приоткрытую, дверь.
Матерь Божья!…
Одного трупа было бы вполне достаточно, чтобы произвести на меня впечатление, но сразу два мертвеца — это уж явный перебор. Господи, ну и угораздило же меня!…
Крупный, крепкий с виду малый лежал у стены в куче мусора. Он лежал спиной вверх, а вокруг в беспорядке валялись обломки кирпича, отбитая штукатурка, инструменты — дрель, два молотка, огромная отвёртка и какая-то стальная болванка, а также, видимо, вожделенная добыча — большая железная коробка, перевёрнутая и открытая. Рядом с ней лежала одна золотая монета. В стене зияла свежевыдолбленная дыра.
Я внимательно пригляделась к покойнику и к разбросанным вокруг него предметам, и мне показалось, что я догадываюсь о происшедшем. Пришёл один из того сонма разбойников, зарубил топором хозяйку квартиры, раздолбил стену и добыл клад. Откуда-то прознал о сокровищах, ведь клад мог лежать тут с довоенных времён, потому что в этом здании были разрушены только два последних этажа, пятый и шестой, четвёртый простоял нетронутым. Отлично, выводы очевидные и напрашиваются сами собой, только, во-первых, почему клад состоит из одной монеты, а во-вторых, почему грабитель валяется тут мёртвым? Удар его, что ли, хватил при виде ничтожности добычи?…
Я немного успокоилась, хотя и не окончательно. Где этот чёртов телефон?! Квартиру осматривать не стану, пропади она пропадом, Тереса тут не поселится, даже если ей доплатить. Но позвонить я должна, возможно, они ещё живы! И времени в обрез, надо торопиться. Меня ждут в другой квартире, которая как раз может оказаться подходящим вариантом, и тогда её необходимо немедленно застолбить, отдав задаток. Я злилась на себя, кой черт меня дёрнул потащиться сначала сюда?!… Ладно, позвоню и сбегу. Объявлюсь позже, когда у меня будет побольше свободного времени. Я оставила отпечатки пальцев. Бог с ними, не буду вытирать, чтобы вместе со своими не стереть отпечатки преступника. Ведь эти двое явно не умерли своей смертью, кто-то им помог, и этого кого-то станут искать, вот и ищите на здоровье. Где телефон?!…
Телефон нашёлся в прихожей у входной двери. Людям иногда приходит в голову такая жуткая идея — ставить телефонный аппарат на высокую полочку в прихожей, так, чтобы нельзя было разговаривать сидя. Долго ли простоишь на своих двоих?… Ну да ладно, мне особенно болтать не о чем, срочный вызов… Кого же вызвать, «скорую помощь» или полицию?…
Я выбрала полицию. Будем последовательны. Если я оставляю свои отпечатки пальцев для облегчения работы полицейским, то уж тогда не буду способствовать затаптыванию следов, которое работу затруднит. Скажу им, чтобы обязательно захватили с собой врача, пусть даже патологоанатома, не станет же он добивать живого, в конце концов!
Телефонную трубку я подняла осторожно, двумя пальцами. Вкратце описала ситуацию и отказалась назвать себя. С раздражением пообещала связаться с ними в своё время, думая про себя, что понятия не имею, когда такое время наступит, и что я все равно ничем им не смогу помочь. У меня была назначена уйма дел на сегодня и завтра! Потрясение перешло в злость. Слава Богу, по телефону они не могли меня достать. Я положила трубку и бросилась прочь из этого дома ужасов, дверь оставила приоткрытой, так, как я её нашла…
* * *
Тётку мою я ненавидела с самого раннего детства. Собственно, будучи младшей сестрой моей бабушки, она приходилась мне не тёткой, а двоюродной бабкой. Бездетная вдова, тётка стала моей опекуншей, когда мне было три года, после гибели моих родителей при несчастном случае. Моя родная бабушка тогда тяжело болела и уговорила сестру взять меня к себе. Так я и у неё и осталась, потому что других родственников у меня не было, а бабушка через несколько месяцев умерла.Эту двоюродную бабку, которая с самого начала велела называть себя тётей, я возненавидела сразу, глубоко и безотчётно. Поначалу, я боялась её до ужаса, в моем детском восприятии она походила на страшных персонажей из сказок, на Бабу Ягу, ведьму, колдунью, но только не на злую фею, потому что фея, злая или добрая, должна быть молодой. Она смотрела на меня недобрым взглядом, поджав губы, откровенная неприязнь читалась на её лице. Было очевидно, что она меня не очень любит и не пытается этого скрыть.
Главной причиной моей ненависти стало молоко. Тётка упорно кормила меня молочными супчиками, рис на молоке, макароны на молоке, каша на молоке, меня же едва не выворачивало от одного запаха кипячёного молока. В конце концов я так исхудала, что вмешался врач, сосед, живший в нашем доме. Возможно, он спас мне жизнь. Тётке пришлось отказаться от молока, но желание впихнуть в меня насильно отвратительную еду не оставило её. Она выдумала кормить меня рыбьим жиром, но рыбий жир, на удивление, мне нравился, посему она быстро оставила эту затею и перешла к вареной редиске, которая воняла немилосердно, но из двух зол — молока и редиски — я предпочла последнее. Позднее я научилась притворяться, что чего-то не люблю, и благодаря этой уловке ела вдоволь капусты, которая мне нравилась в любом виде.
Одевала меня тётка престранно и всегда очень тепло. Обычно она перешивала на меня свою старую одежду, и так перешивала, что без слез не взглянешь. Я довольно долго не обращала внимания на то, как выгляжу, и потому не расстраивалась, а к тому времени когда пошла в школу, в моду вошли хиппи, и, по мнению моих подружек, я была одета по высшему разряду. Так что комплексов себе не добавила. Зато свободы действий я была лишена почти начисто. Мне запрещалось все, а особенно то, чего мне особенно хотелось — играть с детьми, гулять с подружками, смотреть фильмы по телевизору, сидеть у окна и глазеть на улицу, читать перед сном, собирать смешные и глупые пустячки, милые сердцу каждой девочки, а волосы я должна была исключительно заплетать в косички. Только косички и никаких разговоров! Во дворе дома был устроен скверик с качелями, горкой, песочницей — игровая площадка для детей. Как-то чудесным летним днём я, скучая, спросила, могу ли туда пойти, и тётка коротко ответила: «Нет». На вопрос «почему?» последовал столь же краткий ответ: «Потому». С возрастом я начала бунтовать против тётки, но ещё долго не могла избавиться от жуткого страха, который она мне внушала.
Кукол у меня никогда не было; но, к счастью, я была к ним равнодушна и каким-то чудесным образом сумела не обнаружить своего равнодушия перед тёткой. Я любила читать и рисовать. Как сейчас помню тот погожий день во время каникул, когда я, смирившись с недоступностью детской площадки, решила нарисовать и раскрасить цветок настурции. Поставила вазочку с цветком перед собой и со сладкой дрожью в сердце приступила к любимому делу. Я была в самом начале работы, когда тётка оторвалась от телевизора, чтобы посмотреть, чем я занята.
— Перестань рисовать, — холодно произнесла она.
— Почему? — спросила я с обидой и возмущением.
— Потому, — ответила тётка и забрала у меня из-под носа и вазочку с настурцией, и все рисовальные принадлежности. Краски она спрятала так, что я не смогла найти, как ни старалась, а появились они у меня исключительно благодаря домашним заданиям по математике, которые я решала для подружки. Коробкой с початыми красками она выразила мне свою благодарность.
Мне было тогда одиннадцать лет. Желание нарисовать цветок настурции было огромно, и запрет оказался для меня страшным ударом. У меня все сжалось внутри, я не могла даже заплакать. Я взяла первую попавшуюся книжку и попыталась читать. Книжка оказалась про Аню с Зеленого Холма, и как раз когда я начала вникать в её содержание и заинтересовалась, тётка неожиданно вырвала книгу у меня из рук.
— Перестань читать, — непререкаемым тоном заявила она.
В первый момент мне хотелось силой отобрать у неё книгу.
— Чем же мне заняться? — воинственно спросила я.
— Кухонными полотенцами, — был ответ. Тогда я ещё не понимала, насколько она скупа, я думала, что мы просто бедные. Я покорно штопала старые салфетки, начищала ботинки, просившие каши, а кухонные полотенца шила из тряпок. Тот день, памятный цветком настурции, я провела в результате, латая дыры.
Больше всего в детские годы мне не хватало одиночества. Я любила бывать одна, но такое счастье выпадало редко и длилось недолго. Одна я бывала только по дороге в школу и обратно, а дома — когда тётка шла в ванную или к нам приходили гости. Я мечтала о гостях, но у нас мало кто бывал. Во время визитов гостей меня отправляли в спальню, где я переживала самые прекрасные минуты моей жизни. Не имело значения, что я делала, чинила ли коврик, лежавший перед кроватью, или сидела неподвижно, уставившись в стену, это было неважно. Важно было то, что я была одна, не чувствовала на себе её жуткого взгляда, не слышала свистящего дыхания и в ноздри мне не бил её запах.
Тётка смердела. Иначе, чем молоко, но тоже отвратительно. Она не мылась, не стирала одежду и постоянно источала запах грязи. Я так и не смогла к этому привыкнуть. Её непременное присутствие превращалось в мучение для меня, я всегда должна была сидеть в той же комнате, где и она, всегда выходить из дома вместе с ней. Я ненавидела эти выходы, особенно летом, потому что обязана была надевать свитеры, рейтузы, платки, в которых изнывала от жары. Тётка мёрзла, а значит, и я должна была тепло одеваться. Удивительно, как я вообще жива осталась.
У меня никогда не было ни копейки денег. Я никогда не выезжала на каникулы. Я понятия не имела, как выглядит деревня, море, озеро или лес, в глаза не видала живой коровы. В зоопарке была только раз со школьной экскурсией. Я не могла себе представить, что такое кино, не знала вкуса мороженого. Шоколадом, апельсинами, кока-колой меня угощали в школе, но мороженого никто в школу не приносил, а приглашения в гости к подружкам мне запрещено было принимать. Я даже не понимала, что не знаю, как выглядит нормальное человеческое жильё.
Протест рос вместе со мной и наконец проявился. Способствовали тому два события.
Сначала к нам пришёл с визитом какой-то человек. Дверь открыла ему я, предварительно спросив: «Кто там?», без этого открывать не дозволялось. Он назвал своё имя, Райчик. Я сказала тётке, что за дверью стоит пан Райчик, и та велела его впустить. Я плохо разглядела его, в прихожей было темно, лишь отметила про себя, что раньше его не встречала, и шмыгнула в спальню. Мне было тогда уже пятнадцать лет, но правило удалять меня с глаз долой при появлении гостей оставалось в силе.
Радуясь нескольким минутам передышки, я закрыла за собой дверь и как можно тише отворила окно, внимательно прислушиваясь к голосам в соседней комнате, чтобы тётка не застала меня врасплох. Открывать окна было запрещено, тётка предпочитала спёртый воздух всякому другому. Затем я принялась читать, то и дело подслушивая через замочную скважину, чтобы по ходу беседы определить, сколько времени ещё пробудет у нас гость. Как долго я смогу пользоваться свободой взаперти, пять минут или час?…
Мужчина говорил громко, и я отчётливо слышала его слова.
— Вы, видно, полагаете, пани Эмилия, что всех перехитрили? Но ведь покойница пани Юлия завещания, кажется, не переписывала? Собственной рукой перед смертью все отписала внучке, разве нет?
Тётка отвечала ему значительно тише, я слышала только свистящее шипение, по которому догадалась, что она в бешенстве. Гость продолжал орать:
— Уж мне-то такие вещи говорить не надо, ребёнок много не съест, водки не пьёт, а ведь они были люди не бедные. А внучка-то об этом знает? О, уже вижу, что не знает. Нетрудно было догадаться…
Каким-то образом тётке удалось его утихомирить. Смысл его речей дошёл до меня позже, тому невольно помогла пани Крыся. Пани Крыся, должница, возвращавшая долг порциями, пришла как раз на следующий день и ядовито заметила что-то о том, как обдирают бедную сироту. Я услышала се слова, потому что дверь в комнату была открыта, а я в это время шла из ванной в спальню. Пани Крыся смотрела на меня, тётка тоже глянула в мою сторону, и меня вдруг поразило выражение её лица. Я поняла, что бедная обдираемая сирота — это я!
Несмотря на такое житьё, в кретинизм я не впала, голова, слава Богу, работала. У меня появились подозрения. Сбежав с урока, я отправилась к дому моей покойной бабушки. Я смутно припоминала, что соседка была давней бабушкиной приятельницей, и, как оказалось, не ошиблась.
Я застала старушку дома и представилась. Мой визит её очень взволновал. О финансовой стороне дела я спросила напрямик, мотивируя вопрос беспокойством, не объедаю ли я мою тётю, старую беспомощную женщину. Выяснилось, что незнакомый мне бугай прорычал чистую правду и замечание пани Крыси также было вполне справедливо: бабушка оставила тётке очень много денег, предназначенных на моё воспитание, кроме того, тётка продала квартиру бабушки за какую-то безумную цену и все забрала себе. По моим подсчётам, этих денег хватило бы на двадцать лет жизни в роскоши даже при нынешних ценах, а ведь десять лет назад все было дешевле. На деньги мне было наплевать, но квартиры я не могла ей простить. Квартира принадлежала также моим родителям и должна была перейти мне! Её можно было бы сдавать, получать доход, а потом, став взрослой, я могла бы там жить.
Бунт мой носил рациональный характер. Для начала я не позволила отлучить меня от рисования. Учительница говорила, что у меня есть способности. Я солгала, что нам добавили учебных часов, и оставалась в школе подольше, учась живописи. Отлично понимая, что самостоятельная жизнь требует денег, я хотела заняться репетиторством, но тётка мне не разрешила. Тогда я стала делать рекламу. Я была способной, дешевле обходилась работодателям и потому получала заказы, но один-два свободных часа в день, добытых с помощью вранья, ограничивали мои возможности. Много я заработать не могла, но даже та малость сильно изменила мою жизнь. У меня наконец-то появились собственные деньги.
Когда мне исполнилось семнадцать лет и я получила аттестат зрелости, случилось чудо. Та самая учительница рисования, с которой мы в конце концов подружились, собралась в Штаты, ориентировочно года на два, и оставляла однокомнатную квартиру, полную цветов. За цветами кто-то должен был ухаживать, и она предложила мне пожить там.
Я поверить не могла своему счастью. Выехала от тётки. Разрешения не спрашивала, просто объявила, что я уже совершеннолетняя и хочу сменить квартиру. Переезд не доставил трудностей: у меня ничего не было, а взять с собой ничего не дозволялось. Я поступила в Академию художеств, как сирота получила стипендию, могла наконец заработать на рекламе, так что мне было на что жить. Я впала в эйфорию, часами бродила по городу, навсегда рассталась с косами, ела, что мне нравилось, делала, что хотела и, наконец, я жила одна, в чистой комнате, при открытых окнах! У меня была яркая лампа! Тётка пользовалась исключительно двадцатипятиваттными лампочками…
Я бы с удовольствием забыла о ней навсегда и никогда больше не переступала порога этого дома, но у неё были способы меня удержать. И опять не обошлось без пани Крыси…
Случилось это, когда я ещё жила у тётки. Видимо, они поссорились и пани Крыся решила тётке насолить. Она ворвалась ко мне в спальню; тётка пыталась преградить ей путь, но пани Крыся была крупнее, моложе и наверняка сильнее. Отказавшись от борьбы, посиневшая от злости тётка села у стола, крепко сцепив ладони. Пани Крыся с нескрываемым удовлетворением объявила мне, что все мало-мальски ценное в этом доме является моей собственностью, поскольку принадлежало моим родителям. Серебряные подсвечники, серебряная посуда, старая фарфоровая супница, настоящий Хелмонский на стене, антикварный комод, яшмовые напольные часы, драгоценности, о которых я ничего не знала, а кроме того, фотографии. Четыре альбома фотографий, среди которых был свадебный портрет моих родителей и многочисленные снимки времён их молодости. Это меня потрясло. Родителей я не помнила, не имела ни малейшего представления о том, как они выглядели, и мечтала увидеть их во что бы то ни стало.
Тем тётка меня и держала. Сказала, что покажет мне снимки и даже отдаст, если заслужу. Я отлично понимала, что та врёт, лгуньей она была патологической, ведь сколько лет вдалбливала мне, что после моих родителей ничего не осталось, но вопреки разуму я не теряла надежды. Бывала у неё не реже раза в неделю, стараясь изо всех сил заслужить фотографии, оплачивала её счета на почте из собственных денег, приводила мастеров для всяких починок в этом разваливающемся доме, терпеливо выслушивала нарекания, ругань, претензии и жалобы на многочисленные болезни, бегала за лекарствами, и при всем при этом сладостным утешением служила мне мысль, что я здесь больше не живу. Возможно, моя ненависть утихла бы, если бы сама тётка не позаботилась о том, чтобы её разжечь.
Она страшно разозлилась на меня, когда я исчезла на три недели. Первый раз в жизни я осмелилась выехать на море, за что и была наказана, хотя предупреждала о своём отъезде. Предупреждение тётка не приняла во внимание и по моему возвращению объявила, что, видно, те альбомы мне больше не нужны, поэтому она и не будет их хранить и один уже даже сожгла. В доказательство продемонстрировала мне кусочек обугленной обложки. Я не убила её тогда, хотя удержаться стоило больших усилий. Позднее, придя в себя, сообразила, что, во-первых, ей негде было их сжечь, не над газом же, а во-вторых, она, без сомнения, опять врёт. Однако я пережила нелёгкие мгновения, ибо желание увидеть лица родителей стало моим наваждением. Если бы я знала, где она хранит альбомы, то забрала бы силой, но в этой жуткой свалке, которую являло собой жилище достойной старушки, нелегко было бы отыскать слона, не говоря уж о более мелких предметах! Я ничем не могла себе помочь и возненавидела тётку ещё сильнее…
* * *
— Боже праведный, — сдавленным голосом произнёс Януш. — Что ты там ещё натворила?…В первое мгновение я всего лишь удивилась. Меня переполняли сомнения, правильно ли я поступила, отдав задаток за ту последнюю квартиру, которая меня так очаровала, но моей тётке может не понравиться, и тогда расходы буду нести я, а не она. Пятнадцать миллионов на дороге не валяются. Остальные события дня выпали из головы, в памяти образовался пробел. Однако Януш о задатке ещё ничего не знал, я не успела проговориться ни словом. О чем же он тогда спрашивает?…
— А что такое? — неуверенно отозвалась я.
Он дожидался меня в моей квартире и на скрежет ключа вышел в прихожую. Взял из рук сумку, повесил мой плащ и направился в кухню, но на пороге остановился.
— Геня узнал тебя по описанию, но не был уверен, поэтому начал с меня. Так это ты была в том доме на Вилловой?
Пробел в моей памяти стал заполняться с невероятной быстротой. Я как раз пыталась зажечь газ русской зажигалкой, весьма капризной штучкой. То она поджигала газ сразу и без хлопот, а то тянула и устраивала настоящий взрыв. Я обернулась к Янушу.
— Господи, на Вилловой!… Те трупы?!…
Я вспомнила о газе, раздался мощный хлопок, и мне опалило ресницы, брови и волосы. Поставила на горелку пустой чайник, опомнилась, налила воды, отставила чайник и поставила кастрюлю с мясом. Януш молча пережидал мои нервные манипуляции.
— Да говори же ты наконец! — потребовала я и опустилась на стул. — Что там произошло? Уже что-нибудь выяснили?
Януш обошёл вокруг стола и уселся напротив меня.
— Как тебе в голову взбрело сбежать? Ведь тебя там видели! Ты отдаёшь себе отчёт, какие подозрения возбудило твоё поведение?
— Глупости! — рассердилась я, потому что проголодалась, устала, беспокоилась о задатке и была недовольна всем на свете. — Во-первых, никто меня там не знает, а во-вторых, в чем, собственно, дело? Зачем мне было убивать двух совершенно незнакомых людей? Или я вдруг ни с того ни с сего впала в манию убийства? Геня умом тронулся?
— Да нет, не тронулся, он пока неплохо соображает. Что ты там делала? Расскажи мне все, а я потом прокомментирую…
Яростно помешивая ложкой в кастрюле и превращая нормальные котлеты в фарш, я рассказала ему все. Закончила свой рассказ, уже заправляя салат. Достала тарелки с сушки, разложила еду и поставила на стол. Визит на Вилловую был настоящим кошмаром, но аппетита, к сожалению, он меня не лишил.
Януш с удовольствием потянул носом сочный мясной дух, вздохнул, повернулся и нашарил на сушке вилку.
— Ножи, как я понимаю, нам не понадобятся… Ну ладно, а теперь я тебе растолкую, к чему все это привело…
По звонку анонимной информаторши на Вилловую приехал полицейский патруль. Двое полицейских поднялись на лифте на четвёртый этаж, толкнули приоткрытую дверь и вошли в квартиру. Спустя немного времени один из них поехал обратно вниз, а другой вышел на лестничную площадку и закурил.
В состав следственной бригады, которая приехала через четверть часа, входил поручик Генрик Пегжа. В работе он был не новичок, посему приступил к исполнению своих обязанностей спокойно и деловито, не испытывая никаких дурных предчувствий. Начал он с двери.
— Она была приоткрыта? — спросил поручик полицейского, стоявшего на лестничной площадке. В это время начальник бригады, капитан Тиранский, прозванный коллегами для краткости и вполне заслуженно Тираном, вошёл в квартиру.
— Приоткрыта.
— Никто здесь не слонялся?
— Никого не видел. Лифт проехал только один раз и остановился выше. Судя по звуку, видимо, на шестом этаже.
Поручик Генрик Пегжа, или Геня, вошёл в квартиру вслед за капитаном. Повели они себя подобающим образом, ничего не трогали, осмотрели все помещение, убедились в наличии двух трупов, кучи мусора в гостиной и общего беспорядка, после чего предоставили действовать специалистам из лаборатории. Врачу здесь уже нечего было делать. Помогавший бригаде сержант удалился на поиски сторожа, а также случайных свидетелей.
Спустя два часа были уже собраны кое-какие сведения.
Покойная, старая, толстая и весьма неопрятная женщина, погибла от удара по голове. Ударили её один раз, но с такой силой, что второго не понадобилось. Орудие убийства также не пришлось долго искать, один из двух молотков, валявшихся в гостиной, идеально подходил для совершения преступления.