Страница:
Однако его прогулка за пределы палаты чуть не сорвалась. Дверь, хоть и не была заперта на ключ, оказалась очень тугой, и у Бреннера сначала не хватило сил ее открыть. Но это неожиданное препятствие пробудило в нем прежнее упрямство Бреннер изо всех сил толкнул дверь здоровым плечом, она подалась, и он вышел наконец в коридор.
Коридор был пустым и таким темным, что Бреннеру на секунду показалось, что он стоит в мрачном туннеле. Однако вскоре ему стало ясно, что глаза вновь подвели его: очевидно, в коридоре было включено ночное освещение, которое ему представлялось непроглядной тьмой с плавающими в ней размытыми пятнами огней. Бреннер застыл на несколько мгновений. Вероятно, было бы умней не ходить дальше. Мало того, что его силы, восстановившиеся внезапно столь чудесным образом, вновь начали сдавать, Бреннер к тому же подвергал себя серьезному риску получить травму, наткнувшись в темноте на какое-нибудь препятствие. Неожиданное улучшение состояния заставило его переоценить свои силы.
Но у Бреннера не было ни малейшего желания вести себя разумно и осмотрительно. Он прислушался. Здесь царила гробовая тишина, не похожая на тишину больницы, если даже учесть столь ранний час. Бреннер слышал только собственное дыхание и приглушенные голоса, чье монотонное звучание свидетельствовало о том, что они доносились из радиоприемника — одного из тех, которые будто бы были запрещены здесь. Бреннер отпустил ручку двери, которую все еще сжимал в левой руке, подумал еще мгновение и свернул налево. Одно из пятен света было больше, чем остальные — там находился пост дежурной медсестры. Именно оттуда доносились звуки радио.
Бреннер начал пробираться туда на ощупь, шаря левой рукой вдоль стены, а правую держа несколько на отлете, чтобы случайно не повредить ее, задев что-нибудь на своем пути. Но несмотря на все эти предосторожности, он чуть не упал. Внезапно стена кончилась, и его рука схватилась за воздух. Бреннер неловко покачнулся, чуть не потеряв равновесие, и влетел в комнату, дверь которой оказалась распахнутой настежь. Его нога наткнулась на какой-то предмет, который с громким стуком откатился.
Бреннер машинально пробормотал извинение, но тут же понял, что никаких извинений с его стороны не требовалось. Комната была пуста. Хотя он мог видеть лишь белеющий в темноте прямоугольник окна да размытые очертания мебели, Бреннер судил об отсутствии в комнате людей по царящей здесь тишине: его слух за эти дни чрезвычайно обострился.
Бреннер вновь выбрался в коридор, идя на ощупь и действуя на этот раз более осмотрительно. Следующая дверь тоже была распахнута настежь, и Бреннер почувствовал, что эта комната пуста, прежде чем переступил порог. Третья комната ничем не отличалась от двух предыдущих. По всей видимости, вся больница пустовала. Почему-то эта мысль сильно встревожила Бреннера.
Он двинулся дальше по коридору, даже не заходя в следующие две комнаты. Звуки радио стали громче, и Бреннер увидел вдруг голубое сияние, смешивающееся с ярким электрическим светом. Это был телевизор. Разве сестра не пыталась его убедить, что телевизоры запрещены в их клинике?
— Тут есть кто-нибудь?
Бреннера испугал собственный голос. Он звучал здесь совершенно иначе, чем в палате. Он звучал здесь гулко, словно в пустом помещении — пустом коридоре совершенно пустой больницы…
Что за чушь!
Чтобы доказать себе, что он паникует по пустякам, Бреннер еще пару раз крикнул в пустоту, но так и не получил никакого ответа. Если освещенное помещение за стеклянной дверью, которую ощупывали его пальцы, действительно являлось комнатой дежурной медсестры, то и эта комната была совершенно пуста.
Внезапно перед глазами Бреннера поплыли круги, и его на долю секунды охватил панический ужас. Но прежде чем он перерос в настоящую панику, Бреннер вновь пришел в себя, туман перед его глазами рассеялся, и он стал видеть еще лучше, чем секунду назад. По-видимому, зрение возвращалось к нему не просто постепенно, но и поэтапно.
Это действительно был пост дежурной медсестры. За стеклянной перегородкой стоял письменный стол, а на нем — чашка с кофе, термос, полная окурков пепельница и переносной телевизор. Медсестры на месте не было. Голоса, которые слышал Бреннер, доносились из телевизора.
Бреннер несколько мгновений колебался, думая, не продолжить ли ему свое исследование больничных помещений? Он бросил взгляд через плечо и убедился, что коридор действительно пуст. Никто не мог помешать ему осуществить свои намерения. Коридор был не просто пустым, а абсолютно пустым, что делало его непохожим на больничный коридор — здесь не было ни выставленных больничных коек, ни каталок, ни другого больничного инвентаря. В конце этого прохода располагалась двустворчатая дверь из стекла молочного цвета, на которой было написано: “Реанимационная. Посторонним вход воспрещен”.
Наверное, ему все же не стоило идти дальше. Но Бреннер не слышал голоса рассудка, ему не хотелось возвращаться в свою палату. Бреннер вошел в помещение поста дежурной сестры, обогнул стол и подошел к телевизору.
Но, к сожалению, он почти ничего не увидел. Его зрение еще не окрепло, и на экране, диагональ которого составляла всего тридцать сантиметров, он различил только мерцающие, словно снежинки, пятна и бесформенные очертания людей и предметов. Разочарованный Бреннер собирался уже отвернуться от экрана, но в этот момент что-то привлекло его внимание. Он услышал голос невидимого комментатора.
— …число жертв достигло тем временем трехсот двенадцати. Во всяком случае, на этой цифре настаивают официальные источники. Независимые же эксперты считают эту цифру сильно заниженной
Триста жертв? Как видно, жизнь за эти три дня, проведенные им в больнице, не стояла на месте и люди продолжали умирать. Бреннер не относился к людям, падким на сенсации. Глазеть на несчастья других было для него отвратительно Но по прошествии трех дней одиночного заточения, после всех своих кошмарных сновидений и страданий, вызванных слепотой, Бреннер просто изголодался по новостям, по тем событиям, которые происходили в мире.
— Вся местность оцеплена плотным кольцом, поэтому мы вам до сих пор не можем показать кадры, снятые на месте катастрофы, — продолжал голос, доносившийся из телевизора. — Однако наша съемочная группа побывала недалеко от места происшествия, и вы сейчас сможете увидеть группы спасателей, которые только сегодня утром вышли из оцепленной зоны.
Что могло произойти? Бреннер мучительно размышлял над этим вопросом. Авиакатастрофа? Он был не на шутку встревожен. Бреннер все еще ничего не мог разобрать на экране телевизора, но в его душу вкралось подозрение, что на этот раз речь идет не о химической катастрофе в Бангладеш или в каком-нибудь другом отдаленном уголке земли, а о чем-то, происходящем очень близко. Бреннер склонился к экрану телевизора и напряженно вгляделся в изображение… и внезапно мерцающие белые и черные точки слились в одну картину. И хотя изображение было одновременно очень тусклым и имело яркие, режущие глаза контуры — такое невероятное сочетание было очень странным, — все же Бреннер явственно видел осмысленную картину.
Теперь он понял, что верно истолковал тон комментатора. На этот раз несчастье действительно коснулось не бедняков где-нибудь в Мексике или в высокогорьях Анд, а соотечественников Бреннера. Он видел на экране месиво из людей, машин и зданий. Причем на машинах были немецкие номера. Люди, по крайней мере их большая часть — были одеты так, как одевались три дня назад, он встречал таких людей на улицах немецких городов. А вышедшие из оцепленной зоны спасатели говорили не на непонятной тарабарщине, а на чистом немецком языке и его гессенском диалекте. Катастрофа произошла здесь — может быть, всего лишь в ста километрах от него. Ничего удивительного не было в том, что журналисты осаждали больницу, в которой находился Бреннер. Он вызывал у них куда больший интерес, чем человек, просто упавший с крутой лестницы.
Огнестрельная рана от пулеметной очереди, задевшей его плечо, взрыв огромного монастыря, дуэль двух вертолетов и обстрел ракетами.
Все это моментально вспыхнуло в памяти Бреннера. Но он не зафиксировал эти воспоминания, поскольку все его внимание было в этот момент приковано к экрану телевизора
На людной улице теснилась не только съемочная группа этого канала, Бреннер узнал по эмблемам еще две—три частные телерадиокомпании, снимавшие здесь и бравшие интервью. На тротуарах и на площадках перед домами было много народу. Два громоздких фургона с телеаппаратурой Второго канала немецкого телевидения стояли на проезжей части. Людей сдерживали ряды оцепления, в котором стояли, по-видимому, какие-то специальные подразделения полиции, одетые в униформу зеленого цвета.
Комментатор тем временем продолжал рассказывать о катастрофе, но из его слов Бреннер так и не понял, что же произошло. Бреннер с грустью думал, что, должно быть, эта тема уже в течение многих часов держала в напряжении всю общественность и средства массовой информации, и только, наверное, один он в целой стране не знал, что же случилось. Из сообщений комментатора он понял, что оцеплены, по крайней мере, два больших населенных пункта вместе с улицами, проселочными дорогами и полями. В кольце оцепления стояли подразделения не только полиции, но и пограничные части. Если речь все же шла об авиакатастрофе — как все еще полагал Бреннер, — то что же находилось на борту? Мощная атомная бомба?
Бреннер уже собирался отправиться в реанимационную или вернуться в свою палату — он еще не решил, — как вдруг на экране массы людей пришли в движение. Сначала он ничего не понял, все мелькало у него перед глазами. Но затем, сосредоточившись, он сконцентрировал все свое внимание на экране.
Кольцо оцепления на улице разомкнулось и пропустило колонну грузовиков. Бреннер насчитал четыре автомашины с опознавательными знаками НАТО. Содержимое их кузовов было скрыто под брезентовыми тентами из пятнистой камуфляжной ткани. Но полог последнего грузовика был неплотно задернут, и камера на мгновение заглянула туда. Там сидели люди, одетые вовсе не в военную форму — как ожидал Бреннер, — а в белые комбинезоны, переходящие в белые бахилы и белые перчатки, а вверху — в массивный, глубоко надвинутый на лоб шлем. Их лица были закрыты темными стеклами. На этих людях были защитные костюмы, надевавшиеся для работы в радиоактивных зонах.
Нет, тут, по-видимому, была не атомная бомба. Но местность, откуда приехали эти люди, все же была чем-то заражена, и это имело для людей, населявших ее, самые трагические последствия.
Все увиденное так захватило Бреннера, что он едва слышал голос комментатора. С замиранием сердца он, как зачарованный, смотрел на колонну грузовиков, очень медленно продвигавшуюся сквозь плотную толпу. Несколько раз машины останавливались, и полиция вынуждена была принять меры для того, чтобы сдержать натиск толпы. Людей снова оттеснили на тротуары. Бреннер тщетно пытался разобраться во всем увиденном. Люди на тротуарах выглядели очень возбужденными, но не возмущенными. На экране происходило что-то действительно очень странное, необычное, кажущееся нереальным.
Бреннер заморгал, потер тыльной стороной ладони воспаленные глаза и снова взглянул на экран. Колонна грузовиков тем временем окончательно остановилась, взятая в кольцо десятков людей, которые что-то кричали водителям и сидящим в кузове военным. Бреннер все еще никак не мог осознать ту истину, что все это происходит в реальности. На мгновение он даже засомневался: в здравом ли он уме? Увиденная им сцена была такой выразительной и подлинной, что именно это вызывало у него подозрения. Ведь реальная жизнь обычно очень не похожа на игровой фильм. А эта сцена отвечала всем законам кинодраматургии.
Так вот оно в чем дело! В баварских лесах, оказывается, не происходило никакого мощного взрыва. Просто Бреннер, слишком уставший, перевозбужденный и изголодавшийся по информации, принял за сводку новостей игровой фильм катастроф, демонстрирующийся по одному из частных каналов. Эту версию можно было легко проверить — Бреннеру нужно было всего лишь переключить телевизор на другую программу.
Однако сделать это он, оказывается, не мог. По всей видимости, медсестра захватила с собой дистанционный переключатель каналов. Но все же Бреннер был доволен найденным им объяснением. Это кинофильм. Всего лишь выдумка, чья-то фантазия.
Бреннер облегченно вздохнул и отошел на шаг от стола. И тут… Если бы ему вылили в этот момент на голову ведро ледяной воды, он, пожалуй, был бы меньше шокирован. Одна из женских фигур на экране неожиданно повернулась лицом к кинокамере и взглянула прямо в ее объектив. Хотя это только так выглядело. На самом деле она взглянула прямо в глаза Бреннеру. Он был в этом так же уверен, как был уверен в том, что узнал это лицо.
Это была Астрид.
Бреннер зашатался. Он вспомнил не только имя. Вместе с именем в его памяти всплыли все воспоминания о пережитой им катастрофе. И эти воспоминания придавили его своей тяжестью.
Астрид. Девушка из его сегодняшнего сновидения. Девушка, о которой его спрашивал патер. Девушка, которая сгорела на его глазах и превратилась в горстку пепла. Это было невероятно! Это была галлюцинация, ведь Астрид мертва! И все же она стояла перед объективом кинокамеры и смотрела прямо на него, Бреннера Он явственно ощущал, что Астрид знает, что смотрит сейчас именно на него. Она точно знает, где он сейчас находится — в отличие от самого Бреннера, — и знает, что он в этот момент смотрит на экран.
Бреннер ощутил, как к его горлу подкатывает комок, мысли начали путаться в голове, сердце бешено заколотилось в груди, и все его тело покрыла липкая испарина. Он напрасно ждал, что сквозь черты девушки из его сна, девушки, которую он считал мертвой, проступят другие черты — незнакомой девушки, и все окажется наваждением, порожденным его еще болезненным воображением. Но этого не происходило. Это было лицо Астрид. Мало того, она полностью развернулась лицом к камере, улыбнулась и помахала левой рукой. Для миллионов телезрителей это была обыкновенная девушка, возомнившая себя на секунду кинозвездой — на нее можно было сердиться, ее можно было презирать, а можно было просто улыбнуться вместе с нею, но Бреннер знал, в чем дело. Ее улыбка была обращена к нему одному и ни к кому другому. А взмах рукой был знаком, говорившим: “Я — настоящая. Ты не ошибаешься. Я здесь и жду тебя”.
Бреннер крепко зажмурился, так что пестрые точки заплясали в его глазах. Когда же он снова взглянул на экран, то увидел, что кадр не изменился В объективе все еще было улыбающееся лицо Астрид, причем ее улыбка выглядела теперь насмешливой, как будто она видела его в этот момент и потешалась над тем, что он так испуган. А почему бы и нет? Это блуждающее из сна в реальность порождение кошмара имеет полное право радоваться тому, что ей удалось внушить ему наконец-то такой ужас.
Вероятно, именно эта мысль окончательно вернула Бреннера к действительности. Он был просто склонен к истерике. Часть его сознания охватила паника, и он начал видеть то, чего не существовало в реальности. Эта девушка была не на экране, а в его сознании. Он видел ее до сих пор только потому, что хотел видеть. Возможно, этого идиотского кинофильма вообще не существовало, и — кто знает, — может быть, он сам не стоял сейчас здесь, а лежал на койке в своей палате и бредил.
Эти рассуждения помогли ему. Соответствовали они действительности или нет, но Бреннер, по крайней мере, перестал паниковать Ведь когда осознаешь истоки паники, она сама отступает, теряя над человеком власть. Бреннер упорно внушал себе, что не было никакой девушки, не было никакого фильма, не было, возможно, и его самого, а потому не было и не могло быть никаких воспоминаний.
Однако, несмотря на все самовнушения Бреннера, лицо Астрид все еще светилось с телеэкрана. Но как бы в подтверждение последней версии Бреннера лицо девушки изменило свое выражение Теперь Астрид не улыбалась, а выглядела немного растерянной и сердитой, как будто она читала мысли Бреннера.
— Нет, — сказал он вслух, — так просто я не сдамся.
Конечно, Бреннер знал, что она не могла услышать его слов, но он должен был сейчас хоть с кем-нибудь поговорить — по той же причине, по которой он, будучи ребенком, всегда, когда спускался в подвал, насвистывал какую-нибудь песенку. И эта фраза, произнесенная им вслух, действительно помогла ему, по крайней мере отчасти. Лицо Астрид все еще не исчезало с экрана, она все так же укоризненно глядела на него, но Бреннер больше не испытывал страха. Во всяком случае, пока. Потому что в глубине его души зарождался новый страх — страх того, что он сходит с ума. Но он не давал мысли об этом завладеть собой. Этого нельзя было допустить. По крайней мере, сейчас. Бросив последний взгляд на экран, Бреннер вышел из дежурного помещения и ощупью направился по коридору к своей палате.
Он тщетно надеялся подавить свой страх, тот снова вырвался наружу. Бреннер вновь услышал голоса, твердящие о неведомой опасности так громко, что у него звенело в ушах. Он боялся теперь взглянуть в настежь распахнутые двери комнат, мимо которых проходил, хотя отлично знал, что там никого не было. Но он слишком ясно видел теперь эту пустоту, и она пугала его. Если он видел то, чего не существовало в действительности, то возможно, от его взгляда ускользало то, что в действительности находилось в этих комнатах? Бреннеру казалось, что он просто не перенесет вида спящего на койке пациента, если вдруг взглянет в одну из комнат и увидит подобную сцену.
До его палаты было всего лишь несколько шагов, но Бреннер шел очень медленно, и поэтому добрался до своей двери только через минуту, показавшуюся ему целым годом. Еще десять минут назад он не поверил бы, что испытает такое облегчение, оказавшись снова в своей палате, которую три последних дня считал настоящей тюрьмой. Нет, это была не тюрьма, это было его убежище. Он не воспринимал больше темноту как враждебную силу, она спасала его от безумия, которая таилась за нею. Мерцающие сигнальными огоньками приборы, стоявшие рядом с его кроватью, были его верными стражами, а игла, все еще торчавшая в тыльной стороне его ладони, которая давала о себе знать ноющей болью, была его единственным оружием. Он находился здесь в безопасности. Ему не следовало вставать, а уж тем более — покидать свою палату.
Бреннер плотно закрыл дверь за собой, подошел к своей постели и осторожно сел на ее краешек. Но вместо того, чтобы лечь и натянуть на голову одеяло, как это бывало в детстве, — а ему все это очень хотелось сделать, — Бреннер застыл в задумчивости, глядя невидящим взглядом в пространство. Он все еще видел лицо девушки, и ему не помогало сознание того, что все это — всего лишь плод его больного воображения. Бреннер стоял перед дилеммой. Он хотел верить, что все случившееся с ним было правдой. Но это означало, что он упал с лестницы, состоявшей более чем из тридцати пяти ступеней, причем не в подвал, а в какую-то пропасть, в которой не существовало таких понятий, как реальность и логика. Конечно, он мог вновь заставить себя поверить в то, что падение в эту пропасть — тоже плод его больной фантазии. Но подобное объяснение казалось Бреннеру ничем не лучше самого факта падения. Действительно, что лучше — оказаться в другом пространстве или потерять рассудок?
Бреннер стремился к определенности. Но как достичь ее? Он не был уверен даже в том, существовала ли эта девушка в реальности, и не только она… Произошла ли в действительности с ним, Томасом Бреннером, вся эта безумная история, которая внезапно всплыла в его памяти, как только он увидел на экране телевизора лицо девушки? Священник, приходивший к нему в палату, утверждал, что девушка была, и что эта деталь являлась очень важной. Но, может быть, этот человек просто обманывал его, пытаясь вытянуть из Бреннера побольше информации? Скорее всего, это был журналист, выдававший себя за священнослужителя, он говорил о какой-то девушке, которую не мог знать. Все это звучало не совсем убедительно.
Вопрос: каким образом можно установить, происходило ли данное событие в действительности или нет, если не имеешь никакой точки отсчета или возможности произвести сравнительный анализ?
Ответ: никаким.
Эта мысль скорее отрезвила, чем испугала Бреннера. И все же он обманывал сам себя. У него была возможность узнать правду, обратившись к внезапно вспыхнувшим в его памяти воспоминаниям. Однако Бреннер не был уверен, хочет ли он этого.
Посидев еще несколько мгновений неподвижно на койке, он встал и пошел, шаркая ногами, к двери, у которой находился встроенный в стену шкаф. Ему казалось, что его ноги налиты свинцом. Его силы вновь начали стремительно иссякать, что было неудивительно после предпринятой им утомительной прогулки.
Бреннер открыл дрожащими пальцами дверцу шкафа и замер, разглядывая собственную одежду, висевшую там. В другой ситуации он, пожалуй, сильно удивился бы и задал бы себе вопрос: а зачем, собственно, кто-то утруждал себя и вешал это тряпье в шкаф? Это действительно было настоящее тряпье. Брюки и куртка были изорваны и так перепачканы грязью, что невозможно установить их первоначальный цвет. Кроме того, в куртке и рубашке, воротник которой виднелся из-под нее, зияла большая дыра с опаленными краями от пули, попавшей в плечо Бреннера. С трудом верилось в то, что хозяин этой одежды был еще жив. И еще труднее было представить, что этим человеком был именно он, Томас Бреннер. Но больше всего его тревожило то обстоятельство, что одежда являлась подтверждением его самых смелых предположений.
Руки Бреннера заметно дрожали. Еще секунду назад его мучило чувство неизвестности, неопределенности, и он думал, что не перенесет его. А теперь он не был уверен в том, что сможет перенести чувство полной определенности. Почему бы ему не улечься сейчас снова в постель и не закрыть глаза в надежде на то, что, когда он их снова откроет, наваждение рассеется? А если он действительно сошел с ума, то не имеет никакого значения, найдет ли он этому подтверждение часом раньше или часом позже.
Но подтверждение или опровержение он мог найти прямо сейчас, порывшись в своем бумажнике. Тот находился почти в таком же жалком состоянии, как и вся одежда Бреннера. Кожа была опалена и, должно быть, пролежала какое-то время в воде, потому что бумажник был на ощупь очень жестким и его матовая поверхность потрескалась. Почти все его содержимое превратилось в одну слипшуюся бесформенную массу. И только кредитная карточка — словно в насмешку — пострадала меньше всего, а ведь именно она была в конечном счете причиной случившегося с Бреннером несчастья. Кто станет после этого отрицать, что судьба обладает чувством юмора и любит подшутить над человеком? Да, юмор у судьбы был, причем довольно черный.
Сжав зубы, Бреннер попробовал взять раскрытый бумажник в правую руку так, чтобы не вогнать еще глубже в тыльную сторону ладони торчавшую в ней иглу, а левой вынуть из него слипшиеся бумаги. Все они безвозвратно пропали, но Бреннер решил, что как-нибудь переживет эту утрату. Несколько квитанций, пара записок, чек с автозаправки… и на измятом клочке бумаги номер телефона родителей Астрид. Он тоже размок, как и все остальное. Однако влага, размывшая чернила, пасту шариковой ручки и записи, сделанные карандашом, не причинила никакого вреда каракулям, выдавленным на бумаге на пронизывающем холоде. Номер телефона читался так же четко, как и в ту минуту, когда он был написан. Он не размок и не стерся и теперь как будто издевательски усмехался над Бреннером.
Бреннер уставился на эти десять цифр, чувствуя, что сейчас произойдет. Но он не мог помешать этому. У него сильно закружилась голова, комната поплыла сначала влево, потом вправо, а затем свет померк в его глазах. В конце концов судьба все же сжалилась над Бреннером, и он лишился чувств.
Салид абсолютно ничего не слышал: ни единого звука, ни единого шороха. Человек, тайком вошедший в здание больницы — это был молодой парень с очень светлой кожей и белокурыми коротко подстриженными волосами, одетый не по погоде легко, — не взял лифт, решив подняться по лестнице. Чтобы не выдать себя, Салид вынужден был отстать от него на приличное расстояние и чуть-чуть сам не попался. Это была старая история — преследователя чуть не застали врасплох. В то время как незнакомец следовал, очевидно, за вахтером — может быть, для того только, чтобы не обнаружить себя, — Салид следовал за ним самим и слишком поздно понял, что в этой игре есть еще один участник. Едва Салид закрыл дверь на лестничной площадке, как услышал шаги за своей спиной и на рифленом матовом стекле двери появилась чья-то тень. Салид торопливо свернул направо и спустился на несколько ступеней вниз, а затем, затаив дыхание, прижался спиной к стене.
Коридор был пустым и таким темным, что Бреннеру на секунду показалось, что он стоит в мрачном туннеле. Однако вскоре ему стало ясно, что глаза вновь подвели его: очевидно, в коридоре было включено ночное освещение, которое ему представлялось непроглядной тьмой с плавающими в ней размытыми пятнами огней. Бреннер застыл на несколько мгновений. Вероятно, было бы умней не ходить дальше. Мало того, что его силы, восстановившиеся внезапно столь чудесным образом, вновь начали сдавать, Бреннер к тому же подвергал себя серьезному риску получить травму, наткнувшись в темноте на какое-нибудь препятствие. Неожиданное улучшение состояния заставило его переоценить свои силы.
Но у Бреннера не было ни малейшего желания вести себя разумно и осмотрительно. Он прислушался. Здесь царила гробовая тишина, не похожая на тишину больницы, если даже учесть столь ранний час. Бреннер слышал только собственное дыхание и приглушенные голоса, чье монотонное звучание свидетельствовало о том, что они доносились из радиоприемника — одного из тех, которые будто бы были запрещены здесь. Бреннер отпустил ручку двери, которую все еще сжимал в левой руке, подумал еще мгновение и свернул налево. Одно из пятен света было больше, чем остальные — там находился пост дежурной медсестры. Именно оттуда доносились звуки радио.
Бреннер начал пробираться туда на ощупь, шаря левой рукой вдоль стены, а правую держа несколько на отлете, чтобы случайно не повредить ее, задев что-нибудь на своем пути. Но несмотря на все эти предосторожности, он чуть не упал. Внезапно стена кончилась, и его рука схватилась за воздух. Бреннер неловко покачнулся, чуть не потеряв равновесие, и влетел в комнату, дверь которой оказалась распахнутой настежь. Его нога наткнулась на какой-то предмет, который с громким стуком откатился.
Бреннер машинально пробормотал извинение, но тут же понял, что никаких извинений с его стороны не требовалось. Комната была пуста. Хотя он мог видеть лишь белеющий в темноте прямоугольник окна да размытые очертания мебели, Бреннер судил об отсутствии в комнате людей по царящей здесь тишине: его слух за эти дни чрезвычайно обострился.
Бреннер вновь выбрался в коридор, идя на ощупь и действуя на этот раз более осмотрительно. Следующая дверь тоже была распахнута настежь, и Бреннер почувствовал, что эта комната пуста, прежде чем переступил порог. Третья комната ничем не отличалась от двух предыдущих. По всей видимости, вся больница пустовала. Почему-то эта мысль сильно встревожила Бреннера.
Он двинулся дальше по коридору, даже не заходя в следующие две комнаты. Звуки радио стали громче, и Бреннер увидел вдруг голубое сияние, смешивающееся с ярким электрическим светом. Это был телевизор. Разве сестра не пыталась его убедить, что телевизоры запрещены в их клинике?
— Тут есть кто-нибудь?
Бреннера испугал собственный голос. Он звучал здесь совершенно иначе, чем в палате. Он звучал здесь гулко, словно в пустом помещении — пустом коридоре совершенно пустой больницы…
Что за чушь!
Чтобы доказать себе, что он паникует по пустякам, Бреннер еще пару раз крикнул в пустоту, но так и не получил никакого ответа. Если освещенное помещение за стеклянной дверью, которую ощупывали его пальцы, действительно являлось комнатой дежурной медсестры, то и эта комната была совершенно пуста.
Внезапно перед глазами Бреннера поплыли круги, и его на долю секунды охватил панический ужас. Но прежде чем он перерос в настоящую панику, Бреннер вновь пришел в себя, туман перед его глазами рассеялся, и он стал видеть еще лучше, чем секунду назад. По-видимому, зрение возвращалось к нему не просто постепенно, но и поэтапно.
Это действительно был пост дежурной медсестры. За стеклянной перегородкой стоял письменный стол, а на нем — чашка с кофе, термос, полная окурков пепельница и переносной телевизор. Медсестры на месте не было. Голоса, которые слышал Бреннер, доносились из телевизора.
Бреннер несколько мгновений колебался, думая, не продолжить ли ему свое исследование больничных помещений? Он бросил взгляд через плечо и убедился, что коридор действительно пуст. Никто не мог помешать ему осуществить свои намерения. Коридор был не просто пустым, а абсолютно пустым, что делало его непохожим на больничный коридор — здесь не было ни выставленных больничных коек, ни каталок, ни другого больничного инвентаря. В конце этого прохода располагалась двустворчатая дверь из стекла молочного цвета, на которой было написано: “Реанимационная. Посторонним вход воспрещен”.
Наверное, ему все же не стоило идти дальше. Но Бреннер не слышал голоса рассудка, ему не хотелось возвращаться в свою палату. Бреннер вошел в помещение поста дежурной сестры, обогнул стол и подошел к телевизору.
Но, к сожалению, он почти ничего не увидел. Его зрение еще не окрепло, и на экране, диагональ которого составляла всего тридцать сантиметров, он различил только мерцающие, словно снежинки, пятна и бесформенные очертания людей и предметов. Разочарованный Бреннер собирался уже отвернуться от экрана, но в этот момент что-то привлекло его внимание. Он услышал голос невидимого комментатора.
— …число жертв достигло тем временем трехсот двенадцати. Во всяком случае, на этой цифре настаивают официальные источники. Независимые же эксперты считают эту цифру сильно заниженной
Триста жертв? Как видно, жизнь за эти три дня, проведенные им в больнице, не стояла на месте и люди продолжали умирать. Бреннер не относился к людям, падким на сенсации. Глазеть на несчастья других было для него отвратительно Но по прошествии трех дней одиночного заточения, после всех своих кошмарных сновидений и страданий, вызванных слепотой, Бреннер просто изголодался по новостям, по тем событиям, которые происходили в мире.
— Вся местность оцеплена плотным кольцом, поэтому мы вам до сих пор не можем показать кадры, снятые на месте катастрофы, — продолжал голос, доносившийся из телевизора. — Однако наша съемочная группа побывала недалеко от места происшествия, и вы сейчас сможете увидеть группы спасателей, которые только сегодня утром вышли из оцепленной зоны.
Что могло произойти? Бреннер мучительно размышлял над этим вопросом. Авиакатастрофа? Он был не на шутку встревожен. Бреннер все еще ничего не мог разобрать на экране телевизора, но в его душу вкралось подозрение, что на этот раз речь идет не о химической катастрофе в Бангладеш или в каком-нибудь другом отдаленном уголке земли, а о чем-то, происходящем очень близко. Бреннер склонился к экрану телевизора и напряженно вгляделся в изображение… и внезапно мерцающие белые и черные точки слились в одну картину. И хотя изображение было одновременно очень тусклым и имело яркие, режущие глаза контуры — такое невероятное сочетание было очень странным, — все же Бреннер явственно видел осмысленную картину.
Теперь он понял, что верно истолковал тон комментатора. На этот раз несчастье действительно коснулось не бедняков где-нибудь в Мексике или в высокогорьях Анд, а соотечественников Бреннера. Он видел на экране месиво из людей, машин и зданий. Причем на машинах были немецкие номера. Люди, по крайней мере их большая часть — были одеты так, как одевались три дня назад, он встречал таких людей на улицах немецких городов. А вышедшие из оцепленной зоны спасатели говорили не на непонятной тарабарщине, а на чистом немецком языке и его гессенском диалекте. Катастрофа произошла здесь — может быть, всего лишь в ста километрах от него. Ничего удивительного не было в том, что журналисты осаждали больницу, в которой находился Бреннер. Он вызывал у них куда больший интерес, чем человек, просто упавший с крутой лестницы.
Огнестрельная рана от пулеметной очереди, задевшей его плечо, взрыв огромного монастыря, дуэль двух вертолетов и обстрел ракетами.
Все это моментально вспыхнуло в памяти Бреннера. Но он не зафиксировал эти воспоминания, поскольку все его внимание было в этот момент приковано к экрану телевизора
На людной улице теснилась не только съемочная группа этого канала, Бреннер узнал по эмблемам еще две—три частные телерадиокомпании, снимавшие здесь и бравшие интервью. На тротуарах и на площадках перед домами было много народу. Два громоздких фургона с телеаппаратурой Второго канала немецкого телевидения стояли на проезжей части. Людей сдерживали ряды оцепления, в котором стояли, по-видимому, какие-то специальные подразделения полиции, одетые в униформу зеленого цвета.
Комментатор тем временем продолжал рассказывать о катастрофе, но из его слов Бреннер так и не понял, что же произошло. Бреннер с грустью думал, что, должно быть, эта тема уже в течение многих часов держала в напряжении всю общественность и средства массовой информации, и только, наверное, один он в целой стране не знал, что же случилось. Из сообщений комментатора он понял, что оцеплены, по крайней мере, два больших населенных пункта вместе с улицами, проселочными дорогами и полями. В кольце оцепления стояли подразделения не только полиции, но и пограничные части. Если речь все же шла об авиакатастрофе — как все еще полагал Бреннер, — то что же находилось на борту? Мощная атомная бомба?
Бреннер уже собирался отправиться в реанимационную или вернуться в свою палату — он еще не решил, — как вдруг на экране массы людей пришли в движение. Сначала он ничего не понял, все мелькало у него перед глазами. Но затем, сосредоточившись, он сконцентрировал все свое внимание на экране.
Кольцо оцепления на улице разомкнулось и пропустило колонну грузовиков. Бреннер насчитал четыре автомашины с опознавательными знаками НАТО. Содержимое их кузовов было скрыто под брезентовыми тентами из пятнистой камуфляжной ткани. Но полог последнего грузовика был неплотно задернут, и камера на мгновение заглянула туда. Там сидели люди, одетые вовсе не в военную форму — как ожидал Бреннер, — а в белые комбинезоны, переходящие в белые бахилы и белые перчатки, а вверху — в массивный, глубоко надвинутый на лоб шлем. Их лица были закрыты темными стеклами. На этих людях были защитные костюмы, надевавшиеся для работы в радиоактивных зонах.
Нет, тут, по-видимому, была не атомная бомба. Но местность, откуда приехали эти люди, все же была чем-то заражена, и это имело для людей, населявших ее, самые трагические последствия.
Все увиденное так захватило Бреннера, что он едва слышал голос комментатора. С замиранием сердца он, как зачарованный, смотрел на колонну грузовиков, очень медленно продвигавшуюся сквозь плотную толпу. Несколько раз машины останавливались, и полиция вынуждена была принять меры для того, чтобы сдержать натиск толпы. Людей снова оттеснили на тротуары. Бреннер тщетно пытался разобраться во всем увиденном. Люди на тротуарах выглядели очень возбужденными, но не возмущенными. На экране происходило что-то действительно очень странное, необычное, кажущееся нереальным.
Бреннер заморгал, потер тыльной стороной ладони воспаленные глаза и снова взглянул на экран. Колонна грузовиков тем временем окончательно остановилась, взятая в кольцо десятков людей, которые что-то кричали водителям и сидящим в кузове военным. Бреннер все еще никак не мог осознать ту истину, что все это происходит в реальности. На мгновение он даже засомневался: в здравом ли он уме? Увиденная им сцена была такой выразительной и подлинной, что именно это вызывало у него подозрения. Ведь реальная жизнь обычно очень не похожа на игровой фильм. А эта сцена отвечала всем законам кинодраматургии.
Так вот оно в чем дело! В баварских лесах, оказывается, не происходило никакого мощного взрыва. Просто Бреннер, слишком уставший, перевозбужденный и изголодавшийся по информации, принял за сводку новостей игровой фильм катастроф, демонстрирующийся по одному из частных каналов. Эту версию можно было легко проверить — Бреннеру нужно было всего лишь переключить телевизор на другую программу.
Однако сделать это он, оказывается, не мог. По всей видимости, медсестра захватила с собой дистанционный переключатель каналов. Но все же Бреннер был доволен найденным им объяснением. Это кинофильм. Всего лишь выдумка, чья-то фантазия.
Бреннер облегченно вздохнул и отошел на шаг от стола. И тут… Если бы ему вылили в этот момент на голову ведро ледяной воды, он, пожалуй, был бы меньше шокирован. Одна из женских фигур на экране неожиданно повернулась лицом к кинокамере и взглянула прямо в ее объектив. Хотя это только так выглядело. На самом деле она взглянула прямо в глаза Бреннеру. Он был в этом так же уверен, как был уверен в том, что узнал это лицо.
Это была Астрид.
Бреннер зашатался. Он вспомнил не только имя. Вместе с именем в его памяти всплыли все воспоминания о пережитой им катастрофе. И эти воспоминания придавили его своей тяжестью.
Астрид. Девушка из его сегодняшнего сновидения. Девушка, о которой его спрашивал патер. Девушка, которая сгорела на его глазах и превратилась в горстку пепла. Это было невероятно! Это была галлюцинация, ведь Астрид мертва! И все же она стояла перед объективом кинокамеры и смотрела прямо на него, Бреннера Он явственно ощущал, что Астрид знает, что смотрит сейчас именно на него. Она точно знает, где он сейчас находится — в отличие от самого Бреннера, — и знает, что он в этот момент смотрит на экран.
Бреннер ощутил, как к его горлу подкатывает комок, мысли начали путаться в голове, сердце бешено заколотилось в груди, и все его тело покрыла липкая испарина. Он напрасно ждал, что сквозь черты девушки из его сна, девушки, которую он считал мертвой, проступят другие черты — незнакомой девушки, и все окажется наваждением, порожденным его еще болезненным воображением. Но этого не происходило. Это было лицо Астрид. Мало того, она полностью развернулась лицом к камере, улыбнулась и помахала левой рукой. Для миллионов телезрителей это была обыкновенная девушка, возомнившая себя на секунду кинозвездой — на нее можно было сердиться, ее можно было презирать, а можно было просто улыбнуться вместе с нею, но Бреннер знал, в чем дело. Ее улыбка была обращена к нему одному и ни к кому другому. А взмах рукой был знаком, говорившим: “Я — настоящая. Ты не ошибаешься. Я здесь и жду тебя”.
Бреннер крепко зажмурился, так что пестрые точки заплясали в его глазах. Когда же он снова взглянул на экран, то увидел, что кадр не изменился В объективе все еще было улыбающееся лицо Астрид, причем ее улыбка выглядела теперь насмешливой, как будто она видела его в этот момент и потешалась над тем, что он так испуган. А почему бы и нет? Это блуждающее из сна в реальность порождение кошмара имеет полное право радоваться тому, что ей удалось внушить ему наконец-то такой ужас.
Вероятно, именно эта мысль окончательно вернула Бреннера к действительности. Он был просто склонен к истерике. Часть его сознания охватила паника, и он начал видеть то, чего не существовало в реальности. Эта девушка была не на экране, а в его сознании. Он видел ее до сих пор только потому, что хотел видеть. Возможно, этого идиотского кинофильма вообще не существовало, и — кто знает, — может быть, он сам не стоял сейчас здесь, а лежал на койке в своей палате и бредил.
Эти рассуждения помогли ему. Соответствовали они действительности или нет, но Бреннер, по крайней мере, перестал паниковать Ведь когда осознаешь истоки паники, она сама отступает, теряя над человеком власть. Бреннер упорно внушал себе, что не было никакой девушки, не было никакого фильма, не было, возможно, и его самого, а потому не было и не могло быть никаких воспоминаний.
Однако, несмотря на все самовнушения Бреннера, лицо Астрид все еще светилось с телеэкрана. Но как бы в подтверждение последней версии Бреннера лицо девушки изменило свое выражение Теперь Астрид не улыбалась, а выглядела немного растерянной и сердитой, как будто она читала мысли Бреннера.
— Нет, — сказал он вслух, — так просто я не сдамся.
Конечно, Бреннер знал, что она не могла услышать его слов, но он должен был сейчас хоть с кем-нибудь поговорить — по той же причине, по которой он, будучи ребенком, всегда, когда спускался в подвал, насвистывал какую-нибудь песенку. И эта фраза, произнесенная им вслух, действительно помогла ему, по крайней мере отчасти. Лицо Астрид все еще не исчезало с экрана, она все так же укоризненно глядела на него, но Бреннер больше не испытывал страха. Во всяком случае, пока. Потому что в глубине его души зарождался новый страх — страх того, что он сходит с ума. Но он не давал мысли об этом завладеть собой. Этого нельзя было допустить. По крайней мере, сейчас. Бросив последний взгляд на экран, Бреннер вышел из дежурного помещения и ощупью направился по коридору к своей палате.
Он тщетно надеялся подавить свой страх, тот снова вырвался наружу. Бреннер вновь услышал голоса, твердящие о неведомой опасности так громко, что у него звенело в ушах. Он боялся теперь взглянуть в настежь распахнутые двери комнат, мимо которых проходил, хотя отлично знал, что там никого не было. Но он слишком ясно видел теперь эту пустоту, и она пугала его. Если он видел то, чего не существовало в действительности, то возможно, от его взгляда ускользало то, что в действительности находилось в этих комнатах? Бреннеру казалось, что он просто не перенесет вида спящего на койке пациента, если вдруг взглянет в одну из комнат и увидит подобную сцену.
До его палаты было всего лишь несколько шагов, но Бреннер шел очень медленно, и поэтому добрался до своей двери только через минуту, показавшуюся ему целым годом. Еще десять минут назад он не поверил бы, что испытает такое облегчение, оказавшись снова в своей палате, которую три последних дня считал настоящей тюрьмой. Нет, это была не тюрьма, это было его убежище. Он не воспринимал больше темноту как враждебную силу, она спасала его от безумия, которая таилась за нею. Мерцающие сигнальными огоньками приборы, стоявшие рядом с его кроватью, были его верными стражами, а игла, все еще торчавшая в тыльной стороне его ладони, которая давала о себе знать ноющей болью, была его единственным оружием. Он находился здесь в безопасности. Ему не следовало вставать, а уж тем более — покидать свою палату.
Бреннер плотно закрыл дверь за собой, подошел к своей постели и осторожно сел на ее краешек. Но вместо того, чтобы лечь и натянуть на голову одеяло, как это бывало в детстве, — а ему все это очень хотелось сделать, — Бреннер застыл в задумчивости, глядя невидящим взглядом в пространство. Он все еще видел лицо девушки, и ему не помогало сознание того, что все это — всего лишь плод его больного воображения. Бреннер стоял перед дилеммой. Он хотел верить, что все случившееся с ним было правдой. Но это означало, что он упал с лестницы, состоявшей более чем из тридцати пяти ступеней, причем не в подвал, а в какую-то пропасть, в которой не существовало таких понятий, как реальность и логика. Конечно, он мог вновь заставить себя поверить в то, что падение в эту пропасть — тоже плод его больной фантазии. Но подобное объяснение казалось Бреннеру ничем не лучше самого факта падения. Действительно, что лучше — оказаться в другом пространстве или потерять рассудок?
Бреннер стремился к определенности. Но как достичь ее? Он не был уверен даже в том, существовала ли эта девушка в реальности, и не только она… Произошла ли в действительности с ним, Томасом Бреннером, вся эта безумная история, которая внезапно всплыла в его памяти, как только он увидел на экране телевизора лицо девушки? Священник, приходивший к нему в палату, утверждал, что девушка была, и что эта деталь являлась очень важной. Но, может быть, этот человек просто обманывал его, пытаясь вытянуть из Бреннера побольше информации? Скорее всего, это был журналист, выдававший себя за священнослужителя, он говорил о какой-то девушке, которую не мог знать. Все это звучало не совсем убедительно.
Вопрос: каким образом можно установить, происходило ли данное событие в действительности или нет, если не имеешь никакой точки отсчета или возможности произвести сравнительный анализ?
Ответ: никаким.
Эта мысль скорее отрезвила, чем испугала Бреннера. И все же он обманывал сам себя. У него была возможность узнать правду, обратившись к внезапно вспыхнувшим в его памяти воспоминаниям. Однако Бреннер не был уверен, хочет ли он этого.
Посидев еще несколько мгновений неподвижно на койке, он встал и пошел, шаркая ногами, к двери, у которой находился встроенный в стену шкаф. Ему казалось, что его ноги налиты свинцом. Его силы вновь начали стремительно иссякать, что было неудивительно после предпринятой им утомительной прогулки.
Бреннер открыл дрожащими пальцами дверцу шкафа и замер, разглядывая собственную одежду, висевшую там. В другой ситуации он, пожалуй, сильно удивился бы и задал бы себе вопрос: а зачем, собственно, кто-то утруждал себя и вешал это тряпье в шкаф? Это действительно было настоящее тряпье. Брюки и куртка были изорваны и так перепачканы грязью, что невозможно установить их первоначальный цвет. Кроме того, в куртке и рубашке, воротник которой виднелся из-под нее, зияла большая дыра с опаленными краями от пули, попавшей в плечо Бреннера. С трудом верилось в то, что хозяин этой одежды был еще жив. И еще труднее было представить, что этим человеком был именно он, Томас Бреннер. Но больше всего его тревожило то обстоятельство, что одежда являлась подтверждением его самых смелых предположений.
Руки Бреннера заметно дрожали. Еще секунду назад его мучило чувство неизвестности, неопределенности, и он думал, что не перенесет его. А теперь он не был уверен в том, что сможет перенести чувство полной определенности. Почему бы ему не улечься сейчас снова в постель и не закрыть глаза в надежде на то, что, когда он их снова откроет, наваждение рассеется? А если он действительно сошел с ума, то не имеет никакого значения, найдет ли он этому подтверждение часом раньше или часом позже.
Но подтверждение или опровержение он мог найти прямо сейчас, порывшись в своем бумажнике. Тот находился почти в таком же жалком состоянии, как и вся одежда Бреннера. Кожа была опалена и, должно быть, пролежала какое-то время в воде, потому что бумажник был на ощупь очень жестким и его матовая поверхность потрескалась. Почти все его содержимое превратилось в одну слипшуюся бесформенную массу. И только кредитная карточка — словно в насмешку — пострадала меньше всего, а ведь именно она была в конечном счете причиной случившегося с Бреннером несчастья. Кто станет после этого отрицать, что судьба обладает чувством юмора и любит подшутить над человеком? Да, юмор у судьбы был, причем довольно черный.
Сжав зубы, Бреннер попробовал взять раскрытый бумажник в правую руку так, чтобы не вогнать еще глубже в тыльную сторону ладони торчавшую в ней иглу, а левой вынуть из него слипшиеся бумаги. Все они безвозвратно пропали, но Бреннер решил, что как-нибудь переживет эту утрату. Несколько квитанций, пара записок, чек с автозаправки… и на измятом клочке бумаги номер телефона родителей Астрид. Он тоже размок, как и все остальное. Однако влага, размывшая чернила, пасту шариковой ручки и записи, сделанные карандашом, не причинила никакого вреда каракулям, выдавленным на бумаге на пронизывающем холоде. Номер телефона читался так же четко, как и в ту минуту, когда он был написан. Он не размок и не стерся и теперь как будто издевательски усмехался над Бреннером.
Бреннер уставился на эти десять цифр, чувствуя, что сейчас произойдет. Но он не мог помешать этому. У него сильно закружилась голова, комната поплыла сначала влево, потом вправо, а затем свет померк в его глазах. В конце концов судьба все же сжалилась над Бреннером, и он лишился чувств.
* * *
Салид чуть не стал жертвой собственной осторожности. С этой больницей что-то было не так. И чтобы это понять, вовсе не надо быть профессиональным террористом, находящимся в розыске. Уже на лестнице его поразила необычная тишина. Конечно, в больницах — особенно в четыре часа утра — бывает не так шумно, как на рыбных базарах, однако, поднявшись вслед за незнакомцем на третий этаж, Салид не мог не изумиться царившей здесь мертвой тишине.Салид абсолютно ничего не слышал: ни единого звука, ни единого шороха. Человек, тайком вошедший в здание больницы — это был молодой парень с очень светлой кожей и белокурыми коротко подстриженными волосами, одетый не по погоде легко, — не взял лифт, решив подняться по лестнице. Чтобы не выдать себя, Салид вынужден был отстать от него на приличное расстояние и чуть-чуть сам не попался. Это была старая история — преследователя чуть не застали врасплох. В то время как незнакомец следовал, очевидно, за вахтером — может быть, для того только, чтобы не обнаружить себя, — Салид следовал за ним самим и слишком поздно понял, что в этой игре есть еще один участник. Едва Салид закрыл дверь на лестничной площадке, как услышал шаги за своей спиной и на рифленом матовом стекле двери появилась чья-то тень. Салид торопливо свернул направо и спустился на несколько ступеней вниз, а затем, затаив дыхание, прижался спиной к стене.