Шофер улыбался.
- Ты видишь, Тигран?
- Вижу, Сергей Мироныч.
- Не меня ли они вздумали встречать с такой помпой?
- Обязательно вас.
Киров прикрылся газетой, и автомашина полным ходом пронеслась мимо почетного караула и оркестрантов, обдав их облаком пыли.
Оркестранты разбежались, расстроились ряды почетного караула. Лишь один капельмейстер с палочкой в руке в отчаянии стоял на дороге: это была девятая машина, проносящаяся мимо.
А машина завернула за угол и остановилась у казарменных ворот. Киров вошел во двор. Часовой узнал его, смущенно козырнул.
- Вас в штабе ждут, товарищ Киров.
- А туда я потом зайду. Как же так можно - приехать в полк и в штабе не побывать?
- Никак не можно, - сказал часовой.
Двор был громадный - со штабелями досок, камня и круглого леса, с жалкими акациями и клумбами цветов, высохшими от безводья, с физкультурными снарядами, расставленными в полном беспорядке, с голубями, дремлющими на голубятне. А там, дальше, у забора с наклеенными на него мишенями прогуливалась группа бойцов.
Киров направился к ним.
Это были молодые и здоровые парни. Кирова они видели впервые, в лицо его не знали, и, когда он поздоровался с ними, они гаркнули в ответ что-то невнятное.
Но вот из задних рядов к Сергею Мироновичу протиснулся высокий лохматый инвалид; он хромал на левую ногу, и протез у него безжалостно скрипел. Вид у инвалида был свирепый, глаза сверкали. В руках он держал малокалиберное ружье и коробку с патронами. Он повернулся к бойцам, прокричал:
- Орлы! Смирно!
Сергей Миронович улыбнулся и еще раз поздоровался с бойцами.
На этот раз они ответили как положено.
Долговязый инвалид протянул Кирову волосатую руку, представился:
- Иван Иванович Новиков! Рады вас видеть у себя, товарищ Киров. От всей моей зеленой гвардии.
- Кто ты у них будешь, Иван Иванович? Вольно, ребята!
- А как вам сказать, товарищ Киров? Инструктором у них числюсь, являюсь вроде дядьки.
- Чему же ты их учишь, Иван Иванович?
- Дядька все делает и всему учит свое дитя.
Над двором показался голубь.
Сергея Мироновича кто-то судорожно схватил за локоть. Он обернулся и увидел парня - самого молодого среди бойцов.
- Разрешите свистнуть, товарищ Киров?.. Опять чернохвостый!..
Курносый и веснушчатый парень не сводил глаз с голубя и заметно дрожал он нетерпения свистнуть.
- Свисти, свисти! Почему же не свистнуть? - Киров понимающе кивнул парню.
Раздался пронзительный свист. Все зажмурились. Голуби, дремавшие на крыше голубятни, громко захлопали крыльями и, кувыркаясь, поднялись в воздух.
Чернохвостый затерялся среди них.
- Ну, на этот раз не уйдешь! - Задрав голову, курносый улыбался до ушей.
- Всех голубей здесь сманил, а с этим замучился, бедняга, - с сожалением сказал дядька.
- Голуби, видно, у тебя хорошие. И свистишь, как разбойник, обратился Киров к парню. - А вот стреляешь как? Такой же мастак?
- А вы у ребят спросите, товарищ Киров. Им лучше знать. - Курносый опустил голову и стал ковырять землю носком сапога.
- Все они одинаково стреляют! - Дядька безнадежно махнул рукой. Практики никакой, а так многому ли научишь их из этих малокалиберных?..
Сопровождаемый всей группой, Сергей Миронович направился к мишеням.
- Вчерашние это! - Дядька стал срывать их со стены. - Сегодня у моих орлов выпускной день. Месяц пробыли здесь, завтра пойдут в полк и в охрану. Если желаете - при вас могут пострелять.
- Плохо, плохо стреляете, ребята! - Рассматривая мишени, Киров горестно качал головой.
- В стену уж попадаем! - засмеялся курносый парень.
- Если так и во врага будете стрелять, он наверняка от вас убежит.
- Определенно убежит, товарищ Киров. Не то что даже убежит, а уйдет запросто. Посвистывая уйдет! - Иван Новиков вскинул ружье на руки и скорчил презрительную гримасу. - Ну разве это ученье?.. Из таких ружьишек впору только школьникам стрелять по воробьям. А тут - взрослые люди, охранники! Доверяется беречь государственное имущество!
Киров потрепал его по плечу:
- Думаешь ты правильно, старик.
- Я, товарищ Киров, всю германскую пробыл на фронте, три ранения имею, вот ногу потерял... Я был храбрый русский солдат и всегда думал правильно... Если б у нас было поменьше продажных генералов, наша армия за год кончила бы войну! Да морду набила бы немцу! Да-да, товарищ Киров! повысил он голос. - А что они? Всех предали. Я был в Августовских лесах, не забыл ста тысяч изрубленных и потопленных в озерах... Эх, да что рассказывать, поди, сами лучше меня знаете! - махнул он рукой.
- Я-то знаю, а вот ребята твои?
- Мы назубок знаем всю эту кампанию, товарищ Киров, - за всех ответил стоящий в сторонке долговязый рябой парень.
- Каждый день одно и то же: как брали Сольдау, как ворвались в Кенигсберг, как шли на Берлин. Поднадоело! - Курносый даже поморщился.
- Ну-ну! - сверкнув грозными очами, пригрозил ему дядька. - Я вам дам "поднадоело"! Я из них делаю солдат, товарищ Киров, а они все твердят, что собираются только в охрану. Чушь это! - обернулся он к растерянным бойцам. - При товарище Кирове говорю! Раз человек имеет дело с винтовкой, он должен быть солдатом. Будешь солдатом, тогда и пост свой сбережешь. А так ты просто сторож с ружьем, баба! - И обратился к Сергею Мироновичу: Прав я или нет?
- Вот сторож с ружьем, к тому же допотопным, как раз и упустил поджигателей в Сураханах. Ваш дядька говорит чистейшую правду, ребята, и он, по-моему, хороший у вас дядька.
- Дядька что надо, - протянул курносый парень, не сводя глаз с голубей.
- А стрелять, ребята, вы, к сожалению, еще не умеете!
- Да это же вчерашние мишени! - раздались вокруг голоса.
- Посмотрим, как сегодня будете стрелять. Дядька Иван Новиков! Убери-ка эти игрушки. Дай им настоящие винтовки!
- Да они никогда не стреляли из настоящих винтовок, товарищ Киров. Маршировать маршировали, а стрелять - никогда.
- Вот и будет у них боевое крещение. Тащите винтовки!
Дядька, скрипя протезом и сильно хромая, пошел в казарму.
Киров остался с бойцами. Он сидел на груде кирпича и расспрашивал их - откуда они родом, грамотны ли, служили в Красной Армии или еще нет, что их потянуло в охрану, знают ли устав караульной службы. Ребята охотно отвечали ему.
Так за этой беседой их и застал Илюшин, вспотевший и растерянный.
- А я, Мироныч, ездил тебя встречать. Как мы разошлись - не пойму. И мимо штаба ты проскочил. Старички мои так расстроены. Ну да ничего, они сейчас придут сюда.
- Зачем было меня встречать? Не маленький, дорогу знаю. Тут я говорил с ребятами, советовался с ними, захотят ли они остаться служить, если мы полк ваш передадим в Красную Армию. Многие согласны. Будем ходатайствовать перед Реввоенсоветом. Введем на промыслах военную охрану.
- Не совсем понимаю, Мироныч. Как это - военную охрану?
- Ну что тут не понимать! Охрану промыслов вместо сторожей будут нести красноармейцы.
Дядька возвратился с шапкой, полной патронов. Двое бойцов несли винтовки.
- А пока посмотрим, как они стреляют и можно ли им сейчас доверить промыслы и заводы.
Сергей Миронович встал, и все направились на стрельбище. Стреляли со стометровой дистанции, в трех положениях: стоя, с колена, лежа. Все теснились вокруг дядьки, каждому хотелось "пальнуть" из настоящей винтовки и настоящими боевыми патронами.
Киров стоял в стороне и молча наблюдал за стрельбой. Ему приносили мишени, он их рассматривал и передавал Илюшину. Тот даже представить себе не мог, что так плохо у него стреляют. И он отошел от Кирова, сам стал инструктировать бойцов перед стрельбой.
Вскоре стрельбу прекратили.
Сергей Миронович встретился взглядом с курносым парнем - тому страшно как хотелось пострелять, - кивнул ему:
- А ну, Чернохвостый, может, ты порадуешь?
- А давайте! - радостно отозвался курносый. Сопя и мучительно долго целясь, он выстрелил.
Мишень его осталась незадетой.
Товарищи захохотали.
Киров взял винтовку из рук растерянного парня, подозвал Илюшина.
- Рано им еще доверять промыслы. Пусть еще месяц постреляют, но только уж из боевой винтовки. Пусть научатся сажать пуля в пулю. Вот тогда из них выйдет толк. А эти монтекристы - убери ко всем чертям. Чтоб и духу их не было в полку. У тебя не тир, а боевой полк! - закончил он гневно.
Киров подозвал дядьку:
- А ты, старик, подзаймись еще с ребятами. Надо, чтобы они в совершенстве овладели винтовкой. Патронов нечего жалеть для такого дела. Каждый часовой, охраняя промыслы, должен быть уверен: в нужную минуту выстрел его будет смертелен.
- Совершенно правильно, товарищ Киров! Золотые слова!..
- "Правильно, правильно", а стрелять не умеете! - Киров резко протянул руку. Дядька понял его жест и положил ему на ладонь три оставшихся патрона. Киров зарядил винтовку и, подмигнув курносому, стоя выстрелил.
Боец у мишеней, накрест взмахнув флажками, прокричал в рупор:
- Недалеко от яблочка!
Потом Киров стрелял с колена.
И вновь последовал крестообразный взмах флажков и крик: "Недалеко от яблочка!"
Войдя в азарт, Киров бросил плащ на землю и выстрелил лежа.
Боец с флажками сорвал мишень со стены и с криком: "В яблочко, в яблочко!" - прибежал к Кирову.
Мишень пошла по рукам.
Сергей Миронович, встряхивая плащ, подмигнул курносому парню:
- Ну, Чернохвостый, понял, как стрелять?
- Понял, товарищ Киров. По-кировски!
Киров невольно рассмеялся.
- Стреляй хотя бы так. Тогда уж наверняка враг от тебя не уйдет.
- Сам черт тогда не уйдет. Уж я-то понимаю толк в таких делах, понимающе покачал головой дядька.
Грянул оркестр.
Ворота были открыты настежь, и во двор входила сводная рота полка запоздалый почетный караул.
Старички были в залатанных шинелях времен первой империалистической войны, в пожарных костюмах, в красноармейских шинелях с ярко-красными "разговорами" на груди, а двое - в коротких, из зеленого сукна, английских шинелях.
Голуби, напуганные пальбой, вновь взвились над двором, сделали круг и стали садиться на крышу своей голубятни.
Одинокий голубь, чернохвостый, улетал в сторону моря...
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Субботники на бухте продолжались.
Рабочие Баку не раз побывали на ее топких болотах, создавая "землю большевиков". Бухта уже не выглядела безлюдной пустыней. Многое здесь было сделано за месяц. Широкие дороги прорезали ее с севера на юг и с востока на запад. Из конца в конец бухты змейкой вилась и переплеталась узкоколейная железная дорога, и по ней с крохотными платформами мчались вездесущие "кукушки" с составами земли, камня, леса, машинных частей для первых буровых. Устанавливались телефонные столбы и столбы для электропроводки. Строилась трансформаторная подстанция. Отстроены были и уже работали на полный ход кузница и столярная мастерская. То здесь, то там, чуть ли не каждый день, точно из-под земли, вырастали небольшие бараки. В них были столовые, амбулатории, конторки, склады.
Хотя засыпочные работы на болотах шли своим чередом, внимание всех было приковано к Ковшу: петля на его горловине сжималась огромным плавучим краном, который ежедневно укладывал на морское дно до десятка шестнадцатитонных глыб из шиховского камня, спаянных цементом.
К ноябрю Ковш навсегда был отделен от Каспия. На берегу установили двенадцать сверхмощных центробежных насосов, и началась откачка воды в море.
День и ночь, в течение двух недель, работали насосы. Вода с каждым часом все дальше и дальше отступала от берегов. А в начале третьей недели в Ковше по обнаженному дну рабочие спешно возводили насыпи, на которых должны были быть поставлены первые буровые вышки.
И в это время вновь сооруженной плотине пришлось выдержать первый поединок с морем.
На город обрушился необыкновенной силы норд. Шторм доходил до двенадцати баллов. Тревожно гудели корабли. Море бурлило, рвало и метало все вокруг. Баркасы, небольшие шаланды, моторки, яхты, парусные лодки срывались с якорей морской стихией и вместе с грузом и людьми уносились в пучину моря или же выбрасывались на берег. Тревожно было и на промыслах. Рабочие, разбившись на небольшие бригады, несли охрану промыслов от поджигателей, укрепляли стальными тросами ненадежные буровые вышки.
И город словно весь вымер. Все живое скрылось в домах. По пустынным улицам в бешеной пляске носились тучи песку, срывая фонари и вывески магазинов.
Кто жил в Баку, тот хорошо знает, что такое разгулявшийся бакинский норд. Не зря арабы назвали этот город "Bad-Kube" - Баку, "город ветров"...
В эту ночь Богомолов не спал, как и в прошлые ночи, прислушиваясь к вою ветра. В комнате было пыльно, хотя в квартире все окна и двери были наглухо закрыты. Он водил пальцем по столу, и на пальце оставался толстый слой пыли. Он курил, и песок хрустел на зубах. Как он ни закутывался в халат, но пылью было покрыто все тело, и неприятен был этот песочный зуд. Казалось, пыль проникает сквозь стены и стекла.
Проклиная бакинский норд, Богомолов с папиросой в зубах нервно ходил по комнате, дожидаясь очередного звонка Петровича, который через каждый час информировал его о положении дел на плотине. Плотина очень беспокоила Богомолова. Выдержит ли каменная стена морскую стихию, или же волны раскидают эти шестнадцатитонные "камешки", как предвещали многие из Азнефти, и вода снова устремится в Ковш? Что будет тогда? Сколько посыплется обвинений в головотяпстве и во вредительстве! Как будут торжествовать явные и тайные враги! Какую радость это вызовет у неизвестного ему Ивана Иваныча!
Он нахмурился при воспоминании об этом непрошеном госте.
Раздался звонок. Богомолов взял трубку. Голос у Петровича на этот раз был какой-то далекий и скорбный. Павел Николаевич сразу почувствовал беду.
- Что случилось? Не скрывай, Петрович!
- Плохи дела с плотиной... Вода в десяти местах сделала пробоины, устремилась в Ковш... Мы всё перепробовали, но больше нету мочи, выбились совсем из сил, простыли в воде.
- Что ты предлагаешь, Петрович? - крикнул в трубку Богомолов.
- Одним нам ничего не сделать. Надо объявить аврал. Я звонил Кирову говорят, он на заседании. Позвоните сами!
Богомолов повесил трубку, попробовал на мгновение представить себе, что творится на бухте, и снова взялся за трубку. Он позвонил в ЦК. Ему ответили, что заседание еще не закончилось.
- Лида! - сказал Богомолов. - Я должен немедленно повидать Кирова. Иначе шторм разрушит всю плотину. Тогда - все, все погибнет! Разбуди Аюба. Пусть запрягает лошадей.
- Папа! Но ты знаешь, что творится на улице? - в ужасе спросила дочь.
- Знаю! Я должен ехать! И никаких отговорок!
Богомолов стал одеваться.
В час ночи, в распахнутом пальто, весь покрытый пылью, Богомолов явился в ЦК. Комендант провел его в приемную Кирова, велел ждать конца заседания. Павел Николаевич поблагодарил его, выждал минуту и, когда на лестничной площадке заглохли шаги коменданта, велел сонному Коле провести его к дверям кабинета, и такой скромный, тихий, робкий человек, как Богомолов, решился распахнуть дверь...
Бюро ЦК не суждено было продолжить свою работу в эту ночь. Киров объявил аврал. Всем было велено немедленно ехать на бухту. Каждый получил конкретное задание: кто должен мобилизовать с соседних с бухтой промыслов рабочих, кто достать со складов Азнефти лопаты и мешки, кто позаботиться о питании...
И на пяти легковых машинах выехали в ночную темень, навстречу буре и морской стихии.
Разгулявшийся норд, казалось, готов был разнести всю плотину; яростные трехсаженные волны обрушивались на каменную стену и сотнями потоков устремлялись в Ковш.
Пробоин в плотине было около сорока. Заделывали их мешками с землей, которые к самому берегу подвозила "кукушка". Каждый брал на плечо мешок с землей и в кромешной тьме шел к плотине. Волна сбивала смельчака с ног, опрокидывала в грязь... Среди ночи к Ковшу подъехали солдатские походные кухни с чаем, пшенной кашей, супом. Привезли целую машину коньяку. Горячая пища и коньяк подкрепили людей, они согрелись и не так остро ощущали холод и усталость.
К утру норд стал затихать. С рассветом он и совсем затих. И как только волны перестали перекатываться через плотину, вновь были установлены центробежные насосы и началась откачка воды в море.
Лишь после этого Киров и Богомолов уехали домой.
В тот же день Сергей Миронович слег в постель: он простудился в ледяной воде. Врачи опасались воспаления легких, но, к счастью, воспаления у него не было, хотя температура поднялась и все время держалась не ниже тридцати восьми. И так - шесть дней подряд.
2
В это время на бухте происходили новые события.
В северной ее части, в одной из трех разведочных буровых, ударил первый фонтан, и около него с утра до позднего вечера толпился народ в ожидании нефти. Хотя фонтан был сильный, но нефти в нем не было: фонтанировала какая-то грязь, песок, было много газа, но нефти - ни единой капли.
Уныние охватило и руководителей, и рабочих, засыпочные работы на болотах стали свертываться. Пошли слушки и пересуды. Кое-где на промыслах "старой площади" происходили летучие митинги. На них выступали хозяйские приказчики, бывшие управляющие промыслами, некоторые геологи и буровые мастера и требовали прекращения работ на бухте. Писались длинные резолюции, собирались подписи. Одна длинная резолюция уже на второй день была телеграфирована в Москву. На бухте появился и бывший главный геолог Балабек Ахундов. Он разгуливал с группой прибывших из Москвы ученых, они беседовали с рабочими, писали какие-то акты, которые потом легли в основу новых телеграмм, отправленных в столицу.
И Серебровский, и Дадашев, и новый главный геолог Федоровский, обсуждая положение дел на бухте, пришли к решению: о грязевом фонтане они пока должны умолчать, ни в коем случае не говорить Кирову. Страсти улягутся, надоест митинговать, после грязи, возможно, и нефть пойдет на фонтане - такие случаи часто бывали при бурении, - а говорить Кирову не нужно, ему будет тяжело от первой неудачи, и он не усидит дома, даже с температурой.
Последнего они боялись больше всего.
Но вот из Москвы пришла телеграмма о прекращении всяких работ на бухте. Через несколько дней - новая телеграмма, требующая отчета о произведенных затратах.
Серебровский ответил, что скоро он выезжает в Москву с докладом, а сам приказал Дадашеву бросить все силы на ускорение бурения в двух других буровых скважинах.
Но нефти все не было, нефтяной пласт, видимо, пролегал ниже предположенной глубины, и сам процесс бурения шел медленным темпом, хотя и производился не старым, ударным, а новым, вращательным, или роторным, способом...
В эти дни Петрович ходил чернее тучи. Тревогу за судьбу бухты он читал и на лицах коммунистов-бухтинцев.
Вечером в каюте брата на землесосе он собрал членов бюро своего небольшого партийного коллектива. Пригласил на бюро Богомолова и Фому. Предлагались разные планы, но лучшим было признано предложение Фомы Матвеевича. К нему все отнеслись одобрительно, и выполнение поручили самому автору. Надо было пробиться к Сергею Мироновичу, дать ему знать о положении дел на бухте.
Утром команда землесоса наловила ведро рыбы, и Фома Матвеевич часов в одиннадцать пошел навестить больного Кирова.
Ему открыл парадную дверь молодой человек.
- Товарища Кирова пришел навестить... - начал было жалобным голосом Фома Крылов. Но разжалобить молодого человека не удалось.
- С бухты? Не велено пускать. Киров болен.
- Я ему рыбки принес...
- Никаких рыбок! Доктора приказали никого не пускать.
Тогда Фома Крылов повысил голос:
- Где это, милый, видано, чтобы не пустили больного человека навестить? Никак на тебе креста нет!
Парень усмехнулся:
- Конечно, нет. Какой же из меня тогда секретарь союза безбожников?..
На шум вниз спустилась Мария Львовна. Она, конечно, сразу узнала багермейстера.
- Доброе утро, Мария Львовна... Вот пришел навестить Сергея Мироновича... - снова начал жалобным голосом Фома Крылов и взял в руки ведро с рыбой. - Как здоровье его?
- Спасибо, Фома Матвеевич. Ему лучше, хотя температура еще высокая. Что это у вас за ведро?
- А я ему рыбки принес! Всей командой ловили. Сварите ухи. Любит Сергей Миронович рыбку.
Марию Львовну очень тронуло внимание багермейстера; он подкупил ее своей искренней любовью к Кирову, всем своим милым и добродушным видом старого, доброго моряка. Она пригласила его наверх, усадила на балконе, выходящем во двор, стала угощать виноградом, грушами, гранатами. Все это присылалось отовсюду больному Кирову. Мария Львовна сперва пробовала не принимать подарков. Но что может быть более оскорбительным для кавказца, как не принять от него подарок? И она принимала ящики с фруктами, чтобы потом рассылать их с Тиграном по детским садам и детдомам...
- Знаете что, Фома Матвеевич? - сказала Мария Львовна. - Я попробую вам устроить свидание с Сергеем Мироновичем, но только при одном условии: не засиживайтесь у него долго, это его утомит, и от докторов мне попадет. Скажите ему - вам некогда, проходили мимо, забежали на минуту справиться о здоровье. И, конечно, ни слова о фонтане на бухте...
- Понимаю, понимаю, - закивал головой багермейстер...
Когда Мария Львовна ушла, Фома Матвеевич прошелся по коридору, заглянул в столовую. Здесь сидело человек десять. И "безбожник" среди них. Дробно стучала пишущая машинка. Кто-то из глубины комнаты диктовал резолюцию о строительстве бакинского трамвая.
Фома Матвеевич подумал: нет, таким людям, как Киров, нельзя болеть, не дадут болеть...
К нему подошла Мария Львовна:
- Заходите, Сергей Миронович рад вас видеть. Захватите и ведерко.
Фома Крылов вернулся на балкон за ведром.
- О, да рыба у вас живая! - всплеснула руками Мария Львовна. Она опустила руку в ведро, поймала небольшого судачка, рыба выскользнула у нее, Мария Львовна поглубже опустила руку и... вместо рыбы вытащила из ведра бутылку водки.
Фома Матвеевич был похож на напроказившего школьника. Он проговорил что-то вроде того, что "вот рыбка поплавать любит", он немножечко "водички" принес к рыбке, что "водичка" и рыбка помогают против всех болезней...
Мария Львовна с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Положила бутылку обратно в ведро. Фома Матвеевич схватил его и открыл двери кабинета.
Постелью Сергею Мироновичу служила широкая тахта. Озаренный солнечными бликами, облокотившись на подушку, он читал книгу. Рядом с тахтой на полу сидел Тигран, по-восточному поджав под себя ноги. Он что-то лепил из глины.
Киров отложил книгу, улыбаясь, протянул руку:
- Здорово, Фома Матвеич. Рад тебя видеть. Оказывается, не так уж много у меня друзей на бухте. Все позабыли Кирова! Никто не навестит, рады, наверное, что отвязались от меня. И отдохнуть можно. Ладно. Вот поправлюсь, тогда я дам всем ходу!
Багермейстер поставил ведро в угол комнаты, сказал:
- Зря ты обижаешься, Мироныч. Друзей у тебя много, но не хотят тебя беспокоить.
- Ты как раз кстати, Фома Матвеич. Подойди поближе. Вот... Приглядись! Не напоминает ли тебе этот макет что-то знакомое?
Фома Матвеевич, конечно, с первого же взгляда узнал в макете Биби-Эйбатскую бухту. Но он и виду не подал. Наоборот, он насупил брови, стал покручивать усы, словно разгадывая загадку.
- Нет, не узнаю! У нас на берегу моря нигде нет такого промысла! Нет! - решительно сказал Фома Крылов и сел в кресло.
- Удивительная штука, - рассмеялся Сергей Миронович, - кроме нас с Тиграном, никто в этом макете не узнает бухты.
- Бухты?! - привстал Фома Матвеевич. - Да какая же это бухта... (когда там всего-навсего фонтанирует одна скважина, да и та дает только грязь, песок и газ, - хотел сказать он, но вовремя прикусил язык).
- А ты получше приглядись, Фома Матвеич.
Багермейстер склонился над макетом.
- Вот мысы вроде и напоминают Баиловскую и Шиховскую... И изгиб берега вроде напоминает бухтинский...
- Ну, и...
- Ну... а промысел - это тридцать, а то и сорок буровых... ты уж прости! Там всего-навсего три буровые стоят, да и то какие-то сиротливые.
- Но так будет, Фома Матвеич. И тридцать, и сорок буровых будут!
- Будут... Это, так сказать, в проекции... Да-а-а-а... А макет красивый, ничего не скажешь. Чья работа?
- Тиграна! Я лежу, ему некуда ездить, вот и нашел себе занятие.
- Сергей Мироныч тоже помогает, - не поднимая головы, сказал Тигран. - Вышки у него получаются лучше.
- А выходит, ты толковый парень, Тигран. - Багермейстер потрепал его пышную шевелюру. - Художественный получился у тебя макет. И краски вроде как бы правильно подобраны, на бухтинские тона смахивают...
- Он художником будет. У него золотые руки. Ты бы посмотрел у него альбом! В теории ни в зуб ногой, а как рисует, как чувствует натуру. Сколько в народе талантов, и сколько из них гибнет, сколько совершенно не успевает опериться.
- Да... - сказал Фома Крылов. - А я тебе рыбки и немного тутовки принес. Тутовка хорошо помогает от простуды. Натрись на ночь да выпей стакан. И рыбкой закуси. Любую болезнь как рукой снимет!
Киров вытянулся в постели, заложил руки за голову... Фома Матвеевич по его исхудалому, обросшему, но улыбающемуся лицу понял, что советы его совсем не дошли до Сергея Мироновича, что о другом, совсем о другом думает он...
- Зерно прекрасного заложено в каждом человеке, Фома Матвеич... Вот читал я книгу об одном французском художнике. Страшная книга, страшной судьбы художник. Но не об этой книге я хочу сказать, не об этом художнике. Художник - всегда явление исключительное. Я о другом, о зерне прекрасного, которое заложено в каждом человеке, в каждом без исключения. Ты представляешь себе, как в будущем будет выглядеть наша страна, наш народ, когда изменятся социальные, бытовые и всякие другие условия жизни и когда каждый человек сможет раскрыться в полную меру своих сил и талантов? Нет, это совсем даже не обязательно, чтобы все у нас стали художниками, писателями, композиторами. Важнее другое... чтобы у каждого советского человека, где бы он ни работал, душа была как у художника. Чтобы у каждого душа пела и всегда стремилась вперед, к совершенству... А каждый в своем роде может быть художником. Каждый на своей работе. Сапожник может быть художником. Он такие может тачать сапоги, что одно загляденье, прохожие будут оборачиваться... Вон у меня в столовой стоит кресло, от старых хозяев осталось. Посмотри, что за работа, какой мастер делал! На это кресло и садиться как-то неловко. Как видишь, делал это кресло золотых рук мастер, человек с душой художника. Что - не так ли?
- Ты видишь, Тигран?
- Вижу, Сергей Мироныч.
- Не меня ли они вздумали встречать с такой помпой?
- Обязательно вас.
Киров прикрылся газетой, и автомашина полным ходом пронеслась мимо почетного караула и оркестрантов, обдав их облаком пыли.
Оркестранты разбежались, расстроились ряды почетного караула. Лишь один капельмейстер с палочкой в руке в отчаянии стоял на дороге: это была девятая машина, проносящаяся мимо.
А машина завернула за угол и остановилась у казарменных ворот. Киров вошел во двор. Часовой узнал его, смущенно козырнул.
- Вас в штабе ждут, товарищ Киров.
- А туда я потом зайду. Как же так можно - приехать в полк и в штабе не побывать?
- Никак не можно, - сказал часовой.
Двор был громадный - со штабелями досок, камня и круглого леса, с жалкими акациями и клумбами цветов, высохшими от безводья, с физкультурными снарядами, расставленными в полном беспорядке, с голубями, дремлющими на голубятне. А там, дальше, у забора с наклеенными на него мишенями прогуливалась группа бойцов.
Киров направился к ним.
Это были молодые и здоровые парни. Кирова они видели впервые, в лицо его не знали, и, когда он поздоровался с ними, они гаркнули в ответ что-то невнятное.
Но вот из задних рядов к Сергею Мироновичу протиснулся высокий лохматый инвалид; он хромал на левую ногу, и протез у него безжалостно скрипел. Вид у инвалида был свирепый, глаза сверкали. В руках он держал малокалиберное ружье и коробку с патронами. Он повернулся к бойцам, прокричал:
- Орлы! Смирно!
Сергей Миронович улыбнулся и еще раз поздоровался с бойцами.
На этот раз они ответили как положено.
Долговязый инвалид протянул Кирову волосатую руку, представился:
- Иван Иванович Новиков! Рады вас видеть у себя, товарищ Киров. От всей моей зеленой гвардии.
- Кто ты у них будешь, Иван Иванович? Вольно, ребята!
- А как вам сказать, товарищ Киров? Инструктором у них числюсь, являюсь вроде дядьки.
- Чему же ты их учишь, Иван Иванович?
- Дядька все делает и всему учит свое дитя.
Над двором показался голубь.
Сергея Мироновича кто-то судорожно схватил за локоть. Он обернулся и увидел парня - самого молодого среди бойцов.
- Разрешите свистнуть, товарищ Киров?.. Опять чернохвостый!..
Курносый и веснушчатый парень не сводил глаз с голубя и заметно дрожал он нетерпения свистнуть.
- Свисти, свисти! Почему же не свистнуть? - Киров понимающе кивнул парню.
Раздался пронзительный свист. Все зажмурились. Голуби, дремавшие на крыше голубятни, громко захлопали крыльями и, кувыркаясь, поднялись в воздух.
Чернохвостый затерялся среди них.
- Ну, на этот раз не уйдешь! - Задрав голову, курносый улыбался до ушей.
- Всех голубей здесь сманил, а с этим замучился, бедняга, - с сожалением сказал дядька.
- Голуби, видно, у тебя хорошие. И свистишь, как разбойник, обратился Киров к парню. - А вот стреляешь как? Такой же мастак?
- А вы у ребят спросите, товарищ Киров. Им лучше знать. - Курносый опустил голову и стал ковырять землю носком сапога.
- Все они одинаково стреляют! - Дядька безнадежно махнул рукой. Практики никакой, а так многому ли научишь их из этих малокалиберных?..
Сопровождаемый всей группой, Сергей Миронович направился к мишеням.
- Вчерашние это! - Дядька стал срывать их со стены. - Сегодня у моих орлов выпускной день. Месяц пробыли здесь, завтра пойдут в полк и в охрану. Если желаете - при вас могут пострелять.
- Плохо, плохо стреляете, ребята! - Рассматривая мишени, Киров горестно качал головой.
- В стену уж попадаем! - засмеялся курносый парень.
- Если так и во врага будете стрелять, он наверняка от вас убежит.
- Определенно убежит, товарищ Киров. Не то что даже убежит, а уйдет запросто. Посвистывая уйдет! - Иван Новиков вскинул ружье на руки и скорчил презрительную гримасу. - Ну разве это ученье?.. Из таких ружьишек впору только школьникам стрелять по воробьям. А тут - взрослые люди, охранники! Доверяется беречь государственное имущество!
Киров потрепал его по плечу:
- Думаешь ты правильно, старик.
- Я, товарищ Киров, всю германскую пробыл на фронте, три ранения имею, вот ногу потерял... Я был храбрый русский солдат и всегда думал правильно... Если б у нас было поменьше продажных генералов, наша армия за год кончила бы войну! Да морду набила бы немцу! Да-да, товарищ Киров! повысил он голос. - А что они? Всех предали. Я был в Августовских лесах, не забыл ста тысяч изрубленных и потопленных в озерах... Эх, да что рассказывать, поди, сами лучше меня знаете! - махнул он рукой.
- Я-то знаю, а вот ребята твои?
- Мы назубок знаем всю эту кампанию, товарищ Киров, - за всех ответил стоящий в сторонке долговязый рябой парень.
- Каждый день одно и то же: как брали Сольдау, как ворвались в Кенигсберг, как шли на Берлин. Поднадоело! - Курносый даже поморщился.
- Ну-ну! - сверкнув грозными очами, пригрозил ему дядька. - Я вам дам "поднадоело"! Я из них делаю солдат, товарищ Киров, а они все твердят, что собираются только в охрану. Чушь это! - обернулся он к растерянным бойцам. - При товарище Кирове говорю! Раз человек имеет дело с винтовкой, он должен быть солдатом. Будешь солдатом, тогда и пост свой сбережешь. А так ты просто сторож с ружьем, баба! - И обратился к Сергею Мироновичу: Прав я или нет?
- Вот сторож с ружьем, к тому же допотопным, как раз и упустил поджигателей в Сураханах. Ваш дядька говорит чистейшую правду, ребята, и он, по-моему, хороший у вас дядька.
- Дядька что надо, - протянул курносый парень, не сводя глаз с голубей.
- А стрелять, ребята, вы, к сожалению, еще не умеете!
- Да это же вчерашние мишени! - раздались вокруг голоса.
- Посмотрим, как сегодня будете стрелять. Дядька Иван Новиков! Убери-ка эти игрушки. Дай им настоящие винтовки!
- Да они никогда не стреляли из настоящих винтовок, товарищ Киров. Маршировать маршировали, а стрелять - никогда.
- Вот и будет у них боевое крещение. Тащите винтовки!
Дядька, скрипя протезом и сильно хромая, пошел в казарму.
Киров остался с бойцами. Он сидел на груде кирпича и расспрашивал их - откуда они родом, грамотны ли, служили в Красной Армии или еще нет, что их потянуло в охрану, знают ли устав караульной службы. Ребята охотно отвечали ему.
Так за этой беседой их и застал Илюшин, вспотевший и растерянный.
- А я, Мироныч, ездил тебя встречать. Как мы разошлись - не пойму. И мимо штаба ты проскочил. Старички мои так расстроены. Ну да ничего, они сейчас придут сюда.
- Зачем было меня встречать? Не маленький, дорогу знаю. Тут я говорил с ребятами, советовался с ними, захотят ли они остаться служить, если мы полк ваш передадим в Красную Армию. Многие согласны. Будем ходатайствовать перед Реввоенсоветом. Введем на промыслах военную охрану.
- Не совсем понимаю, Мироныч. Как это - военную охрану?
- Ну что тут не понимать! Охрану промыслов вместо сторожей будут нести красноармейцы.
Дядька возвратился с шапкой, полной патронов. Двое бойцов несли винтовки.
- А пока посмотрим, как они стреляют и можно ли им сейчас доверить промыслы и заводы.
Сергей Миронович встал, и все направились на стрельбище. Стреляли со стометровой дистанции, в трех положениях: стоя, с колена, лежа. Все теснились вокруг дядьки, каждому хотелось "пальнуть" из настоящей винтовки и настоящими боевыми патронами.
Киров стоял в стороне и молча наблюдал за стрельбой. Ему приносили мишени, он их рассматривал и передавал Илюшину. Тот даже представить себе не мог, что так плохо у него стреляют. И он отошел от Кирова, сам стал инструктировать бойцов перед стрельбой.
Вскоре стрельбу прекратили.
Сергей Миронович встретился взглядом с курносым парнем - тому страшно как хотелось пострелять, - кивнул ему:
- А ну, Чернохвостый, может, ты порадуешь?
- А давайте! - радостно отозвался курносый. Сопя и мучительно долго целясь, он выстрелил.
Мишень его осталась незадетой.
Товарищи захохотали.
Киров взял винтовку из рук растерянного парня, подозвал Илюшина.
- Рано им еще доверять промыслы. Пусть еще месяц постреляют, но только уж из боевой винтовки. Пусть научатся сажать пуля в пулю. Вот тогда из них выйдет толк. А эти монтекристы - убери ко всем чертям. Чтоб и духу их не было в полку. У тебя не тир, а боевой полк! - закончил он гневно.
Киров подозвал дядьку:
- А ты, старик, подзаймись еще с ребятами. Надо, чтобы они в совершенстве овладели винтовкой. Патронов нечего жалеть для такого дела. Каждый часовой, охраняя промыслы, должен быть уверен: в нужную минуту выстрел его будет смертелен.
- Совершенно правильно, товарищ Киров! Золотые слова!..
- "Правильно, правильно", а стрелять не умеете! - Киров резко протянул руку. Дядька понял его жест и положил ему на ладонь три оставшихся патрона. Киров зарядил винтовку и, подмигнув курносому, стоя выстрелил.
Боец у мишеней, накрест взмахнув флажками, прокричал в рупор:
- Недалеко от яблочка!
Потом Киров стрелял с колена.
И вновь последовал крестообразный взмах флажков и крик: "Недалеко от яблочка!"
Войдя в азарт, Киров бросил плащ на землю и выстрелил лежа.
Боец с флажками сорвал мишень со стены и с криком: "В яблочко, в яблочко!" - прибежал к Кирову.
Мишень пошла по рукам.
Сергей Миронович, встряхивая плащ, подмигнул курносому парню:
- Ну, Чернохвостый, понял, как стрелять?
- Понял, товарищ Киров. По-кировски!
Киров невольно рассмеялся.
- Стреляй хотя бы так. Тогда уж наверняка враг от тебя не уйдет.
- Сам черт тогда не уйдет. Уж я-то понимаю толк в таких делах, понимающе покачал головой дядька.
Грянул оркестр.
Ворота были открыты настежь, и во двор входила сводная рота полка запоздалый почетный караул.
Старички были в залатанных шинелях времен первой империалистической войны, в пожарных костюмах, в красноармейских шинелях с ярко-красными "разговорами" на груди, а двое - в коротких, из зеленого сукна, английских шинелях.
Голуби, напуганные пальбой, вновь взвились над двором, сделали круг и стали садиться на крышу своей голубятни.
Одинокий голубь, чернохвостый, улетал в сторону моря...
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Субботники на бухте продолжались.
Рабочие Баку не раз побывали на ее топких болотах, создавая "землю большевиков". Бухта уже не выглядела безлюдной пустыней. Многое здесь было сделано за месяц. Широкие дороги прорезали ее с севера на юг и с востока на запад. Из конца в конец бухты змейкой вилась и переплеталась узкоколейная железная дорога, и по ней с крохотными платформами мчались вездесущие "кукушки" с составами земли, камня, леса, машинных частей для первых буровых. Устанавливались телефонные столбы и столбы для электропроводки. Строилась трансформаторная подстанция. Отстроены были и уже работали на полный ход кузница и столярная мастерская. То здесь, то там, чуть ли не каждый день, точно из-под земли, вырастали небольшие бараки. В них были столовые, амбулатории, конторки, склады.
Хотя засыпочные работы на болотах шли своим чередом, внимание всех было приковано к Ковшу: петля на его горловине сжималась огромным плавучим краном, который ежедневно укладывал на морское дно до десятка шестнадцатитонных глыб из шиховского камня, спаянных цементом.
К ноябрю Ковш навсегда был отделен от Каспия. На берегу установили двенадцать сверхмощных центробежных насосов, и началась откачка воды в море.
День и ночь, в течение двух недель, работали насосы. Вода с каждым часом все дальше и дальше отступала от берегов. А в начале третьей недели в Ковше по обнаженному дну рабочие спешно возводили насыпи, на которых должны были быть поставлены первые буровые вышки.
И в это время вновь сооруженной плотине пришлось выдержать первый поединок с морем.
На город обрушился необыкновенной силы норд. Шторм доходил до двенадцати баллов. Тревожно гудели корабли. Море бурлило, рвало и метало все вокруг. Баркасы, небольшие шаланды, моторки, яхты, парусные лодки срывались с якорей морской стихией и вместе с грузом и людьми уносились в пучину моря или же выбрасывались на берег. Тревожно было и на промыслах. Рабочие, разбившись на небольшие бригады, несли охрану промыслов от поджигателей, укрепляли стальными тросами ненадежные буровые вышки.
И город словно весь вымер. Все живое скрылось в домах. По пустынным улицам в бешеной пляске носились тучи песку, срывая фонари и вывески магазинов.
Кто жил в Баку, тот хорошо знает, что такое разгулявшийся бакинский норд. Не зря арабы назвали этот город "Bad-Kube" - Баку, "город ветров"...
В эту ночь Богомолов не спал, как и в прошлые ночи, прислушиваясь к вою ветра. В комнате было пыльно, хотя в квартире все окна и двери были наглухо закрыты. Он водил пальцем по столу, и на пальце оставался толстый слой пыли. Он курил, и песок хрустел на зубах. Как он ни закутывался в халат, но пылью было покрыто все тело, и неприятен был этот песочный зуд. Казалось, пыль проникает сквозь стены и стекла.
Проклиная бакинский норд, Богомолов с папиросой в зубах нервно ходил по комнате, дожидаясь очередного звонка Петровича, который через каждый час информировал его о положении дел на плотине. Плотина очень беспокоила Богомолова. Выдержит ли каменная стена морскую стихию, или же волны раскидают эти шестнадцатитонные "камешки", как предвещали многие из Азнефти, и вода снова устремится в Ковш? Что будет тогда? Сколько посыплется обвинений в головотяпстве и во вредительстве! Как будут торжествовать явные и тайные враги! Какую радость это вызовет у неизвестного ему Ивана Иваныча!
Он нахмурился при воспоминании об этом непрошеном госте.
Раздался звонок. Богомолов взял трубку. Голос у Петровича на этот раз был какой-то далекий и скорбный. Павел Николаевич сразу почувствовал беду.
- Что случилось? Не скрывай, Петрович!
- Плохи дела с плотиной... Вода в десяти местах сделала пробоины, устремилась в Ковш... Мы всё перепробовали, но больше нету мочи, выбились совсем из сил, простыли в воде.
- Что ты предлагаешь, Петрович? - крикнул в трубку Богомолов.
- Одним нам ничего не сделать. Надо объявить аврал. Я звонил Кирову говорят, он на заседании. Позвоните сами!
Богомолов повесил трубку, попробовал на мгновение представить себе, что творится на бухте, и снова взялся за трубку. Он позвонил в ЦК. Ему ответили, что заседание еще не закончилось.
- Лида! - сказал Богомолов. - Я должен немедленно повидать Кирова. Иначе шторм разрушит всю плотину. Тогда - все, все погибнет! Разбуди Аюба. Пусть запрягает лошадей.
- Папа! Но ты знаешь, что творится на улице? - в ужасе спросила дочь.
- Знаю! Я должен ехать! И никаких отговорок!
Богомолов стал одеваться.
В час ночи, в распахнутом пальто, весь покрытый пылью, Богомолов явился в ЦК. Комендант провел его в приемную Кирова, велел ждать конца заседания. Павел Николаевич поблагодарил его, выждал минуту и, когда на лестничной площадке заглохли шаги коменданта, велел сонному Коле провести его к дверям кабинета, и такой скромный, тихий, робкий человек, как Богомолов, решился распахнуть дверь...
Бюро ЦК не суждено было продолжить свою работу в эту ночь. Киров объявил аврал. Всем было велено немедленно ехать на бухту. Каждый получил конкретное задание: кто должен мобилизовать с соседних с бухтой промыслов рабочих, кто достать со складов Азнефти лопаты и мешки, кто позаботиться о питании...
И на пяти легковых машинах выехали в ночную темень, навстречу буре и морской стихии.
Разгулявшийся норд, казалось, готов был разнести всю плотину; яростные трехсаженные волны обрушивались на каменную стену и сотнями потоков устремлялись в Ковш.
Пробоин в плотине было около сорока. Заделывали их мешками с землей, которые к самому берегу подвозила "кукушка". Каждый брал на плечо мешок с землей и в кромешной тьме шел к плотине. Волна сбивала смельчака с ног, опрокидывала в грязь... Среди ночи к Ковшу подъехали солдатские походные кухни с чаем, пшенной кашей, супом. Привезли целую машину коньяку. Горячая пища и коньяк подкрепили людей, они согрелись и не так остро ощущали холод и усталость.
К утру норд стал затихать. С рассветом он и совсем затих. И как только волны перестали перекатываться через плотину, вновь были установлены центробежные насосы и началась откачка воды в море.
Лишь после этого Киров и Богомолов уехали домой.
В тот же день Сергей Миронович слег в постель: он простудился в ледяной воде. Врачи опасались воспаления легких, но, к счастью, воспаления у него не было, хотя температура поднялась и все время держалась не ниже тридцати восьми. И так - шесть дней подряд.
2
В это время на бухте происходили новые события.
В северной ее части, в одной из трех разведочных буровых, ударил первый фонтан, и около него с утра до позднего вечера толпился народ в ожидании нефти. Хотя фонтан был сильный, но нефти в нем не было: фонтанировала какая-то грязь, песок, было много газа, но нефти - ни единой капли.
Уныние охватило и руководителей, и рабочих, засыпочные работы на болотах стали свертываться. Пошли слушки и пересуды. Кое-где на промыслах "старой площади" происходили летучие митинги. На них выступали хозяйские приказчики, бывшие управляющие промыслами, некоторые геологи и буровые мастера и требовали прекращения работ на бухте. Писались длинные резолюции, собирались подписи. Одна длинная резолюция уже на второй день была телеграфирована в Москву. На бухте появился и бывший главный геолог Балабек Ахундов. Он разгуливал с группой прибывших из Москвы ученых, они беседовали с рабочими, писали какие-то акты, которые потом легли в основу новых телеграмм, отправленных в столицу.
И Серебровский, и Дадашев, и новый главный геолог Федоровский, обсуждая положение дел на бухте, пришли к решению: о грязевом фонтане они пока должны умолчать, ни в коем случае не говорить Кирову. Страсти улягутся, надоест митинговать, после грязи, возможно, и нефть пойдет на фонтане - такие случаи часто бывали при бурении, - а говорить Кирову не нужно, ему будет тяжело от первой неудачи, и он не усидит дома, даже с температурой.
Последнего они боялись больше всего.
Но вот из Москвы пришла телеграмма о прекращении всяких работ на бухте. Через несколько дней - новая телеграмма, требующая отчета о произведенных затратах.
Серебровский ответил, что скоро он выезжает в Москву с докладом, а сам приказал Дадашеву бросить все силы на ускорение бурения в двух других буровых скважинах.
Но нефти все не было, нефтяной пласт, видимо, пролегал ниже предположенной глубины, и сам процесс бурения шел медленным темпом, хотя и производился не старым, ударным, а новым, вращательным, или роторным, способом...
В эти дни Петрович ходил чернее тучи. Тревогу за судьбу бухты он читал и на лицах коммунистов-бухтинцев.
Вечером в каюте брата на землесосе он собрал членов бюро своего небольшого партийного коллектива. Пригласил на бюро Богомолова и Фому. Предлагались разные планы, но лучшим было признано предложение Фомы Матвеевича. К нему все отнеслись одобрительно, и выполнение поручили самому автору. Надо было пробиться к Сергею Мироновичу, дать ему знать о положении дел на бухте.
Утром команда землесоса наловила ведро рыбы, и Фома Матвеевич часов в одиннадцать пошел навестить больного Кирова.
Ему открыл парадную дверь молодой человек.
- Товарища Кирова пришел навестить... - начал было жалобным голосом Фома Крылов. Но разжалобить молодого человека не удалось.
- С бухты? Не велено пускать. Киров болен.
- Я ему рыбки принес...
- Никаких рыбок! Доктора приказали никого не пускать.
Тогда Фома Крылов повысил голос:
- Где это, милый, видано, чтобы не пустили больного человека навестить? Никак на тебе креста нет!
Парень усмехнулся:
- Конечно, нет. Какой же из меня тогда секретарь союза безбожников?..
На шум вниз спустилась Мария Львовна. Она, конечно, сразу узнала багермейстера.
- Доброе утро, Мария Львовна... Вот пришел навестить Сергея Мироновича... - снова начал жалобным голосом Фома Крылов и взял в руки ведро с рыбой. - Как здоровье его?
- Спасибо, Фома Матвеевич. Ему лучше, хотя температура еще высокая. Что это у вас за ведро?
- А я ему рыбки принес! Всей командой ловили. Сварите ухи. Любит Сергей Миронович рыбку.
Марию Львовну очень тронуло внимание багермейстера; он подкупил ее своей искренней любовью к Кирову, всем своим милым и добродушным видом старого, доброго моряка. Она пригласила его наверх, усадила на балконе, выходящем во двор, стала угощать виноградом, грушами, гранатами. Все это присылалось отовсюду больному Кирову. Мария Львовна сперва пробовала не принимать подарков. Но что может быть более оскорбительным для кавказца, как не принять от него подарок? И она принимала ящики с фруктами, чтобы потом рассылать их с Тиграном по детским садам и детдомам...
- Знаете что, Фома Матвеевич? - сказала Мария Львовна. - Я попробую вам устроить свидание с Сергеем Мироновичем, но только при одном условии: не засиживайтесь у него долго, это его утомит, и от докторов мне попадет. Скажите ему - вам некогда, проходили мимо, забежали на минуту справиться о здоровье. И, конечно, ни слова о фонтане на бухте...
- Понимаю, понимаю, - закивал головой багермейстер...
Когда Мария Львовна ушла, Фома Матвеевич прошелся по коридору, заглянул в столовую. Здесь сидело человек десять. И "безбожник" среди них. Дробно стучала пишущая машинка. Кто-то из глубины комнаты диктовал резолюцию о строительстве бакинского трамвая.
Фома Матвеевич подумал: нет, таким людям, как Киров, нельзя болеть, не дадут болеть...
К нему подошла Мария Львовна:
- Заходите, Сергей Миронович рад вас видеть. Захватите и ведерко.
Фома Крылов вернулся на балкон за ведром.
- О, да рыба у вас живая! - всплеснула руками Мария Львовна. Она опустила руку в ведро, поймала небольшого судачка, рыба выскользнула у нее, Мария Львовна поглубже опустила руку и... вместо рыбы вытащила из ведра бутылку водки.
Фома Матвеевич был похож на напроказившего школьника. Он проговорил что-то вроде того, что "вот рыбка поплавать любит", он немножечко "водички" принес к рыбке, что "водичка" и рыбка помогают против всех болезней...
Мария Львовна с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Положила бутылку обратно в ведро. Фома Матвеевич схватил его и открыл двери кабинета.
Постелью Сергею Мироновичу служила широкая тахта. Озаренный солнечными бликами, облокотившись на подушку, он читал книгу. Рядом с тахтой на полу сидел Тигран, по-восточному поджав под себя ноги. Он что-то лепил из глины.
Киров отложил книгу, улыбаясь, протянул руку:
- Здорово, Фома Матвеич. Рад тебя видеть. Оказывается, не так уж много у меня друзей на бухте. Все позабыли Кирова! Никто не навестит, рады, наверное, что отвязались от меня. И отдохнуть можно. Ладно. Вот поправлюсь, тогда я дам всем ходу!
Багермейстер поставил ведро в угол комнаты, сказал:
- Зря ты обижаешься, Мироныч. Друзей у тебя много, но не хотят тебя беспокоить.
- Ты как раз кстати, Фома Матвеич. Подойди поближе. Вот... Приглядись! Не напоминает ли тебе этот макет что-то знакомое?
Фома Матвеевич, конечно, с первого же взгляда узнал в макете Биби-Эйбатскую бухту. Но он и виду не подал. Наоборот, он насупил брови, стал покручивать усы, словно разгадывая загадку.
- Нет, не узнаю! У нас на берегу моря нигде нет такого промысла! Нет! - решительно сказал Фома Крылов и сел в кресло.
- Удивительная штука, - рассмеялся Сергей Миронович, - кроме нас с Тиграном, никто в этом макете не узнает бухты.
- Бухты?! - привстал Фома Матвеевич. - Да какая же это бухта... (когда там всего-навсего фонтанирует одна скважина, да и та дает только грязь, песок и газ, - хотел сказать он, но вовремя прикусил язык).
- А ты получше приглядись, Фома Матвеич.
Багермейстер склонился над макетом.
- Вот мысы вроде и напоминают Баиловскую и Шиховскую... И изгиб берега вроде напоминает бухтинский...
- Ну, и...
- Ну... а промысел - это тридцать, а то и сорок буровых... ты уж прости! Там всего-навсего три буровые стоят, да и то какие-то сиротливые.
- Но так будет, Фома Матвеич. И тридцать, и сорок буровых будут!
- Будут... Это, так сказать, в проекции... Да-а-а-а... А макет красивый, ничего не скажешь. Чья работа?
- Тиграна! Я лежу, ему некуда ездить, вот и нашел себе занятие.
- Сергей Мироныч тоже помогает, - не поднимая головы, сказал Тигран. - Вышки у него получаются лучше.
- А выходит, ты толковый парень, Тигран. - Багермейстер потрепал его пышную шевелюру. - Художественный получился у тебя макет. И краски вроде как бы правильно подобраны, на бухтинские тона смахивают...
- Он художником будет. У него золотые руки. Ты бы посмотрел у него альбом! В теории ни в зуб ногой, а как рисует, как чувствует натуру. Сколько в народе талантов, и сколько из них гибнет, сколько совершенно не успевает опериться.
- Да... - сказал Фома Крылов. - А я тебе рыбки и немного тутовки принес. Тутовка хорошо помогает от простуды. Натрись на ночь да выпей стакан. И рыбкой закуси. Любую болезнь как рукой снимет!
Киров вытянулся в постели, заложил руки за голову... Фома Матвеевич по его исхудалому, обросшему, но улыбающемуся лицу понял, что советы его совсем не дошли до Сергея Мироновича, что о другом, совсем о другом думает он...
- Зерно прекрасного заложено в каждом человеке, Фома Матвеич... Вот читал я книгу об одном французском художнике. Страшная книга, страшной судьбы художник. Но не об этой книге я хочу сказать, не об этом художнике. Художник - всегда явление исключительное. Я о другом, о зерне прекрасного, которое заложено в каждом человеке, в каждом без исключения. Ты представляешь себе, как в будущем будет выглядеть наша страна, наш народ, когда изменятся социальные, бытовые и всякие другие условия жизни и когда каждый человек сможет раскрыться в полную меру своих сил и талантов? Нет, это совсем даже не обязательно, чтобы все у нас стали художниками, писателями, композиторами. Важнее другое... чтобы у каждого советского человека, где бы он ни работал, душа была как у художника. Чтобы у каждого душа пела и всегда стремилась вперед, к совершенству... А каждый в своем роде может быть художником. Каждый на своей работе. Сапожник может быть художником. Он такие может тачать сапоги, что одно загляденье, прохожие будут оборачиваться... Вон у меня в столовой стоит кресло, от старых хозяев осталось. Посмотри, что за работа, какой мастер делал! На это кресло и садиться как-то неловко. Как видишь, делал это кресло золотых рук мастер, человек с душой художника. Что - не так ли?