Страница:
– Деньги бы получила ты, я собирался отдать их тебе!
Она кричала в ответ, что за серебро он наверняка наведывался в публичный дом. Вытирала собственную кровь и размазывала у него по лицу. Он заплакал.
Тогда они помирились. Он клялся, что никогда и не думал ходить в публичный дом, – он собирался в Нидарос, чтобы продать кожаные башмачки и выручить за них серебро. Она тоже плакала и раскаивалась, увлекала его на сеновал и божилась, что никогда не желала никакого другого мужчины. Она хотела, чтобы они вернулись в Сельбу.
Но он считал, что должен идти в Нидарос: тебе не следует идти со мной. Я не буду спокоен за тебя в Нидаросе, полном ратников из многих стран. Она хотела знать, что он намеревается делать в городе без башмаков на продажу. Он сказал, что починит башмачки, смоет с них кровь и продаст в темноте, чтобы покупатель думал, что они без изъяна. Она вытащила иголку и нитку и помогла ему зашить их. Сбегала за водой и помыла башмачки – и прижала их к себе.
Теперь она хотела их носить.
А он хотел их продать.
Они долго препирались, и он ушел.
Она снова села и проклинала конунга Сверрира.
Затем последовала за мужем в город.
Конунг распорядился доставить в Нидарос одного человека из далекого Вермланда. Он звался Асбьёрн Нежный Желудок и был знаменит своим искусством делать катапульты. Катапульта, как тебе известно, йомфру Кристин, может метать камни и мешки с горящей смолой во вражеские корабли. Асбьёрн дорого стоил. И в Швеции, и в стране данов на него был большой спрос. Но посланцы конунга Сверрира, ехавшие тайно – везли туго набитые серебром кошели и строгий наказ конунга отвечать «да» на все требования Асбьёрна. Когда люди Сверрира уже проехали с ним полпути верхом, Нежный Желудок потребовал везти его в повозке. Это был нешуточный запрос. Люди конунга принялись торговаться с ним. Предложили ему больше серебра и смену лошадей каждый раз, как зазвонят к мессе. Но он все отверг. Он хотел ехать в повозке.
Дело было в Ямтланде. Там телегу найти непросто, да и дороги такие, что нет желающих колесить по ним. Они попытались объяснить это Асбьёрну. Тот не ответил. Но дал понять, что хочет ехать в повозке.
Один из наших – это был Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда – пригрозил мастеру, что если тот не образумится и не будет довольствоваться верховой лошадью, они всадят в него меч. – Тогда конунг всадит свой меч в вас, – ответил он. Он молчал. Они тоже.
Люди конунга Сверрира отыскали телегу с одним колесом, стоявшую во дворе местного священника. Один из приближенных папы прибыл сюда из далекого Ромаборга пару десятков лет назад. Он служил мессы в церкви, где дурные люди, впавшие в язычество, обрызгали стены конской кровью. Остальных колес не нашли. Запрягли лошадь. Воткнули жерди под оси, где не хватало колес, за каждый конец жерди взялись по человеку и подняли повозку, качающуюся на одном колесе. Асбьёрн Нежный Желудок из Вермланда взобрался в повозку. И они медленно двинулись тропою, змеившейся вдоль русла реки.
Таким способом отряд добрался бы до города конунга Сверрира не раньше дня святого Олава[9]. Но посланцы утешали себя тем, что Асбьёрн натрет зад. Он должен остаться без кожи – этот нетренированный наездник. Уже в первый вечер он заявил, что следующим утром снова пересядет на лошадь. Но на упряжи должны быть серебряные бляшки.
Последнее оказалось делом несложным: бонды в Ямтланде издавна владели искусством копить богатства в мошне. Наши ускакали и вернулись. Следующим утром мастер из Вермланда, делавший лучшие катапульты, вновь взгромоздился на лошадь. Он скакал целый день. И молчал.
Мастер прибыл в Нидарос. Конунг встал с трона и отправился на встречу с ним.
Катапульту предполагалось поставить на мысе тингового холма в Эйраре, замаскировать листвой, чтобы при появлении неприятельского корабля быстро разгрести листья и метать во врагов камни и мешки с горячей смолой. Тут требовалась точность прицеливания. А для этого нужно было вырыть яму, натянуть ремни и сухожилия, закрепить тросы. И однажды – уже после того как Эйрик лобызался с железом на Божьем суде и у конунга появился брат, – катапульту предстояло испытать в присутствии конунга и его брата.
Асбьёрн из Вермланда отказался испытать катапульту. Он выступил перед конунгом Сверриром и изрек:
– Я недоволен приемом. Я требую, чтобы твоя сестра фру Сесилия, покинувшая супруга из-за слабости его чресел, тоже явилась сюда, ибо я буду держать речь к ней. Только тогда я готов испытать катапульту.
Доставили фру Сесилию. Она обреталась в Гьёльми в Оркдальсфьорде, – это далеко, потребовалось два дня, чтобы привезти ее в Нидарос. Она вошла, зардевшись, и присела, приветствуя мастера из Вермланда. Ее жаркой душе верилось, что прежде чем испытать катапульту, он хочет испытать ее. Она ошиблась. Он сказал:
– У меня когда-то был брат, а у тебя щипцы. Брат служил тебе. Ты решила, что он болтал лишнее – взяла щипцы и вырвала ему язык.
– Теперь, – сказал он, – я требую права выбранить тебя своим языком.
Он делал это долго.
Она краснела, пока он говорил, и, уходя, поклонилась.
После этого мастер из Вермланда был готов испытать катапульту в присутствии конунга. Но удача ему изменила.
От большой лодки отделилась маленькая, которую нужно было поразить, метнув из катапульты мешок с горящей смолой. Вместо этого смолой накрыло четверых гребцов большой лодки. Трое прыгнули в море, а четвертый споткнулся о весло и защемил ногу. Волосы горели, он дико орал, другие лодки понеслись спасать людей. Подоспели Эйнар Мудрый со знахаркой Халльгейр. Они втирали мазь в голову пострадавшего, но он умер от ожогов.
Следующий бросок достиг цели. Маленькая лодка загорелась, конунг подошел и поблагодарил мастера из Вермланда. Асбьёрн Нежный Желудок хотел объяснить конунгу, почему первый мешок не попал в цель. Но конунг не пожелал обсуждать это с ним.
У конунга был зеленый плащ, равного которому не было ни у кого. Он утверждал, что получил его в дар от одного из могущественных мужей Швеции ярла Биргира Улыбка, почтившего таким образом конунга норвежцев. Но мне ясно помнится, что плащ впервые появился и стал достоянием конунга, когда мы взяли Нидарос. Тогда конунг мало им интересовался. Но постепенно – я не в силах это объяснить – плащ, похоже, становился для конунга все милее и дороже. Теперь он захотел его надеть при первой встрече с Магнусом, – если случится так, что два конунга сойдутся, как орел с орлом.
– Никто из моей свиты не смеет одеваться в зеленое, – сказал конунг. – Я вижу вокруг себя столько людей, одетых в красное, я повсюду замечаю синие и желтые плащи. Но зеленого нет ни у кого, кроме меня! – В тот день он был в ударе и вспоминал разные мелочи истории с получением плаща. – Помнишь, – сказал он и рассмеялся, я не знал, дразнит ли он нас обоих или – тут я содрогнулся – не дразнит вовсе? – Помнишь, Аудун, как ярл Биргир Улыбка прислал ко мне троих лучших своих мужей: все в шлемах, один был рожечник, а два других преклонили колени и протянули конунгу норвежцев зеленый плащ – дар могущественнейшего человека Швеции?
Я сказал, что у Эйрика Конунгова Брата, если я не ошибаюсь, тоже есть зеленый плащ. Конунг Сверрир рассвирепел. Он потребовал, чтобы я немедленно пошел к Эйрику и запретил ему надевать зеленый плащ, пока конунг Магнус и его флот будут стоять у Нидархольма. Я ответил, что маловероятно, чтобы Эйрик оделся в зеленое.
– Ты сам знаешь, как он говорит: ему неуютно без синего плаща на плечах.
– Но я хочу в этом деле абсолютной уверенности, – сказал конунг. – Ты должен пойти к Эйрику и запретить ему надевать зеленый плащ.
– Этого я не сделаю, – произнес я.
– Я не могу пойти сам, – сказал он, взял меня за плечи, положил свою усталую голову мне на грудь и заплакал. – Я этого не вынесу, Аудун! Все они охотятся за моей жизнью!
– Тогда, – сказал я, – я пойду.
Я поведал Эйрику Конунгову Брату, что однажды над Нидаросом пролетел зеленый ворон. Мой отец Эйнар Мудрый еще дома в Киркьюбё приобрел глубокие знания о воронах и их способности приносить людям знамения от Господа. И это должно означать счастье для одного человека в зеленом плаще, но несчастье – для двоих.
Эйрик понял. И поблагодарил меня.
Он никогда больше не носил свой зеленый плащ.
А конунг Сверрир носил свой – подарок от могущественнейшего мужа Швеции – ярла Биргира Улыбки.
В Нидаросе был один канатчик – молодой человек по имени Браги. Он обладал способностью потешаться над тем, что не всегда казалось забавным остальным. Однажды вечером – мне рассказывали, – Браги намотал на руку кусок веревки и отправился к Халльварду Истребителю Лосей попросить обменять веревку на ломоть хлеба. Пошла молва: все в Нидаросе высыпали на улицу, мужчины и женщины сбились в кучки, над городом закружили злобные сплетни, ложь стала правдой, а вечное слово истины обернулось ложью. Прошел слух, что при необходимости конунг Сверрир повесит Халльварда, если такова будет цена мира.
Браги постучал в хижину Халльварда, тот вышел, – лицо помятое от недосыпания, сплетни в Нидаросе – не слишком удобная подушка для сна. Браги излагает свою просьбу. Халльвард обещает ему хлеб взамен веревки. Браги взмахивает ею и быстро затягивает петлю вокруг шеи Халльварда. И смеется.
Теперь стала гулять молва, что смерть Халльварда на виселице была предначертана появлением на его шее красного кольца.
Я видел его однажды: он проскользнул в конунгову опочивальню и взял серебряное зеркало, полученное конунгом в дар от одного из могущественнейших людей Швеции. Халльвард посмотрелся в него, пытаясь увидеть свой затылок, но тщетно. Кожа повсюду была смуглой и гладкой.
Я рассказал конунгу, что видел и слышал. Мы обсудили, стоит ли заточить Халльварда в темницу, чтобы он был под рукой, если его жизнь окажется частью цены мира.
– Несомненно, Халльвард нарушил слово в прошлом году, – сказал конунг.
– Сейчас мы обсуждаем не это, – заметил я. Конунг мог принять упрек не моргнув глазом. Он ответил:
– Ты прав, Аудун, но я думаю, что Халльвард не сбежит, поступи он так, он будет объявлен вне закона и вскоре схвачен. Разве ты не знаешь Халльварда? Он станет увиваться вокруг меня, как собака-попрошайка, украдкой плакать, умолять, но все это без особого пыла. И ждать, как агнец на заклание, когда пробьет его час.
– Итак, ты позволишь ему ходить здесь и ждать? – спросил я.
– Да, – сказал он. – Это будет знаком покорности, мы дадим понять Эйрику и прочим, что люди Сверрира имеют обыкновение повиноваться своему конунгу.
– Да, конечно, – сказал я.
– Но если я откроюсь Халльварду? – спросил конунг.
Таково было величие конунга Сверрира, – с налетом холодной жестокости, озаренное ясным знанием человеческого сердца и каждого из своих людей. Последует ли Халльвард за конунгом, как бессловесный раб, точно зная свою возможную в недалеком будущем судьбу? Конунг призвал к себе Халльварда.
Обоим было не по нраву то, что должен высказать один и выслушать другой. Дни и годы прожиты вместе. Впервые они встретились в заброшенной усадьбе в горах: конунг со своим отрядом проходил мимо и обрел друга в лице Халльварда. Халльвард истребил множество лосей. К тому же он был отменным хлебопеком. При первой встрече с конунгом он попросился в его отряд, чтобы получить возможность убить в бою человека. Это было целью его жизни. Однако хорошим воином он никогда не был: в каждой битве он терял палец. Свой собственный меч он впервые обагрил кровью в прошлом году, убив человека во время перемирия.
Конунг говорит:
– Ты убил человека во время перемирия в прошлом году! Только моей милости обязан ты тем, что еще жив.
Халльвард хранит молчание.
Конунг говорит:
– Если бы это зависело от меня, я бы не только сохранил тебе жизнь, но и возвысил: сделал бы дружинником в благодарность за хлеб, который ты печешь. Но помни, что я не всемогущ в этой стране. У конунга Магнуса больше ратников, чем у меня. Он предлагает нам мир, возможно, его намерения честны, но он потребует немалую цену. Ее частью может оказаться твоя жизнь. Ты убил одного из его людей. Должен ли я сохранить тебе жизнь – и продолжать войну – или повесить тебя, хоть ты мой друг?
Халльвард хранит молчание.
У него всего четыре пальца, они дрожат.
Конунг говорит:
– Я мог бы промолчать сам и заставить молчать тех, кто распустил слухи о тебе, – ты получил бы несколько безмятежных деньков до назначенного часа. Но мой обычай не таков. Я сам себе казался бы бесчестным. Я предпочитаю быть правдивым перед своим другом. Пойми, Халльвард, если мне придется повесить тебя, это доставит мне мало радости.
Халльвард говорит:
– Но ты сделаешь это?
– Ты будешь, – спрашивает конунг, – продолжать служить мне, окруженный сплетниками и дурными людьми, – но и добрыми тоже? Ходить, как прежде, печь хлеб, как прежде, и спокойно ждать, оставаясь человеком конунга? Каждый в Нидаросе будет показывать на тебя пальцем и говорить: «Вот идет Халльвард…» Будут показывать с великим уважением, ибо ты познал свою судьбу и выдюжил.
Халльвард согласно кивает.
Конунг отвечает на это:
– Ты отважнее меня.
Они взялись за руки, а когда Халльвард покинул чертог, конунг сказал:
– После этого он не вздумает подмешать в хлеб яду.
В Нидаросе был один старик, торговавший луком. У него была молодая и красивая дочь. Однажды старик пришел ко мне и сказал, что дружинники конунга сломали его навесы, когда таскали камни для катапульты, построенной возле тингового холма в Эйраре. Но не только это: они старались оскорбить грязными словами его юную дочь. Отец вступился за дочь, и они ушли, походя огрызаясь, когда отец объявил, что его дочь помолвлена с одним из приближенных конунга.
– Но в словах моих была ложь, – посетовал отец.
Тогда я сказал, что скоро эти слова обернутся правдой, если он не против объявить зятем меня. И когда снова явятся дружинники, угроза конунгова меча заставит их держаться подальше.
– Я готов заплатить тебе за это серебром, – сказал старик.
– Я ничего не требую за дружескую услугу, – сказал я.
– Но знай, – ответил он, – что мне не в радость принуждать дочь лечь с мужчиной не по зову сердца. А ее сердце немо.
– Ты не должен ничего делать вопреки велению ее сердца, – возразил я. – Я не требую ни денег, ни ее.
Он встал и благословил меня, как будто я был его сыном.
– Я прикажу дружинникам поставить твои навесы в другом, лучшем месте, – сказал я.
Он поблагодарил и сказал, что если я хочу – ибо серебро меня не соблазняет – он может как-нибудь ночью, когда дочь будет спать, откинуть одеяло и показать мне ее:
– Но зайти дальше я не позволю.
Я ответил:
– Спасибо тебе, господин, – я назвал его господином без издевки, – но как наперсник конунга я должен являть благородство, которого у меня недостаточно, хотя возможно – в такой же день, как этот – я захочу показать его.
Он снова поблагодарил меня и ушел.
Слухи о моей помолвке поползли по Нидаросу.
Сверрир и Эйрик встретились, как братья, оба были здравомыслящими людьми. Они договорились, что войско должно укрыться в округе, когда прибудет Магнус, и в одну ночь взять город в кольцо. Они также договорились поставить другое войско в самом Нидаросе: мужей изрядной силы, с отточенными клинками, – безмолвное войско, лица без изъяна, волосы и бороды одинаково причесаны, – повинующееся, как один человек зову своего конунга. Это войско должно вселить страх в Магнуса и отбить у него желание сражаться. А засада по округе обеспечит победу, если распря все же начнется.
Сверрир сказал:
– Следует ли нам поговорить друг с другом?
– Да, – произнес Эйрик.
Братья были принаряжены, оба уже пригубили рог, но ни один этой ночью не усердствовал в питии. Сверрир сказал: – Ты, конечно, понимаешь, что я бы предпочел, чтобы ты вовсе не приезжал в страну. Но несмотря на это в твоем присутствии я испытываю радость. Я скажу так: когда ты лобызал железо на Божьем суде, ты стал моим братом – по мнению многих и по моему собственному. К тому же ты и твои люди умножают мою силу, пока я могу гордиться тем, что ты со мною, а не против меня. Ты вызываешь поклонение моих людей. Это я переживу. Но хуже другое: в один прекрасный день ты сам захочешь стать конунгом страны, не так ли?
Эйрик не ответил.
Сверрир сказал:
– Я знаю, что ты жаждешь стать конунгом страны. Нести этот крест не такая уж радость, но это не охлаждает твоего влечения к престолу. Но я убежден, что пока у нас есть общий недруг в лице Магнуса, мы пойдем одной дорогой и пойдем, как братья. Не уверен, что с моей стороны было мудро заводить этот разговор. Но я пришел к выводу, что так лучше всего. Дело сделано, брат Эйрик.
Эйрик сказал:
– Я того же мнения, что и ты, Сверрир. Что случится однажды, никому не ведомо. Но против клинков Магнуса у нас только одно средство: стоять брат за брата. Я верю, что мы зачаты одним отцом. А между братьями найдется много добрых слов.
– Тогда осуши рог! – сказал Сверрир.
Эйрик осушил.
Рог был снова наполнен, и его осушил Сверрир.
Потом выпил я.
Они оба были мудры, и я не исключаю, что они действительно были братьями.
Жил в Рейне в Трёндалёге высокородный господин по имени Бард сын Гуторма. В молодости Барда посещала мысль стать служителем Божьим, но потом она его покинула – к вящей радости его, а также и всемогущего Господа. Когда умерла его первая жена, Бард ее не убивал, но ходили слухи об этом, конунг сказал: Можно отдать ему Сесилию.
Фру Сесилия – как я упомянул, покинула своего супруга в Вермланде из-за слабости его чресел. Теперь поговаривали, что если женщина помыслит оставить Барда сына Гутхорма, ей придется найти более правдоподобную причину. Конунг долгое время питал любовь к Сесилии, но не любовь мужчины к женщине, а страсть, какую может чувствовать брат к сестре и сестра к брату. Однако теперь он несколько охладел к ней.
Тому имелись свои причины, йомфру Кристин. Фру Сесилия была женщина большой силы, всегда учтивая, покорная своему брату конунгу, но – кровь от крови его – жадная не только до мужчин, но и до серебра, – с цепким, глубоким умом, более мужчина, нежели женщина – пока не станет женщиной для мужчины.
И вот Сверрир сказал Барду, что он может взять ее в жены. Бард сын Гутхорма был муж высокомудрый – и оттого сомневающийся. Долгое время он полагал, что конунг Магнус станет правителем страны. Пару раз его люди получали приказ поддерживать в междоусобице Магнуса. Когда власть Сверрира возросла, люди получили новый приказ. Бард сын Гутхорма из Рейна обладал талантом вычеркивать из памяти все, чему там не место. В жизни, полной превратностей, это не помешает.
– Когда человек ненадежен, сделай его надежным, – сказал конунг. – Став мужем Сесилии и моим зятем, Бард удостоится чести, о которой не мог и мечтать. Мне нужны его люди и его деньги. Породнившись со мной, он станет изменником в глазах всех, кто не покорился мне.
Фру Сесилию доставили в конунгов чертог. Сверрир похвалил ее роскошный наряд и изрек:
– Под ним ты еще роскошнее.
Она покраснела.
В зал вошел Бард сын Гутхорма.
Конунг оставил их.
И все сказали, что если она захочет бросить его, то по другим причинам, нежели прежде.
Одновременно Эйрик Конунгов Брат завел себе любовницу, от которой получил не только наслаждение. Это была молодая замужняя женщина из Сельбу, муж покинул ее, забрав пару изодранных башмаков. Однажды ночью, когда Эйрик силой овладел ею, выскочила маленькая собачонка и укусила его за зад. Собачонка была ее, не знаю, как на самом деле, но видимо ей показалось, что мужчина ведет себя с хозяйкой неподобающе. Тут она поступила опрометчиво. Эйрик страшно истекал кровью, несколько суток провалялся на животе, зашитый и натертый мазями. Потом сидел на одной половине зада со свирепым видом – ненавидел собаку и хотел всадить в нее нож. Но она – любя собаку больше, чем его, а больше всего любя так и не доставшуюся ей пару башмаков, и человека, тачавшего их, – она вступилась за собаку. Пошла молва, что Эйрик Конунгов Брат был укушен в зад. Он явился ко мне за советом.
– Каждый раз, когда народ глазеет на эту тварь, он смеется надо мной, – сказал он. – А я не могу вышибить из нее дух, потому что ее хозяйка больше не ляжет со мной. Я готов распустить слух, что эта собака моя, пусть даже она укусила меня. Но только когда я спал в одиночестве. Это урезонит болтливую толпу.
У меня прежде была собака: ее звали Бальдр, она давно издохла. Собака из Сельбу до сих пор оставалась безымянной. Я назвал ее Фарман. И только потом понял, что это была сука.
В Сельбу жила пара стариков, державших пасеку. Они продавали мед и воск женскому монастырю Бакки на Нидархольме. Их молодой сын покинул их. Его красавица жена – злее любой собаки – больше не была ему верна. Говорили, что она в наложницах в Нидаросе, – и он пошел служить к конунгу Сверриру, но сперва закусил носки башмачков, которые у него были, – в отчаянии и глубокой тоске. Старики снова остались одни в усадьбе. «Война суровый владыка», – сказал старый бонд однажды утром, ковыляя на пасеку за медом и воском.
Он вынул соты и, к несчастью, обронил их в траву. В тот же миг над ним закружил рой: за его плечами – огромный опыт обращения с пчелиным роем, но годы берут свое, и его от страха прошибает пот. Пот для пчел как кровь для волка. Они кружат над ним. Рядом лежит топор. Он хватает его и начинает отбиваться. Машет топором над головой, прыгает и машет, пляшет и машет топором. Двое крепких мужей из дружины конунга Сверрира ездят по округе. Они скупают мед и воск. Они видят человека и решают, что он хочет на них напасть. И зарубают его.
Когда прилетает рой, они пришпоривают коней и скачут прочь.
Старик еще жив и ползет к дому.
Его бедная жена доставляет ему последнюю радость: вместе они нажили серебряную монету, она отыскивает ее и показывает ему. Закрывает его страдальческие глаза, читает молитву Пресвятой Богородице, поднимается и проклинает конунга Сверрира. Остаток дня она устало сидит возле умершего мужа и плачет.
Воск забирают три юных босых монахини из Бакки – они молятся вместе с нею, но по дороге домой прыскают со смеху, когда два конных дружинника машут им, указывают на их босые ноги и смеются.
Мед имеет сладость нектара, а что же пиво? Пиво – напиток простолюдина, в то время как мед – питье пиршественных зал. Однако и пиво может быть божественным, как женское лоно, когда оно разбавлено почти до воды. Конунг отдал приказ, чтобы ратники получали достаточно пива, но разбавленного.
– Ясная голова, – сказал он, – твердая рука на рукояти меча и всевидящее око!
Люди начали роптать.
Тогда конунг распорядился, что каждый его добрый подданный будет пить самый сладкий мед, какой только пожелает, по завершении свидания конунгов в Нидаросе. Но не раньше. Конунг послал всех, кто был свободен, собирать по округе мед. Многие вернулись изжаленные пчелами. А одни рассказали, что хозяин пасеки набросился на людей конунга. В Нидаросе мед сварили в огромном чане, и однажды ночью в город нагрянули два вора. Один был схвачен и повешен. Это подействовало и на второго. Он повесился сам, чтобы опередить людей конунга.
Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда говорит своим людям о потливости ног:
– Знайте все в моей рати, что пот от ног – это честь мужчины, и позор тому, кто морщит нос от чужого запаха. Разве мы не исходили всю страну, напрягая последние силы, подчас с кровавым привкусом во рту? Мы чаще видели чужую кровь, нежели нашу собственную! А теперь вы кривитесь от запаха чужого пота. Засуньте его пальцы под одеяло! Набросьте покрывало на ваш собственный нос, коли недовольны запахом. Прорубите пошире окна в стенах – но только с позволения конунга, – отворите дверь и впустите ветер, дышите легко и спите крепко, дайте себе отдых, не чувствуя неудобств тесного ложа. И помните: мы собрались здесь, чтобы пересилить конунга Магнуса на великой встрече. Хотите, чтобы запах чужого пота ослабил нас, если начнется война?
Он пустил по кругу пиво.
Однажды утром, на рассвете, корабли конунга Магнуса подошли к Нидархольму.
Халльвард ежедневно приносил конунгу хлеб.
Он встал и расхаживал взад-вперед, негромко напевая. У него был такой красивый голос, но он редко пользовался им в полную силу. Пел он плясовую песенку наших родных мест о парне и девушке, тайком любивших друг друга: он обманул ее, и она, стоя на горе, смотрела вслед его тугому парусу. Потом я позвал Гаута.
Она кричала в ответ, что за серебро он наверняка наведывался в публичный дом. Вытирала собственную кровь и размазывала у него по лицу. Он заплакал.
Тогда они помирились. Он клялся, что никогда и не думал ходить в публичный дом, – он собирался в Нидарос, чтобы продать кожаные башмачки и выручить за них серебро. Она тоже плакала и раскаивалась, увлекала его на сеновал и божилась, что никогда не желала никакого другого мужчины. Она хотела, чтобы они вернулись в Сельбу.
Но он считал, что должен идти в Нидарос: тебе не следует идти со мной. Я не буду спокоен за тебя в Нидаросе, полном ратников из многих стран. Она хотела знать, что он намеревается делать в городе без башмаков на продажу. Он сказал, что починит башмачки, смоет с них кровь и продаст в темноте, чтобы покупатель думал, что они без изъяна. Она вытащила иголку и нитку и помогла ему зашить их. Сбегала за водой и помыла башмачки – и прижала их к себе.
Теперь она хотела их носить.
А он хотел их продать.
Они долго препирались, и он ушел.
Она снова села и проклинала конунга Сверрира.
Затем последовала за мужем в город.
Конунг распорядился доставить в Нидарос одного человека из далекого Вермланда. Он звался Асбьёрн Нежный Желудок и был знаменит своим искусством делать катапульты. Катапульта, как тебе известно, йомфру Кристин, может метать камни и мешки с горящей смолой во вражеские корабли. Асбьёрн дорого стоил. И в Швеции, и в стране данов на него был большой спрос. Но посланцы конунга Сверрира, ехавшие тайно – везли туго набитые серебром кошели и строгий наказ конунга отвечать «да» на все требования Асбьёрна. Когда люди Сверрира уже проехали с ним полпути верхом, Нежный Желудок потребовал везти его в повозке. Это был нешуточный запрос. Люди конунга принялись торговаться с ним. Предложили ему больше серебра и смену лошадей каждый раз, как зазвонят к мессе. Но он все отверг. Он хотел ехать в повозке.
Дело было в Ямтланде. Там телегу найти непросто, да и дороги такие, что нет желающих колесить по ним. Они попытались объяснить это Асбьёрну. Тот не ответил. Но дал понять, что хочет ехать в повозке.
Один из наших – это был Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда – пригрозил мастеру, что если тот не образумится и не будет довольствоваться верховой лошадью, они всадят в него меч. – Тогда конунг всадит свой меч в вас, – ответил он. Он молчал. Они тоже.
Люди конунга Сверрира отыскали телегу с одним колесом, стоявшую во дворе местного священника. Один из приближенных папы прибыл сюда из далекого Ромаборга пару десятков лет назад. Он служил мессы в церкви, где дурные люди, впавшие в язычество, обрызгали стены конской кровью. Остальных колес не нашли. Запрягли лошадь. Воткнули жерди под оси, где не хватало колес, за каждый конец жерди взялись по человеку и подняли повозку, качающуюся на одном колесе. Асбьёрн Нежный Желудок из Вермланда взобрался в повозку. И они медленно двинулись тропою, змеившейся вдоль русла реки.
Таким способом отряд добрался бы до города конунга Сверрира не раньше дня святого Олава[9]. Но посланцы утешали себя тем, что Асбьёрн натрет зад. Он должен остаться без кожи – этот нетренированный наездник. Уже в первый вечер он заявил, что следующим утром снова пересядет на лошадь. Но на упряжи должны быть серебряные бляшки.
Последнее оказалось делом несложным: бонды в Ямтланде издавна владели искусством копить богатства в мошне. Наши ускакали и вернулись. Следующим утром мастер из Вермланда, делавший лучшие катапульты, вновь взгромоздился на лошадь. Он скакал целый день. И молчал.
Мастер прибыл в Нидарос. Конунг встал с трона и отправился на встречу с ним.
Катапульту предполагалось поставить на мысе тингового холма в Эйраре, замаскировать листвой, чтобы при появлении неприятельского корабля быстро разгрести листья и метать во врагов камни и мешки с горячей смолой. Тут требовалась точность прицеливания. А для этого нужно было вырыть яму, натянуть ремни и сухожилия, закрепить тросы. И однажды – уже после того как Эйрик лобызался с железом на Божьем суде и у конунга появился брат, – катапульту предстояло испытать в присутствии конунга и его брата.
Асбьёрн из Вермланда отказался испытать катапульту. Он выступил перед конунгом Сверриром и изрек:
– Я недоволен приемом. Я требую, чтобы твоя сестра фру Сесилия, покинувшая супруга из-за слабости его чресел, тоже явилась сюда, ибо я буду держать речь к ней. Только тогда я готов испытать катапульту.
Доставили фру Сесилию. Она обреталась в Гьёльми в Оркдальсфьорде, – это далеко, потребовалось два дня, чтобы привезти ее в Нидарос. Она вошла, зардевшись, и присела, приветствуя мастера из Вермланда. Ее жаркой душе верилось, что прежде чем испытать катапульту, он хочет испытать ее. Она ошиблась. Он сказал:
– У меня когда-то был брат, а у тебя щипцы. Брат служил тебе. Ты решила, что он болтал лишнее – взяла щипцы и вырвала ему язык.
– Теперь, – сказал он, – я требую права выбранить тебя своим языком.
Он делал это долго.
Она краснела, пока он говорил, и, уходя, поклонилась.
После этого мастер из Вермланда был готов испытать катапульту в присутствии конунга. Но удача ему изменила.
От большой лодки отделилась маленькая, которую нужно было поразить, метнув из катапульты мешок с горящей смолой. Вместо этого смолой накрыло четверых гребцов большой лодки. Трое прыгнули в море, а четвертый споткнулся о весло и защемил ногу. Волосы горели, он дико орал, другие лодки понеслись спасать людей. Подоспели Эйнар Мудрый со знахаркой Халльгейр. Они втирали мазь в голову пострадавшего, но он умер от ожогов.
Следующий бросок достиг цели. Маленькая лодка загорелась, конунг подошел и поблагодарил мастера из Вермланда. Асбьёрн Нежный Желудок хотел объяснить конунгу, почему первый мешок не попал в цель. Но конунг не пожелал обсуждать это с ним.
У конунга был зеленый плащ, равного которому не было ни у кого. Он утверждал, что получил его в дар от одного из могущественных мужей Швеции ярла Биргира Улыбка, почтившего таким образом конунга норвежцев. Но мне ясно помнится, что плащ впервые появился и стал достоянием конунга, когда мы взяли Нидарос. Тогда конунг мало им интересовался. Но постепенно – я не в силах это объяснить – плащ, похоже, становился для конунга все милее и дороже. Теперь он захотел его надеть при первой встрече с Магнусом, – если случится так, что два конунга сойдутся, как орел с орлом.
– Никто из моей свиты не смеет одеваться в зеленое, – сказал конунг. – Я вижу вокруг себя столько людей, одетых в красное, я повсюду замечаю синие и желтые плащи. Но зеленого нет ни у кого, кроме меня! – В тот день он был в ударе и вспоминал разные мелочи истории с получением плаща. – Помнишь, – сказал он и рассмеялся, я не знал, дразнит ли он нас обоих или – тут я содрогнулся – не дразнит вовсе? – Помнишь, Аудун, как ярл Биргир Улыбка прислал ко мне троих лучших своих мужей: все в шлемах, один был рожечник, а два других преклонили колени и протянули конунгу норвежцев зеленый плащ – дар могущественнейшего человека Швеции?
Я сказал, что у Эйрика Конунгова Брата, если я не ошибаюсь, тоже есть зеленый плащ. Конунг Сверрир рассвирепел. Он потребовал, чтобы я немедленно пошел к Эйрику и запретил ему надевать зеленый плащ, пока конунг Магнус и его флот будут стоять у Нидархольма. Я ответил, что маловероятно, чтобы Эйрик оделся в зеленое.
– Ты сам знаешь, как он говорит: ему неуютно без синего плаща на плечах.
– Но я хочу в этом деле абсолютной уверенности, – сказал конунг. – Ты должен пойти к Эйрику и запретить ему надевать зеленый плащ.
– Этого я не сделаю, – произнес я.
– Я не могу пойти сам, – сказал он, взял меня за плечи, положил свою усталую голову мне на грудь и заплакал. – Я этого не вынесу, Аудун! Все они охотятся за моей жизнью!
– Тогда, – сказал я, – я пойду.
Я поведал Эйрику Конунгову Брату, что однажды над Нидаросом пролетел зеленый ворон. Мой отец Эйнар Мудрый еще дома в Киркьюбё приобрел глубокие знания о воронах и их способности приносить людям знамения от Господа. И это должно означать счастье для одного человека в зеленом плаще, но несчастье – для двоих.
Эйрик понял. И поблагодарил меня.
Он никогда больше не носил свой зеленый плащ.
А конунг Сверрир носил свой – подарок от могущественнейшего мужа Швеции – ярла Биргира Улыбки.
В Нидаросе был один канатчик – молодой человек по имени Браги. Он обладал способностью потешаться над тем, что не всегда казалось забавным остальным. Однажды вечером – мне рассказывали, – Браги намотал на руку кусок веревки и отправился к Халльварду Истребителю Лосей попросить обменять веревку на ломоть хлеба. Пошла молва: все в Нидаросе высыпали на улицу, мужчины и женщины сбились в кучки, над городом закружили злобные сплетни, ложь стала правдой, а вечное слово истины обернулось ложью. Прошел слух, что при необходимости конунг Сверрир повесит Халльварда, если такова будет цена мира.
Браги постучал в хижину Халльварда, тот вышел, – лицо помятое от недосыпания, сплетни в Нидаросе – не слишком удобная подушка для сна. Браги излагает свою просьбу. Халльвард обещает ему хлеб взамен веревки. Браги взмахивает ею и быстро затягивает петлю вокруг шеи Халльварда. И смеется.
Теперь стала гулять молва, что смерть Халльварда на виселице была предначертана появлением на его шее красного кольца.
Я видел его однажды: он проскользнул в конунгову опочивальню и взял серебряное зеркало, полученное конунгом в дар от одного из могущественнейших людей Швеции. Халльвард посмотрелся в него, пытаясь увидеть свой затылок, но тщетно. Кожа повсюду была смуглой и гладкой.
Я рассказал конунгу, что видел и слышал. Мы обсудили, стоит ли заточить Халльварда в темницу, чтобы он был под рукой, если его жизнь окажется частью цены мира.
– Несомненно, Халльвард нарушил слово в прошлом году, – сказал конунг.
– Сейчас мы обсуждаем не это, – заметил я. Конунг мог принять упрек не моргнув глазом. Он ответил:
– Ты прав, Аудун, но я думаю, что Халльвард не сбежит, поступи он так, он будет объявлен вне закона и вскоре схвачен. Разве ты не знаешь Халльварда? Он станет увиваться вокруг меня, как собака-попрошайка, украдкой плакать, умолять, но все это без особого пыла. И ждать, как агнец на заклание, когда пробьет его час.
– Итак, ты позволишь ему ходить здесь и ждать? – спросил я.
– Да, – сказал он. – Это будет знаком покорности, мы дадим понять Эйрику и прочим, что люди Сверрира имеют обыкновение повиноваться своему конунгу.
– Да, конечно, – сказал я.
– Но если я откроюсь Халльварду? – спросил конунг.
Таково было величие конунга Сверрира, – с налетом холодной жестокости, озаренное ясным знанием человеческого сердца и каждого из своих людей. Последует ли Халльвард за конунгом, как бессловесный раб, точно зная свою возможную в недалеком будущем судьбу? Конунг призвал к себе Халльварда.
Обоим было не по нраву то, что должен высказать один и выслушать другой. Дни и годы прожиты вместе. Впервые они встретились в заброшенной усадьбе в горах: конунг со своим отрядом проходил мимо и обрел друга в лице Халльварда. Халльвард истребил множество лосей. К тому же он был отменным хлебопеком. При первой встрече с конунгом он попросился в его отряд, чтобы получить возможность убить в бою человека. Это было целью его жизни. Однако хорошим воином он никогда не был: в каждой битве он терял палец. Свой собственный меч он впервые обагрил кровью в прошлом году, убив человека во время перемирия.
Конунг говорит:
– Ты убил человека во время перемирия в прошлом году! Только моей милости обязан ты тем, что еще жив.
Халльвард хранит молчание.
Конунг говорит:
– Если бы это зависело от меня, я бы не только сохранил тебе жизнь, но и возвысил: сделал бы дружинником в благодарность за хлеб, который ты печешь. Но помни, что я не всемогущ в этой стране. У конунга Магнуса больше ратников, чем у меня. Он предлагает нам мир, возможно, его намерения честны, но он потребует немалую цену. Ее частью может оказаться твоя жизнь. Ты убил одного из его людей. Должен ли я сохранить тебе жизнь – и продолжать войну – или повесить тебя, хоть ты мой друг?
Халльвард хранит молчание.
У него всего четыре пальца, они дрожат.
Конунг говорит:
– Я мог бы промолчать сам и заставить молчать тех, кто распустил слухи о тебе, – ты получил бы несколько безмятежных деньков до назначенного часа. Но мой обычай не таков. Я сам себе казался бы бесчестным. Я предпочитаю быть правдивым перед своим другом. Пойми, Халльвард, если мне придется повесить тебя, это доставит мне мало радости.
Халльвард говорит:
– Но ты сделаешь это?
– Ты будешь, – спрашивает конунг, – продолжать служить мне, окруженный сплетниками и дурными людьми, – но и добрыми тоже? Ходить, как прежде, печь хлеб, как прежде, и спокойно ждать, оставаясь человеком конунга? Каждый в Нидаросе будет показывать на тебя пальцем и говорить: «Вот идет Халльвард…» Будут показывать с великим уважением, ибо ты познал свою судьбу и выдюжил.
Халльвард согласно кивает.
Конунг отвечает на это:
– Ты отважнее меня.
Они взялись за руки, а когда Халльвард покинул чертог, конунг сказал:
– После этого он не вздумает подмешать в хлеб яду.
В Нидаросе был один старик, торговавший луком. У него была молодая и красивая дочь. Однажды старик пришел ко мне и сказал, что дружинники конунга сломали его навесы, когда таскали камни для катапульты, построенной возле тингового холма в Эйраре. Но не только это: они старались оскорбить грязными словами его юную дочь. Отец вступился за дочь, и они ушли, походя огрызаясь, когда отец объявил, что его дочь помолвлена с одним из приближенных конунга.
– Но в словах моих была ложь, – посетовал отец.
Тогда я сказал, что скоро эти слова обернутся правдой, если он не против объявить зятем меня. И когда снова явятся дружинники, угроза конунгова меча заставит их держаться подальше.
– Я готов заплатить тебе за это серебром, – сказал старик.
– Я ничего не требую за дружескую услугу, – сказал я.
– Но знай, – ответил он, – что мне не в радость принуждать дочь лечь с мужчиной не по зову сердца. А ее сердце немо.
– Ты не должен ничего делать вопреки велению ее сердца, – возразил я. – Я не требую ни денег, ни ее.
Он встал и благословил меня, как будто я был его сыном.
– Я прикажу дружинникам поставить твои навесы в другом, лучшем месте, – сказал я.
Он поблагодарил и сказал, что если я хочу – ибо серебро меня не соблазняет – он может как-нибудь ночью, когда дочь будет спать, откинуть одеяло и показать мне ее:
– Но зайти дальше я не позволю.
Я ответил:
– Спасибо тебе, господин, – я назвал его господином без издевки, – но как наперсник конунга я должен являть благородство, которого у меня недостаточно, хотя возможно – в такой же день, как этот – я захочу показать его.
Он снова поблагодарил меня и ушел.
Слухи о моей помолвке поползли по Нидаросу.
Сверрир и Эйрик встретились, как братья, оба были здравомыслящими людьми. Они договорились, что войско должно укрыться в округе, когда прибудет Магнус, и в одну ночь взять город в кольцо. Они также договорились поставить другое войско в самом Нидаросе: мужей изрядной силы, с отточенными клинками, – безмолвное войско, лица без изъяна, волосы и бороды одинаково причесаны, – повинующееся, как один человек зову своего конунга. Это войско должно вселить страх в Магнуса и отбить у него желание сражаться. А засада по округе обеспечит победу, если распря все же начнется.
Сверрир сказал:
– Следует ли нам поговорить друг с другом?
– Да, – произнес Эйрик.
Братья были принаряжены, оба уже пригубили рог, но ни один этой ночью не усердствовал в питии. Сверрир сказал: – Ты, конечно, понимаешь, что я бы предпочел, чтобы ты вовсе не приезжал в страну. Но несмотря на это в твоем присутствии я испытываю радость. Я скажу так: когда ты лобызал железо на Божьем суде, ты стал моим братом – по мнению многих и по моему собственному. К тому же ты и твои люди умножают мою силу, пока я могу гордиться тем, что ты со мною, а не против меня. Ты вызываешь поклонение моих людей. Это я переживу. Но хуже другое: в один прекрасный день ты сам захочешь стать конунгом страны, не так ли?
Эйрик не ответил.
Сверрир сказал:
– Я знаю, что ты жаждешь стать конунгом страны. Нести этот крест не такая уж радость, но это не охлаждает твоего влечения к престолу. Но я убежден, что пока у нас есть общий недруг в лице Магнуса, мы пойдем одной дорогой и пойдем, как братья. Не уверен, что с моей стороны было мудро заводить этот разговор. Но я пришел к выводу, что так лучше всего. Дело сделано, брат Эйрик.
Эйрик сказал:
– Я того же мнения, что и ты, Сверрир. Что случится однажды, никому не ведомо. Но против клинков Магнуса у нас только одно средство: стоять брат за брата. Я верю, что мы зачаты одним отцом. А между братьями найдется много добрых слов.
– Тогда осуши рог! – сказал Сверрир.
Эйрик осушил.
Рог был снова наполнен, и его осушил Сверрир.
Потом выпил я.
Они оба были мудры, и я не исключаю, что они действительно были братьями.
Жил в Рейне в Трёндалёге высокородный господин по имени Бард сын Гуторма. В молодости Барда посещала мысль стать служителем Божьим, но потом она его покинула – к вящей радости его, а также и всемогущего Господа. Когда умерла его первая жена, Бард ее не убивал, но ходили слухи об этом, конунг сказал: Можно отдать ему Сесилию.
Фру Сесилия – как я упомянул, покинула своего супруга в Вермланде из-за слабости его чресел. Теперь поговаривали, что если женщина помыслит оставить Барда сына Гутхорма, ей придется найти более правдоподобную причину. Конунг долгое время питал любовь к Сесилии, но не любовь мужчины к женщине, а страсть, какую может чувствовать брат к сестре и сестра к брату. Однако теперь он несколько охладел к ней.
Тому имелись свои причины, йомфру Кристин. Фру Сесилия была женщина большой силы, всегда учтивая, покорная своему брату конунгу, но – кровь от крови его – жадная не только до мужчин, но и до серебра, – с цепким, глубоким умом, более мужчина, нежели женщина – пока не станет женщиной для мужчины.
И вот Сверрир сказал Барду, что он может взять ее в жены. Бард сын Гутхорма был муж высокомудрый – и оттого сомневающийся. Долгое время он полагал, что конунг Магнус станет правителем страны. Пару раз его люди получали приказ поддерживать в междоусобице Магнуса. Когда власть Сверрира возросла, люди получили новый приказ. Бард сын Гутхорма из Рейна обладал талантом вычеркивать из памяти все, чему там не место. В жизни, полной превратностей, это не помешает.
– Когда человек ненадежен, сделай его надежным, – сказал конунг. – Став мужем Сесилии и моим зятем, Бард удостоится чести, о которой не мог и мечтать. Мне нужны его люди и его деньги. Породнившись со мной, он станет изменником в глазах всех, кто не покорился мне.
Фру Сесилию доставили в конунгов чертог. Сверрир похвалил ее роскошный наряд и изрек:
– Под ним ты еще роскошнее.
Она покраснела.
В зал вошел Бард сын Гутхорма.
Конунг оставил их.
И все сказали, что если она захочет бросить его, то по другим причинам, нежели прежде.
Одновременно Эйрик Конунгов Брат завел себе любовницу, от которой получил не только наслаждение. Это была молодая замужняя женщина из Сельбу, муж покинул ее, забрав пару изодранных башмаков. Однажды ночью, когда Эйрик силой овладел ею, выскочила маленькая собачонка и укусила его за зад. Собачонка была ее, не знаю, как на самом деле, но видимо ей показалось, что мужчина ведет себя с хозяйкой неподобающе. Тут она поступила опрометчиво. Эйрик страшно истекал кровью, несколько суток провалялся на животе, зашитый и натертый мазями. Потом сидел на одной половине зада со свирепым видом – ненавидел собаку и хотел всадить в нее нож. Но она – любя собаку больше, чем его, а больше всего любя так и не доставшуюся ей пару башмаков, и человека, тачавшего их, – она вступилась за собаку. Пошла молва, что Эйрик Конунгов Брат был укушен в зад. Он явился ко мне за советом.
– Каждый раз, когда народ глазеет на эту тварь, он смеется надо мной, – сказал он. – А я не могу вышибить из нее дух, потому что ее хозяйка больше не ляжет со мной. Я готов распустить слух, что эта собака моя, пусть даже она укусила меня. Но только когда я спал в одиночестве. Это урезонит болтливую толпу.
У меня прежде была собака: ее звали Бальдр, она давно издохла. Собака из Сельбу до сих пор оставалась безымянной. Я назвал ее Фарман. И только потом понял, что это была сука.
В Сельбу жила пара стариков, державших пасеку. Они продавали мед и воск женскому монастырю Бакки на Нидархольме. Их молодой сын покинул их. Его красавица жена – злее любой собаки – больше не была ему верна. Говорили, что она в наложницах в Нидаросе, – и он пошел служить к конунгу Сверриру, но сперва закусил носки башмачков, которые у него были, – в отчаянии и глубокой тоске. Старики снова остались одни в усадьбе. «Война суровый владыка», – сказал старый бонд однажды утром, ковыляя на пасеку за медом и воском.
Он вынул соты и, к несчастью, обронил их в траву. В тот же миг над ним закружил рой: за его плечами – огромный опыт обращения с пчелиным роем, но годы берут свое, и его от страха прошибает пот. Пот для пчел как кровь для волка. Они кружат над ним. Рядом лежит топор. Он хватает его и начинает отбиваться. Машет топором над головой, прыгает и машет, пляшет и машет топором. Двое крепких мужей из дружины конунга Сверрира ездят по округе. Они скупают мед и воск. Они видят человека и решают, что он хочет на них напасть. И зарубают его.
Когда прилетает рой, они пришпоривают коней и скачут прочь.
Старик еще жив и ползет к дому.
Его бедная жена доставляет ему последнюю радость: вместе они нажили серебряную монету, она отыскивает ее и показывает ему. Закрывает его страдальческие глаза, читает молитву Пресвятой Богородице, поднимается и проклинает конунга Сверрира. Остаток дня она устало сидит возле умершего мужа и плачет.
Воск забирают три юных босых монахини из Бакки – они молятся вместе с нею, но по дороге домой прыскают со смеху, когда два конных дружинника машут им, указывают на их босые ноги и смеются.
Мед имеет сладость нектара, а что же пиво? Пиво – напиток простолюдина, в то время как мед – питье пиршественных зал. Однако и пиво может быть божественным, как женское лоно, когда оно разбавлено почти до воды. Конунг отдал приказ, чтобы ратники получали достаточно пива, но разбавленного.
– Ясная голова, – сказал он, – твердая рука на рукояти меча и всевидящее око!
Люди начали роптать.
Тогда конунг распорядился, что каждый его добрый подданный будет пить самый сладкий мед, какой только пожелает, по завершении свидания конунгов в Нидаросе. Но не раньше. Конунг послал всех, кто был свободен, собирать по округе мед. Многие вернулись изжаленные пчелами. А одни рассказали, что хозяин пасеки набросился на людей конунга. В Нидаросе мед сварили в огромном чане, и однажды ночью в город нагрянули два вора. Один был схвачен и повешен. Это подействовало и на второго. Он повесился сам, чтобы опередить людей конунга.
Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда говорит своим людям о потливости ног:
– Знайте все в моей рати, что пот от ног – это честь мужчины, и позор тому, кто морщит нос от чужого запаха. Разве мы не исходили всю страну, напрягая последние силы, подчас с кровавым привкусом во рту? Мы чаще видели чужую кровь, нежели нашу собственную! А теперь вы кривитесь от запаха чужого пота. Засуньте его пальцы под одеяло! Набросьте покрывало на ваш собственный нос, коли недовольны запахом. Прорубите пошире окна в стенах – но только с позволения конунга, – отворите дверь и впустите ветер, дышите легко и спите крепко, дайте себе отдых, не чувствуя неудобств тесного ложа. И помните: мы собрались здесь, чтобы пересилить конунга Магнуса на великой встрече. Хотите, чтобы запах чужого пота ослабил нас, если начнется война?
Он пустил по кругу пиво.
Однажды утром, на рассвете, корабли конунга Магнуса подошли к Нидархольму.
Халльвард ежедневно приносил конунгу хлеб.
***
В первую ночь после того как корабли конунга Магнуса причалили у Нидархольма, конунг явился ко мне и спросил своим глубоким голосом, не окажу ли я ему любезность, разделив с ним ложе. Я согласился. Мы спали мало, но конунг лежал очень спокойно, я не ощутил никаких толчков или движений его тела. Когда мы встали, он не проронил ни слова, я тоже молчал. Только кликнул одну из служанок принести воду и полотенце. Конунг омыл все тело, я достал ножницы и с величайшей тщательностью, красиво подстриг его бороду на щеках и подбородке. Потом мы спокойно поели. То была одна из скромных трапез, которые он так ценил: мясо, хлеб и самое слабое пиво, какое нашлось в его усадьбе, – но зато прохладное и в прекрасном роге. Перед трапезой он прочел краткую молитву. Сразу по окончании завтрака я велел служанкам унести поднос и скатерть.Он встал и расхаживал взад-вперед, негромко напевая. У него был такой красивый голос, но он редко пользовался им в полную силу. Пел он плясовую песенку наших родных мест о парне и девушке, тайком любивших друг друга: он обманул ее, и она, стоя на горе, смотрела вслед его тугому парусу. Потом я позвал Гаута.