— Вряд ли он успел увидеть в мире что-нибудь столь привлекательное, чтобы решить покинуть отчий дом, — у меня, по крайней мере, такое впечатление, — возразил альтрурец.
— Погодите, вот женится на какой-нибудь разбитной американской девице, тогда посмотрим, что он запоет, — сказала миссис Мэйкли.
После завтрака альтрурец исчез, и я почти не видел его до ужина следующего дня. Тут он мне сказал, что провел все это время в обществе молодого Кэмпа, который познакомил его с фермерским трудом и свел кое с кем из своих соседей. Все это было ему очень интересно, потому что дома у себя он в настоящее время тоже занимается сельским хозяйством и ему любопытно сравнить американские и альтрурские методы. Снова разговор о фермерских делах завязался у нас позднее, когда наша маленькая компания опять собралась вместе, и я рассказал им о похождениях альтрурца. Оказалось, что доктора неожиданно вызвали в город, но священник был тут, а также адвокат, профессор, банкир и фабрикант. Первым отозвался на мой рассказ банкир, который, по всей видимости, был, как и в прошлую субботу, открыт и насмешлив.
— Да, — сказал он, — жизнь у них нелегкая; чтобы справляться со своими нуждами, они должны вертеться, как белка в колесе. Не хотел бы я заниматься этим делом при их возможностях.
— А рассказывали ли вам ваши друзья-землепашцы о том, как они понемножку приторговывают голосами во время выборов? Это дает им некоторый побочный доход, помогающий сводить концы с концами.
— Не понимаю, как это, — сказал альтрурец.
— А вот так, голоса наших добродетельных поселян продаются по цене от двух долларов и выше во время обычных выборов. Если же партийные страсти накалены и решаются животрепещущие вопросы, голоса стоят дороже.
Альтрурец обвел нас всех взглядом, он, по-видимому, был ошеломлен:
— Вы хотите сказать, что американцы покупают голоса?
Профессор снова улыбнулся:
— Упаси Бог! Я только хочу сказать, что они их продают. Меня нисколько не удивляет, что люди предпочитают закрывать глаза на этот факт, но, тем не менее, это факт, и притом общеизвестный.
— Боже мой! — вскричал альтрурец. — И чем же они оправдывают подобное предательство? Я говорю не о тех, кто продает, — ознакомившись немного с их скудной и тяжелой жизнью, я прекрасно представляю себе, что нужда может довести до того, что они с радостью схватятся за возможность получить таким путем несколько долларов, но что могут сказать в свое оправдание те, кто покупает их?
— Видите ли, — сказал профессор, — о сделках подобного рода обычно не распространяются, — ни те ни другие.
— Мне кажется, — вступил в разговор банкир, — что все это несколько преувеличено, но проблема, безусловно, существует, и по-моему, это зло, которое еще только набирает силу у нас в стране. Наверное, все дело в недопонимании его. Без сомнения, не последнюю роль играет тут и бедность. Мужчина отдает свой голос — так же как женщина отдает свое тело — за деньги, лишь убедившись, что на добродетели далеко не уедешь. Люди чувствуют, что должны жить, и пусть даже доктор Джонсон говорит им, что он в этом большой необходимости не видит, никто из них с ним не согласится. Я бы на их месте тоже не согласился. Цивилизация, подобная нашей, несет не только блага, но и зло, и я никогда не назову зло ничем иным, как злом.
— Кое-кто, может, любит это делать, но я не из их числа. В любом случае, мне кажется, покупатель хуже продавца — несравненно хуже. Думаю, вам не приходится сталкиваться с подобными проблемами в Альтрурии?
— О нет! — сказал альтрурец с непередаваемым ужасом. — Это было бы просто немыслимо.
— Но ведь и вы не святые, — выразил предположение банкир, — и вам, наверное, иногда душой приходится покривить.
— Я не стану утверждать, что мы свободны от ошибок, но ошибок такого рода, как вы только что описали, у нас не бывает. Они невозможны.
В голосе альтрурца презрения не проскальзывало, а только печаль и снисхождение, да еще горестное удивление, подобное тому, что мог бы испытать ангел небесный, если ему открылись бы вдруг постыдные тайные деяния преисподней.
— Что ж, — сказал банкир, — единственно, что нам остается, это подойти к данному вопросу по-деловому и занять в нем среднюю позицию.
— Говоря о деловом подходе, — сказал профессор, поворачиваясь к фабриканту, который все это время молча курил, — почему бы вам, капиталистам, не взять в свои руки сельское хозяйство здесь, на Востоке, и не добиться, чтобы оно приносило доход, — как это делается на Западе?
— Покорно благодарю, — ответил тот. — Если вы имеете в виду меня, то мне что-то не хочется вкладывать в это деньги, — он немного помолчал, а потом, поскольку мысль, очевидно, чем-то его заинтересовала, продолжал: — Впрочем, по всей вероятности, тем дело и кончится, и скорее всего это произойдет при посредстве железных дорог. Для них будет проще простого скупить все доходные фермы вдоль полотна дороги, посадить там своих людей и эксплуатировать к своей выгоде. Право, это вовсе не дурной план. При теперешнем методе ведения хозяйства потери фермеров огромны, и я просто не вижу причины, почему бы железным дорогам не прибрать к рукам их земли, вроде того как они поступают сейчас с копями. Они безусловно могли бы вести хозяйство несравненно лучше, чем мелкие фермеры. Странно, что эта мысль не пришла в голову какому-нибудь ловкому дельцу среди железнодорожных магнатов.
Мы все посмеялись, понимая, что говорится это скорее в шутку, но альтрурец, по всей видимости, принял слова фабриканта всерьез:
— Но ведь в этом случае число людей, потерявших работу, будет очень велико. И что станет с ними?
— Ну, что-то за свои фермы они получат, и это даст им возможность начать жизнь на новом месте. И потом судьба людей, потерявших работу в процессе перестройки, не может заботить капитал. Время от времени мы устанавливаем у себя на фабрике новые машины, которые вытесняют десяток, а то и сотню рабочих, но не останавливаться же из-за этого.
— И вы не интересовались их судьбой?
— Бывало, интересовались. Чаще нет. Мы полагали, что они так или иначе выкрутятся.
— А государство… народ… правительство… ничего не делают для них?
— Если они доходят до ручки, то существуют работные дома.
— Или тюрьмы, — вставил адвокат.
— Говоря о работных домах, — сказал профессор, — рассказывали ли вам ваши непогрешимые сельские друзья о том, как, пристраивая своих бедняков, они норовят сунуть их туда, где берут подешевле — прикарманивая, естественно, разницу, — иногда по пять долларов в месяц за стол и кров. Представляете, что это за житье!
— Да, молодой Кэмп говорил мне об этом. Он считает, что это возмутительно.
— Да ну? Что ж, я рад слышать такое о молодом мистере Кэмпе. Из того, что мне о нем рассказывали прежде, получается, что он приберегает свое возмущение, чтобы затем обрушить его на капиталистов. И как же он предполагает бороться с этим?
— Насколько я понимаю, он полагает, что государство должно находить им работу.
— Ах, значит, так: вы — отцы, мы ваши дети. Думаю, государство этим заниматься не станет.
— И он так думает.
— Какая горькая судьба! — сказал священник. — Неужели же людям, изнуренным болезнями или непосильным трудом, закон ничего лучшего не может предложить, кроме как поставить их на одну доску с кретинами или умалишенными, иными словами, обеспечить им жизнь настолько унизительную, что, право, она не лучше смерти.
— А как, скажите на милость, можно еще поощрять независимость и индивидуальность, — возразил профессор. — Без сомнения, тут есть своя темная сторона. Но любой другой вариант был бы сентиментальным, не деловым и, если уж на то пошло, не американским.
— Сказать с уверенностью, что он был бы и не христианским, я не берусь, — отважился вставить слово священник, робевший в присутствии столь высокого авторитета в вопросах политической экономии.
— Этот вопрос, на мой взгляд, относится скорей к компетенции нашего высокочтимого духовенства, — сказал профессор.
Воцарилось короткое, но весьма неприятное молчание. Оно было нарушено адвокатом, который составил вместе ступни ног, внимательно посмотрел на них и заговорил:
— Сегодня у меня произошел весьма интересный разговор с несколькими молодыми людьми у нас в гостинице. Большинство из них, как вы знаете, только что закончили колледжи и сейчас наслаждаются дополнительным летним отдыхом, перед тем как кинуться осенью в битву за жизнь. Они говорили о других молодых людях, своих однокашниках, которым не так повезло и которым пришлось включиться в эту битву сразу же. Как выяснилось, мои собеседники собираются поступать в высшие учебные заведения, чтобы стать врачами, юристами, инженерами, педагогами или богословами; все они жалели своих не столь удачливых товарищей не только потому, что те остались без дополнительных каникул, но еще и потому, что они предполагают заняться коммерцией. Это показалось мне несколько странным, и я попытался выяснить, в чем дело? Дело же оказалось в том, что большинство молодых людей, окончивших колледж, ни за что не хотят быть коммерсантами, если у них есть другие возможности. По-видимому, они ощущают некое несоответствие между полученным образованием и коммерцией. Они жалели своих приятелей, которым предстояло пойти по этому пути, и, насколько я понял, те тоже жалели себя. Разговор завязался по поводу письма, полученного одним из них от какого-то бедного то ли Джека, то ли Джима, которому пришлось пойти работать в торговое предприятие своего отца и который горько сетовал на свою участь. Мальчики, готовящие себя для почтенных профессий, не могли нарадоваться, сравнивая свои перспективы и его, и отпускали непочтительные шуточки насчет коммерции. Несколько лет тому назад мы бы с такими настроениями быстро справились, к тому же некоторые газеты, по-моему, все еще сомневаются относительно целесообразности обучения в колледже для лиц, которым впоследствии придется прокладывать себе дорогу в жизни. А что вы думаете по этому поводу?
Адвокат обратил свой вопрос к фабриканту, который со спокойной уверенностью ответил, что, по его мнению, вряд ли молодым людям, вступающим в деловую жизнь, помешают когда-нибудь их знания.
— Но они напирали на то, что огромные состояния в Америке были нажиты людьми, не имевшими преимущества в виде образования и, по-видимому, считали, что интеллектуальный багаж джентльмена — непозволительная роскошь для тех, кто хочет делать деньги.
— Ну они могут утешаться мыслью, — ответил фабрикант, — что занятие коммерцией необязательно приносит состояние, оно даже прожиточный минимум приносит не всегда.
— Кое-кто из них, очевидно, уяснил себе и это, и жалели они Джека или Джима отчасти и за то, что шансов на удачу у него маловато. Однако, главным образом, жалели они его за то, что в будущем ему совсем не пригодятся знания, которые он получил в колледже, так что лучше было бы ему совсем туда не поступать. Они говорили, что проку от образования ему никакого не будет, и, вспоминая потраченные годы, он всегда будет испытывать горькое сожаление.
Фабрикант ничего не ответил, профессор хмыкнул, но тоже промолчал. Слово взял банкир:
— Если говорить о коммерции, они правы. Смешно притворяться, будто между высшим образованием и коммерцией существует какая-то связь. Ни один деловой человек — если он достаточно искренен — не станет отрицать, что чаще всего они просто несовместимы. Я знаю, что на банкетах, которые время от времени устраивают финансовые и торговые организации, принято говорить о наших крупных коммерсантах или замечательных банкирах как о гениях, как о благодетелях, положивших начало благоденствию человечества, которое без их великих планов так и продолжало бы прозябать. Что ж, очень может быть, но нужно признаться, что получается это у них непреднамеренно. А сознательно стремятся они к наживе, и только к ней. Если в итоге начинается общее процветание — прекрасно! Они вполне готовы поставить его в заслугу себе. Но, как я уже сказал, для коммерции как таковой «интеллектуальный багаж джентльмена» совершенно непригоден. Такого рода образование вечно выдвигает старый цицероновский вопрос: должен ли человек, привезший в голодный город зерно, сообщить горожанам, прежде чем оберет их до последней нитки, что за ним по пятам идут еще телеги с зерном, или не должен. Как джентльмен, он должен был бы сообщить им это, потому что не может же он воспользоваться их безвыходным положением; однако, как коммерсант, он решил бы, что дела так не делают, что это не по-коммерчески. Принцип этот распространяется на все. Я настаиваю — дело есть дело — и не стану прикидываться, что, по моему убеждению, когда-нибудь оно будет вестись по-другому. В наших коммерческих баталиях мы не снимаем шляп перед противником и не произносим: «Господа офицеры французской гвардии, стреляйте, сделайте одолжение!» Может, так и воюют, но не торгуют. Мы используем любой благоприятный момент; очень не многие из нас пойдут на прямой обман, но если кто-то что-то вбил себе в голову, а мы знаем, что он заблуждается, мы не попытаемся ценой своих потерь вывести его из заблуждения. Это было бы не по-деловому. Вам, наверное, кажется это ужасным? — с улыбкой обратился он к священнику.
— Я был бы рад… рад… — кротко сказал священник, — если бы все было по-другому.
— И я тоже, — сказал банкир. — Однако дело обстоит именно так. Правильно я говорю или неправильно? — спросил он фабриканта, который в ответ рассмеялся.
— Я не руковожу дискуссией. И с трибуны вытеснять вас не стану.
— То, что вы говорите, — решился я вступить в разговор, — напоминает мне случай с одним моим приятелем и собратом по перу. Он написал роман, где банкротство некоего коммерсанта обусловливалось приблизительно теми же обстоятельствами, что и в приведенном вами примере. Человек мог выпутаться из беды, введя кое-кого в заблуждение, но совесть заставила его удержаться от этого. Случай этот много обсуждался — вероятно, в силу своей вымышленности, — и критики мой приятель наслушался самой разнообразной. Целая группа священников осудила его за то, что он превозносит обыкновенную честность, как нечто небывалое; люди деловые пришли к заключению, что тему он разработал отлично, но что конец притянут за уши — никогда бы герой не стал об этом рассказывать. По их мнению, это было бы не по-деловому.
Все, кроме священника и альтрурца, посмеялись.
— Вот пройдет двадцать пять лет, — сказал фабрикант, — и молодой человек, который собирается идти по коммерческой части, еще пожалеет тех своих товарищей, которые сегодня жалеют его за то, что ему выпала такая горькая судьба.
— Вполне возможно, но необязательно, — сказал банкир. — Конечно, в отношении денег человек деловой всегда находится в лучшем положении. Он принадлежит к тем, кто создает большие состояния, — среди адвокатов, докторов и священников миллионеры исключение. С другой стороны, он очень многим рискует. В девяноста пяти случаях из ста он терпит неудачу. Конечно, он отряхивается и снова идет вперед, к цели, однако достигает ее редко.
— Выходит, что при вашей системе, — сказал альтрурец, — подавляющее большинство людей, вступив — как вы выражаетесь — в борьбу за жизнь, терпит поражение?
— Если подсчитать всех убитых, раненых и пропавших без вести, то получается ужасающая цифра, — признал банкир, — но, каков бы ни был исход, шансов обогатиться на пути встречается немало. Статистические данные верны, но они открывают не всю правду. Дела обстоят не так плохо, как кажется. Тем не менее, даже если принимать во внимание только шансы на материальный успех, я не берусь осуждать этих молодых людей за то, что их не прельщает деловая карьера. А если взять в расчет другие соображения? Было время, когда мы разрубали этот гордиев узел просто: достаточно было заявить — если не нам, то нашим ура-патриотам, — что образование не для нас. Коммерция — вот наш национальный идеал, и, следовательно, удачливый коммерсант, удачливый делец — это типичный американец. Мы — страна деловых людей.
— В этом случае, если я правильно понимаю вас, — сказал альтрурец, — а мне очень хотелось бы до конца разобраться в этом вопросе, — вы считаете, что университетское образование вредно влияет на молодых людей, готовящихся к деловой жизни?
— О нет! Оно может дать им значительные преимущества, — так, по крайней мере, считает и на это надеется большинство отцов, которые посылают своих сыновей в университет. Но оно, безусловно, порождает у последних отвращение к коммерческой деятельности. В университете студенты набираются всевозможных возвышенных идей, совершенно непригодных для деловой жизни.
— Значит, окончившим университет не хватает демократичности?
— Нет, скорее практичности. Покидая колледж, юноша обычно бывает гораздо демократичней, чем впоследствии, если он решает вступить на деловую стезю. Университет дает ему необходимые знания для того, чтобы он мог, добиваясь успеха, использовать свои способности и энергию, тогда как первая и основная заповедь делового человека — это использовать способности и энергию других. Если он сочтет нужным оглядеться по сторонам, то убедится, что никто не богатеет собственным трудом, будь он хоть семи пядей во лбу, и что, если хочешь разбогатеть, нужно заставить других работать на себя, да еще хорошо платить им за это удовольствие. Правильно я говорю?
Этот вопрос банкир задал фабриканту, и тот ответил:
— Вообще-то считается, что мы даем людям работу. — И оба рассмеялись.
— Я полагаю, в Альтрурии никто не работает ради чужого блага? — сказал священник.
— Нет, — ответил альтрурец, — каждый работает на всеобщее благо.
— Ну что ж, — сказал банкир, — по всей видимости, вы добились в этом успеха. Никто не станет отрицать этого. У нас бы не получилось.
— Но почему? Мне бы очень хотелось понять, почему наша система кажется вам такой уж неприемлемой?
— Потому что она в корне противоречит самому духу Америки. Она чужда нашему обожаемому индивидуализму.
— Но мы тоже всецело за индивидуализм и считаем, что наша система представляет все возможности для развития личности. При вашей же, как мне кажется, ничто не угрожает индивидуальности лишь тех людей, которые заставляют работать на себя других, тогда как рабочие…
— Ну это уж их забота. Мы пришли к выводу, что в целом гораздо лучше предоставлять каждому Человеку самому заботиться о себе. Я знаю, что с известной точки зрения результаты иногда кажутся довольно неприглядными и все-таки, несмотря ни на что, страна процветает, да еще как! Погоня за счастьем — одно из неотъемлемых прав, обеспеченных нам Декларацией, — как была, так и остается мечтой, но вот погоня за долларом приносит осязаемые результаты, да и сам процесс весьма увлекателен. Вы не станете отрицать, что мы богатейшая страна мира. Назвали бы вы богатой страной Альтрурию?
Я так и не понял, говорит ли банкир серьезно, — временами мне казалось, что в его словах звучит тонкая издевка, но альтрурец воспринял их серьезно.
— Право, я затрудняюсь сказать. Мы как-то не думаем о богатстве. У нас есть все, что нам нужно, и никому не грозит нужда.
— Все это хорошо. Но если бы ради этого нам пришлось навсегда отказаться от надежды иметь больше, чем нам нужно, мы сочли бы, что цена непомерно высока. — И тут банкир так весело расхохотался, что я понял — он просто хотел вызвать альтрурца на спор, решив с этой целью сыграть на его патриотизме. Я вздохнул с облегчением, увидев, что он шутит, а то очень уж это было похоже на разглашение секретов наших экономических принципов. — Кого вы, в Альтрурии, почитаете за образец великого человека? — не кого-то определенного, а отвлеченно?
Альтрурец на минутку задумался.
— Мы так мало стремимся выделиться в вашем понимании этого слова, что мне трудно ответить на ваш вопрос. Все же я скажу — в общих чертах, конечно: это должен быть человек, который в свое время сумел осчастливить наибольшее количество людей, например, художник какой-нибудь, поэт, или изобретатель, или врач.
Я был несколько удивлен тем, что банкир принял это нелепое заявление вполне серьезно, почтительно даже.
— Что ж, при вашей системе это вполне понятно, — сказал он и, обратившись к нам, спросил: — Ну а как по-вашему, — кто великий человек в нашем представлении?
Ответа не последовало, и в конце концов фабрикант сказал:
— Вы этот разговор завели — вам и карты в руки.
— Вообще-то, это вопрос весьма любопытный, и я над ним немало думал. Я бы сказал, что на памяти одного поколения наш идеал менялся дважды. До войны — я имею в виду все послереволюционное время — великий человек в нашем представлении был, несомненно, крупный политик, журналист, государственный деятель. По мере того как мы взрослели и у нас зарождалась собственная интеллигенция, значительная доля почестей, как мне кажется, отошла к писателям; например, такого человека, как Лонгфелло, многие признавали эталоном величия. Когда разразилась война, на передний план выдвинулся воин, и на десять — пятнадцать лет он стал властелином дум страны. Прошел этот период, и наступила великая эра экономического расцвета. На глазах стали расти огромные состояния, и теперь нашими умами завладели герои совсем иного толка. Вряд ли кто-нибудь сомневается в том, что сегодняшний кумир Америки — миллионер. Не очень-то приятно это признавать даже тем, кто сам преуспел, однако и возразить против этого трудно. Теперь пальму первенства в американской кадрили держит самый богатенький.
Альтрурец вопросительно посмотрел на меня, и я стал пространно объяснять ему, что такое кадриль. Едва я закончил, снова заговорил банкир, но, единственно, что он прибавил, подымаясь с кресла, чтобы пожелать остальным спокойной ночи, было:
— В любом скоплении американцев всеобщим вниманием всегда будет владеть знаменитый миллионер в ущерб знаменитому поэту или знаменитому полководцу. И в этом, — прибавил он, обращаясь к альтрурцу, — ключ к разгадке многого из того, что вы увидите, путешествуя по нашей стране.
— Погодите, вот женится на какой-нибудь разбитной американской девице, тогда посмотрим, что он запоет, — сказала миссис Мэйкли.
После завтрака альтрурец исчез, и я почти не видел его до ужина следующего дня. Тут он мне сказал, что провел все это время в обществе молодого Кэмпа, который познакомил его с фермерским трудом и свел кое с кем из своих соседей. Все это было ему очень интересно, потому что дома у себя он в настоящее время тоже занимается сельским хозяйством и ему любопытно сравнить американские и альтрурские методы. Снова разговор о фермерских делах завязался у нас позднее, когда наша маленькая компания опять собралась вместе, и я рассказал им о похождениях альтрурца. Оказалось, что доктора неожиданно вызвали в город, но священник был тут, а также адвокат, профессор, банкир и фабрикант. Первым отозвался на мой рассказ банкир, который, по всей видимости, был, как и в прошлую субботу, открыт и насмешлив.
— Да, — сказал он, — жизнь у них нелегкая; чтобы справляться со своими нуждами, они должны вертеться, как белка в колесе. Не хотел бы я заниматься этим делом при их возможностях.
— А рассказывали ли вам ваши друзья-землепашцы о том, как они понемножку приторговывают голосами во время выборов? Это дает им некоторый побочный доход, помогающий сводить концы с концами.
— Не понимаю, как это, — сказал альтрурец.
— А вот так, голоса наших добродетельных поселян продаются по цене от двух долларов и выше во время обычных выборов. Если же партийные страсти накалены и решаются животрепещущие вопросы, голоса стоят дороже.
Альтрурец обвел нас всех взглядом, он, по-видимому, был ошеломлен:
— Вы хотите сказать, что американцы покупают голоса?
Профессор снова улыбнулся:
— Упаси Бог! Я только хочу сказать, что они их продают. Меня нисколько не удивляет, что люди предпочитают закрывать глаза на этот факт, но, тем не менее, это факт, и притом общеизвестный.
— Боже мой! — вскричал альтрурец. — И чем же они оправдывают подобное предательство? Я говорю не о тех, кто продает, — ознакомившись немного с их скудной и тяжелой жизнью, я прекрасно представляю себе, что нужда может довести до того, что они с радостью схватятся за возможность получить таким путем несколько долларов, но что могут сказать в свое оправдание те, кто покупает их?
— Видите ли, — сказал профессор, — о сделках подобного рода обычно не распространяются, — ни те ни другие.
— Мне кажется, — вступил в разговор банкир, — что все это несколько преувеличено, но проблема, безусловно, существует, и по-моему, это зло, которое еще только набирает силу у нас в стране. Наверное, все дело в недопонимании его. Без сомнения, не последнюю роль играет тут и бедность. Мужчина отдает свой голос — так же как женщина отдает свое тело — за деньги, лишь убедившись, что на добродетели далеко не уедешь. Люди чувствуют, что должны жить, и пусть даже доктор Джонсон говорит им, что он в этом большой необходимости не видит, никто из них с ним не согласится. Я бы на их месте тоже не согласился. Цивилизация, подобная нашей, несет не только блага, но и зло, и я никогда не назову зло ничем иным, как злом.
— Кое-кто, может, любит это делать, но я не из их числа. В любом случае, мне кажется, покупатель хуже продавца — несравненно хуже. Думаю, вам не приходится сталкиваться с подобными проблемами в Альтрурии?
— О нет! — сказал альтрурец с непередаваемым ужасом. — Это было бы просто немыслимо.
— Но ведь и вы не святые, — выразил предположение банкир, — и вам, наверное, иногда душой приходится покривить.
— Я не стану утверждать, что мы свободны от ошибок, но ошибок такого рода, как вы только что описали, у нас не бывает. Они невозможны.
В голосе альтрурца презрения не проскальзывало, а только печаль и снисхождение, да еще горестное удивление, подобное тому, что мог бы испытать ангел небесный, если ему открылись бы вдруг постыдные тайные деяния преисподней.
— Что ж, — сказал банкир, — единственно, что нам остается, это подойти к данному вопросу по-деловому и занять в нем среднюю позицию.
— Говоря о деловом подходе, — сказал профессор, поворачиваясь к фабриканту, который все это время молча курил, — почему бы вам, капиталистам, не взять в свои руки сельское хозяйство здесь, на Востоке, и не добиться, чтобы оно приносило доход, — как это делается на Западе?
— Покорно благодарю, — ответил тот. — Если вы имеете в виду меня, то мне что-то не хочется вкладывать в это деньги, — он немного помолчал, а потом, поскольку мысль, очевидно, чем-то его заинтересовала, продолжал: — Впрочем, по всей вероятности, тем дело и кончится, и скорее всего это произойдет при посредстве железных дорог. Для них будет проще простого скупить все доходные фермы вдоль полотна дороги, посадить там своих людей и эксплуатировать к своей выгоде. Право, это вовсе не дурной план. При теперешнем методе ведения хозяйства потери фермеров огромны, и я просто не вижу причины, почему бы железным дорогам не прибрать к рукам их земли, вроде того как они поступают сейчас с копями. Они безусловно могли бы вести хозяйство несравненно лучше, чем мелкие фермеры. Странно, что эта мысль не пришла в голову какому-нибудь ловкому дельцу среди железнодорожных магнатов.
Мы все посмеялись, понимая, что говорится это скорее в шутку, но альтрурец, по всей видимости, принял слова фабриканта всерьез:
— Но ведь в этом случае число людей, потерявших работу, будет очень велико. И что станет с ними?
— Ну, что-то за свои фермы они получат, и это даст им возможность начать жизнь на новом месте. И потом судьба людей, потерявших работу в процессе перестройки, не может заботить капитал. Время от времени мы устанавливаем у себя на фабрике новые машины, которые вытесняют десяток, а то и сотню рабочих, но не останавливаться же из-за этого.
— И вы не интересовались их судьбой?
— Бывало, интересовались. Чаще нет. Мы полагали, что они так или иначе выкрутятся.
— А государство… народ… правительство… ничего не делают для них?
— Если они доходят до ручки, то существуют работные дома.
— Или тюрьмы, — вставил адвокат.
— Говоря о работных домах, — сказал профессор, — рассказывали ли вам ваши непогрешимые сельские друзья о том, как, пристраивая своих бедняков, они норовят сунуть их туда, где берут подешевле — прикарманивая, естественно, разницу, — иногда по пять долларов в месяц за стол и кров. Представляете, что это за житье!
— Да, молодой Кэмп говорил мне об этом. Он считает, что это возмутительно.
— Да ну? Что ж, я рад слышать такое о молодом мистере Кэмпе. Из того, что мне о нем рассказывали прежде, получается, что он приберегает свое возмущение, чтобы затем обрушить его на капиталистов. И как же он предполагает бороться с этим?
— Насколько я понимаю, он полагает, что государство должно находить им работу.
— Ах, значит, так: вы — отцы, мы ваши дети. Думаю, государство этим заниматься не станет.
— И он так думает.
— Какая горькая судьба! — сказал священник. — Неужели же людям, изнуренным болезнями или непосильным трудом, закон ничего лучшего не может предложить, кроме как поставить их на одну доску с кретинами или умалишенными, иными словами, обеспечить им жизнь настолько унизительную, что, право, она не лучше смерти.
— А как, скажите на милость, можно еще поощрять независимость и индивидуальность, — возразил профессор. — Без сомнения, тут есть своя темная сторона. Но любой другой вариант был бы сентиментальным, не деловым и, если уж на то пошло, не американским.
— Сказать с уверенностью, что он был бы и не христианским, я не берусь, — отважился вставить слово священник, робевший в присутствии столь высокого авторитета в вопросах политической экономии.
— Этот вопрос, на мой взгляд, относится скорей к компетенции нашего высокочтимого духовенства, — сказал профессор.
Воцарилось короткое, но весьма неприятное молчание. Оно было нарушено адвокатом, который составил вместе ступни ног, внимательно посмотрел на них и заговорил:
— Сегодня у меня произошел весьма интересный разговор с несколькими молодыми людьми у нас в гостинице. Большинство из них, как вы знаете, только что закончили колледжи и сейчас наслаждаются дополнительным летним отдыхом, перед тем как кинуться осенью в битву за жизнь. Они говорили о других молодых людях, своих однокашниках, которым не так повезло и которым пришлось включиться в эту битву сразу же. Как выяснилось, мои собеседники собираются поступать в высшие учебные заведения, чтобы стать врачами, юристами, инженерами, педагогами или богословами; все они жалели своих не столь удачливых товарищей не только потому, что те остались без дополнительных каникул, но еще и потому, что они предполагают заняться коммерцией. Это показалось мне несколько странным, и я попытался выяснить, в чем дело? Дело же оказалось в том, что большинство молодых людей, окончивших колледж, ни за что не хотят быть коммерсантами, если у них есть другие возможности. По-видимому, они ощущают некое несоответствие между полученным образованием и коммерцией. Они жалели своих приятелей, которым предстояло пойти по этому пути, и, насколько я понял, те тоже жалели себя. Разговор завязался по поводу письма, полученного одним из них от какого-то бедного то ли Джека, то ли Джима, которому пришлось пойти работать в торговое предприятие своего отца и который горько сетовал на свою участь. Мальчики, готовящие себя для почтенных профессий, не могли нарадоваться, сравнивая свои перспективы и его, и отпускали непочтительные шуточки насчет коммерции. Несколько лет тому назад мы бы с такими настроениями быстро справились, к тому же некоторые газеты, по-моему, все еще сомневаются относительно целесообразности обучения в колледже для лиц, которым впоследствии придется прокладывать себе дорогу в жизни. А что вы думаете по этому поводу?
Адвокат обратил свой вопрос к фабриканту, который со спокойной уверенностью ответил, что, по его мнению, вряд ли молодым людям, вступающим в деловую жизнь, помешают когда-нибудь их знания.
— Но они напирали на то, что огромные состояния в Америке были нажиты людьми, не имевшими преимущества в виде образования и, по-видимому, считали, что интеллектуальный багаж джентльмена — непозволительная роскошь для тех, кто хочет делать деньги.
— Ну они могут утешаться мыслью, — ответил фабрикант, — что занятие коммерцией необязательно приносит состояние, оно даже прожиточный минимум приносит не всегда.
— Кое-кто из них, очевидно, уяснил себе и это, и жалели они Джека или Джима отчасти и за то, что шансов на удачу у него маловато. Однако, главным образом, жалели они его за то, что в будущем ему совсем не пригодятся знания, которые он получил в колледже, так что лучше было бы ему совсем туда не поступать. Они говорили, что проку от образования ему никакого не будет, и, вспоминая потраченные годы, он всегда будет испытывать горькое сожаление.
Фабрикант ничего не ответил, профессор хмыкнул, но тоже промолчал. Слово взял банкир:
— Если говорить о коммерции, они правы. Смешно притворяться, будто между высшим образованием и коммерцией существует какая-то связь. Ни один деловой человек — если он достаточно искренен — не станет отрицать, что чаще всего они просто несовместимы. Я знаю, что на банкетах, которые время от времени устраивают финансовые и торговые организации, принято говорить о наших крупных коммерсантах или замечательных банкирах как о гениях, как о благодетелях, положивших начало благоденствию человечества, которое без их великих планов так и продолжало бы прозябать. Что ж, очень может быть, но нужно признаться, что получается это у них непреднамеренно. А сознательно стремятся они к наживе, и только к ней. Если в итоге начинается общее процветание — прекрасно! Они вполне готовы поставить его в заслугу себе. Но, как я уже сказал, для коммерции как таковой «интеллектуальный багаж джентльмена» совершенно непригоден. Такого рода образование вечно выдвигает старый цицероновский вопрос: должен ли человек, привезший в голодный город зерно, сообщить горожанам, прежде чем оберет их до последней нитки, что за ним по пятам идут еще телеги с зерном, или не должен. Как джентльмен, он должен был бы сообщить им это, потому что не может же он воспользоваться их безвыходным положением; однако, как коммерсант, он решил бы, что дела так не делают, что это не по-коммерчески. Принцип этот распространяется на все. Я настаиваю — дело есть дело — и не стану прикидываться, что, по моему убеждению, когда-нибудь оно будет вестись по-другому. В наших коммерческих баталиях мы не снимаем шляп перед противником и не произносим: «Господа офицеры французской гвардии, стреляйте, сделайте одолжение!» Может, так и воюют, но не торгуют. Мы используем любой благоприятный момент; очень не многие из нас пойдут на прямой обман, но если кто-то что-то вбил себе в голову, а мы знаем, что он заблуждается, мы не попытаемся ценой своих потерь вывести его из заблуждения. Это было бы не по-деловому. Вам, наверное, кажется это ужасным? — с улыбкой обратился он к священнику.
— Я был бы рад… рад… — кротко сказал священник, — если бы все было по-другому.
— И я тоже, — сказал банкир. — Однако дело обстоит именно так. Правильно я говорю или неправильно? — спросил он фабриканта, который в ответ рассмеялся.
— Я не руковожу дискуссией. И с трибуны вытеснять вас не стану.
— То, что вы говорите, — решился я вступить в разговор, — напоминает мне случай с одним моим приятелем и собратом по перу. Он написал роман, где банкротство некоего коммерсанта обусловливалось приблизительно теми же обстоятельствами, что и в приведенном вами примере. Человек мог выпутаться из беды, введя кое-кого в заблуждение, но совесть заставила его удержаться от этого. Случай этот много обсуждался — вероятно, в силу своей вымышленности, — и критики мой приятель наслушался самой разнообразной. Целая группа священников осудила его за то, что он превозносит обыкновенную честность, как нечто небывалое; люди деловые пришли к заключению, что тему он разработал отлично, но что конец притянут за уши — никогда бы герой не стал об этом рассказывать. По их мнению, это было бы не по-деловому.
Все, кроме священника и альтрурца, посмеялись.
— Вот пройдет двадцать пять лет, — сказал фабрикант, — и молодой человек, который собирается идти по коммерческой части, еще пожалеет тех своих товарищей, которые сегодня жалеют его за то, что ему выпала такая горькая судьба.
— Вполне возможно, но необязательно, — сказал банкир. — Конечно, в отношении денег человек деловой всегда находится в лучшем положении. Он принадлежит к тем, кто создает большие состояния, — среди адвокатов, докторов и священников миллионеры исключение. С другой стороны, он очень многим рискует. В девяноста пяти случаях из ста он терпит неудачу. Конечно, он отряхивается и снова идет вперед, к цели, однако достигает ее редко.
— Выходит, что при вашей системе, — сказал альтрурец, — подавляющее большинство людей, вступив — как вы выражаетесь — в борьбу за жизнь, терпит поражение?
— Если подсчитать всех убитых, раненых и пропавших без вести, то получается ужасающая цифра, — признал банкир, — но, каков бы ни был исход, шансов обогатиться на пути встречается немало. Статистические данные верны, но они открывают не всю правду. Дела обстоят не так плохо, как кажется. Тем не менее, даже если принимать во внимание только шансы на материальный успех, я не берусь осуждать этих молодых людей за то, что их не прельщает деловая карьера. А если взять в расчет другие соображения? Было время, когда мы разрубали этот гордиев узел просто: достаточно было заявить — если не нам, то нашим ура-патриотам, — что образование не для нас. Коммерция — вот наш национальный идеал, и, следовательно, удачливый коммерсант, удачливый делец — это типичный американец. Мы — страна деловых людей.
— В этом случае, если я правильно понимаю вас, — сказал альтрурец, — а мне очень хотелось бы до конца разобраться в этом вопросе, — вы считаете, что университетское образование вредно влияет на молодых людей, готовящихся к деловой жизни?
— О нет! Оно может дать им значительные преимущества, — так, по крайней мере, считает и на это надеется большинство отцов, которые посылают своих сыновей в университет. Но оно, безусловно, порождает у последних отвращение к коммерческой деятельности. В университете студенты набираются всевозможных возвышенных идей, совершенно непригодных для деловой жизни.
— Значит, окончившим университет не хватает демократичности?
— Нет, скорее практичности. Покидая колледж, юноша обычно бывает гораздо демократичней, чем впоследствии, если он решает вступить на деловую стезю. Университет дает ему необходимые знания для того, чтобы он мог, добиваясь успеха, использовать свои способности и энергию, тогда как первая и основная заповедь делового человека — это использовать способности и энергию других. Если он сочтет нужным оглядеться по сторонам, то убедится, что никто не богатеет собственным трудом, будь он хоть семи пядей во лбу, и что, если хочешь разбогатеть, нужно заставить других работать на себя, да еще хорошо платить им за это удовольствие. Правильно я говорю?
Этот вопрос банкир задал фабриканту, и тот ответил:
— Вообще-то считается, что мы даем людям работу. — И оба рассмеялись.
— Я полагаю, в Альтрурии никто не работает ради чужого блага? — сказал священник.
— Нет, — ответил альтрурец, — каждый работает на всеобщее благо.
— Ну что ж, — сказал банкир, — по всей видимости, вы добились в этом успеха. Никто не станет отрицать этого. У нас бы не получилось.
— Но почему? Мне бы очень хотелось понять, почему наша система кажется вам такой уж неприемлемой?
— Потому что она в корне противоречит самому духу Америки. Она чужда нашему обожаемому индивидуализму.
— Но мы тоже всецело за индивидуализм и считаем, что наша система представляет все возможности для развития личности. При вашей же, как мне кажется, ничто не угрожает индивидуальности лишь тех людей, которые заставляют работать на себя других, тогда как рабочие…
— Ну это уж их забота. Мы пришли к выводу, что в целом гораздо лучше предоставлять каждому Человеку самому заботиться о себе. Я знаю, что с известной точки зрения результаты иногда кажутся довольно неприглядными и все-таки, несмотря ни на что, страна процветает, да еще как! Погоня за счастьем — одно из неотъемлемых прав, обеспеченных нам Декларацией, — как была, так и остается мечтой, но вот погоня за долларом приносит осязаемые результаты, да и сам процесс весьма увлекателен. Вы не станете отрицать, что мы богатейшая страна мира. Назвали бы вы богатой страной Альтрурию?
Я так и не понял, говорит ли банкир серьезно, — временами мне казалось, что в его словах звучит тонкая издевка, но альтрурец воспринял их серьезно.
— Право, я затрудняюсь сказать. Мы как-то не думаем о богатстве. У нас есть все, что нам нужно, и никому не грозит нужда.
— Все это хорошо. Но если бы ради этого нам пришлось навсегда отказаться от надежды иметь больше, чем нам нужно, мы сочли бы, что цена непомерно высока. — И тут банкир так весело расхохотался, что я понял — он просто хотел вызвать альтрурца на спор, решив с этой целью сыграть на его патриотизме. Я вздохнул с облегчением, увидев, что он шутит, а то очень уж это было похоже на разглашение секретов наших экономических принципов. — Кого вы, в Альтрурии, почитаете за образец великого человека? — не кого-то определенного, а отвлеченно?
Альтрурец на минутку задумался.
— Мы так мало стремимся выделиться в вашем понимании этого слова, что мне трудно ответить на ваш вопрос. Все же я скажу — в общих чертах, конечно: это должен быть человек, который в свое время сумел осчастливить наибольшее количество людей, например, художник какой-нибудь, поэт, или изобретатель, или врач.
Я был несколько удивлен тем, что банкир принял это нелепое заявление вполне серьезно, почтительно даже.
— Что ж, при вашей системе это вполне понятно, — сказал он и, обратившись к нам, спросил: — Ну а как по-вашему, — кто великий человек в нашем представлении?
Ответа не последовало, и в конце концов фабрикант сказал:
— Вы этот разговор завели — вам и карты в руки.
— Вообще-то, это вопрос весьма любопытный, и я над ним немало думал. Я бы сказал, что на памяти одного поколения наш идеал менялся дважды. До войны — я имею в виду все послереволюционное время — великий человек в нашем представлении был, несомненно, крупный политик, журналист, государственный деятель. По мере того как мы взрослели и у нас зарождалась собственная интеллигенция, значительная доля почестей, как мне кажется, отошла к писателям; например, такого человека, как Лонгфелло, многие признавали эталоном величия. Когда разразилась война, на передний план выдвинулся воин, и на десять — пятнадцать лет он стал властелином дум страны. Прошел этот период, и наступила великая эра экономического расцвета. На глазах стали расти огромные состояния, и теперь нашими умами завладели герои совсем иного толка. Вряд ли кто-нибудь сомневается в том, что сегодняшний кумир Америки — миллионер. Не очень-то приятно это признавать даже тем, кто сам преуспел, однако и возразить против этого трудно. Теперь пальму первенства в американской кадрили держит самый богатенький.
Альтрурец вопросительно посмотрел на меня, и я стал пространно объяснять ему, что такое кадриль. Едва я закончил, снова заговорил банкир, но, единственно, что он прибавил, подымаясь с кресла, чтобы пожелать остальным спокойной ночи, было:
— В любом скоплении американцев всеобщим вниманием всегда будет владеть знаменитый миллионер в ущерб знаменитому поэту или знаменитому полководцу. И в этом, — прибавил он, обращаясь к альтрурцу, — ключ к разгадке многого из того, что вы увидите, путешествуя по нашей стране.
9
В следующий раз, когда наша маленькая компания снова собралась вместе, фабрикант немедленно взял банкира в оборот:
— Думаю, нашему другу, профессору, едва ли импонирует высказанная вами мысль, что коммерция как таковая не имеет никакого отношения к формированию джентльмена. Если это страна коммерсантов и если у профессора ничего нет в резерве по части образования, кроме того, что для коммерции непригодно, наверное, он предпочел бы заняться чем-нибудь другим?
Банкир молча переадресовал вопрос профессору, который со своей холодной усмешечкой, которая меня просто в ярость приводит, сказал:
— Может, давайте подождем, чтобы коммерция очистилась от скверны и начала праведную жизнь. Вот тогда ей понадобятся джентльмены с интеллектуальным багажом.
— Вижу, что задел вас обоих за живое, хотя такого намерения у меня отнюдь не было. Я не берусь предсказывать, кто перестроится, применяясь к нуждам другого, — образование ли к коммерции или наоборот. Будем надеяться, что последуют взаимные уступки. Есть пессимисты, которые утверждают, что методы коммерсантов — особенно если говорить о крупных масштабах трестов и синдикатов — становятся хуже, вместо того чтобы становиться лучше, но, возможно, это всего лишь так называемый «переходный период». Гамлету, прежде чем стать добрым, приходится проявить жестокость; предрассветный час всегда бывает самым темным, ну и так далее. Быть может, когда дух наживы проникнет во все области жизни и окончательно подчинит себе республику — в чем нас уже и сейчас обвиняют недруги, — тут-то и начнется процесс очищения от скверны, и заживут все праведной жизнью. Я знавал немало людей, которые на заре жизни были настоящими жуликами, однако впоследствии, почувствовав почву под ногами и уверившись, что могут позволить себе роскошь быть честными, становились таковыми. Не вижу, отчего такому не случиться и в большом масштабе. Нельзя забывать, что в известном смысле мы все еще чудо, хотя в некоторых отношениях созревали с такой быстротой, что уже сейчас можем считать, что мы — факт свершившийся. Правда, теперь уж не такая невидаль, как были сорок лет тому назад, после войны, когда у нас произошли поистине огромные перемены.
До войны некоторые вещи мы принимали как нечто само собой разумеющееся. Если человек терял работу, он брался за новую, если прогорал, начинал новое дело; в том и другом случае, если ему не на что было больше рассчитывать, он уезжал на Запад, обзаводился хорошим ломтем государственной земли и начинал расти вместе с краем. А теперь край уже вырос, государственной земли больше не осталось, протиснуться сквозь ряды предпринимателей почти невозможно, и, берясь за другую работу, человек обнаруживает, что утратил былую сноровку. Борьба за жизнь видоизменилась — стихийная драка уступила место столкновениям вымуштрованных войск, и уцелевшие драчуны перемалываются в порошок, очутившись между жерновами организованного труда и организованного капитала. Бесспорно, мы находимся в переходном периоде, и если высшее образование постарается приспособиться к потребностям коммерции, существует вероятность, что оно принесет себя в жертву без всякой пользы для коммерсантов. В конце концов много ли образования надо для того; чтобы заправлять делами? Разве огромные состояния страны делались образованными людьми, людьми, учившимися в университете? Не знаю, может, те молодые люди и правы.
— Думаю, нашему другу, профессору, едва ли импонирует высказанная вами мысль, что коммерция как таковая не имеет никакого отношения к формированию джентльмена. Если это страна коммерсантов и если у профессора ничего нет в резерве по части образования, кроме того, что для коммерции непригодно, наверное, он предпочел бы заняться чем-нибудь другим?
Банкир молча переадресовал вопрос профессору, который со своей холодной усмешечкой, которая меня просто в ярость приводит, сказал:
— Может, давайте подождем, чтобы коммерция очистилась от скверны и начала праведную жизнь. Вот тогда ей понадобятся джентльмены с интеллектуальным багажом.
— Вижу, что задел вас обоих за живое, хотя такого намерения у меня отнюдь не было. Я не берусь предсказывать, кто перестроится, применяясь к нуждам другого, — образование ли к коммерции или наоборот. Будем надеяться, что последуют взаимные уступки. Есть пессимисты, которые утверждают, что методы коммерсантов — особенно если говорить о крупных масштабах трестов и синдикатов — становятся хуже, вместо того чтобы становиться лучше, но, возможно, это всего лишь так называемый «переходный период». Гамлету, прежде чем стать добрым, приходится проявить жестокость; предрассветный час всегда бывает самым темным, ну и так далее. Быть может, когда дух наживы проникнет во все области жизни и окончательно подчинит себе республику — в чем нас уже и сейчас обвиняют недруги, — тут-то и начнется процесс очищения от скверны, и заживут все праведной жизнью. Я знавал немало людей, которые на заре жизни были настоящими жуликами, однако впоследствии, почувствовав почву под ногами и уверившись, что могут позволить себе роскошь быть честными, становились таковыми. Не вижу, отчего такому не случиться и в большом масштабе. Нельзя забывать, что в известном смысле мы все еще чудо, хотя в некоторых отношениях созревали с такой быстротой, что уже сейчас можем считать, что мы — факт свершившийся. Правда, теперь уж не такая невидаль, как были сорок лет тому назад, после войны, когда у нас произошли поистине огромные перемены.
До войны некоторые вещи мы принимали как нечто само собой разумеющееся. Если человек терял работу, он брался за новую, если прогорал, начинал новое дело; в том и другом случае, если ему не на что было больше рассчитывать, он уезжал на Запад, обзаводился хорошим ломтем государственной земли и начинал расти вместе с краем. А теперь край уже вырос, государственной земли больше не осталось, протиснуться сквозь ряды предпринимателей почти невозможно, и, берясь за другую работу, человек обнаруживает, что утратил былую сноровку. Борьба за жизнь видоизменилась — стихийная драка уступила место столкновениям вымуштрованных войск, и уцелевшие драчуны перемалываются в порошок, очутившись между жерновами организованного труда и организованного капитала. Бесспорно, мы находимся в переходном периоде, и если высшее образование постарается приспособиться к потребностям коммерции, существует вероятность, что оно принесет себя в жертву без всякой пользы для коммерсантов. В конце концов много ли образования надо для того; чтобы заправлять делами? Разве огромные состояния страны делались образованными людьми, людьми, учившимися в университете? Не знаю, может, те молодые люди и правы.